Смещение - читать онлайн

Часть первая

– Простите, кто?

– Адвокатская контора «Шеффилд и Крокс». Семейные и бракоразводные проблемы.

– У меня нет семейных проблем, и разводиться я не собираюсь.

– Конечно! Мы совсем по другому поводу… Позавчера на ваше имя мы отправили…

Приятный женский голос обволакивал сознание, не сухой треск опытной секретарши и, тем более, не бестактно-бессмысленный шелест автодиктора – говорила живая женщина, и лет ей было не больше двадцати трех – двадцати пяти, волосы темные, рассыпались по плечам, и когда она качала головой, волосы выглядели волнами, набегавшими на берег.

Можно включить изображение и проверить впечатление. Зачем?

Что она говорит?

– …Хочу напомнить, что вы приглашены на девять часов…

– Простите, – перебил он. – Я не расслышал. О чем речь, вы не могли бы повторить?

Женщина на секунду умолкла и заговорила секретарским голосом, которого он терпеть не мог.

– Позавчера в шестнадцать тридцать две на ваш электронный адрес было отправлено приглашение прибыть девятнадцатого, то есть завтра, к девяти часам утра в офис адвокатской конторы «Шеффилд и Крокс», семейные и бракоразводные дела, для участия в оглашении хранящегося у нас документа. К сожалению, мы не получили подтверждения, что письмо прочитано, поэтому я звоню, чтобы уточнить…

– Письмо? Документ? – Он никак не мог сообразить. – Семейные дела? Вы наверняка ошиблись!

– Вы Марк Оливер Эверетт?

– Да, это я.

– Значит, не ошиблись.

– Я не читал свою почту больше месяца, – вспомнил он наконец. – Я был в Японии на гастролях, только что вернулся…

Он не закончил фразу. Зачем девушке знать, как он устал, переезжая из города в город? Принимали замечательно, но смена часовых поясов – кошмар, к которому он так и не привык.

Он открыл почтовую программу, набрав не глядя код на тыльной стороне ладони. Как аккорд на бас-гитаре сыграл. Позавчера? Двенадцать писем, среди них… Да, сообщение от адвокатской фирмы. «Просьба прибыть…» Все верно.

– Не понимаю, какое отношение я могу иметь к вашей фирме.

– О, – поспешила девушка, – вам все объяснят.

– Но ваш офис в Вашингтоне, а я в Калифорнии! Нельзя ли передвинуть встречу хотя бы на неделю?

– Нет, – с сожалением (вроде бы не наигранным) сказала девушка. – У доктора Шеффилда расписание очень плотное, изменить невозможно.

«Ну и не надо, – хотел сказать он. – Не меняйте. Но на меня не рассчитывайте».

– Доктор Шеффилд сообщит вам необходимую информацию, мистер Эверетт!

«Необходимую – кому?» – хотел спросить он, но голос уже растворился в тишине, привычном тихом звоне в ушах, от которого его не могли избавить никакие лекарства.

Чарлзу Шеффилду, адвокату-нотариусу, в феврале исполнилось шестьдесят три, и этот день он пережил в тревоге, о которой не мог никому рассказать, потому что не мог объяснить. Ясность он любил, ясности добивался во всем, особенно в тех случаях, когда ясность не приносила никаких преимуществ, а становилась констатацией никому не нужного факта.

О числе «шестьдесят три» он не знал ничего. Оно даже простым не было или символом какого-нибудь культа. Шеффилд, разумеется, проверил это по всем источникам, до каких мог добраться. Он даже прочитал магические книги африканского племени «мбоши», которые нашел в электронной библиотеке Конгресса – самом большом собрании подобных текстов на планете.

Шестьдесят три – число, как бесконечное количество других чисел на числовой оси. Но почему-то еще с детства Шеффилд ощущал смутное беспокойство, а со временем растущую антипатию и даже страх, когда при нем говорили: «Шестьдесят три доллара, пожалуйста». Приняв от отца в две тысячи тринадцатом году фирму, он прежде всего проверил архивы: не существует ли дело под номером шестьдесят три. Он знал, что такого дела быть не могло, потому что всё маркировалось по фамилиям клиентов в алфавитном порядке.

Шестьдесят третьей годовщины со дня рождения Шеффилд ждал, как герой его любимого сериала «Пропащие», которому то ли уличный пророк, то ли псих предсказал смерть на сорок первом году жизни. Одна из серий на том и строилась, что Генри – так звали героя – решил не отмечать сороковой юбилей, вообще о нем не думать и прожить сорок первый год, как продолжение сорокового. И конечно, предсказание сыграло свою роль. Когда говоришь себе «не думай о белой обезьяне», только и думаешь, что думать об этом не надо. Не думать о сорок первом годе жизни стало для Генри навязчивой идеей – естественно, именно в этом возрасте с ним стали происходить события, никогда не случавшиеся прежде.

Свой шестьдесят третий день рождения Шеффилд провел, ощущая, что земля готова провалиться у него из-под ног, однако с тех пор не произошло ничего не только из ряда вон выходящего, но даже сколько-нибудь достойного внимания.

В день, когда ему исполнилось шестьдесят три, Шеффилд не принимал посетителей, не поехал, как обычно, играть в гольф, не ездил на машине – устроил для себя своеобразный «судный день», и наконец перечитал книгу, которую не открывал с детства, хотя много раз собирался вспомнить первые впечатления: «Приключения Тома Сойера».

Без четверти девять утра 19 июля 2032 года адвокат-нотариус Чарлз Шеффилд сидел в кабинете и внимательно слушал Эльзу Риковер, референта, докладывавшую, как обычно, программу на предстоявший день. Ничего особенного, включая обед с Доном Вернером (они обедали вместе каждый вторник вот уже три десятилетия). Хотелось спать (он проснулся в пять и больше не заснул), Шеффилд помассировал виски, Эльза, конечно, обратила на это внимание и посоветовала, пока не явился первый посетитель, посмотреть новости по каналу АNС – очень бодрит, и сообщают они только позитив.

– От которого, – пробурчал Шеффилд, – хочется порой лезть на стенку. Концентрация позитивных новостей сверх определенного предела производит обратное впечатление, тебе не кажется?

Эльза, служившая в фирме лишь на два года меньше хозяина и знавшая шефа лучше, чем себя, привычно улыбнулась – одними глазами, как, кроме нее, не умел никто, – и позволила себе не согласиться.

Шеффилд делал вид, что советы Эльзы пропускает мимо ушей, но оба знали, что он всегда делает то, что она советует, – просто потому, что за много лет совместной работы они научились одинаково думать, одинаково смотреть на жизнь, одинаково относиться к людям – к клиентам, в том числе. Эльзе Шеффилд доверял не потому, что она была хорошей секретаршей, а потому, что не ожидал от нее советов, не совпадавших с его собственным мнением.

Тем не менее они были очень разными. Эльзе было чуждо рациональное мышление, она терпеть не могла математику, с логикой была, как сама говорила, «на ножах», и решения принимала интуитивно, подсознательно, эмоционально – в общем, по-женски. Шеффилд интуиции не доверял, да и не испытывал никаких интуитивных прозрений, поступал всегда рационально, решения принимал после тщательного изучения обстановки – и, несмотря на эту принципиальную разницу, всегда (за очень редкими исключениями, которые, как говорят, подтверждают правило, а на самом деле всего лишь доказывают, что любое правило или даже закон несовершенны) мнения Шеффилда и Эльзы совпадали. Можно было и не сравнивать, но они непременно обсуждали любую мелочь, обоим это было приятно. Как-то Шеффилд даже подумал, что общее ощущение в определенном смысле подобно оргазму. Мысль была мимолетной, но неуловимый след остался и заставлял адвоката с удовлетворением кивать, когда Эльза что-то ему подсказывала – на секунду раньше, чем он сам приходил к той же мысли.

– В девять, – напомнила Эльза, – должен быть Марк Оливер Эверетт. В связи с документом.

– Да, я помню, – рассеянно отозвался Шеффилд, глядя, как на экране государственный секретарь Гордон приятно улыбается и пожимает руку Дауду аль-Малики, премьер-министру Палестины, приехавшему – это очевидно – чтобы попросить увеличения финансовой помощи. Гордон улыбался искренне, поскольку решение проблемы от него не зависело, хотя мнения своего он не скрывал ни от визави, ни от журналистов: не будет никакой финансовой помощи палестинцам, пока новоиспеченное государство не перестанет выплачивать пособия «шахидам», выжившим во время ими же совершенных терактов.

– Правда, – добавила Эльза, – музыканты не очень пунктуальны. В девять двадцать приедет миссис Оукс в связи с делом о наследстве, а она-то обожает точность – необычно для женщины, верно, шеф?

Ответить Шеффилд не успел: завибрировал лежавший у левого локтя телефон. Звук Шеффилд отключил – не любил посторонних звуков во время деловых встреч, да и вообще не любил, когда телефон внезапно начинал звонить, а звонил он, конечно, всегда внезапно, даже если сидишь и ждешь звонка. Обозначившийся на экране номер был Шеффилду неизвестен, и он передал аппарат Эльзе – на звонки от неизвестных абонентов адвокат почти никогда не отвечал лично.

– Офис адвокатской конторы «Шеффилд и Крокс», – официальным тоном произнесла Эльза, включив динамик, чтобы шеф мог слышать разговор и вмешаться, если в том окажется надобность.

– Доброе утро, – добродушным тоном произнес низкий, богатый обертонами бас, чем-то похожий на голос Арье, которого Шеффилд слушал прошлой зимой в Метрополитен-опера в партии Мефистофеля в одноименной опере Бойто.

– Доброе утро, – вежливо ответила Эльза, взглядом показывая шефу, что голос ей незнаком. – Чем могу быть полезна?

– Мое имя Ричард Кодинари, доктор юриспруденции, адвокатская фирма «Нью Кооперейшн».

Шеффилд покачал головой: ни Кодинари, ни его фирма были ему неизвестны.

– Я семейный поверенный, – продолжал Кодинари, – Марка Оливера Эверетта, которого доктор Шеффилд пригласил для получения некоего документа.

– Вообще-то… – начала Эльза, но умолкла, встретив взгляд шефа.

– Мой клиент, к сожалению, приехать не может, поскольку лишь сегодня вернулся из Японии. Он поручил это дело мне, и я сейчас вхожу в холл. Тридцать восьмой этаж, верно? Буду через несколько минут.

– Мне вчера показалось, – смущенно сказала Эльза, положив аппарат на прежнее место – у левого локтя шефа, – будто Эверетт хотел сказать что-то о гастролях, он все начинал фразу, но так и не закончил.

Шеффилд посмотрел на часы: без минуты девять.

– Поверенный так поверенный. Это даже проще, поскольку я понятия не имею, что в конверте. Формальности лучше улаживать с коллегой. Правда, никогда не слышал о докторе Кодинари, в Джорджтауне его точно нет.

Коллега появился в дверях в одну минуту десятого, Эльза успела занять место за своим столом, встретила посетителя, когда тот быстрым шагом вошел в приемную, и провела доктора Кодинари в кабинет.

Внешность адвоката точно соответствовала его голосу – он был высок, не меньше метра девяносто, широк в плечах и спортивен на вид, наверняка проводил много времени, накачивая мышцы и держа в тонусе фигуру. Тонкие усики а-ля Сальвадор Дали, крупные черты лица а-ля Рональд Рейган, походка тоже кого-то напоминала, но Эльза не сумела вспомнить – кого именно.

Она хотела оставить хозяина наедине с посетителем, но Шеффилд кивнул на обычное ее место у второго компьютера.

Мужчины пожали друг другу руки, Кодинари втиснулся в кресло для клиентов и сказал завораживающим басом:

– Вижу, доктор Шеффилд, мое имя вам ничего не говорит. Географически мы расположены в Сан-Хосе, там центральный офис, а в Джорджтауне недавно открыли местное отделение. Я здесь всего два дня, и сегодня улетаю домой. Вот моя визитка: обычная и электронная… Что касается семьи Эвереттов, то наше бюро ведет дела Марка Оливера еще с тех времен, когда он жил в Мак-Леане, года примерно с… мм… девяносто второго, да, точно.

– Вы специализируетесь на контрактах и проблемах, связанных с творческой деятельностью? – не столько спросил, сколько констатировал Шеффилд, прочитав текст на визитке.

– Совершенно верно. Я юридически сопровождаю все контракты Марка Оливера.

– Рад знакомству, – кивнул Шеффилд, – Что ж… – Он помедлил, постучал пальцами по столешнице и продолжал официальным тоном: – Нам понадобятся два свидетеля, поскольку речь идет о вскрытии конверта, и надо будет засвидетельствовать подписи и печати.

– Позвать Луизу? – поднялась Эльза. – Думаю, она еще не ушла.

Луиза – уборщица, работавшая в офисе Шеффилда, обычно заканчивала прибираться в половине девятого, но потом еще довольно долго сидела у себя в закутке, пила кофе, ела сэндвич, читала покеты, где на обложках красивые грудастые дамы целовались с представительными мужчинами из высшего общества. Как-то Шеффилд спросил у Эльзы, почему Луиза завтракает в офисе.

«Шеф, домой ей торопиться незачем: муж ее дочери возвращается в это время с ночной – он бармен в ресторане “Гудман”».

«Это тот, что на бульваре Сансет? Я туда захожу время от времени и всех барменов, мне кажется, знаю в лицо».

«Высокий, с залысинами и большой родинкой на правой щеке».

«Вальтер?»

«Кажется, его так зовут. С Луизой он не ладит, поэтому она задерживается на работе, пока зять завалится спать и она сможет читать про любовь герцога Эссекского к бедной служанке Долли».

– Позови. И пусть возьмет удостоверение личности.

Эльза вышла, а Шеффилд продолжил:

– Кроме всего прочего, мой отец вел еще и нотариальные дела. В начале века он перестал ими заниматься, времени они отнимали много, а денег приносили мало. В частности, он принимал на хранение документы – обычная нотариальная практика.

Кодинари кивнул, рассеянно скользя взглядом по развешанным на стенах дипломам и фотографиям: не только трехмерным, были среди них и просто цветные, и даже два черно-белых снимка с изображениями молодых мужчины и женщины, обнявшихся на фоне моста «Золотые ворота».

– В данном случае речь идет о пакете, оставленном на хранение восемнадцатого июля тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Пакет подписан доктором Хью Эвереттом Третьим…

– Отцом Марка? – поднял брови Кодинари.

– На пакете написано «Вскрыть через пятьдесят лет после моей смерти».

– Вот как…

– Да. Подпись Эверетта заверена моим отцом.

– Кому предназначен пакет?

– Никаких указаний в сопровождающих документах нет. Ничего по этому поводу на самом пакете не написано. Просто «Вскрыть через…». В этом, в принципе, тоже нет ничего особенного, обычно такие послания вскрывает представитель нотариального бюро и действует по обстоятельствам. Но я все-таки предпочел, чтобы присутствовал сын покойного.

– Правильное решение.

– Скажу прямо, доктор Кодинари: меньше всего меня интересуют оставшиеся от отца бумаги, я практически никогда в сейф не заглядываю – есть список, когда какой пакет нужно вскрыть и в чьем присутствии. За этим следит миссис Риковер, и неделю назад она сообщила, что подходит срок пакета за подписью Эверетта. Признаюсь честно: до того дня я понятия не имел, кто такой Эверетт и есть ли у него наследники. Миссис Риковер меня просветила. Хью Эверетт был физиком, в свое время довольно известным, умер от сердечного приступа…

– В возрасте пятидесяти одного года, – вставил Кодинари.

– Вы знаете?

– Марк как-то упоминал.

– Тогда не буду вас задерживать… Проходите, Луиза, берите стул, садитесь ближе, вам нужно будет расписаться на двух листах.

Луиза выглядела испуганной, скованной, то и дело оглядывалась на Эльзу.

– Шеф, я все объяснила…

– Отлично. Приступим. Документ я извлек из сейфа позавчера и положил в стол.

Шеффилд потянулся к крайнему правому, запертому на ключ ящику. Нашарил в кармане ключик – под внимательными взглядами Луизы и Эльзы, Кодинари же больше интересовала черно-белая фотография, он пытался разглядеть в лицах мужчины и женщины фамильное сходство с Шеффилдом – наверняка это были его родители, кто ж еще, – а сделан был снимок, несомненно, в пятидесятые годы прошлого века, судя по композиции кадра и качеству изображения.

– Итак, – сказал Шеффилд, положив на стол довольно пухлый пакет, – посмотрите, пожалуйста: убедитесь, что конверт не вскрыт, надписи понятны, и день обозначен.

Он протянул пакет Луизе, которая с опаской взяла его в руки и сразу передала Эльзе, бегло взглянув на надписи и подписи. Она уже участвовала в подобной процедуре – года полтора назад, когда вскрыли шкатулку, оставленную на хранение китайцем, имени которого Луиза, конечно, не запомнила. Народу тогда в кабинете набилось много – человек десять, все китайцы; во всяком случае, все были на одно лицо, только разного роста, и, что возмутило Луизу, – ни одной женщины, и это в наш двадцать первый век! Сюда бы какую-нибудь феминистку, она бы… Мысль Луизы сбилась, и она вспомнила, что в шкатулке оказался только лист вощеной бумаги с китайским текстом, который мужчины тут же принялись обсуждать и, похоже, осуждать и даже проклинать, судя по выкрикам, выражениям лиц и поднятым кулакам. Хозяин тогда утихомирил возбужденных китайцев, сказав всего три слова, прозвучавших, как набат Бога, и заставивших всех умолкнуть и быстро покинуть кабинет. Шкатулку прихватил самый высокий, под два метра, а расписался в получении самый низкий, с Луизу ростом, и, похоже, самый молодой, не на лицо – лица-то у всех были одинаковые, – а фигурой: подтянутый, спортивный, даже в какой-то степени красивый.

Взяв пакет из рук Луизы, Эльза внимательно осмотрела три печати: две на обеих сторонах пакета поставил старый Шеффилд, которого Эльза еще застала в живых – умер он в двадцать первом в почтенном возрасте и до последних дней приезжал в офис, хотя давно передал дела сыну. Не мог старик без работы, только Эльзу почему-то называл донной Паулой. У стариков много причуд.

Печати были на месте, третью поставил, видимо, сам Эверетт, это был факсимильный штампик с подписью, а рядом Эверетт расписался лично, и подпись была по всем правилам заверена старшим Шеффилдом.

И надпись – размашистым, но четким почерком поперек листа: «Вскрыть через пятьдесят лет после моей смерти».

Кодинари изучил надпись и печати.

– Все в порядке. – Он положил пакет на стол. – Юридические правила соблюдены. Вскрывайте, и посмотрим, что оставил Хью Эверетт Третий.

– Думаете, это завещание? – с сомнением произнес Шеффилд, но Кодинари не стал измышлять гипотез и только пожал плечами.

– Кстати, коллега, – сказал он, – вы, естественно, обратили внимание на даты.

– Обратил. Доктор Эверетт скончался в ночь на девятнадцатое июля тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Пакет он лично передал на хранение восемнадцатого июля, то есть за несколько часов до смерти. Это поразительно. Однако…

Шеффилд не закончил фразу и аккуратно поддел клапан ножом для разрезания бумаг.

– Полиция, – продолжил фразу Кодинари, внимательно следивший за действиями коллеги, – не заинтересовалась этим совпадением?

– Нет. – Шеффилд перестал резать и поднял на Кодинари укоризненный взгляд. – Во-первых, не было сомнений, что Хью Эверетт Третий умер естественной смертью от внезапного сердечного приступа…

– Относительно молодой мужчина, – заметил Кодинари. – Ничем не болевший. Вдруг. Полиция должна была заинтересоваться совпадением.

– И это второе, что я хотел сказать. – Шеффилд закончил надрез и заглянул в пакет. – Бумаги, – сообщил он. – Да, так второе: полицию смерть Эверетта не заинтересовала, потому что об оставленном на хранение пакете полиция извещена не была.

– Я понимаю, – протянул Кодинари. – Профессиональная тайна. Но ваш отец… Его не смутило совпадение?

– Нет, – отрезал Шеффилд. – Не смутило. День смерти Эверетта он – или его секретарша, сейчас это трудно установить – отметил в картотеке. Отсчет времени пошел. Кстати, отметка в картотеке о том, что Эверетт умер девятнадцатого, была сделана двадцать седьмого. Видимо, отец только через восемь дней узнал о смерти клиента.

Кодинари покачал головой. Эльза нахмурилась. Нотариус сделал то, что просил клиент. Какие могут быть претензии? Луиза слушать перестала – в сказанном она не поняла почти ничего и ждала, когда тягомотина закончится.

– Пакет я вскрыл, поскольку это входит в мои обязанности, – Шеффилд протянул пакет коллеге, – а содержимое – в вашей компетенции, доктор. Доставайте.

Кодинари вытащил двумя пальцами несколько сложенных пополам листов бумаги обычного формата А4. Заглянул в пакет – пусто. Вслух пересчитал листы: одиннадцать. Исписаны каждый с одной стороны.

– Формулы, – удивился он. – Формулы, формулы… На каждой странице.

Луиза приподнялась, чтобы увидеть. Формулы? Она не видела ни одной формулы после того, как бросила школу в Брайтоне и стала убирать в офисах, потому что… да ладно, она давно не думала об этом, заставила себя однажды, и действительно никогда больше не задумывалась над тем, что могла бы стать менеджером по продажам или коучем: говорили, что эта профессия хорошо кормит, но ей-то деньги нужны были сразу, а не когда-нибудь… Формулы, как интересно…

– Луиза, – Шеффилд даже не посмотрел в ее сторону, – вы можете заняться своей работой, хорошо?

Она поняла и пошла к двери, немного сутулясь. Почему-то ей казалось, что, если сутулиться, на нее будут меньше обращать внимание.

Формулы, надо же. Полвека держать бумаги с формулами в сейфе, никогда она о таком не слышала, а ведь работала у разных адвокатов уже двадцать… сколько… три? Нет, двадцать четыре года.

Кодинари перебирал листы, переворачивал, надеясь обнаружить «нормальные» записи на обороте.

– И это все? – Кодинари последний раз видел формулы, когда сдавал в высшей школе экзамен по алгебре. Бином Ньютона. Или бином был раньше? Он уже не помнил, да и зачем?

Шеффилд поднял листы, которые коллега уронил на стол, будто не хотел их больше касаться.

Да, формулы. Ну и что? Эверетт был математиком. Или физиком? Почему бы ему не оставить потомкам эти значки? Если он так поступил, значит, бессмысленная на вид смесь букв, знаков, цифр и символов означала для него нечто важное. Интересно, изменится ли смысл, если все это перемешать миксером и раскидать на страницах в случайном порядке?

Эверетт оставил пакет у нотариуса, вернулся домой и умер. Естественной смертью, да. Но что такое естественная смерть, если смотреть на нее с полувековой горы времени?

– Не наше с вами дело, – Шеффилд аккуратно сложил листы и передал Кодинари – из рук в руки, – разбираться в содержании документов, переданных на хранение.

– Не наше, – эхом повторил Кодинари, заталкивая бумаги в пакет. – Я передам Марку. Как я уже сказал, сегодня возвращаюсь в Сан-Хосе. Правда, в разговоре Марк делал вид, будто не интересуется содержимым.

– Вот как? – спросил Шеффилд, потому что Кодинари ждал этого вопроса.

– Конечно, – с удовольствием сообщил тот. – Марк к отцу равнодушен. Я бы даже сказал: имя отца вызывает у него раздражение и досаду.

Кодинари замолчал, и Шеффилд, продолжая навязанную ему игру в слова, спросил:

– Почему?

– Они не были близки, – охотно пустился в объяснения Кодинари. Шеффилд об этом уже читал – вчера, когда достал конверт из сейфа и искал в интернете сведения о Хью Эверетте Третьем, чтобы загрузить память перед вскрытием – про себя он так и называл эту процедуру: вскрытие, патологоанатомическое действие.

– Отец не обращал на Марка никакого внимания, – продолжал Кодинари. – Его интересовала только работа. Эти формулы, да. – Адвокат встряхнул пакет. – Вы знаете, доктор Шеффилд, он… Хью Третий, я имею в виду… даже головы от газеты не поднял, когда Марк приехал из больницы, куда он – ребенок! – отвозил свою сестру, пытавшуюся покончить с собой. Ее тогда спасли, Марк вернулся совершенно разбитый, в истерике, а отец – дело было утром, он завтракал и читал газету – спросил только: «Все в порядке?» Родной отец, представляете? Поэтому… – Кодинари закашлялся, извинился и продолжил: – Поэтому меня не удивляет, что…

– Меня тоже. – Шеффилд прервал собеседника довольно грубо, но время шло, через пару минут явится миссис Оукс. Кодинари намек понял, спрятал пакет в дипломат, поднялся и через стол протянул руку Шеффилду. Пожатие получилось довольно вялым – «адвокатским», как сказала бы Эльза.

– Знаете, коллега, – предположил Шеффилд, выйдя из-за стола, чтобы проводить Кодинари до двери, – вашему клиенту эти формулы не нужны, но пресса, думаю, заинтересуется.

– Пресса? – Мысль, высказанная Шеффилдом, заставила Кодинари остановиться. – А знаете, возможно, вы правы. Я об этом не подумал. Формулы знаменитого математика. Эверетт сейчас – фигура культовая, надо признать. Наверняка журналисты ухватятся… Предложу Марку, сам-то он не догадается.

– Тугодум? – едва заметно усмехнулся Шеффилд.

– Ну что вы! У Марка очень живой ум, но его в свое время задрали… извините, что использую это слово, но Марк говорил именно «задрали»… Лет двадцать назад журналисты его буквально преследовали. Это когда отцовские теории стали вдруг популярнее песен Марка. Он участвовал в съемках документального фильма на ВВС, произносил слова о многомирии, смысла которых не понимал. Потом ему еще раза два предлагали сниматься в биографических фильмах об отце, он отказался и однажды, лет десять, кажется, назад заявил журналистам, что, если его еще хоть раз спросят о многомирии, он пошлет прессу в параллельный мир, ха-ха, и больше – никаких интервью!

– И выполнил угрозу? – вежливо поинтересовался Шеффилд, поглядывая на часы.

– Да. Но сейчас… спасибо за подсказку… я предложу Марку передать листы в прессу. Хорошая идея! Вдруг физики заинтересуются? Или математики?

Кодинари наконец вышел, Шеффилд закрыл за ним дверь и спросил у Эльзы, прибыла ли миссис Оукс.

Об Эверетте и его формулах он больше не думал.

– Добрый вечер, Марк. Отдохнул после перелета?

– Не очень, Дик. Мне странно это говорить, но годы действительно берут свое. Ты забрал пакет у адвоката? Что там?

– А по-твоему?

– Завещание? Нет, конечно. Тогда отец оставил бы соответствующее указание. Он был очень пунктуален. Да и что он мог завещать? Тайный вклад?

– Слышу в твоем голосе надежду. Нет, не вклад. И не завещание.

– Так я и думал. Дневник, который он тайно вел все годы? Это на него похоже.

– Нет, не дневник.

– Дик, не интригуй. Больше ничего в голову не приходит.

– Так-таки ничего?

– Что-то связанное с его делами? С компанией? Нет, вряд ли. Через полвека? Бессмысленно.

– Формулы, Марк. Одиннадцать страниц формул. Ни одного человеческого слова.

– Хм…

– Марк? Ты со мной?

– Да. Прости. Задумался. Формулы. Научная статья?

– Вряд ли. В статье есть… должны быть… слова, какие-то объяснения, введение, основные положения, заключение. Список литературы, наконец, я уж не говорю о названии. Здесь – ничего. Только формулы.

– И что мне с этим делать?

– Что хочешь. Ты хозяин. Вряд ли найдется кто-то, кто станет претендовать на эти листы.

– Ты хочешь сказать, что никому это не нужно?

– Сам посуди, Марк. Если это наброски научной статьи, то ведь прошло полвека! Где-нибудь такая статья давно опубликована. Сейчас не девятнадцатый век и даже не двадцатый. В девятнадцатом, если какой-нибудь ученый сделал открытие, то и другой сделает, но может пройти полвека… В двадцатом – максимум несколько лет, и кто-нибудь обязательно повторит, а сейчас я вообще не представляю, чтобы формулы, написанные полвека назад, имели хоть какую-то ценность. Я тоже думал об этом весь день. Доктор Шеффилд подал идею передать листы в прессу – написанное рукой самого Эверетта может представлять ценность, чисто историческую, конечно. Возможно… это я уже фантазирую… но вдруг. Может, выставить бумаги на аукцион? Продают же с молотка письма знаменитостей. А твой отец, что ни говори, – знаменитость.

– Ах, оставь, Дик. Не надо прессу, бога ради. Хватит с меня тогдашнего бума. Аукцион? Не знаю… Подумаю. Ты ведь не захочешь этим заняться?

– Н-нет, пожалуй. Не моя область.

– Вот видишь. Ладно, все. Ванна – и спать. До завтра.

– До завтра, Марк. Я прилетаю ночью.

Он схитрил. Не сказал Дику всей правды. Обычно говорил все как есть, а на этот раз скрыл. Последний концерт в Осаке попросту провалился. То есть с точки зрения публики все было как всегда. Два с половиной часа музыки, любимые песни, пришлось и «Другие миры» исполнить – на бис, публика привыкла, что он поет эту песню в финале, как дань отцу, великому человеку. Пусть не великому – просто известному. Марку не нравилось, да что там «не нравилось», он терпеть не мог, когда журналисты писали, что он сын «того самого Эверетта, который придумал параллельные миры». Марк был сам по себе, всегда, с детства. Не потому, что таким было его желание, а потому, что отца у него, по сути, не было. Или правильнее сказать, желание самостоятельности, естественное в подростковом возрасте, было поддержано отцом, не в том смысле, как об этом обычно пишут в мемуарах: «будь самостоятельным, сын, ты должен сам решать свои проблемы, а я тебе помогу в трудную минуту, можешь не сомневаться, я ведь твой отец». Ха! Эверетт-старший никогда не произносил такую фразу. Если бы кто-нибудь произнес при нем что-то подобное, Хью Третий поднял бы на говорившего рассеянный взгляд, а потом опустил бы и продожил читать… что он обычно читал дома… Газеты, да. Книги? Научные – конечно, Марк видел много книг с непонятными названиями на корешках у отца в кабинете, куда ему обычно ход был закрыт – не запрещен, в семье не было прямых запретов, «не ходи туда, ты будешь мешать отцу» – но он просто знал, что нельзя. Отец однажды посмотрел на него, когда Марк в поисках игрушки вошел в «запретную комнату». Только посмотрел, ни слова не сказал, и взгляд его был вовсе не сердитый, не осуждающий, не приказывающий. Равнодушный, пустой взгляд – как если ты идешь по улице, на скамейке сидит чужой дядя и читает газету, а может, думает о своем, ты проходишь мимо, вы встречаетесь взглядами, и ты быстрым шагом уходишь, почти убегаешь, дальше, дальше, потому что во взгляде такое равнодушие, пустота, уж лучше бы крикнул, обругал, обозвал «плохим мальчишкой», такого отца он мог бы полюбить, да, наверно, хотя это он сейчас так думает, чисто теоретически, а на самом деле не было ничего. Он тогда отступил за дверь, не повернулся спиной, а отступил, пятясь, не отрывая взгляда от пустоты, и дверь не захлопнул, а закрыл тихо-тихо – не потому, опять же, что не хотел мешать, а потому, что пустота – это и тишина тоже.

Плохо прошел концерт в Осаке. Никто этого не понял – зрители, само собой, но и Ник, Верман, Стенли… Они тоже. Играли как обычно, с настроем, не на автоматизме. Неплохо – опять же, как обычно – импровизировали. Вдруг на середине песни «Верни мне октябрь» (хорошая песня, он всегда пел ее третьей, когда публика уже немного разогрелась, самое время для реального начала, драйва) он будто упал, выпустил из рук гитару, оттолкнул микрофон и… Нет, конечно, он пел как обычно, играл уверенно, то есть не он играл, пальцы привычно делали свое дело, а он лежал в пустоте и понимал, что это конец. Он ничего не чувствовал, он был автоматом, как кукла Олимпия в «Сказках Гофмана». Сейчас кончится механический завод, и завести его будет некому, никто не догадывается, что он стал механической куклой, и, допев (как падает вертолет – не валится с неба, а опускается на авторотации), он уйдет со сцены, чтобы никогда не возвращаться.

Ощущение это прошло так же неожиданно, как возникло, он и песню допел, и покричал вместе со зрителями, и спел следующую песню – уже с обычным драйвом. Но понимал: все кончено. Пора уходить…

Он подумал об отце. О бумагах, которые тот оставил. Формулы. Вся его жизнь заключалась в формулах. Закорючки, знаки, числа, буквы. Нечто, понятное посвященным. Нечто, понятное тем, кто специально учился понимать. А на самом деле понимать не нужно учиться. Понимание – или есть, от природы, Бога, Высшей силы, или его нет. Впрочем, это разные понимания. Понимать математику и понимать людей – не одно и то же. Да, потому что второе важнее. Когда на ВВС снимали ставший в какой-то степени культовым, а на самом деле довольно примитивный фильм «Параллельные миры, параллельные жизни», кто-то из сценаристов, кажется, Джексон, а может, Стоуберг, сказал, а Марк услышал и запомнил, потому что это было верно сказано: «Понимать людей человек учился миллионы лет, а понимать природу – только несколько тысячелетий». Фразу он то ли не закончил, то ли Марк не расслышал до конца, но начало его поразило. Действительно – какая пропасть времени! Он написал тогда песню, специально для фильма написал, но в фильм она не вошла, не слепилась со сценарием, он особенно и не настаивал, спел пару раз в концертах, понял, что зал не зажег, и даже записывать не стал. Много песен так и ушли в песок, это нормально, из сотни запоминают две-три, остальные становятся фоном жизни – его жизни, не чьей-нибудь.

Фоном жизни отца были формулы. Буквы, числа, значки. Наверняка тоже две-три формулы из сотен, что он постоянно записывал, дымя сигаретой. Жизнь вообще – штука практически пустая. Живешь, мучаешься, что-то делаешь, что-то теряешь, а запоминаешь… почти ничего не запоминаешь, годы и дни жизни вытекают, впитываются в песок времени, и только несколько часов… а может, минут, у кого как, остаются в ладонях памяти, надо их удержать, а то и они протекут между пальцев.

Что-то я расчувствовался сегодня, подумал Марк. Оттого, что запорол концерт? Никто этого не заметил и не понял. Или от того, что рассказал адвокат? Формулы, написанные рукой отца. Марк не предполагал, что это его так растрогает. Не удивило, конечно. Но растрогало, да. Почему-то.

А ведь действительно – полвека. Он в то утро встал раньше обычного – по улице проехал тяжелый грузовик, разбудил, он еще повалялся, думал поспать, но сон больше не шел. Он поднялся, поплелся в туалет и обратил внимание – краем глаза, боковым зрением, не придавая значения, – что дверь в кабинет отца распахнута. Он привел себя в порядок, постоял под душем, мозги «посвежели», как говорила мать, мир приобрел ясность, и он удивился. В утренние часы, перед тем, как поехать на фирму, отец всегда проводил час-другой в кабинете – запирался, конечно, точнее, плотно закрывал дверь, никто и не думал мешать. Почему же сейчас дверь распахнута? Уже уехал? Нет, дипломат стоял на столе, это Марк видел через открытую дверь.

Ни о чем плохом он не подумал. Да, странно, но и только. Он прошел мимо спальни отца и прислушался. Тихо. Еще одна странность. Вставал отец рано, никогда не валялся в кровати.

Что-то кольнуло… Нет, он все еще ни о чем не думал, просто отмечал странности. Это, это и еще это. Почему дверь в кабинете распахнута, а в спальне закрыта? Почему так тихо, если отец уже встал, но на работу еще не уехал?

И тогда он потянул на себя дверь. Только сейчас, полвека спустя, он задал себе этот вопрос. Почему он в то утро потянул на себя дверь спальни, чего никогда прежде не делал?

Все, что было потом, запомнилось плохо – обрывки, как кадры изодранной в клочья киноленты.

Марк еще из коридора увидел – отец спит, лежа почему-то поперек постели. Одетый. И ноги свисают. Отец мертв, понял Марк. Вот так – посмотрел и понял. Может, потому что отец не дышал? Но как Марк мог видеть это из коридора? Не мог. Он это понял потом, подойдя и увидев… точнее, не увидев того, что ожидал. Пиджак на груди отца был неподвижен. Так не бывает. Одежда должна подниматься и опускаться, подниматься и опускаться. Человек дышит…

Но он уже знал, что отец ушел и не вернется. Протянул руку и дотронулся пальцами до холодной щеки. И тогда возникла первая мысль, он ее запомнил, потому что она была такой же бессмысленной, как смерть. «Он даже сейчас не обращает на меня внимания», – обиженно подумал Марк.

Постоял и пошел будить мать.

А бумаги надо, пожалуй, показать какому-нибудь физику. Или математику. Но среди знакомых Марка не было никого, кто разбирался бы даже не в формулах, а в простом… ну, например… биноме Ньютона.

«Может, там все-таки есть пара человеческих слов. Может, Дик невнимательно смотрел. Для него формулы – как заклинания черных магов. Он их боится. Перелистал страницы и не обратил внимания на несколько фраз, затерявшихся среди математических знаков. А я их увижу. Непременно».

Почему-то он был в этом уверен.

В конце июля было жарче, чем в июне, когда Марк улетал на гастроли. Естественно, сказал он себе, раскладывая по ящикам, развешивая на вешалках и выбрасывая в корзину с грязным бельем многочисленные рубашки, майки, джинсы – всю одежду, которую возил с собой и надел, скорее всего, только раз, а что-то ни разу. Естественно, подумал он, лето жаркое всегда – во всяком случае, там, где он жил в юности и в зрелые годы. А сейчас он почувствовал себя старым, хотя какая это старость – семьдесят будет только в будущем году. Семьдесят! Рэй Коннифф ушел в восемьдесят шесть, Азнавур – в девяносто четыре, Грэм Джексон и сейчас поет – в свои восемьдесят два. Марк чувствовал себя лучше, чем в пятьдесят, – просто потому, что за прошедшие двадцать лет появились атродин, мескотам и множество других препаратов.

Марк бросил в корзину последнюю рубашку и заставил себя думать о другом. Было о чем – всегда было о чем подумать, чтобы не вспоминать, как он отвозил Луизу в больницу.

Стоп. Так что там в этих формулах? Заехать к Кодинари завтра с утра или попросить адвоката приехать сюда, на Джеральд-стрит?

Пожалуй…

– Офис доктора Кодинари, – сказал он в телефон и услышал в ответ пьеску собственного сочинения, написанную в двадцать три года, легкую и приятную на слух. «Сегодня день особый, сегодня мы вдвоем…» Вдвоем, да. С Кэтти. Луизу он тогда еще не знал, а с Кэтти было… хм… тогда он считал, что было хорошо, как потом с Маргарет, но все происходило до Луизы и того случая на репетиции, когда он забыл слова во втором куплете, и девушка, стоявшая у сцены (как она попала в зал?), подсказала ему…

– Добрый вечер, Марк, – произнес обволакивающий голос адвоката. – Я ждал вашего звонка.

– Добрый день, Дик. – Марк не хотел, чтобы в голосе чувствовалась усталость. Голос звучал бодро – во всяком случае, Марку так казалось – точнее хотелось, чтобы было именно так.

– Вы в порядке? – спросил Кодинари, и Марк понял, что скрывай-не скрывай, а все равно… И нечего играть.

– Да… – протянул он. – Если не считать, что я одновременно хочу спать и проснуться. И еще…

Он не хотел говорить, само сказалось:

– Наверно, это была моя последняя гастроль, Дик. То есть не наверно, а точно – последняя.

– Марк, вы это говорите в четвертый раз – вам назвать даты? – Голос у адвоката стал сухим, как марсианский реголит. – Отдохните, смена часовых поясов, конечно, штука тяжелая в вашем возрасте, но… Господи! – неожиданно воскликнул он. – Какие ваши годы? О чем вы?

– Поговорим об этом потом, – с готовностью согласился Марк. – Я бы хотел взглянуть на бумаги. Там действительно нет ни одного слова, только формулы?

– Есть, – хмыкнул Кодинари. – Но они так скрыты в лесу математических значков, что углядеть их с первого раза невозможно. Правда, это не те слова, каких вы ждали.

Ждал? Он не ждал никаких слов. От отца? Нет, конечно. Он вообще ничего не ждал. Полвека спустя?

– Что за слова?

– Ах… «Из формулы четыре следует, что…», «если здесь использовать приближение Лагранжа, то…».

Приближение Лагранжа. Знакомые слова. Отец, говорят, изобрел этот метод расчета, когда жил с мамой и маленькой Лиз в копенгагенском отеле «Бетчелор». Встреча с Бором закончилась полным фиаско, Старик слушал молодого выскочку, но не слышал. Или слышал, но не воспринимал. Говорят, отец впал в депрессию, мама его утешала – своеобразно, да! – мол, неважно все это, в жизни главное любовь, а мы любим друг друга, и что для нас значит мнение этого динозавра… великого, пусть великого, но… Марк хорошо представлял, что ответил отец. Ничего. Он всегда отвечал молчанием на попытки мамы поговорить о делах домашних, понятных и необходимых. Говорят, тогда, в гостинице, отец придумал новый способ вычислений – использование множителей Лагранжа («знал бы я, что это такое!»).

– Дик, вы могли бы приехать ко мне часов в десять? Завтра? Раньше я не проснусь, а в полдень у меня… не помню что, надо посмотреть. Намечено было еще до отъезда… Да! Интервью у Энди Коплера.

– У самого Коплера! – воскликнул Кодинари. – И вы мне это говорите только сейчас! Ну, знаете, Марк!

– Да ладно, Дик. Лет двадцать назад я бы не забыл. А теперь как-то все равно.

– Буду у вас в десять, – нарочито обиженным тоном заявил адвокат. Обо всех своих интервью и выступлениях, не внесенных в контракты, Марк должен был ему докладывать, таков договор. Докладывать, оповещать, информировать.

Я просто забыл, хотел сказать Марк. Пять часов до отлета. Голова была кругом. Багаж сложен, но не проверен. Диксон куда-то пропал, он не первый раз устраивал такое накануне гастролей, выгоню к чертовой матери, нет, не выгоню, конечно, такого ударника днем с огнем не сыскать, но и совесть иметь надо… В общем, забыл он об интервью, и не стоит из-за этого дуться. Одним интервью больше, одним меньше…

– Извини, Дик… Жду тебя.

– Будь здоров, фрателло, – совсем другим тоном сказал Кодинари и отключился.

– Почерк отца, – констатировал Марк, перевернув последнюю страницу и посмотрев, не написано ли что-нибудь на обороте. – Прямое «эл», больше похожее на единицу, и единица, которую легко принять за «эл». И это – знак минуса, черточка с едва заметным загибом вверх на обоих концах. Обратите внимание, Дик, такая же черточка в знаке плюс – прямая, без загибов.

– Что, по-вашему, Марк, это все значит? – Кодинари подписал документ о передаче полученного пакета Марку Оливеру Эверетту, прямому наследнику доктора Хью Эверетта Третьего, и подвинул бумагу через стол. Наследник, не глядя, подмахнул оба экземпляра.

– Понятия не имею. – Марк пересчитал листы, не представляя, зачем это делает. Одиннадцать. А если бы их было четырнадцать? Или семь? Математические закорючки. Для отца они что-то значили, если он в последний день жизни запечатал бумаги в пакет, аккуратно надписал и отвез адвокату-нотариусу. Почему, кстати, именно в бюро Шеффилда? В Джорджтауне было несколько адвокатских фирм, офис Шеффилда находился в Кречер Уорк, в миле от сто девятой дороги, по которой отец ездил из дома на работу. В тот день, возвращаясь домой, он сделал крюк, чтобы оставить пакет у адвоката, с которым никогда прежде не имел дел. Почему? Нет сомнений, что к адвокату он заехал именно по дороге домой. На пакете стояла не только дата, но и время – пятнадцать сорок три. Домой отец вернулся в тот день как обычно – около пяти. Значит, с работы уехал раньше, чем всегда.

Марк затолкал бумаги в пакет и бросил на стол.

И в ту же ночь отец умер от сердечного приступа.

Он что, предвидел свою смерть и потому…

Вряд ли. Но и на совпадение не похоже. Почему именно в тот день? Об этом уже никто никогда не узнает.

– Понятия не имею, – повторил Марк. – Я вот что решил, Дик. Когда буду давать очередное интервью, упомяну вскользь об этих бумагах. Посмотрим, привлечет ли это чье-либо внимание. Если это интересно ученым, кто-нибудь из них, даже несколько, выразит желание посмотреть. Пусть посмотрит – может, разберется, что там. А если никто не откликнется, попробуйте продать, Дик. Мне это не нужно, вы понимаете. Даже как семейная реликвия. А на аукционе какой-нибудь любитель автографов даст пару сотен долларов.

– Хорошо. – Кодинари постучал пальцами по столу, в ритме можно было, при некотором воображении, узнать несколько тактов из «Ловушки для простофили», песни, которую Марк написал пять лет назад и дважды записал в разных аранжировках.

– Хорошо, – повторил Кодинари и неожиданно добавил: – Загадочно все это, вы не находите?

– Вы имеете в виду – днем пакет, а ночью…

– Да.

– Я думал об этом. Совпадение, что еще? В жизни столько совпадений, Дик… Вы знаете, что мать умерла ровно в тот день, когда родился отец? Одиннадцатого ноября. С разницей в пятьдесят шесть лет. И Лиз ушла одиннадцатого числа. Июля, кстати. День смерти матери и месяц смерти отца. И ровно через сорок лет после свадьбы родителей. И это только в нашей семье. А однажды в Аннаполисе, на гастролях в семнадцатом году, после концерта подошла ко мне девушка… как сейчас помню… точная копия Лиз. Как на ее последней фотографии. Я подумал, что это призрак. Поразительно похожа. Попросила автограф, я спросил, как зовут. «Элизабет», – ответила девушка. Представляете? Распространенное имя, что такого? Совпадение. А я в ту ночь так и не заснул. Лиз…

– Вы были близки? – осторожно спросил Кодинари. Он никогда не пытался – да и зачем? – лезть Марку в душу, официальные отношения его вполне устраивали. О самоубийстве Лиз Эверетт он читал в книге Питера Бирна, не специально, книга ему попалась тоже по воле случая – лежала на столе у клиента, он начал листать, зачитался, нашел потом в интернете и купил.

– Близки? – повторил Марк. Смотрел он поверх головы адвоката, в прошлое, наверно. Хотел вспомнить, а может, наоборот, вспоминать не хотел, но память обычно не спрашивает, хочешь ли ты вспомнить. – Нет. В какой-то степени да. Старшая сестра, все такое…

– Лиз была старше на восемь лет?

– На семь. Почти на семь, без одного месяца. Она пыталась мной командовать – обычное дело, наверно? – а я сопротивлялся, и мы довольно часто цапались. То есть, я хочу сказать, по-семейному, из-за ерунды, если посмотреть… Но чего у Лиз было не отнять: она никогда на меня не жаловалась. Ни матери, ни, тем более, отцу.

– А вы? – не удержался от вопроса адвокат.

– Отцу – никогда. Даже в голову не приходило. А маме – бывало. Я все-таки младше, и мне казалось, что Лиз надо мной издевается. На самом деле, это я потом понял, когда ее не стало, Лиз любила во всем порядок. В этом она была похожа на отца. А я… Помню, мама подарила мне на день рождения барабаны. Настоящие. Сама потом была не рада: я бил в барабаны всякую свободную минуту. Сочинял ритмы, и, наверно, у всех из-за меня гудело в голове.

– Отец это терпел? – удивился Кодинари. Про барабаны он, кстати, читал все в той же книге Бирна, довольно подробной, хотя все равно поверхностной. О том, как Эверетт-старший относился к барабанным упражнениям сына, в книге ничего не говорилось.

– Ему не мешало, – усмехнулся Марк. – Это меня, кстати, злило больше всего. Когда отец работал, он никогда не закрывал на ключ дверь кабинета. Никто и так не входил. Дверь часто бывала приоткрыта, и барабаны, конечно, отец слышал. То есть должен был… Но когда он работал, у него, похоже, отключались внешние рецепторы. Звуки ему не мешали.

– Я так не могу, – покачал головой Кодинари. – Меня отвлекает и раздражает любой посторонний звук. А уж барабаны… Представляю, будь я вашим отцом…

– Отодрали бы, как тетя Салли Тома Сойера? – рассмеялся Марк.

Адвокат на шутку не откликнулся.

– Значит, вы даете интервью и ждете, что будет дальше.

– Да.

Вита опять плохо спала ночью, Лаура несколько раз вставала, подходила к кровати, поправляла сползавшее одеяло, Вита смотрела на мать пустым взглядом, бормотала «мамочка, посиди со мной» и отворачивалась к стене, утыкалась лбом. Лаура не могла понять, закрывала ли дочь глаза, пытаясь заснуть, или бездумно смотрела в стену, и сон приходил сам. Дочь держала Лауру за руку, и пожатие становилось все слабее, дыхание – ровнее. Минут через пять Вита отпускала мамину ладонь и подкладывала обе руки под щеку. Лаура сидела еще минуту-другую, слушала дыхание, тихо вставала и уходила к себе, в соседнюю спальню, оставляя дверь открытой. Звук дыхания дочери она уносила с собой – сама не знала, как это получалось, но таким было ощущение: она слышала, как дышала Вита, даже когда варила в кухне кофе и сидела, обняв руками горячую чашку. Не пила, она никогда не пила кофе ночью, знала, что потом не заснет. Запах кофе успокаивал, как лекарство, которое врач ей прописал от бессонницы и которое она ни разу не приняла, прочитав в интернете о побочных эффектах.

Шла к себе, ложилась и, если продолжала слышать, как дышит Вита, засыпала сразу – даже видела сны, которые не запоминала, и вскакивала, как только Вита в соседней комнате вскрикивала и начинала шептать «мама, мамочка». Она никогда не кричала, но ее тихий шепот звучал в ночной тишине громче крика.

Материал о новых наблюдениях на «Большом Телескопе» Лаура отправила на сервер вечером – наверняка он уже появился в утренних новостях, а интервью с профессором Черкином, физиком-теоретиком из МИТа, должно было пойти в первый субботний выпуск, и оставалось еще время перечитать, согласовать с Черкином текст, исправить неточности.

Лаура надеялась, что остаток ночи пройдет спокойно и она выспится – было только два часа, от запаха кофе клонило в сон, и она легла, положив рядом на стул планшет – будто старую плюшевую игрушку, медведя непонятной породы – то ли гризли, то ли барибал. Планшет успокаивал, как запах кофе, – она не знала почему.

Вита дышала спокойно, экран планшета время от времени включался, когда менялась картинка – на сайте появлялся новый материал. Лаура взбила подушку и, пока укладывалась удобнее, посмотрела на только что вспыхнувший экран. Рон Берри из отдела искусств опубликовал интервью с Марком Эвереттом. Эверетт? Фамилия знакомая, но какое отношение этот человек (он же был физиком, вспомнила Лаура, и, к тому же, давно умер) имел к искусству? Впрочем, Эвереттов много… Группа «Ежи», конечно. Лаура протянула руку, чтобы отключить экран, но споткнулась на предложении: «Одни только формулы, представляете? Отец записал их за день до смерти и оставил на хранение у нотариуса, чтобы вскрыли через полвека, на этой неделе как раз…»

Она остановила бегущую строку, вставила в левое ухо наушник и запустила интервью с начала. Голоса Рона, а потом Эверетта не мешали ей слышать дыхание Виты, это были звуки разной природы: первые раздавались в наушнике, а вторые возникали в сознании, будто Вита лежала рядом и дышала ей в ухо. Поскольку – об этом она несколько раз писала – существует квантовое запутывание частиц[1] и связанные с этим явлением эффекты вроде квантовой криптографии и квантовых компьютеров, то почему не быть квантовому запутыванию сознаний, что бы это ни значило физически?

«Поздравляю, Марк. Прекрасный концерт, я смотрел в ютьюбе прямую трансляцию, и со мной одиннадцать миллионов зрителей».

«Не так много, верно?»

«Очень много, уверяю вас! Здесь была в это время ночь, так что еще миллионов двадцать зрителей посмотрят концерт в записи, и это только в первый день, очень хороший результат!»

«По нашим временам, не такой уж хороший».

«О… Времена не выбирают, верно? Не будем на этом зацикливаться, Марк, я слышал, ваш отец оставил что-то вроде завещания и зашифровал его в формулах, это так? Ваш отец был уникальной личностью, и даже послание для собственного сына записал не словами, а математическими символами. Вы, конечно, поняли, что он хотел вам сказать?»

Похоже, пока Рон наращивал напряжение, Марк закипал, его прерывистое дыхание накладывалось в сознании Лауры на спокойное дыхание Виты, и возник неприятный резонанс звуков.

«Отец не думал ничего зашифровывать! – раздраженно воскликнул Марк. – Это просто формулы, там нет никакого послания! Сам-то он понимал, что делал. Может, кто-нибудь из ученых посмотрит и тоже поймет, в чем я сомневаюсь, поскольку там нет ни начала, ни конца».

«Может, вы просто…»

«Конечно, я просто ничего в этом не понимаю, – кипятился Эверетт. – Ну так пусть посмотрит тот, кто понимает!»

«То есть вы разрешаете показать этот уникальный документ, пролежавший в пакете пятьдесят лет?»

«Да бога ради! Если кто-нибудь заинтересуется, буду рад».

Лаура приподнялась на локте и переключила экран на презентацию. Действительно – формулы. Даже без названия или хоть какого-то вступления. Будто вырвано из середины… Середины – чего?

Лаура сделала скриншот, записала в папку «рабочий материал» и, начав перебирать в памяти имена знакомых физиков… может, лучше спросить у математиков?.. упала в пустоту, обнявшую ее нежными объятьями.

Через час проснулась от хриплого дыхания Виты, посидела с дочерью, пока та успокоилась – может, поспит теперь до утра? – вернулась к себе, но сон не шел, и она стала думать, кого из знакомых физиков подключить к этой любопытной, но, скорее всего, бессмысленной истории. Она, в принципе, представляла, сколько статей, набросков и обрывков, содержащих формулы, только формулы и ничего, кроме формул, вываливают в сеть ежедневно не только математики и физики, но биологи, химики, инженеры и, с некоторых пор, лет пять или шесть – психологи, неожиданно обнаружившие (с помощью математиков, конечно), что их наука тоже способна выдвигать свои аксиомы, доказывать свои теоремы и вообще вести жизнь классической науки, подчиняющейся правилам Поппера и условиям Куна.

Интересно, подумала она, что если Марк захочет выставить записи отца на аукцион? Сам он в них ничего не понимает, а заработать на памяти отца – может. Вряд ли получит большую сумму, но несколько тысяч – вполне. И тогда материал уплывет к какому-нибудь безумному коллекционеру автографов, таких пруд пруди, и держатся они за свои собрания крепче, чем медведица-гризли охраняет потомство. Могут потребовать убрать все изображения. Неважно, у нее есть запись.

Кому можно показать? Дейстеру из МИТа? Коровину из Стенфорда? Бетчелору из Колумбийского университета? Знакомых в научной среде у Лауры было много – иногда ей казалось, значительно больше, чем нужно, – но, когда возникал специфический вопрос, да еще такой, на который дать ответ нужно было как можно быстрее, круг знакомств вдруг беспричинно сужался до двух-трех человек, но зато таких, кому можно было позвонить даже ночью и попросить комментарий, не опасаясь нарваться на естественную в таких случаях грубость.

Четыре часа… Господи, как хочется спать… На западном побережье полночь, детское, в общем, время. А в Европе, кстати, уже утро.

Она выбрала из списка номер, отправила вызов.

– Добрый день, миссис Шерман, – произнес шепелявый голос Габриэля де Ла Фоссета, доктора наук, математика, получившего три года назад Филдсовскую премию за работы в области инфинитного анализа. Лаура разговаривала с ним несколько раз, однажды даже у него дома, в Лангедоке, пили крепчайший и противно-горький кофе, от которого профессор становился настойчивым совсем не в том смысле, какой ей был нужен, но де Ла Фоссет был человеком, способным, взглянув на любую – так ей, во всяком случае, казалось – формулу, сразу сказать, о чем она, из какой области, что означает каждый знак, как она была выведена и куда обязательно приведет.

– Здравствуйте, профессор. – Лаура вложила в голос все обаяние, какое могла сейчас в себе найти – немного, но на большее она сейчас была не способна, а ждать до утра не хотела – мало ли кто еще, кроме нее, пересматривает списки физиков и математиков, способных прояснить туманную историю с сыном великого Эверетта. – Вы, возможно, смотрели…

– Вы хотите знать мое мнение о формулах Эверетта? – перебил де Ла Фоссет, и в голосе профессора ей почему-то послышалось злорадство. – Меня уже пытались проинтервьюировать по этому поводу.

– Вот как? – удивилась Лаура. – Значит, я, как всегда, опоздала, – добавила она разочарованно.

Профессор помолчал. Казалось, он к чему-то прислушивался. Издалека доносились приглушенные голоса, что-то звенело (бокалы?), что-то вроде пересыпалось, стучало, как крупа в пустую банку.

– Я не вовремя? – спросила Лаура. Это был непрофессиональный вопрос, она не раз спотыкалась на этой фразе, получая в ответ «Да, позвоните в другое время, я с удовольствием с вами побеседую». Но избавиться от привычки не надоедать с вопросами, если собеседник занят или не настроен разговаривать, она так и не смогла. Жаль. Сейчас он скажет…

– Что такое время? – хмыкнул де Ла Фоссет. – И что такое вовремя? Надеюсь, вы не об этом хотели спросить на самом деле? Кстати, двое ваших коллег, которые вас опередили на этот раз, задали свои вопросы прежде, чем я успел понять, с кем разговариваю. Поэтому я сказал не то, что думаю, а то, что они надеялись услышать.

– Что они надеялись услышать, и что вы думаете на самом деле? – Лаура включила запись. В голове прояснилось, она знала теперь, что и как спрашивать.

– Они хотели знать, ценные ли это формулы – в прямом, как вы понимаете, смысле.

– Я понимаю…

– Я ответил: «Никакие формулы не представляют ценности, если неизвестен контекст, постановка задачи, граничные и начальные условия». Боюсь, мои слова их сильно разочаровали.

– Возможно ли в принципе понять то, о чем вы сказали: контекст, постановку задачи?

– А! Это то, что я на самом деле думаю. – В голосе профессора прозвучало удовлетворение. И – странно – сразу стихли, будто отрезало – все посторонние звуки: отдаленные голоса, скрипы и шорохи. Может, де Ла Фоссет прикрыл дверь в соседнюю комнату?

– Эверетт, – продолжал он, – был человеком с чувством юмора, но без чувства мистификации, если вы понимаете, что я хочу сказать.

– Да, – с сомнением произнесла Лаура.

– У Эверетта были прекрасные работы по теории игр. Пожалуй, он сделал в этом направлении не меньше, чем Шеннон, но за каким-то дьяволом его сумасшедшие работы по так называемому многомирию известны каждому стриптизеру, а основополагающие исследования по теории игр и статистическому анализу – только узкому кругу специалистов. Кстати, работы эти были рассекречены только три года назад, это была собственность Пентагона, на который работал Эверетт последние полтора десятка лет жизни.

Профессор завелся, подумала Лаура. Она и не знала, что у Эверетта были еще какие-то работы, кроме тех, о которых говорят и пишут даже в детских журналах фантастики.

– Так вот, эти формулы – из квантовой физики. Больше сказать сможет только специалист по квантам. Если сможет.

– Вы знаете кого-нибудь, кто смог бы?

– Нет, – с сожалением отозвался профессор. – По правде говоря, сначала я подумал, что Эверетт оставил что-то по теории игр, из засекреченного. Впрочем, он понимал, что через полвека это не будет секретом и к тому же потеряет практический интерес. Не представляю, зачем ему понадобилось прятать формулы на полвека. В общем, мое резюме. Первое: формулы – из квантовой физики и вряд ли представляют сейчас научный интерес. Современная квантовая механика качественно отличается от той, что была во времена Эверетта. Идеи самого Эверетта – я имею в виду многомировую интерпретацию – так продвинулись, что все, что он мог написать полвека назад, сейчас наверняка – пройденный этап. Это все равно, как если бы через сто лет после смерти Дарвина нашли его неизвестные записи по теории эволюции. Представляете? За сто лет эволюционизм ушел так далеко вперед, что Дарвин вряд ли понял бы, о чем говорят специалисты, а его знаменитая теория стала скорее историческим документом. Второе: я бы на вашем месте обратился к доктору Юсикаве. Если кто-то и может разобраться в формулах квантовой физики без начала и конца, то это он.

Юсикава. Нобелевский лауреат две тысячи двадцать восьмого года. Теоретическая работа и участие в экспериментальном доказательстве физических «склеек» эвереттовских вселенных. В Токио сейчас ночь. Лаура не слышала, чтобы Юсикава был жаворонком. Впрочем, о том, что он сова, она не слышала тоже.

– Спасибо, профессор, – сказала она, мысленно отключившись от разговора и думая, когда будет удобнее всего позвонить в Токио, чтобы, во-первых, опередить коллег-журналистов, а во-вторых, не оказаться слишком назойливой.

– Пожалуйста, миссис Шерман. Если опубликуете наш разговор, пришлите, пожалуйста, ссылку, договорились?

– Безусловно, – согласилась Лаура.

За стеной зашевелилась Вита, и Лаура заторопилась к дочери, но прежде переформатировала звуковой файл в текст, прогнала через корректорскую программу и отправила на сервер. Кто-нибудь из выпускающих редакторов (кажется, сейчас дежурит Розетта Баум – хорошо, она еще и перепроверит сведения, если ей что-то будет непонятно) поставит интервью в новостную рубрику.

А физика она найдет. Не Юсикаву – его комментарий наверняка будет слишком обтекаемым, да и добиваться от великого физика хотя бы пары слов будут сотни журналистов, вряд ли она сумеет пробиться. Нужно найти физика, конкретно работающего по эвереттовской теме. Важно не промахнуться. Сколько таких ученых в мире? Десятки? Сотни?

– Дорогая, принести тебе теплого молока?

Вита открыла глаза и посмотрела на мать «утренним» взглядом – это было чистое, ясное, глубокое голубое небо в огранке ресниц, распахнутых, как двери в иной мир, где жизнь прекрасна и откуда не хочется возвращаться.

Ответа Лаура не получила. Дочь молча смотрела, а потом протянула руку и коснулась щеки матери. Легко коснулась и отдернула ладонь, будто обожглась.

– Не надо. – Вита повернулась на бок, подложила ладони под щеку. – Я еще посплю, мама.

Лаура поправила одеяло и сидела на краешке кровати, пока дочь не заснула. Кому позвонить? Горену из Гарварда?

Лаура отыскала номер в списке абонентов.

Алан Бербидж до утра просидел за расчетами. Не было никакой срочности, да и проблема не настолько интересна, чтобы тратить на нее всю ночь. Один из его студентов представил курсовую работу, где рассчитал четвертый уровень взаимодействия кристаллитовой плазмы с включениями геберовой жидкости. Ничего нового, но формулы сложные, сложнее обычных для таких квантовых систем, поскольку у геберовой жидкости необычное для шеллитов расположение атомов галлия. Витман занимался этой проблемой почти весь семестр и утверждал, что довел расчет до реального эксперимента. Алан был в этом не уверен. Точнее, уверен в обратном – Витман не был хорошим студентом, не хотел этого признавать и брался за работы, которые были ему не по силам. Алан стал проверять вечером, досмотрев прямую трансляцию запуска «Аримини» с полигона Куру-2. Он любил смотреть, как взлетают ракеты, особенно тяжелые, они раскрываются, будто цветок лотоса и оставляют в небе причудливую траекторию. «Аримини» ушел к Харону, спутнику Плутона, лететь ему предстояло двенадцать лет, Алана эти сроки завораживали, он представлял, что будет через двенадцать лет с ним самим. Каждый раз после таких пусков старался представить, но с будущим у него были неустойчивые отношения. С детства.

Стоп, сказал он себе, когда закончилась трансляция. Стоп, стоп. Алан знал, что произойдет, если он начнет думать о запретном. В детстве он чуть не утонул в том, что явилось ему, втекло в сознание, как набиравший силу поток ржавой, непрозрачной воды, несущий и перекатывающий камни и песок.

Не надо. Он вывел на экран работу Витмана лишь для того, чтобы отвлечься, но формулы его захватили. Традиционная студенческая задача – отличались лишь начальные и граничные условия, – но результат оказался странным и в какой-то степени нелепым. В работе была ошибка – это очевидно. Алан вернулся к началу и всматривался в формулы час, другой, третий… очнулся утром, не найдя ошибки, которая обязательно должна была присутствовать.

Интересный результат. Но Витман не обладал достаточной интуицией, чтобы в обычном расчете пойти непроторенной дорогой, не было у него таких способностей – во всяком случае, до сих пор не проявлялись.

Принять работу в нынешнем виде Алан не мог. Не принять, не найдя ошибку, не мог тоже. Злился на себя за потраченное впустую время и понимал, что злится тоже впустую.

Голова была тяжелой, как противовес на полуметровом телескопе, который он пытался собрать сам, когда в колледже увлекся астрономией и купил на деньги, заработанные на каникулах, тяжеленный набор «Телескоп – своими руками». Долго присматривался к дорогой игрушке. Игрушке, конечно, несмотря на точность изготовления. Купил и почти сразу потерял интерес. Но собрал и зеркало дополировал своими руками, привык любое дело доводить до конца – то есть до того, что считал концом. Все, говорил он себе, сделал, хватит, конец. На самом деле это могла быть середина, но для него лично – конец. Противовес был тяжелым, как сейчас голова.

Алан потянулся, посмотрел на потолок, откуда к нему время от времени незримо спускались интересные мысли, а в прошлом семестре – почти готовая идея использования фейнмановских интегралов в расчетах квантово-сопряженных систем. Потолок в утреннем освещении был не белым, а светло-розовым, солнце светило, как костер в пустыне, где песок отражает небо, а небо – огонь, и получается, как в медленно вращающемся калейдоскопе. Алан увидел этот эффект впервые, когда единственный раз в жизни ездил с Катрин в экспедицию на Большой телескоп. Чилийскую пустыню он запомнил не столько из-за неожиданного эффекта отражения, сколько из-за ожидаемого, но все равно неожиданного разрыва с Катрин. Это получилось само собой – готовился, придумывал слова, вернемся домой, думал, и тогда… Но слова сказались, как в ночи рожденные, когда они вдвоем возвращались в коттедж после наблюдений. Наблюдал, конечно, телескоп, их присутствие не требовалось, но они не могли пропустить зрелище огромного, ненасытного, феерического, бессмысленного и вещего неба, закиданного почти немигавшими звездами, как ковер-самолет – цветными песчинками. Они сидели на скамье у башни, загораживавшей треть небосклона, молчали, и тогда Алан молча сказал Катрин, что все между ними кончено, а она молча ответила, что он мог бы найти иные слова и сказать их в ином месте, и он согласился, но слова уже были сказаны, пусть и молча, пусть даже без того, чтобы смотреть друг другу в глаза.

Домой – точнее, в квартиру, которая была их домом три года – они вернулись порознь. Алан – первым, чтобы забрать вещи и переехать на время в аспирантское общежитие, а неделю спустя снять эту квартиру с окнами на восток, куда только что взошедшее солнце заглядывало, чтобы проверить, пора ли уже светить во всю водородно-гелиевую силу, а может, лучше пока спрятаться за подвернувшуюся тучу или запоздавшее ночное облако.

На розово-белом потолке отчетливо отпечаталась строка из уравнения три, где он таки проглядел ошибку. Ну да, сказал он себе, неочевидная ошибка в неочевидном уравнении в неочевидной задаче для неочевидного студента.

Алан вернулся к компьютеру, внес исправление, закончил разбор, записал оба файла и, естественно, голова стала легкой, будто наполненной гелием, который за эти минуты возник в недрах Солнца из водорода.

Закрыл папку и открыл новостной портал. Он всегда смотрел утренние новости, чтобы, приехав в институт, не выглядеть отшельником, отбившимся от цивилизации. С утра в лаборатории обычно обсуждали, как сыграла «Ювента», что написал в твиттере президент, куда отправились молодожены принц Сэмми и новоявленная принцесса Герти, а также новые насовские фотографии Меркурия и старые кости отрытого в африканском оазисе скелета игуанодона. Надо быть в курсе. Зачем? Вопрос на миллион долларов. Кое-что делаешь не зачем-то, а потому, что так повелось. Если на то пошло, Вселенная появилась не с целью, о которой никто не имеет понятия, а просто так повелось, чтобы в вакууме рождались вселенные. Природа такая.

Посмотреть новости, принять душ, сварить кофе, съесть сэндвич с ветчиной и чеддером и поехать на работу, чтобы показать Витману, где, как и, главное, почему тот сделал почти невидимую ошибку. О бессонной ночи Алан не вспоминал – настало утро со своими обязанностями, привычками, правилами поведения.

Алан всматривался в страницу, исписанную формулами. Страница возникла на экране, лист кто-то держал в руке и что-то говорил, но слов Алан не слышал. Внимание сосредоточилось в зрении, но репортер решил, что его физиономия красивее математики, и, усевшись на фоне фотографии полярного сияния (оно-то при чем?), принялся нести чушь о том, что полвека назад…

Алан вернул сюжет к началу. Журналист оказался знакомым, он обычно вел отдел науки в утренних новостях NCF.

– Известный физик Хью Эверетт оставил пакет с формулами, распорядившись вскрыть через пятьдесят лет после смерти. Физик даже не указал, кому предназначен пакет, представляете? Только время. Вчера исполнилось пятьдесят лет, как Эверетта нашли мертвым в его доме в Арлингтоне. Таинственная история!

Алан включил перемотку, и журналист, помахав руками перед камерой, достал, наконец, то ли из рукава, как голубя, то ли из-под стола, как бутылку виски, лист бумаги.

Алан остановил кадр.

Что-то из квантовой физики. Неизвестная статья Эверетта? Не статья – расчет для статьи. Это хуже. Может, совсем плохо. Без пояснительного текста можно понять только относительно простые вещи. Из учебника.

Уравнение Шрёдингера видно сразу. Три… нет, четыре квантовые системы. Взаимодействующие. И что?

Взгляд Алана зацепился за знак суммы, стоявший перед длинным рядом вертикальных отрезков и угловых скобок, охранявших греческие буквы, как тюремные сторожа – отчаянных заключенных. Изображение застыло, взгляд застыл, мысль, которую начал было думать Алан, застыла. Время остановилось, все в природе замерло и отчужденно смотрело из-за экрана.

Он уже видел эту страницу. Он не мог ее видеть – понятия не имел, что означало не на этой странице начатое вычисление. Но страницу он уже видел!

Дежавю.

Впрочем, все квантово-механические вычисления в чем-то похожи. Везде есть значки волновой функции ψ ψ {\displaystyle \psi }, знаки интегралов ∫, суммы Σ, прямые вертикальные отрезки │и угловые скобки >, между которыми помещают описание изучаемой квантовой системы. Здесь, конечно, все это есть. Но если отсутствует описание явления, начальные и граничные условия, значки сами по себе не то чтобы мертвы, они живы, и можно понять что к чему, но правильно судить о задаче не получится, разве что задача элементарна, описана во многих работах, навязла в памяти с университетских семинаров… Здесь не тот случай.

И все же… Алан точно знал, что видел где-то когда-то именно эту страницу. Память подсказала, что на второй снизу строке справа должен быть странный на первый взгляд значок, ничего не обозначающий, маленькая закорючка, перо скользнуло и оставило след…

Да.

Алан оторопело разглядывал закорючку, которая могла быть и греческой буквой η, нигде больше на странице не появлявшейся и неизвестно что обозначавшей.

Глупости. Наверняка, бросив беглый взгляд на страницу, он эту закорючку приметил – подсознательно обращаешь внимание на мелочи и тут же забываешь, а потом, присмотревшись, обращаешь внимание. Может, все рассказы о дежавю имеют такую природу? Глянул – увидел – подсознательно запомнил – забыл – посмотрел внимательно – вспомнил… Ах, дежавю.

Может быть. Скорее всего.

Но задача, видимо, интересная и не решенная. Иначе зачем было Эверетту расписывать ее, запечатывать в пакет и отдавать на пятидесятилетнее хранение?

Непонятный поступок. На первый взгляд, бессмысленный. Эверетт, судя по тому, что читал о нем Алан, был человеком логичным, просчитывавшим варианты перед тем, как что-то сделать. Несомненно, и этот на вид противоречивый поступок был продиктован логикой. Но логика понятна, когда знаешь исходную посылку и направление мысли. Или две посылки – начальную и конечную. Если, поправил себя Алан, иметь в виду обычную логику, житейскую.

Интересно, что на остальных десяти страницах? Не то чтобы Алану сильно захотелось посмотреть. Вечером сообщат, в чем дело. Репортеры настырны – научные репортеры даже настырнее обычных, и за день кто-нибудь наверняка вытащит на свет божий знатока эвереттики или специалиста по биографии Эверетта. Алан не интересовался ни тем, ни другим. Многомировую интерпретацию «проходил» на третьем курсе наравне с интерпретациями Бома, Девитта, Вайнберга, Дойча и еще десятка других теоретиков, пытавшихся разобраться в физическом смысле квантового наблюдения и парадокса коллапса волновой функции. Сам Алан над этой проблемой не задумывался и не очень понимал коллег, споривших о вещах, к реальной физике не имевших прямого отношения. Более того – о вещах, в принципе недоказуемых, как недоказуемо (и неопровержимо) существование Бога или иных сверхъестественных сил. Тем более что многомирий этих расплодилось в последние десятилетия, как вальдшнепов в институтском парке. Куда ни пойдешь, непременно вдруг буквально из-под ног взлетит большая шумнокрылая птица, и ты вздрагиваешь, упускаешь мысль или руку девушки (бывало и такое).

Об Эверетте Алан кое-что читал и запомнил только, что тот много курил, любил фотографировать, посещал дорогие рестораны и ездил в круизы. Алан не делал ни того, ни другого, ни третьего. Курить пробовал лет в тринадцать, было противно, скрутил кашель. Затянувшись десяток раз (достаточно было и одной затяжки, но следовало довести эксперимент до конца), Алан решил, что с него хватит и больше к сигаретам не прикоснулся. Табачный дым ему не мешал, но в институте он предпочитал компании некурящих. Рестораны и круизы вообще были вне поля его интересов. С девушкой посидеть было гораздо приятнее в кафе, кафетерии, пиццерии, баре, наконец. Насколько Алан мог судить, девушкам тоже больше нравились простые увеселения – наверняка были и другие девушки, но Алан интуитивно чувствовал «своих», с ними и знакомился.

Что до круизов… Объемное телевидение с сенсорными системами позволяло почувствовать морскую стихию и вообще природу гораздо лучше, чем собственное присутствие на месте событий. Алан был в этом уверен, хотя в круизы ни разу не ездил, жалко было времени, денег и еще чего-то, чему Алан не находил названия. Наверно, в какой-то из прошлых жизней, в которые Алан не верил, он был моряком, и плавания ему порядочно надоели тогда, чтобы любить их теперь. Объяснение не хуже прочих.

Майкл Горен был самой яркой звездой на физическом небосклоне. Так его однажды назвал Бени Шульман, ведущий ток-шоу «Молодые» на кабельном телевидении BUR. Мишелю было восемнадцать лет, он окончил Гарвард и был самым молодым ученым на планете (так ему сказали, сам он не интересовался подобными комментариями, поскольку давно – лет с пяти – был уверен, с подачи родителей, что он гений и ему суждено перевернуть все – действительно все! – представления о Вселенной). «Вы – самая яркая звезда на физическом небосклоне», – сказал Шульман, смотревший на юношу с недоумением человека, знавшего, что Вселенная возникла тринадцать миллиардов лет назад, и полагавшего, что все, кто знает больше, – не совсем люди, а порождения двадцать первого века, отслаивающиеся от хомо сапиенс, как отслаивается и отпадает старая кожа, когда под ней вырастает новая. Логическая несообразность сравнения нисколько ему не мешала, и в каждом своем ток-шоу, интервьюируя очередное молодое дарование, он это сравнение повторял, чем вгонял собеседника в кратковременный ступор, что ему и нужно было для поднятия градуса спектакля.

Ответка последовала незамедлительно.

«Я не звезда. – Горен пренебрежительно отмахнулся. – Звезды бывают в футболе и фигурном катании. Я гений, совсем другое дело».

Если бы не эта фраза, о Горене зрители, скорее всего, забыли бы через полчаса, но наглость (как они считали) молодого выскочки запомнилась, а кличка «звезда физического небосклона» прилепилась, как рыба-прилипала. Так о нем писали, когда он решил проблему Шлезинга в теории групп, так его называли, когда он опубликовал сенсационную работу по М-теории, доказав, что струны являются сложными квантовыми системами, несмотря на очевидную элементарность. Так его называли, когда он получил престижную Миллеровскую премию. Так его называли, когда он в семнадцать лет женился на девушке, отказывавшей ему семнадцать раз, а на восемнадцатый сказавшей: «Хочешь жениться – женись, только перестань повторять одно и то же». «Совсем не мечтала выйти замуж за гения, звезду физического небосклона», – сказала Бетси тому же Шульману, когда тот спросил, ощущает ли она свое счастье и понимает ли хоть что-нибудь из того, что составляет смысл жизни ее мужа. «Совсем не мечтала выйти за него, но теперь смысл жизни Мишеля в том, чтобы я его не бросила, потому что тогда ему придется искать другую жену, а на такой подвиг, думаю, он не способен».

Как ни странно, жили они душа в душу – вот уж действительно: любовь приходит не сразу, и пути ее неисповедимы. Говорят же: Господь есть любовь. Говорят: неисповедимы пути Господни. Следовательно – простой силлогизм, – неисповедимы пути любви. Точка.

– Нет. – Бетси отодвинула телефон от уха. – Я не могу его позвать, Мишель работает. О чем вы хотели его спросить, миссис Шерман? Я ему передам. Видел ли он формулы Эверетта? Я видела. Кстати, вы – восьмая, кто сегодня с утра надоедает с этим вопросом. Я спрошу мужа, что он думает, – правда, думает он совсем о другом – и сделаю заявление для печати. Прислать копию на ваш мейл? Хорошо.

Закончив разговор, Лаура кипела от злости. Что эта женщина о себе думает? Еще год назад взять интервью у Горена не составляло проблемы. Он любил высказываться по любому поводу, особенно если это не касалось физики. О политике, погоде, философии и концертах Пирсона он говорил пространно и почти всегда на полметра мимо, а когда ему задавали вопросы о проблемах физики, в которых лучше него никто не разбирался, Горен изъяснялся коротко, сухо – абсолютно точно, как говорили коллеги, но потом этим коллегам приходилось раскрывать смысл сказанного гением, расшифровывать его слова и объяснять простым языком то, что Горен произносил задумчивым, будто игра ангелов под сурдинку, голосом.

Для Лауры получить комментарий именно от Горена было вопросом принципа. Доказать этой женщине. Поставить на место. Жена гения? Если ты готовишь гению спагетти (разогреваешь продукт в микроволновке!), подаешь ему кофе (сваренный в автомате!) и спишь с ним (хоть это она делает сама?), это не повод брать на себя…

Додумать мысль Лаура не успела – телефон заиграл марш из «Аиды», способный разбудить если не мертвого (того уже ничто не разбудит), то спящего крепким сном после большой дозы снотворного. «Майкл Горен» – высветилась фамилия, и Лаура внутренне охнула. У гения действительно был номер ее телефона, она сама записала на его аппарат года полтора назад, когда подошла к нему после пресс-конференции в связи с присуждением Миллеровской премии. Гений был мил, простодушен, ответил на ее вопрос (чепуха – о том, нравится ли ему творчество Гу Вандуна). Рядом, к счастью, не было его мегеры, таскавшейся с ним по всем публичным мероприятиям, особенно тем, куда ее не звали. Она и тогда немедленно выросла за спиной мужа, но в те секунды, когда Бетси по какой-то причине (бегала в туалет?) отсутствовала, номер телефона Лауры успел занять строку в телефоне гения.

– Да! – шепотом воскликнула Лаура. – Профессор Горен?

– Он самый, – хмыкнула звезда физического небосклона. – Я слышал ваш вопрос.

– Э-э… – От неожиданности Лаура не нашлась что сказать, и Горен объяснил сам:

– Я прослушиваю собственный телефон. – Лауре послышалось хихиканье лукавого ребенка, нашедшего способ обманывать родителей. – Мои телефоны находятся в состоянии квантовой запутанности. – Смешок. – Вы ведь из «Научных новостей», я верно запомнил?

– Да.

– Читаю этот портал, и вас тоже читал, миссис Шерман. Неплохие статьи, нравятся.

Вот так неожиданность!

– Спасибо, – пробормотала Лаура. Она все еще говорила приглушенным голосом, будто Бетси могла услышать и вырубить связь.

– Вернемся к вопросу. – Горен перешел на серьезный тон. – Та часть текста, что я видел на сайте, – расчет волновой функции ансамбля частиц произвольной массы со спином одна вторая. Начальные и граничные условия можно реконструировать, решив обратную задачу. Это невозможно определить сразу, нужны дополнительные расчеты. Если обратная задача поддается решению, можно узнать, какой проблемой занимался Эверетт и почему проблема показалась ему настолько важной, что он записал ход решения и оставил пакет нотариусу с просьбой вскрыть через полвека.

Ничего не поняв из четкой тирады Горена, Лаура захотела задать естественный вопрос: «Нельзя ли попроще?», но физик, не сделав ни секунды паузы, в которую она могла бы вклиниться, ответил, будто прочитал ее мысли:

– Говоря по-простому, сама задача, возможно, интересна и важна, но с ходу не определишь. Я вам скажу другое, и это, может показаться вам важнее самого расчета. Эверетт, как вы знаете, четверть века работал над военными программами. Работы сугубо секретные, часть из них рассекречена была года три назад по прошествии срока хранения секретных документов. Но часть, связанная с деятельностью фирмы, которой руководил Эверетт, не рассекречена до сих пор и, по-видимому, не будет рассекречена в обозримом будущем. В связи с этим вопрос: почему федералы не наложили лапу на бумаги сразу, как только узнали об их существовании? Почему они вообще допустили, чтобы пакет, подписанный Эвереттом, спокойно пролежал полвека у нотариуса? Кто-нибудь задавался таким вопросом?

– Н-не знаю. – Лаура просчитывала варианты. Если Горен прав… Вопрос резонный, почему он не пришел в голову ей самой? Кто еще мог об этом подумать, и что сейчас можно предпринять?

– Если расчет связан именно с этим, – голос Горена становился все громче, – значит, Эверетт принял меры предосторожности, чтобы скрыть содержание пакета от служб безопасности как собственной фирмы, так и Пентагона, на который он работал. Понимаете, к чему я веду?

Лаура представляла очень приблизительно, однако главный вывод казался ей достаточно очевидным.

– Вы сами сказали, профессор: если бы формулы были секретными, федералы сразу закрыли бы информацию, как только хотя бы одна страница появилась хотя бы на одном сайте.

– А какой смысл? – удивился Горен. – Если файл уже в сети, его не закроешь, копии всегда можно отследить. В ФБР не дураки сидят. А вот на адвоката они наверняка… вы понимаете?

– Да. – Горен прав: нужно связаться с адвокатом… как его… Шеффилд. Может получиться интересная история, важнее, чем формулы, с которыми, похоже, далеко не просто разобраться.

– Дарю, – благодушно протянул Горен и тут же дезавуировал собственные слова: – Но возможен и другой вывод. Федералы не проявили интереса просто потому, что формулы не имеют к секретной информации никакого отношения. Эверетт занимался собственными идеями, не успел довести их до конца…

– Да. – Лауре все-таки удалось вклиниться в микроскопическую паузу, сделанную Гореном, чтобы набрать воздух в легкие. – Но почему…

Обсуждать вопрос с физиком Лаура не хотела и, начав фразу, не стала ее заканчивать. Горен закончил фразу вместо нее:

– Почему он оставил пакет на хранение менее чем за сутки до смерти? Он не мог предвидеть сердечного приступа, верно? Эверетт был здоровым человеком, никогда не болел и не обращался к врачам. Вот загадка!

Лаура молчала. Возможно, Горен знал что-то еще? Возможно, что-то еще скажет?

Физик тоже замолчал, и в разговоре возникла пауза – откуда-то издалека Лауре послышался недовольный женский голос, где-то далеко что-то прошумело и стихло, будто пролетел самолет.

– Вы думаете, профессор, – решилась Лаура, – Эверетт мог… что его могли… он знал или подозревал… и…

Полностью озвучить дикое предположение она не решилась.

– Я ничего не думаю. – Голос прозвучал снисходительно или Лауре так показалось? – Извините, миссис Шерман, мне нужно работать. Всего хорошего, буду с интересом следить за вашими материалами.

Все страньше и страньше. Эту фразу из «Алисы в Стране Чудес» Лаура запомнила с детства, впервые прочитав сказку Кэрролла. Сколько ей было тогда? Десять? Половину текста она поняла лет через пять, перечитав «Алису» новым взглядом, вторую половину – когда вернулась к тексту, работая в редакции научных новостей. Кое-что не поняла до сих пор, но несколько фраз врезались в память. «Все страньше и страньше». «Антипапы и антимамы», «Самая светская беседа…».

Самая светская беседа, после которой все стало страньше и страньше. Или страшнее?

Время скрывать информацию. Время публиковать информацию. И время позвонить адвокату.

Номер телефона адвокатского бюро Шеффилда в Джорджтауне Лаура отыскала в интернете.

Номер не отвечал.

Странно. Рабочий день, по идее, начался, адвокаты – люди, в большинстве своем, пунктуальные. Даже если шеф опаздывает, секретарь на рабочем месте и отвечает на звонки. Если день не рабочий, включается автоответчик.

Еще раз. Долгие гудки.

Третий раз Лаура не стала звонить, а, повинуясь скорее не логике, которая ничего подсказать не могла, а наитию, тоже ничего не объяснившему, отыскала в базе данных коллегии адвокатов отделение в Джорджтауне, Вашингтон, округ Колумбия, две адвокатские фирмы, расположенные по тому же адресу, что контора Шеффилда.

Разумеется, ответили сразу. Приятный женский голос, не высокий, не слишком низкий, именно такой, каким должна отвечать профессиональная секретарша.

– Рат, Бознер и Корман. Доброе утро.

– Доброе утро. У меня просьба, которая может показаться необычной…

– Представьтесь, пожалуйста.

– Извините. Лаура Шерман, научный журналист, портал «Научные новости».

– Слушаю вас, миссис Шерман.

– В вашем здании находится офис адвоката-нотариуса, доктора Шеффилда.

– Совершенно верно.

– Я несколько раз туда звонила только что, телефон не отвечает. Мне это показалось странным…

Молчание продолжалось почти минуту. Видимо, женщина набрала номер по другому телефону.

– Да. Действительно…

– Могу я узнать, с кем говорю?

– Конечно. Я Кора Эльберт, секретарь.

– Не можете ли вы или кто-нибудь спуститься… Они ведь этажом ниже вас, судя по номеру офиса… и посмотреть…

– Я не могу покинуть рабочее место.

– Я понимаю, но кто-то…

– Мы здесь вдвоем: доктор Бознер в своем кабинете и я.

– И нет никого, кто мог бы…

– Минуту. Не прерывайте связь, миссис Шерман, я спрошу доктора Бознера. Он мог бы связаться с доктором Шеффилдом по личному телефону.

На этот раз молчание продолжалось минуты три. Где-то играла тихая музыка, что-то классическое…

– Вы здесь, миссис Шерман? – Голос звучал обеспокоенно. – Телефон доктора Шеффилда тоже не отвечает. Я сейчас спущусь и посмотрю. Оставайтесь на связи.

Лаура услышала шорохи, стук чего-то обо что-то, щелчок захлопнувшейся двери, цокающие шаги, миссис Эльберт торопилась, но старалась не бежать, на каблуках можно было споткнуться… навернуться – более верное слово… Лифта она ждать не стала, всего один этаж, по характерным звукам Лаура представила, как Кора (не называть же ее мысленно по фамилии) спускается по лестнице, держась за перила. Сколько там ступенек? Двадцать? Каблучки опять быстро зацокали по коридору. Стук в дверь. Еще раз. Отдаленный – за дверью – звук звонка. Короткий, а за ним долгий.

– Странно, – голос Коры.

Похоже, миссис Эльберт повернула ручку. Не заперто. Вошла.

– О, господи…

– Что, что там? – Лаура едва не задохнулась от волнения.

Несколько шагов. Скрип. Стук. Будто что-то передвинули, что-то положили, что-то упало.

– Что там, миссис Эльберт?!

Голос Коры – напряженный, будто задушенный:

– Я звоню в службу спасения. Перезвоню через несколько минут, хорошо?

– Что там??

Отбой.

Несколько минут показались Лауре вечностью. Совсем уж невероятные сцены она представила… они представились сами, без ее желания. Такого быть не могло, но воображению не прикажешь. Кровь, тела… Глупости. Это только в фильмах…

Звонок от миссис Эльберт раздался раньше, чем Лаура решилась позвонить сама.

– Миссис Шерман, спасибо, что…

– Что там??

– О, с Эльзой, думаю, все в порядке, она, кажется, просто спит.

– Спит?

– Ну, сначала мне показалось, что… И доктор Шеффилд тоже… ну… кажется, спит за своим столом в кабинете. Сейчас прибудут парамедики, они уже подъезжают. И полиция.

– Что там…

– Ящики раскрыты, сейф тоже… И в приемной, и в кабинете доктора Шеффилда. Извините, Лаура, больше говорить не могу, они прибыли…

Конец связи.

Лаура хорошо представила, да. В кино много раз… Но в фильмах – убивают!

Кора позвонит сама, когда все… хотя бы что-то… уладится. Или лучше позвонить ей, скажем, через час? Полтора?

Правильно было бы связаться с редакцией. Кто сейчас дежурит на линии? Хорошо, если Пэт, она точно будет знать что делать. Но в любом случае надо…

Или не надо?

Очевидно, налет на офис Шеффилда произошел из-за бумаг Эверетта. Возможно ли, что, кроме одиннадцати листов, у адвоката хранились и другие бумаги, переданные Эвереттом? «Вскрыть через шестьдесят лет», например. Или «хранить, пока не предъявит права мистер Х». Кто-то об этом знал (догадывался?) или узнал (догадался?), когда всплыли одиннадцать листов?

Что в этих формулах, чтобы устраивать такие представления?

Вот правильное слово: «представление». Если федералы, то ничего более глупого они придумать не могли. Им достаточно предъявить полномочия. Бюро могло вмешаться, если там знали (предположили), что у адвоката хранятся еще какие-то документы, оставленные Эвереттом. Документы, с которых не снят гриф секретности. Опубликованные уже формулы им наверняка не интересны. Квантовая механика? Впрочем, откуда ей знать, какой математический аппарат применял Эверетт, когда вел исследования для Пентагона и рассчитывал стратегию ядерной войны с Советами?

А если это были не федералы? Кто мог действовать так нагло, быстро и решительно? Кому нужны старые бумаги с формулами по квантовой физике? Сюжет для комедии в духе Сэма Панча или комиссара Жюва, в любом непонятном событии видевшего происки Фантомаса.

Стоп. Если кому-то нужны были листы с формулами, искать они должны были не у Шеффилда, а у Марка Эверетта или его поверенного, Кодинари. И не в Вашингтоне, а в Калифорнии.

Почему она не подумала об этом сразу?

Долгие гудки. Неужели там тоже… В Калифорнии раннее утро. Естественно, в офисе никого нет, а личного номера адвоката Лаура не знала.

Почему не звонит Кора?

Лаура набрала номер вашингтонского бюро «Научных новостей». Там, по крайней мере, ответят.

– Доброе утро, дорогая! – Радостный голос Сильвии Орест подействовал на Лауру, как теплая вода Онтарио в жаркий летний полдень. – С кем ты хочешь поговорить, Лаура? У тебя есть готовый материал?

– Сильвия, ты отслеживаешь новости? Ничего нет о происшествии в адвокатской фирме Шеффилда?

– Нет, дорогая, а там что-то случилось?

– Да. Кто у тебя на месте из летунов?

Летунами в редакции называли журналистов, готовых в любое время выехать, вылететь, побежать и взять интервью, получить информацию.

– Юрис, он только что появился.

Молодой журналист, третий месяц в редакции, ничем себя пока не проявил, пытался взять интервью у профессора Сагальски, когда тот опубликовал работу о природе подсознательных связей, получил отказ. Интервью в результате провел Бенникс, получилось классно…

– Давай Юриса, если нет больше никого.

– Да-а-а… – У Юриса был протяжный высокий голос, ему бы петь в опере теноровые партии. Сотрудничать с музыкальным порталом. Впрочем, о чем она? Юрис по образованию научный журналист, степень магистра, просто она относится к нему с предубеждением.

Лаура объяснила задание, стараясь говорить, чтобы Юрис понял без повторений. О формулах Эверетта он слышал, а может, и видел в новостях.

– Понял, – произнес Юрис неожиданно сухим, четким, вовсе не высоким, а скорее басовитым голосом. Лаура даже успела подумать, что трубку у Юриса взял кто-то другой. – Выезжаю сейчас же, ехать тут максимум четверть часа. Материал давать на деск или вы хотите, чтобы я сначала переслал на вашу почту?

– На деск. А мне… Да, мне тоже.

– Буду держать вас в курсе, миссис Шерман.

Почему не звонит Кора?

– Мамочка!

О, господи, Вита.

– Доченька, ты в порядке?

Надо было спросить иначе, но что сказано, то сказано.

– Да, мамочка. Я поспала.

– Завтрак на столе. Найдешь? Я немного занята.

– Я уже.

– Молодец.

– Можно мне поиграть в «Соваж»?

Лучше под маминым присмотром, но, в принципе, если Вита выспалась…

– Хорошо, милая, играй.

– Спасибо, мамочка, ты самая лучшая, я тебя очень люблю.

– Я тебя обожаю, родная!

Пожалуй, все хорошо. Сегодня. Сейчас. Что вообще важно в мире? Сегодня, сейчас. Да.

Лаура позвонила Коре и ждала ответа с напряжением, с каким звонила пять лет назад доктору Шолто, чтобы узнать результаты обследования Виты.

– Ох, миссис Шерман, простите, что не перезвонила сразу.

– Ничего, миссис Эльберт.

– Я у себя, вернулась. Меня выставили! Сказали: занимайтесь своими делами.

– Служба спасения? – удивилась Лаура. Не могли они так сказать!

– Ой, нет, конечно. Они-то все сделали тип-топ. Не знаю, что за антидот, но через минуту Эльза и доктор Шеффилд пришли в себя.

– Что они сказали?

– Ой, не знаю. Как раз в это время явились трое из полиции. Детектив… не запомнила фамилию, совсем голова поехала от этих… И двое патрульных, у них значки, и я записала: Лео Кагалис и Шон Бернулли. Детектив задал несколько вопросов и попросил уйти. Если, мол, понадоблюсь, он знает где меня найти. И дверь запер, когда я вышла.

– Понятно. Можно, я еще позвоню вам, чтобы узнать новости?

– Конечно! Правда, я могу быть занята. Ой, меня вызывают. Простите, дорогая…

– Да, конечно.

Алан поставил машину на стоянку и к зданию Уилер пошел через парк – по аллее, которую называл липовой, хотя был уверен, что деревья с раскидистыми кронами и тонкими стволами если и были липами, то в другой реальности. В ботанике он был не силен, о растениях знал только, что без них земная атмосфера не наполнилась бы кислородом, и, значит, органическая жизнь не возникла бы, а тогда эволюция при всей ее кажущейся изобретательности не создала бы белковую клетку и длиннейшую эволюционную цепочку, в конце которой расположился человек разумный, способный не только выращивать злаки, но познавать мир.

Алан медленно шел по аллее, не думая ни о чем и наслаждаясь прекрасным летним днем, зеленью, редкими облачками, проплывавшими над кронами деревьев, игрой света и тени, будто солнце рисовало и сразу уничтожало на гравии дорожки причудливые картинки – тесты Роршаха.

Когда Алан ни о чем не думал – в том смысле, что не думал о конкретной задаче, – обычно включался механизм случайной памяти, и в голове всплывало что-то из детства… или из… нет, все равно из детства, потому что детством Алан считал всю жизнь до аспирантуры. Игры – компьютерные и обычные – детство по определению. Учеба в колледже? Детство: и мысли все еще детские, и поступки. Полезть с Огеном в полночь на купол учебного телескопа – детская шалость, обошедшаяся тремя месяцами на больничной койке и двумя операциями на голени. К счастью, все обошлось, могло быть хуже. Лежа в гипсе, он изучил курс статистической физики, который должен был проходить только в следующем семестре. Тоже, по сути, детский поступок – доказать, что он это может.

Смог. Правда, тогда начались сны. То есть сны он видел всегда и знал, что они цветные, приключенческие и нелепые. Но не помнил. Кто-то помнил, просыпаясь, а потом забывал, а он, просыпаясь, не помнил ничего, кроме ощущения ярких цветов и бесспорной нелепости происходившего. В больнице ему впервые приснился сон, который он запомнил. Длинный зал с высоким потолком, на беленых стенах бесконечные ряды чисел – вверху, внизу, по залу вдаль вела ковровая дорожка, старая, выцветшая, с неправильным и раздражающим узором, и он шел по ней, балансируя обеими руками, чтобы не оступиться, потому что тогда он упадет в пропасть и растворится, хотя казалось, что дорожка лежит на каменном полу, прочном, и, если упасть, то расшибешь нос, никакой пропасти нет, но ощущения не обманывали, и он шел осторожно, читая числа на стенах, будто книгу, очень интересную и занимательную. Каждое число обозначало какую-нибудь букву, и взгляд выхватывал не числа, а слова, складывавшиеся в текст, который он понимал, но не запоминал.

Сон этот стал сниться ему если не каждую ночь, то раз в неделю – обязательно. Он даже запоминал последовательность цифр и чисел, но в реальности они ничего для него не означали. Текст? Нет, конечно.

Как-то, записав по памяти довольно длинную запомненную последовательность – семь тысяч двести тринадцать знаков, потрясающе, с такой памятью можно на сцене выступать и большие деньги заколачивать, – Алан загнал ее в компьютер и два дня потратил, пытаясь найти алгоритм расшифровки. Хотел прочитать текст, а текста не оказалось. Программа не нашла ни одной просчитываемой последовательности. Случайные числа, будто в мозгу располагался генератор.

Алан никому не рассказывал о таких снах. Они ему не мешали, напротив, проснувшись, он ощущал ясность мысли – естественно, как иначе он запоминал бы тысячи чисел? В жизни он не мог запомнить – пытался! – даже число пи до сорокового знака, обязательно сбивался.

У последнего дерева на аллее Алан остановился. Здесь кончалась тень и начиналось открытое солнцу пространство перед входом в здание. Метров десять всего-то, но Алану казалось, что пройти это расстояние невозможно – как по раскаленной сковороде. Всякий раз он, потоптавшись на месте, решительно пересекал двор, глядя под ноги. В дождливые дни – перебегал. Как-то раз промчался, будто за ним гнался тигр. Дождя не было, тучи стояли низко, но день был теплый, настороженный, ждавший, – и Алан ощутил за спиной, со стороны уже пройденной аллеи, смертельную опасность. Иррациональную. Будто со стены его сна сорвалось бесконечной длины число, как плетка, растянувшаяся на всю вселенную. Алан бежал, как никогда раньше. Видел бы кто из коллег… Может, и видел, кстати.

Отдышался на крыльце. Число исчезло, плетка растаяла. Работалось в тот день прекрасно – он нашел правильное решение задачи о спектре флуктуаций в микроволновом фоне. Статья вышла в Physical Review, на нее до сих пор ссылаются.

Но что это было? И что было утром, когда он увидел в теленовостях страницу, исписанную четким почерком Эверетта?

В коридоре второго этажа навстречу шел Карл Дранкер, с которым Алан учился в Йеле, но знакомство было шапочным, здоровались на лекциях, узкие специализации даже не пересекались – Дранкер занялся петлевой гравитацией, а Алан теорией хаотической инфляции. Несколько лет не виделись, а однажды столкнулись в коридоре и неожиданно обнялись, как два капрала, вместе прошедшие войну и встретившиеся в мирной, совсем другой жизни. Полчаса разговор шел междометиями «А что?», «А где?», «А как?», «А почему?». Разобрались. У Дранкера в Принстоне был трехлетний контракт, работал он у Габриэля – и значит, был, по сути, рабом лампы, но, видимо, это его устраивало.

– Привет, Карл, – бросил Алан, не останавливаясь.

– Привет, – махнул рукой Карл. – Алан, ты видел письмо Эверетта? По телевизору показали.

Пришлось остановиться. Пожали друг другу руки. Карл – с энтузиазмом, Алан – отстраненно, будто тронул и пытался повернуть дверную ручку.

– Видел.

– Что думаешь? Там есть какой-то смысл? По-моему, это мистификация. Чья-то. Точно не Эверетта, тот, я читал, был человеком ответственным.

Алан хотел сказать, что авторство Эверетта сомнений не вызывает, но Карл говорил громко, напористо, и Алан промолчал.

– Интересно было бы заполучить все одиннадцать страниц и обсудить на семинаре, как считаешь?

О такой возможности Алан почему-то не подумал.

– Пожалуй… – протянул он и неожиданно для себя добавил: – Это не мистификация. Почерк – Эверетта.

– Почерк можно подделать, хотя ты прав – зачем? Даже опытный фальсификатор вряд ли сумел бы скопировать формулы правильно. Почему ты уверен, что это почерк Эверетта? Ты видел его рукописи? Насколько я знаю, они не сохранились.

Алан пожал плечами.

– Что-то у них есть в семейном архиве, наверно.

– Наверняка, но ты-то как можешь получить доступ?

– Не знаю. – Алан был искренен, но Карл недоверчиво наклонил голову и глубокомысленно хмыкнул.

– Зайдем ко мне. – Алан и эту фразу говорить не собирался. Вообще-то он хотел посидеть в тишине и подумать.

Карл достал из кармана телефон и глянул на время.

– Пожалуй, – к неудовольствию Алана согласился он. – У меня полчаса до семинара.

– Сейчас каникулы… – вяло удивился Алан.

– Лабораторный семинар. Шеф родил мысль и хочет поделиться.

Пошли. Недалеко, через три кабинета, дальше за угол, первая комната. Алан приложил к опознавателю карточку, открыл дверь, пропустил Карла вперед и, войдя следом, ощутил тот же укол узнавания, как утром, увидев на экране страницу рукописи Эверетта.

Дежавю? В этом кабинете Алан работал третий год, знал каждый угол, каждую трещинку на штукатурке, каждое пятнышко на полу. Но ощущение было именно таким: видел он это когда-то, не вчера, не неделю назад… давно. Очень давно.

Чепуха.

Он открыл окно, кондиционер включать не хотел, тот не столько охлаждал, сколько сушил воздух.

– По-моему, – заявил Карл, придвинув ближе к компьютеру стоявший у окна пластиковый стул, – история придумана для поднятия рейтинга.

Из окна теперь ощутимо дуло, но, если закрыть, станет душно, и Карл попросит включить кондиционер. Лучше пусть так.

– Почему? – задал Алан очевидный вопрос, садиться не стал, прислонился к шкафу, где на двух верхних полках стояли вразброску и лежали враскидку десятка три книг по физике, несколько последних номеров Physical Review, а на нижних полках валялись, с точки зрения внешнего наблюдателя, а на самом деле лежали в строгом продуманном порядке бумаги с записями, вычислениями, заметками, черновиками статей и письма от Катрин шести- и семилетней давности, когда они еще не сошлись и писали друг другу, будто в девятнадцатом веке. Это было романтично (или казалось). Катрин так и не узнала, что Алан ее письма сохраняет, причем практически на виду.

– Очевидно! – воскликнул Карл, покрутившись на стуле и ткнув в собеседника тонким пальцем. – Ты не обратил внимания? В последнее время бум с многомировой интерпретацией поутих. Помнишь, сколько статей писали и какие были битвы вокруг этой теории лет десять – пятнадцать назад?

– Нет, – флегматично заметил Алан. – Я тогда еще не успел заинтересоваться квантовой физикой.

– Вот именно! А когда стал интересоваться, многомировые модели вышли из моды. О самом Эверетте и вовсе забыли.

– Два года назад… – начал Алан, но Карл не позволил ему закончить фразу.

– Именно! К столетию со дня рождения Эверетта провели пару конференций, подвели, так сказать, итоги развития эвереттики. Отработано. Вот и решили поднять интерес.

– Кто и зачем?

– Сами журналисты, скорее всего. Возможно, бумаги настоящие, но вряд ли стоят такого шума.

– Что ты называешь шумом? Несколько сообщений на научно-популярных сайтах и в новостях? Никто – я имею в виду газеты большого потока и основные теленовости – это не опубликовал и не процитировал.

– Я и говорю: дутый интерес локального значения!

– Хорошо, – примирительно сказал Алан. Спорить не по существу он не любил. – Но ты видел документ. Что скажешь? Независимо от того, кто и почему захотел привлечь внимание к остывшему, как ты считаешь, трупу.

– Труп – это слишком, – хмыкнул Карл. – Забытая теория трупом не становится. Просто занимает, наконец, свое место в физической картине и интересует только историков науки… Что скажу? Насколько могу судить, Эверетт попытался решить задачу из квантовой теории поля. SU-2 симметрия, подход Вигнера… Какая именно задача – сказать не берусь, но наверняка из давно решенных.

Алан отлепился от шкафа, сел перед компьютером и вышел на страницу с записью утреннего сообщения.

Карл придвинул стул ближе, ткнул пальцем.

– Фурье-разложение, матрица плотности плюс граф ветвления[2] – тип задачи определяется, смысл – нет.

– Тебе не кажется, что ты уже видел именно эти формулы? – медленно сказал Алан, ощутив то же состояние, что утром – будто плывешь, покачиваясь, в лодочке без весел, к знакомому берегу, название которого не можешь вспомнить, хотя и знаешь, что много раз бывал в этой бухточке, и холм на берегу, и дерево с раскидистой кроной…

– Нет, – отрезал Карл. – Впрочем, если посмотреть все страницы. Одиннадцать? Но это – потратить кучу времени. Если это реально Эверетт, то задача простой быть не может. А разбираться в том, что тебе не особенно нужно… Впрочем, кто-нибудь из тех, кто все еще занимается многомировой теорией, может заинтересоваться.

– Конечно, – вяло согласился Алан. Ответ на свой вопрос – в том числе и незаданный – он получил, в присутствии Карла не нуждался, а как выпроводить коллегу – не представлял.

Проблема, впрочем, разрешилась сама собой.

– Ох! – Карл посмотрел на часы. – Мне пора. Семинар.

Поднялся, отнес стул на место, откуда взял, и пошел к двери, оставив за собой последнее слово:

– Уверяю тебя, к вечеру об этом забудут. Если кто-то хотел устроить сенсацию, вряд ли это получилось. Пройденное не повторяют – во всяком случае, в физике.

Дверь он закрыл, но не защелкнул, и сквозняк принес из коридора мятый листок. Кто-то, видимо, бросил его на ходу в мусорный ящик, как в баскетбольную корзину, и не попал, конечно.

Алан закрыл дверь – движение воздуха в комнате сразу прекратилось – и вернулся к компьютеру. Листок поднимать не стал. «Если плохо что лежит, пусть лежит, не убежит», – вспомнил он стишок, придуманный лет десять назад по уже забытому поводу.

Он скачал в новую папку «Эверетт» фотографию страницы и задал в Гугле поиск по ключевым словам «Эверетт письмо полный текст новости». Какая-нибудь комбинация этих слов, полагал он, должна вывести на сайт, где могут быть все одиннадцать страниц эвереттовского «послания будущему».

Ничего. Поисковая система выдала полтора десятка адресов, но везде была только одна страница.

Острая боль в левом виске заставила Алана зажмуриться. Мигрень? Никогда такого не случалось. Впрочем, не успел он толком испугаться, боль стала затихать по плавной кривой, не линейной, скорее выпуклой, картинка сразу нарисовалась в мозгу, Алан приблизительно определил, когда, если график правильный, боль достигнет нулевой точки. Определить-то он определил, но горизонтальная ось – временная – была не установлена, на часы он не смотрел, внутренние ощущения – по пульсу – не были соотнесены с начальной точкой… черт, о чем я думаю… Все.

Боль прошла, Алан открыл глаза. Слева, чуть выше виска, колебалась теперь холодная поверхность воды, будто омывая серые клеточки или что там находилось. Строение мозга Алан знал не лучше, чем ботанику. Помнил только, что мозг разделен на два полушария, левое отвечает за логику и анализ, а правое за эмоции. Болело слева.

Уже не болит. Плохо, если повторится. Алан не терпел боль, болевой порог у него с детства был очень низкий, он едва не терял сознание от неглубокого пореза. Боялся не крови – без эмоций воспринимал кровавые сцены на экране, – но боли. Слава богу, современное телевидение еще не способно передавать зрителю болевые ощущения персонажей. Наверняка кто-то над этим работает. Или нет? Если зритель начнет чувствовать боль любимого героя, кто станет смотреть телевизор?

О чем я, черт возьми, думаю?

Он все еще смотрел на картинку. Первая формула… вторая половина суммы, да. На мгновение он увидел всю сумму. Там было не семь, как он предположил в начале, а восемнадцать слагаемых, причем теперь ему были понятны и подстрочные символы… Дзета – магнитные потоки слагаемых частиц… Нет. То есть да, магнитные потоки, а нет – не о частицах речь, а об ансамблях. И тогда…

Ощущение узнавания физической формулы – лишь отдаленный аналог дежавю. Это скорее признак хорошей интуиции. Когда видишь решение, лишь раз посмотрев на условие задачи. Будто решал когда-то и запомнил. Но это не так. Не решал и не помнил. Это интуитивное озарение, будто выплывшее из черного облака яркое солнце. Память, да, наверно. Но не прошлого, а будущего. Того, что еще предстоит доказать, следствие предшествует причине, ты угадываешь то, что еще будет сформулировано и рассчитано.

Нет. Алан точно знал, что видел эту страницу. И предыдущую. Видел когда-то чуть загнутый левый нижний угол и чуть надорванный правый – не этой страницы, что на экране, и не следующей, что журналист не показал или не показали ему. Чуть надорванной была предыдущая страница, где формула начиналась.

Алан выключил экран и закрыл глаза. Экран можно было и не выключать, но ему казалось, что он и сквозь закрытые веки видит страницу, если она на экране.

Вместо радужных сливающихся и взрывающихся разноцветных окружностей Алан увидел – очень ясно, в цвете и объеме, детально, хотя и беззвучно – чью-то комнату, кабинет, рабочее место. Большое черное кожаное кресло с широкими подлокотниками, он сам в этом кресле сидел, положив, однако, ладони на колени. Массивный, письменный стол. Справа – стопка книг, он даже смог прочитать на корешке: «Принципы квантовой механики». Фон Нейман. Хотел прочитать названия других книг, но взгляд не повиновался, переместился на левую сторону стола. Там в продуманном порядке, только казавшемся бессистемным, лежали бумаги, бумаги, бумаги. Взгляд не успел задержаться, взгляду нужно было что-то другое, и он по причудливой траектории поднялся к потолку, люстре с тремя рожками, перелетел к широкому окну, за которым чуть ли не впритирку стояли многоэтажки. Знакомая картинка. Он точно знал, что видел… Видел, что знал… Сейчас… Минута – и вспомню. Но взгляд опустился на лист, лежавший на столе – в центре, чуть правее. Лист номер один. Из одиннадцати. Сверху его рукой – ему ли не узнать свой почерк? – было написано название. Статьи? Доклада? Черновика? «Статистический…»

Только это он успел прочитать. А может, прочитать успел все (так ему показалось), но запомнил лишь первое слово?

Радужные окружности скрыли картину, будто упавший посреди представления театральный занавес. Кольнуло в затылке – и отпустило.

Алан открыл глаза – цветные пятна склеившихся кругов, расплывшихся окружностей заставляли забыть, перемешать…

Что это было?

Он посидел, прислушиваясь к ощущениям. Прислушиваться было не к чему. Все нормально. И Карл прав, конечно. К вечеру – может, не к сегодняшнему, но к завтрашнему наверняка – о новости про рукопись Эверетта забудут, если вообще кто-нибудь, кроме десятка-другого физиков, обратил на нее внимание. Действительно, смотрит новости какой-нибудь менеджер, клерк или хозяин овощной лавки, Огюст, например, у которого Алан раз в неделю покупал овощи и кое-какие фрукты. Что им Гекуба, что они Гекубе… Как там дальше? «А он рыдает». Забудут, конечно.

Из окна подуло, поднялся ветер. Алан встал, закрыл окно, но стало душно. Помедлив, он все-таки включил кондиционер – на самую малую мощность. Тихий звук создал фон и ощущение, будто идешь по мягкому ковру. Забавная ассоциация звука с предметом, которого в комнате никогда не было.

Ступая по невидимому ковру, Алан вернулся в кресло и вывел на экран черновик статьи, которую собирался закончить сегодня. Статья была готова еще на прошлой неделе, но тексту, как всегда, надо было дать отлежаться, а формулам – отстояться, как он обычно говорил, используя разные слова для слов и математических знаков. Слова, в его представлении, лежали на бумаге, даже если на самом деле выщелкивались клавишами на экране, а математические знаки и символы производили свои дружественные манипуляции, стоя, как солдаты на параде. Так возникала в мозгу трехмерная картинка.

Он пробежал взглядом, прокрутил на экране семь страниц, на которых пытался довести до ума (своего? читателя?) расчет взаимодействия двух пар запутанных частиц в горячей плазме Большого взрыва. Такую задачу никто пока не решал, не было необходимости. Но задача интересная, и Алану пришлось придумать не принципиально новый, но довольно остроумный математический прием, которым он сначала гордился, а потом, пока писал статью, привык и не находил уже в нем ничего особенного.

Наверняка где-то есть неточности – в формулировках и (или) в выводах, но статья тем не менее готова настолько, чтобы разослать двум-трем коллегам. Харрису в университет Хопкинса. Вайдману в Хайфу. Конечно, Бертеллису в Гёттинген. Пока достаточно.

Он так и поступил. Поднял взгляд на часы и обнаружил, что проверка и рассылка заняли три с половиной часа. Внутренние часы возмущенно сообщили, что прошел максимум час, а то и меньше. Когда работаешь, время замедляется, будто в мысленном эксперименте со звездолетом, летящим с субсветовой скоростью.

Алан встал, потянулся – захотелось есть, время ланча миновало. И захотелось еще… Он не понимал – чего именно. Сделать что-то, чего он не делал никогда.

И не статья была тому причиной.

Алан потер щеки, помассировал виски. От Харриса пришло короткое сообщение: «Получил, спасибо. Буду читать». Харрис всегда отвечал быстро и одинаково. Скорее всего, не сам – робот, но тем не менее Харрис обычно действительно быстро прочитывал присланный ему материал и анализировал подробно, а в особых случаях, требовавших детального обсуждения, звонил, и разговор получался полезным для обеих сторон.

Алан вышел в коридор, дверь за ним щелкнула, будто цокнула языком, и он опять почувствовал, что хочет… Чего?

Лаура подождала час. Не специально, работы было много, новости поступали из многочисленных научных центров по всему миру, «обзорщик» (на обзоре сидела Фанни, и ее выбору можно было доверять) отфильтровывал заведомо неинтересное и пересылал отобранные файлы на деск дежурным журналистам, Лаура за час обработала две довольно любопытные (сама заинтересовалась!) новости из Бостона и Шанхая. Новости ушли к выпускающему редактору, и судьба их Лауру больше не беспокоила.

Она позвонила домой, Вита радостно сообщила, что чувствует себя прекрасно (это ни о чем не говорило), и ответила (вот действительно главное и важное) на тестовые вопросы матери.

Теперь можно…

Лаура выбрала номер и отправила вызов. Не отвечали долго, или это ей только показалось, время могло течь, как вода из крана, но могло и тянуться, будто джем из банки, она не замечала разницы и обычно, только посмотрев на часы, удивлялась причудам – не времени, конечно, а собственного восприятия.

– Ой, миссис Шерман, простите, пожалуйста, что не позвонила!

– Ничего, я только хотела узнать…

– Все в порядке. Шеф недавно сам спускался выяснить, что там к чему. Доктор Шеффилд и миссис Риковер уже успели – с людьми из полиции – проверить сейфы и бумажные документы, уверяют, что ничего не пропало, но точно можно сказать, конечно, после инвентаризации.

– А компьютеры?

– Все нормально. Да и какой смысл врываться в офис, чтобы что-то найти в компьютере? Это можно сделать удаленно, если есть хороший хакер. Ой, что я говорю…

«Наверно, услышала от шефа», – подумала Лаура.

– Вот и хорошо, – сказала она. – Но…

– Да. – Голос у Коры изменился, теперь она говорила тихо, и посторонние звуки исчезли, будто трубку прикрыли ладонью. – Дорогая, я думаю, это как-то связано с бумагами, которые недавно показывали в новостях.

Лаура думала так же, но не стала задавать наводящие вопросы – если у Коры есть какие-то соображения, она непременно ими поделится.

– Понимаете, миссис Шерман…

– Лаура.

– Понимаете, Лаура, вчера эти бумаги, сегодня – взлом. Я понимаю: после этого – не значит вследствие… Но… Наше здание, естественно, под охраной, и сколько я тут работаю, никогда ничего не происходило. Не только подобного, но вообще. И тут такое совпадение. Но главное даже не в этом…

Она заговорила шепотом, будто это имело какое-нибудь значение, если их прослушивали. А их прослушивали – почему-то Лаура была уверена.

– Я краем уха слышала, что спросил детектив у Эльзы… Меня быстро выпроводили, но первый вопрос я успела захватить. «Где вы хранили пакет с письмами…» Тут меня попросили выйти, и я не расслышала, какие письма он имел в виду, но это очевидно, как вам кажется?

Лауре это было очевидно, как очевидно и другое: детектив, приехавший расследовать дело об ограблении, имел готовую версию. Чего-то подобного в полиции ждали? Или на вызов приехали не полицейские?

Гадать она не хотела, но желание иметь все одиннадцать листов и, главное, показать их физику, который хорошо разбирается в квантовой механике, только возросло.

Может, впрочем, кто-то из физиков (смотрят же они новости!) уже заинтересовался, переговорил с коллегами, нынче слухи и сообщения разносятся быстро – в науке даже быстрее, чем в обычных интернетовских сплетнях. Горен отпадает, но он наверняка переговорил… с кем?

Лаура вызвала на экран список физиков, занимавшихся – согласно базе данных Ворлдспейса – исследованиями в области многомировой теории, опубликовавших по этой теме хотя бы одну статью в пяти самых цитируемых журналах. Она ожидала, что список окажется длинны и нужно будет выбирать. Но, к ее удивлению, на экране появились только восемь фамилий. Одну она помнила – профессор Тезье из Нового Парижского Университета, семь остальных были ей неизвестны. Значит, Тезье.

Найдя электронный адрес физика, она отправила ему короткий запрос и, дожидаясь ответа, позвонила домой. Должна была приехать сиделка, Агнесс. Приятная женщина, опытная, она уже имела дело с такими больными – потому Лаура ее и выбрала в списке агентства. Агнесс проводила с Витой большую часть дня – следила, чтобы девочка не сделала ничего, что могло ей повредить, в остальном – если не случалось приступа – Вита в уходе не нуждалась, хотела быть самостоятельной.

– Я здесь, Лаура, – отозвалась Агнесс приятным низким голосом, который можно было принять и за мужской. Впрочем, для мужского не хватало какого-то далекого от основной частоты обертона. Лаура иногда задумывалась над тем, почему одинаковой высоты звуки порой ощущаются очень по-разному. Обертоны – да, но, наверно, не только. Что-то еще…

– С Витой все в порядке, – продолжала Агнесс. – Она поела. Омлет приготовила сама, я проследила. Чай с молоком, как обычно. Сейчас читает книгу.

– В читалке?

– Нет, бумажную. Бирн, называется… мм… «Многие миры Хью Эверетта Третьего».

– Что?! – Лаура чуть не выронила телефон. – Но… У меня нет такой книги!

Впрочем, она сразу засомневалась. Библиотека популярных книг по физике была у нее большой, но довольно бессистемной, а когда Лаура полностью перешла на цифровые тексты, бумажную библиотеку перестала пополнять, разве что кто-нибудь из интервьюируемых дарил что-то свое. Она могла купить и книгу Бирна, даже вспомнила это издание года, кажется, две тысячи двенадцатого. Наверно, покупала, но задвинула во второй ряд, потому что не видела эту книгу в последние годы.

– Ну… – растерянно сказала Агнесс. – Название я прочитала…

– Я вспомнила, – перебила Лаура. – Просто удивилась, что Вита читает именно эту книгу. Совсем не для ее возраста и не для ее… – Она не сумела заставить себя закончить фразу.

– Я думаю, – сообщила Агнесс с едва заметным осуждением в голосе, – Вита читает эту книгу не в первый раз. Раньше я, правда, не замечала, но, может, вы?

– Не в первый раз? Что вы хотите этим сказать?

– Она подошла к шкафу, не тому, откуда обычно берет книги для чтения, а к другому, около двери вашей комнаты, уверенно открыла и сразу вытащила две толстые книги, стоявшие в первом ряду. Вита знала, что хотела найти. За этими книгами стояла книга Бирна. Вита ее достала, вернула на место два тома, что-то по астрофизике, по-моему. Ушла к себе и принялась читать. И сейчас читает. Очень увлеченно. Позвать ее?

– Не надо. – Отрывать дочь от занятия, если занятие ее интересует, означало создать на пустом месте стрессовую ситуацию. Конечно, Лаура спросит. Потом, когда вернется домой.

– Спасибо, дорогая. – Лаура поспешила закончить разговор, увидев на экране сообщение о пришедшем электронном письме. – Звоните сразу, если что…

– Конечно. – Так заканчивались все их разговоры, обе привыкли, можно было и не напоминать.

Вита читает про Эверетта, о котором не имела ни малейшего представления. И знала, где стоит книга, – это вообще из области невероятного.

Текст письма Тезье был очень коротким: «Позвоните. Номер…»

Она разговаривала с Тезье однажды, года два назад, брала короткое интервью по поводу его статьи в Nature… о чем? Что-то об использовании релятивистских квантовых жидкостей в экспериментах по… Нет, этого она уже не помнила.

Набрала номер, и очень низкий мужской голос почти сразу ответил:

– Я думал, вы раньше позвоните, мадам Шерман, – осуждающе произнес физик, не поздоровавшись, будто они недавно разговаривали и на минуту отключились.

Лаура немного растерялась, но быстро перестроилась и тоже не стала тратить время на приветствие.

– Если вы ждали, профессор, то цель моего звонка представляете, верно?

– Надеюсь. Сейчас половина квантовых физиков на планете пытается сообразить, что хотел сказать Эверетт формулами, не имеющими смысла.

– Действительно не имеющими?

– Никакого, – заверил Тезье, но в голосе его Лаура не услышала уверенности, и у нее возникло – и тут же исчезло – ощущение, будто что-то профессор в формулах углядел, но не хочет делиться соображениями, тем более – с журналисткой. Зачем тогда Тезье попросил ее позвонить?

– Зачем тогда вы хотели со мной поговорить? – озвучила Лаура свой вопрос.

– Я? – удивился Тезье с ощутимым напряжением в голосе. – Вы мне написали письмо, а не я вам.

– Но вы сообщили номер своего телефона с просьбой позвонить!

– Верно. Квиты. Я хотел предупредить появление в прессе не соответствующих истине сообщений. Это легче сделать в разговоре, чем долго и нудно доказывать в письмах.

– Я слушаю.

Тезье помолчал, собираясь с мыслями.

– Эверетт поступил неосмотрительно, слив информацию в прессу. Ему следовало передать тексты на экспертизу. Он вызвал совершенно ненужный ажиотаж.

– Не вижу никакого ажиотажа, – возразила Лаура.

– Значит, вы не смотрите новостные каналы. Все – ну, почти все, за исключением маргинальных – показали в новостях эту страницу. Даже в России и Китае, где наука на последнем месте в новостных программах. Как же! Сенсация. Неизвестная ученым рукопись великого физика. Открытие в области эвереттики. И все в таком духе. Я даже слышал, что Эверетт собирается продать текст на аукционе.

– У вас есть время смотреть все мировые новости? – подколола физика Лаура.

– У меня есть программа, которые новости просматривает.

– «Сканер»?

– «Перцептор».

– Ну и что? По-моему, чем больше людей будут знать, тем быстрее физики займутся серьезной интерпретацией, а то я все утро слышу, что формулы не имеют смысла – как вы сказали, – или что это давно пройденный этап, и говорить не о чем.

– Вы успели переговорить с многими физиками? – в свою очередь подколол Лауру Тезье.

– С двумя, – призналась она, – но с самыми известными.

– Готов поставить доллар, что это Горен и де Ла Фоссет.

– Ммм… да, – призналась Лаура, удивившись прозорливости собеседника.

– Никакой прозорливости, – будто услышав ее мысли, сказал Тезье. – Вы сказали: самые известные.

– Так есть в формулах хоть какой-то смысл или не стоит новость тиражировать в научных сетях?

– Нужно знать, что представлял собой Хью Эверетт Третий. Где он работал после того, как защитил нашумевшую впоследствии диссертацию.

– Я знаю, где он работал и над чем.

– Тогда вы знаете, что его исследования по военным вопросам были засекречены…

– Конечно.

– …И гриф секретности был снят два года назад.

– Да, кроме работ в компании SIOP, они все еще секретны.

– Верно. Но в SIOP не занимались квантовой физикой. Это сугубо военная программа, там статистика, теория игр на высочайшем уровне. А рассекреченные работы потеряли научную ценность. К тому же, и они с квантовой физикой не связаны. Эверетт перестал интересоваться квантами после того, как Бор не захотел с ним даже поговорить…

– Эверетт пробыл в Копенгагене полтора месяца в шестьдесят первом году, – показала Лаура свою осведомленность. – И с Бором разговаривал. Но тот не…

– Я это и имел в виду, – перебил Тезье.

Он имел в виду что-то другое, ну ладно.

– Что вы хотели мне сказать, профессор? – спросила Лаура. – Только то, что смысла в формулах нет?

На несколько секунд повисла пауза. Тезье чем-то звякнул – возможно, переставил с места на место чашку кофе. А может, пил что-то покрепче?