Миша Доценко сидел в кабинете Ольшанского и уже который час подряд работал с супругами Красниковыми, пытаясь помочь им вспомнить, не говорили ли они кому-нибудь о том, что сын Дима им не родной. Сам Константин Михайлович, уступив Михаилу свой стол, сидел в уголке и с интересом наблюдал, как мастерски молодой оперативник делал свое дело. Миша специально углубленно занимался проблемами памяти и мнемотехники и умел делать то, что в криминалистике называется «возбуждением ассоциативных связей». Иными словами, если человеку есть что вспомнить и нечего скрывать, то под чутким руководством старшего лейтенанта Доценко он обязательно вспомнит.
Ольга и Павел Красниковы в один голос твердили, что никогда… и ни за что… и никому… и так далее. Внезапно Миша изменил тактику.
– Почему вы все время меня обманываете? – спросил он с невинным видом.
– Мы?! – с возмущением воскликнули супруги. – Да что вы такое говорите! В чем мы вас обманываем?
– Ну, если не обманываете, то, значит, неточно формулируете свои мысли. Вот вы, Ольга Михайловна, ответьте мне еще раз на вопрос: с кем в течение последних пяти лет вы обсуждали тайну усыновления?
– Ни с кем, – устало повторила женщина. – Я вам десять раз уже повторила, ни с кем.
– Ну как же так? А Лыков? Шантажист, звонивший вам по телефону. С ним вы говорили об усыновлении?
– Да… Конечно… – растерялась Красникова. – Но я думала, вы имели в виду…
– Я понял, что вы хотите сказать, – мягко остановил ее Доценко, не дав договорить. – Но я хочу, чтобы и вы поняли, что я имел в виду, когда говорил, что вы неточно формулируете свои мысли. Теперь вы, Павел Викторович. Такой же вопрос вам.
– Я ни с кем не обсуждал проблемы усыновления, – торжествующе заявил он, слегка уязвленный тем, что этот симпатичный мальчишка с черными глазами и в наглаженном костюме оказался прав. – Даже с Лыковым. С ним по телефону всегда разговаривала Ольга.
– Чудесно, – широко улыбнулся Миша. – А разве с Ольгой Михайловной, с вашей женой, вы ни разу не говорили об усыновлении?
– Но при чем здесь это? – возмутился Павел. – Не хотите ли вы сказать, что я… что мы сами…
От волнения и гнева он стал запинаться и никак не мог подобрать нужные слова.
– Ни в коем случае, Павел Викторович. Я только хочу вам показать, что, отвечая на вопросы, вы заранее загоняете свои воспоминания в определенные рамки. Я спрашиваю: «С кем?», а вы в своем воображении рисуете образ злодея в лохмотьях или шпиона в темных очках и, не найдя такового, смело отвечаете мне: «Ни с кем». А это неправильно. В худшем случае, вы должны будете мне ответить: «Ни с кем, кроме…», а в лучшем – просто перечислить мне этих «кроме». Понятно? Давайте забудем все, что было раньше, и начнем сначала. И не надо пытаться оценивать каждого человека, о котором вы вспоминаете, прежде чем ответить. Позвольте это сделать мне самому. Итак, Ольга Михайловна…
Через несколько минут она неуверенно сказала:
– Может быть, врач. Знаете, врач-окулист. У Димы сильная близорукость, и когда я привела его к окулисту, она спросила, нет ли близорукости у меня. Я поняла, что должна ответить не про себя, а про Верочку, у той было прекрасное зрение, и я смело сказала, что близорукости у меня нет. Тогда она спросила про отца. А про него-то я совсем ничего не знаю. Видно, врач заметила, что я смутилась, отправила Диму в коридор и прямо спросила у меня: «У мальчика отец не родной?» Пришлось признаться, я не взяла на себя смелость рисковать здоровьем ребенка. Скрою, скажу, что отец родной и никакой близорукости у него нет, или, наоборот, есть, а у парня какую-нибудь болезнь заподозрят несуществующую, а ту, которая есть, проглядят.
– Очень хорошо, – обрадовался Миша. – Вот видите, что получается, когда не сковываешь себя предварительно поставленными рамками. Когда это случилось?
– Года три назад. Да, правильно, Димочке было двенадцать лет.
Миша записал номер поликлиники и фамилию врача.
– Давайте еще подумаем, – попросил он. – Еще небольшое усилие, и на сегодня закончим.
Но в этот день они так больше ничего и не вспомнили. Когда за Красниковыми закрылась дверь, Ольшанский приветливо улыбнулся Мише.
– Ну и молодец же ты, старлей, я прямо любовался, глядя, как ты работаешь. Тебе бы не опером, а следователем быть. Может, сменишь квалификацию, а? Погоди минут десять, я сейчас вынесу постановление о выемке медицинской карты и поедем в поликлинику, поговорим с этим окулистом.
Через час они входили в просторный вестибюль детской поликлиники. За мучительные усилия в первой половине дня они были вознаграждены тем, что нужная им врач Перцова оказалась на работе.
– Да, Дима Красников стоял у меня на учете, – подтвердила она, достав пачку карточек из картотечного ящика. – Я подозревала, что его близорукость может быть следствием предрасположенности к диабету. Видите, у меня стоит «диабет» и знак вопроса.
– А почему знак вопроса? Разве не удалось выяснить это до конца? – поинтересовался Ольшанский.
– Видите ли, диабет очень часто передается по наследству. Я спросила у матери, но она диабет по своей линии отрицает, – ответила Перцова, глядя в карточку. – А вопрос с отцом остался открытым, у меня написано: об отце сведениями не располагает.
Миша в это время пролистывал амбулаторную карту Димы Красникова. Анамнез почему-то не собирал никто из врачей, кроме окулиста, и в карте было записано в точности то же самое, что говорила им Перцова, глядя в контрольную карточку: по линии матери такие-то и такие-то заболевания, сведениями об отце не располагаем.
Выйдя из поликлиники, Ольшанский устало пошевелил плечами, не доведя движение до конца и так и не расправив их. Он ужасно сутулился при ходьбе.
– Не попали, – констатировал он. – Лыков совершенно определенно знал, что у мальчика приемными являются оба родителя. А Перцова этого не знает. Она считает, что у Димы мать все-таки родная. Но ты нос не вешай, старлей. Ты этим Красниковым мозги сегодня на правильную волну настроил, глядишь, они чего и вспомнят. А насчет моего предложения подумай. Из тебя отличный следователь выйдет, ты с людьми умеешь разговаривать, не то что я. Раньше мне Володька Ларцев сильно помогал в этом, я самые трудные допросы на него спихивал, вот мастер был – экстра-класс. И ты таким станешь, попомни мое слово. Мне бы в помощь тебя да Настасью, я бы весь преступный мир на уши поставил, – вдруг расхохотался он. – Слушай, а чего это она меня избегает? Не любит, что ли? Все по телефону да по телефону, не приедет никогда сама.
– Что вы, Константин Михайлович, Анастасия Павловна вас очень уважает и ценит чрезвычайно высоко, – осторожно выбирая выражения, произнес Доценко, внутренне сжавшись. Он прекрасно знал, что Каменская его терпеть не может, а после истории с Ларцевым еще и побаивается.
Ольшанский остановился на перекрестке, ожидая зеленый сигнал светофора. Миша стоял сзади, у следователя за спиной, и не видел выражения его лица. Внезапно Константин Михайлович обернулся и взялся рукой за отворот модной Мишиной куртки.
– Слушай, старлей, у меня с Каменской все счеты позади. Она умная девка, голова у нее работает как часы, а характер – не хуже моего. Если она считает, что в истории с Ларцевым есть моя вина, – пусть считает, я спорить не стану. Вина действительно есть. Но обсуждать эту историю я не намерен ни с ней, ни с кем бы то ни было другим. А вот для дела будет лучше, если мы с ней будем дружить. Пусть перестанет меня сторониться, передай ей, ладно?
– Я передам, Константин Михайлович, – уже спокойно ответил Доценко. – Я думаю, она будет рада это услышать. Она действительно побаивается с вами общаться, вы бываете иногда излишне резки.
– Ох ты, батюшки! – рассмеялся Ольшанский. – Какие нежности! А ты, старлей, молодец, аккуратно выражения выбираешь. Она, небось, говорила, что я хам первостатейный. Ну, говорила?
– Нет, – мягко улыбнулся Миша, – я никогда не позволяю другим перевирать показания и сам этого не делаю. Она сказала именно то, что я вам передал: вы иногда бываете излишне резки.
– Тебя с толку не собьешь, старлей, – удовлетворенно произнес Ольшанский, – ты с виду конфетный, а на зубах железный. Думай, думай над моим предложением, не забывай то, что я тебе сказал. И вот что еще. Завтра 19 января, Крещенье, моя жена блины будет печь. Придешь? Девчонок моих посмотришь, они у меня уже большие, но забавные до ужаса.
– Это неожиданно, – снова улыбнулся Миша, – но приятно. Я сделаю все возможное, чтобы отменить то, что уже запланировал на завтра.
– Вот это высший пилотаж, – очень серьезно сказал Константин Михайлович. – Тебе, старлей, цены нет. Тебя в Дипломатической академии, случаем, не обучали?
– С чего вы решили?
– Ну ты меня совсем-то за придурка не считай, – почти обиделся следователь. – Хочешь, я переведу то, что ты мне сейчас сказал? Твою мать, старый козел, ты что же, думаешь, у меня на завтрашний день других дел нет, кроме как блины с тобой кушать? Да у меня, молодого и резвого, все вечера на месяц вперед распланированы, и завтра я тебе скажу с сожалением в голосе, что, несмотря на все мои старания, часть нужных и важных дел, назначенных на вечернее время, мне отменить не удалось, если ты своими куриными мозгами допереть не можешь, что я к тебе на блины не пойду, даже если буду со скуки и безделья подыхать, потому что блины твои и девчонки твои, недомерки, мне, молодому и резвому, не интересны. Ну как, дословно перевел или с литературными вольностями?
– У вас получился перевод с английского на китайский, – засмеялся Миша, внутренне опять сжавшись. Да, следователь Ольшанский язык в узде не держит, не задумываясь ставит людей в сложное и неприятное положение. Немудрено, что Анастасия Павловна его не любит и общаться с ним не хочет.
– Почему именно с английского и именно на китайский?
– А потому, что при переводе с английского на китайский происходит приращение объема текста примерно в восемь раз. Английский язык очень емкий, а китайский – сложный, витиеватый, с множеством дополнительных определений. Я вам сказал ровно шестнадцать слов, а в вашем переводе сколько?
– Ладно, выкрутился, – махнул рукой Ольшанский. – Голыми руками тебя не возьмешь. Тебе в какую сторону?
– Я на работу вернусь, так что мне на Серпуховскую линию надо.
– Тогда поехали вместе по Кольцевой, я на «Павелецкой» выйду, а ты на «Серпуховской» пересадку сделаешь.
Они вместе двинулись к зданию метро. Уже давно стемнело, с неба сыпались крупные хлопья мокрого снега. Миша Доценко шел с непокрытой головой, и белые хлопья облепили седой шапкой его тщательно подстриженные и уложенные черные волосы. Ольшанский шел ссутулившись, засунув руки глубоко в карманы пальто и натянув на голову капюшон. Всю оставшуюся дорогу они устало молчали.
На следующее утро телефонный звонок раздался, едва Константин Михайлович успел переступить порог своего кабинета.
– Я вспомнила, – взбудораженно сообщила Ольга Красникова. – Я разговаривала об этом со следователем.
– С каким еще следователем? – недовольно переспросил Ольшанский.
– Его фамилия Бакланов, Олег Николаевич Бакланов. Он вел дело о краже джинсов.
Ольга в двух словах описала Ольшанскому непонятную историю с джинсами.
– Следователь меня тогда спросил, не может ли быть у мальчика психического расстройства и как с этим обстояло дело у его родственников до третьего колена. Я ему все честно рассказала. Но, Константин Михайлович, это же следователь, не мог же он…
– Не мог, не мог, – успокоил женщину Ольшанский. – И чем дело кончилось?
Вопрос он задал для проформы, думая уже о другом, ему совершенно не интересно было, чем закончилось дело о краже каких-то дурацких джинсов. Но ответ заставил его снова включиться в разговор с Красниковой.
– Я не знаю, но надеюсь, что все благополучно.
– Я что-то не понял, – сказал Ольшанский. – Как это вы не знаете и что значит «вы надеетесь».
– Ну, когда мы Димочку забрали домой, я спросила у следователя, можно ли надеяться, что его отдадут на поруки или еще как-нибудь… Я не знаю, как можно сделать, только чтобы не в колонию. Он велел принести ходатайство, справки с места жительства, из психоневрологического и венерологического диспансера. Я в течение двух недель все бумаги собрала и передала через адвоката.
– А почему через адвоката? – поинтересовался Ольшанский.
– Он так настаивал.
– Кто – он?
– Бакланов. Сказал, что его трудно застать на месте, а с адвокатом он периодически встречается в суде, так что лучше передать через адвоката.
– И дальше что было?
– Так ничего. Тишина. Наверное, все закончилось.
– Когда это было, напомните мне еще разок, – попросил Константин Михайлович.
– 12 сентября.
– А справки когда принесли?
– 28 сентября. Я точно помню, потому что выбирала день, когда у меня в расписании «окно».
– То есть вы хотите сказать, что 12 января исполнилось 4 месяца, как ваш сын совершил кражу, – уточнил он на всякий случай. Уж больно невероятным выглядело то, что рассказывала Красникова.
– Совершенно верно, – подтвердила она.
– И следователь больше ни разу вас не вызывал, ни повесткой, ни по телефону?
– Нет, ни разу.
– А что адвокат говорит?
– Сначала он говорил, что все будет стоить очень дорого, но зато он гарантирует, что Диму не отправят в колонию. А потом я очень долго не могла его застать, он то болел, то уезжал в отпуск, потом мне сказали, что он по этому номеру больше не живет. А потом я и звонить перестала, решила, что все кончилось хорошо и дело даже до суда решили не доводить.
– Знаете что, Ольга Михайловна, мой вам совет, сходите-ка вы к прокурору и спросите, что происходит с вашим делом. Бакланова застать на месте, может, и трудно, а прокурор округа всегда в кабинете. Вы человек не очень, видимо, сведущий, а вам кто-то просто морочит голову. Не может все кончиться так, чтобы вы об этом не знали. Вас должны пригласить и ознакомить с решением, а вы должны расписаться, что вы его прочитали и все поняли. И что ваш Бакланов делает с преступлением, которое не надо раскрывать, мне сказать трудно. Я даже предположить не могу. Но очень хотел бы это знать. Впрочем, погодите, – спохватился Ольшанский. В нем только что говорил юрист и работник прокуратуры. А сейчас в нем проснулся следователь, ведущий дело о разглашении тайны усыновления, и не далее как вчера он думал о том, что докопаться до этой тайны проще всего было бы работнику милиции. Если с делом Димы Красникова происходит что-то непонятное, а в деле есть сведения об усыновлении, то ни в коем случае нельзя посылать Ольгу к прокурору, чтобы не будоражить общественность и не насторожить раньше времени этого Бакланова.
– Не надо никуда ходить, – сказал Ольшанский. – Я сам сейчас пойду к прокурору округа и все выясню. Позвоните мне вечером.
Визит к прокурору округа, на территории которого четыре месяц назад Дима Красников пытался совершить кражу джинсов из магазина, закончился совершенно неожиданно. Настолько неожиданно, что когда Ольшанский сообщил об этом по телефону Мише Доценко, тот пулей примчался к Насте.
– Анастасия Павловна, оказывается, у следователя Бакланова была кража дел. Он никак в себе сил найти не мог заявить об этом. С его стороны – чистейшая халатность, постоянно уходил, дверь не запирал, ключ прямо в сейфе торчал. Теперь локти кусает.
– И что? – не поняла Настя. – Ну, кража. Дальше что?
– Украдены четыре уголовных дела, в том числе дело Димы Красникова, а в деле есть сведения об усыновлении.
– Час от часу не легче! – выдохнула Настя. – Что же получается, сведения из украденного дела попали к Галактионову?
– Получается так, Анастасия Павловна.
– Он, что ли, их украл?
– Может быть, – согласился Миша. – А почему бы и нет?
– Да зачем ему?! – с досадой воскликнула Настя. – На кой черт ему эти дела? Впрочем, нет, Мишенька, я не права, я говорю глупости, а вы меня слушаете и молчите, вместо того чтобы поправлять. Какие еще дела украдены?
– Вот, я записал. Первое – Красников, покушение на кражу. Второе – нападение на сбербанк, групповое. Третье – бытовое убийство и самоубийство, дело надо было закрывать за смертью лица, подлежащего привлечению к уголовной ответственности, еще буквально день – и дело бы ушло в архив. Четвертое – особо злостное хулиганство, статья двести шестая часть третья, виновный установлен, тоже еще чуть-чуть – и в суд бы пошел.
– Мишенька, раздобудьте срочно сведения о всех фигурантах по этим делам, кроме Красникова, конечно. Украсть надо было одно какое-то дело, а остальные прихватили для прикрытия, взяли, что поближе лежало, не выбирать же. Если Галактионов причастен к краже этих дел, тогда понятно, откуда у него информация об усыновлении. И тогда понятно, что за удачное дело он провернул перед самой смертью. И понятно, почему он никому об этом не говорил. Все его аферы – это его собственные дела, притом с виду вполне законные. А кража уголовных дел из кабинета следователя – это уже чужая тайна, за разглашение которой можно и жизнью поплатиться. Кроме того, дело-то преступное, даже олигофрену понятно, тут в удачливого бизнесмена не поиграешь. Постараемся понять, какое именно дело из четырех должен был украсть вор, может быть, даже это был сам Галактионов. А может, он всего лишь организовал кражу. И нужно понять, зачем он это сделал. То есть был ли у него в этом уголовном деле собственный интерес, или его просто кто-то попросил помочь выкрасть дело. Но в том, что дело Димы Красникова побывало в руках у Галактионова, я уже почти не сомневаюсь.
– А что кроется за вашим скромным «почти»?
– Я допускаю, что кражу мог совершить и Лыков. И сваливать теперь все на Галактионова. А почему нет? Стало быть, будем мы с вами, Мишенька, тянуть ниточки от трех украденных уголовных дел и к Лыкову, и к Галактионову. Какая-нибудь из них да дотянется. И еще, Миша, поезжайте к Шитовой. С ней разговаривал Лепешкин, так что вам придется трудно, надо будет исправлять положение. Но вы уж постарайтесь.
Надежда Шитова приняла Мишу Доценко сначала холодно.
– Надежда Андреевна, – мягко говорил он, – я понимаю ваше горе, и мне очень неловко терзать вас разговорами и воспоминаниями, когда вы переживаете такую трагедию.
– Разве? – сухо отвечала она. – По-моему, мне вовсе не пристало убиваться по Саше, я на это и права-то не имею.
– Почему вы так говорите? Это жестоко.
– Вот именно. Однако именно это мне в популярной форме разъяснил ваш коллега Игорь Евгеньевич Лепешкин. По его словам, я поощряю супружескую измену, в то время как сама не могу решить собственные семейные проблемы и окончательно разобраться в своих отношениях с мужем. Он, видимо, полагает, что штамп в паспорте ко многому обязывает, даже если супружеские отношения давно прекращены и люди живут раздельно.
– Игорь Евгеньевич не хотел вас обидеть.
– Ничего подобного, – резко ответила Шитова. – Он специально подбирал слова, чтобы ударить побольнее. Это было очень заметно.
– Надежда Андреевна, прошу вас, пожалуйста, давайте вернемся к разговору об Александре Владимировиче. Можно как угодно относиться к Игорю Евгеньевичу, но нужно отдать ему должное: он делает все возможное и даже невозможное, чтобы раскрыть преступление и найти убийцу вашего друга. У него сложный характер, я не спорю, иногда он бывает излишне прямолинеен, но он настоящий профессионал. Если вам так неприятно его общество, то могу вам обещать, что постараюсь избавить вас от бесед с ним. Договорились?
– Хорошо, – хмуро кивнула Шитова. – Спрашивайте.
Она была красивой яркой брюнеткой двадцати восьми лет и жила в хорошей двухкомнатной квартире. Но сейчас перед Мишей Доценко сидела бледная, измученная женщина, еще не вполне оправившаяся после операции. Для нее было огромным ударом, когда к ней в больницу через несколько дней после операции явились работники милиции и стали спрашивать, не знает ли она, где можно искать Галактионова. Узнав, что у него были ключи от ее квартиры, попросили отдать им ее собственные ключи, а через день вернули их и сообщили, что Галактионов найден мертвым у нее дома. Ей было очень страшно возвращаться домой после больницы, повсюду в квартире она видела следы пребывания посторонних, а в большой комнате – обведенный мелом контур мертвого тела, который криминалисты не удосужились стереть после того, как сделали все фотографии. Надежда боялась находиться в квартире одна, особенно ночью, мысль о том, что мертвый Саша пролежал здесь несколько дней, не давала ей покоя.
Послеоперационный шов заживал плохо, болел, ей было трудно ходить, но она все-таки поехала в прокуратуру, когда ее вызвал Лепешкин, не стала отговариваться болезнью. От следователя она ушла оскорбленная, глотая слезы и унося в душе ненависть ко всей правоохранительной системе. Почти три недели ее никто не беспокоил, и вот теперь явился этот симпатичный черноглазый мальчик, который сумел-таки растопить лед и разговорить ее.
– Вы были знакомы с Александром Владимировичем…
– Почти год, – подсказала она.
– Меня интересуют люди, с которыми он вас знакомил или которых вы просто видели с ним, даже если он вас не знакомил. Особенно в последние недели перед гибелью.
– Вы странно ставите вопрос, – заметила Шитова, плотнее запахивая теплый халат. Плохо заживающий шов не давал ей носить облегающие брюки и узкие юбки, к которым она привыкла.
– Почему странно?
– Лепешкин спрашивал меня только о тех, кого я знаю. Когда я пыталась обрисовать ему людей, с которыми Саша меня не знакомил, следователь меня прерывал и говорил, что мои домыслы его не интересуют.
«Черт возьми, ну надо же было так напортить, – с досадой подумал Михаил. – Неужели эмоции иногда настолько берут верх, что можно забыть не только элементарные приличия, но и интересы следствия?»
– На том этапе следствия действительно важнее было выявить людей, имена и фамилии которых вы знаете, – принялся он выгораживать следователя, – чтобы проверить в первую очередь их. Теперь пришло время заняться теми, кого еще нужно устанавливать и искать. Я очень рассчитываю на вашу помощь, Надежда Андреевна. Вы были самым близким человеком для Галактионова, и если у него и были знакомства, которые он предпочитал скрывать, то вам он скорее всего доверился бы.
Шитова заметно смягчилась. Миша ясно дал ей понять, что признает ее право считаться «неофициальной женой», и это было так не похоже на то, что ей говорил Лепешкин. Если бы ее сейчас спросили, любила ли она Галактионова, она, конечно, ответила бы утвердительно. Каждый понимает и чувствует любовь по-своему, считала она, и для нее любовь означала легкое и радостное существование рядом с мужчиной, который может и хочет потакать ее прихотям, будь то поездка на престижный курорт или очередная новая тряпка, поход на премьеру модного фильма или ремонт в квартире с какими-нибудь невероятными отделочными работами.
Она знала не так уж много приятелей Саши. Некоторые из них регулярно появлялись в ее квартире по приглашению самого Галактионова, с некоторыми они встречались в ресторанах на банкетах или скромных деловых ужинах, а некоторые существовали для оказания услуг: приносили продукты, организовывали ремонт, помогали с автосервисом, ездили в кассы аэропорта за билетами. Он действительно не делал секрета из своих отношений с этими людьми, разница была только в том, что одних он представлял ей, называя имя, фамилию и даже должность, других называл своими старинными приятелями и обращался к ним по имени, а для третьих у него существовали клички или простецкое «ты». И только однажды…
…Это произошло примерно за неделю до его смерти, как раз в тот день, когда она попала в больницу. На работе у нее началось сильное кровотечение, она отпросилась и примчалась домой около трех часов дня. Войдя в квартиру, сразу поняла, что пришел Саша, и не один. Рядом с его курткой висело чье-то пальто. Не успела она раздеться, как Галактионов вышел в прихожую, плотно притворив за собой дверь в комнату.
– Ты чего так рано? – спросил он, и голос у него был почему-то недовольный.
– Плохо себя чувствую, отпросилась пораньше. А кто у тебя?
– Ты не знаешь, – неопределенно ответил он. – У нас серьезный разговор, ты к нам не заходи и не мешай.
Такое было впервые, и Шитову это задело, но виду она не подала, тем более что внезапное кровотечение беспокоило ее гораздо больше.
– Может, вам кофе подать? – предложила она.
– Не нужно. Он скоро уйдет.
Саша вернулся в комнату, снова закрыв за собой дверь. Гостя его Надежда так и не увидела.
Она прошла в спальню, сняла официальный костюм, надела халат и прилегла на кровать. Через некоторое время решила выпить чаю, встала и почувствовала сильное головокружение. Дурнота резко усиливалась, она села обратно на постель и, собрав последние силы, позвала:
– Саша…
Ей казалось, что она умирает. В спальню вбежал Галактионов. Видно, выглядела она очень плохо, потому что он сильно испугался.
– Что, Надюша? Что тебе подать? Валидол? Валокордин?
Она ничего не могла ответить, только стонала. Такого с ней никогда не было, и она представления не имела, как протекает сердечный приступ. Саша тоже на здоровье не жаловался, поэтому сердечных лекарств в доме не было.
– Надюша! – испуганно окликал он ее. – Ну скажи, что надо делать, чем тебе помочь, я же не знаю…
Галактионов выскочил из спальни и вернулся вместе с гостем. Надежда лежала с закрытыми глазами, ей было очень плохо, и когда она почувствовала чью-то руку у себя на запястье, глаз не открыла.
– Почему она ушла с работы? – услышала Шитова незнакомый мужской голос. – Что у нее заболело?
– Не знаю, – ответил Саша. – Сказала, плохо себя чувствует, а что конкретно… Не сказала.
– Она не может быть беременной?
– Вроде нет. Там были какие-то проблемы, она ходила к врачу, тот сказал, что беременности нет.
– Надя, вы меня слышите? – обратился к ней незнакомец. – В связи с чем вы ходили к врачу? Подозревали, что беременны?
Она с трудом приоткрыла глаза и тут же снова закрыла их. Ее раздражал даже неяркий свет угасающего зимнего дня. Мужчину она почти не разглядела, да и не до того ей было.
– Надо вызывать «неотложку», – сказал он. – Очень похоже, что у вас внематочная беременность. Вам нужно срочно в больницу. Александр, вызывайте «Скорую», быстро, быстро, не стойте как изваяние.
– Разве вы врач? – услышала она сквозь одурь удивленный голос Саши.
– Я не врач, но у нас на работе недавно был похожий случай. Одной сотруднице стало плохо, тоже думали – сердце прихватило, вызвали «Скорую», а оказалась трубная беременность. Врачи ей потом сказали, что еще минут пятнадцать – и ее бы до операционного стола живой не довезли. Когда лопается труба, происходит кровоизлияние в брюшную полость. Да что вы стоите, звоните скорей!
Дурнота стала постепенно проходить, через некоторое время Надежда открыла глаза, но в комнате был один Саша. Потом приехала «Скорая» и ее увезли…
– Скажите, Надежда Андреевна, Галактионов приходил к вам в больницу?
– Нет.
– Вас это не удивило?
– В общем-то, нет. Саша не любил больниц, вид больных людей его раздражал. Да к тому же приходить в гинекологию – это как-то… Ну, не знаю. Вы меня понимаете?
– Конечно, конечно. Значит, когда вас забирала «Скорая», вы видели Александра Владимировича в последний раз?
– Да…
На глаза ее навернулись слезы, но она быстро взяла себя в руки.
– Извините.
– Давайте теперь попытаемся с вами вспомнить об этом госте все, что можно.
– Но я его совсем не помню. Видела-то полсекунды всего.
– Ну, этого вполне достаточно, – улыбнулся Миша. – Начнем с пальто.
– Да что вы, откуда же я помню. Я и внимания не обратила.
– А вот вы сказали, что пришли и сразу увидели, что Саша пришел не один. О чем вы в тот момент подумали?
– Что он пришел не один. О чем же еще?
– Надежда Андреевна, вы плохо стараетесь, – шутливо покачал головой Доценко. – Когда я прихожу домой и вижу на вешалке в прихожей дамское пальто, я говорю себе: у моей мамы гости, потому что ЭТО пальто – не мамино. Но это и не ее сестра, потому что у той пальто серое, а это – голубое. Голубое пальто у ее подруги, которая живет в соседнем доме, но оно немного другое, с меховым воротником. А ЭТО пальто мне совсем незнакомо. Конечно, мои мысли в устном пересказе кажутся длинными, на самом деле процесс распознавания происходит мгновенно. Давайте попробуем восстановить, как у вас в тот момент шел этот процесс. Вам понятно, чего я добиваюсь?
– Ну, примерно… – неуверенно ответила Шитова. – Я вошла, увидела Сашину куртку, рядом – пальто и подумала, что это не Гоша, потому что Гоша ходит в короткой дубленке.
– А почему вы подумали в первую очередь о Гоше?
– Потому что если Саша приходил днем, то, как правило, с Гошей. Гоша – юрист, и Саша мне говорил, что им надо посидеть в тишине и разобраться с договорами.
– Гоша – это Саркисов, начальник юридического отдела банка?
– Да.
– Очень хорошо. О чем вы подумали потом?
– Кажется, о… Даже не знаю. Я точно помню, что думала о своем дне рождения.
– И что же вы подумали о своем дне рождения?
– Господи, да какое это имеет значение? Я подумала, что, наверное, Саша забыл о своем обещании провести мой день рождения вместе со мной и моими гостями.
– А с чего вы это решили?
– Потому что если он принимал участие в праздниках у меня дома, то всегда заранее распоряжался, чтобы Стасик привез продукты и спиртное.
– Значит, глядя на это чужое пальто, вы сразу решили, что у вас в гостях не Стасик?
– Ну конечно, у Стасика пальто черное, а это было серое.
– Вот видите, Надежда Андреевна, а вы меня уверяли, что не помните цвет пальто.
– Ой, – она удивленно охнула. – Надо же, как у вас ловко получилось. Я и не заметила, как вспомнила. Правда, правда, оно точно было серое.
– Пойдем дальше, – удовлетворенно кивнул Миша. – Этот мужчина был негром?
– Почему негром? – она даже задохнулась от изумления. – С чего вы это взяли?
– А что – нет? – лукаво улыбнулся Миша.
– Нет, конечно. Он был обыкновенный, европейского типа.
– А вот теперь я спрошу: с чего вы это взяли? Как вы определили, что он – европейского типа?
– Я не понимаю, – она пожала плечами. – Европейского – и все.
– А почему не кавказского?
– Он был не смуглый, не брюнет… Ну я не знаю, право, как вам объяснить.
– Видите, Надежда Андреевна, вы прекрасно помните, что он не смуглый и не брюнет. Знаете, в чем ваша трудность? Вы заранее уверили себя, что не помните ничего, совсем ничего, и тем самым поставили как бы блокировку на механизм припоминания. Если человек считает, что он не умеет играть на скрипке, то ему и в голову не приходит взять смычок и попытаться что-нибудь сыграть, верно? Я не умею, говорит он, и точка. Точно так же и вы. Вы считаете, что не помните, поэтому и вспоминать бессмысленно. А оказалось, что кое-что вы все-таки помните.
Доценко использовал все свое мастерство, но, к сожалению, портрет таинственного гостя остался расплывчатым и неопределенным. Да и можно ли было ожидать, что женщина в полуобморочном состоянии хорошо запомнит и сможет описать человека, которого видела несколько мгновений. Мише удалось установить, что человек этот был в возрасте между сорока пятью и примерно пятьюдесятью годами, среднего роста, с темно-русыми волосами с проседью, без бороды и усов, без очков, речь без акцента. Практически никаких примет, сплошные «без». Поди-ка найди его в многомиллионной Москве. А если не в Москве? Безнадега…
«Одно из четырех, одно из четырех», – твердила про себя Настя Каменская, разложив на столе четыре справки об украденных уголовных делах. Интерес для вора представляло только одно дело из этих четырех, остальные выполняли роль дымовой шашки. Какое же из них?
Дело о покушении на кражу джинсов, совершенном Димой Красниковым? Глупость. В деле не фигурирует никто, кроме самого Димы. Ничего интересного там нет и быть не может. Хотя сведения об усыновлении… Дело украли ради них? Это могло бы иметь смысл, если бы вопрос касался миллиардера, с которого можно содрать побольше. И уж, конечно, эти сведения не отдали бы за просто так мастеру из автосервиса в ответ на просьбу одолжить денег. И еще одно: в этом случае инициатором кражи должен быть следователь Бакланов, ибо только он один знал, что такие сведения в деле есть. Но тогда конструкция получается очень громоздкой. Зачем красть дело, чтобы получить имеющиеся в нем сведения, если их можно просто узнать у следователя? Ах, он не говорит? А о том, что сведения есть, сказал? Значит, так или иначе, тайну разгласил. Но тогда он должен был сказать и другое: с семьи учителей много не получишь. В общем, слабовато. Тем более что человек, проявивший в разговоре со следователем интерес к сведениям из дела Димы Красникова и таким образом «засветившийся», не может рассчитывать на то, что не подпадет под подозрение, когда кража дел будет обнаружена.
Злостное хулиганство. Раскрывать там нечего, преступник задержан прямо на месте происшествия, как и в случае с Красниковым. Виновный известен, ему на работу уже ушла «телега», так что красть дело, чтобы скрыть факт привлечения к ответственности, бесполезно. Зачем еще нужно дело о хулиганстве? Чтобы избежать тюрьмы? Тоже глупо. В деле о хулиганстве обычно не бывает таких документов, которые существуют в единственном экземпляре или которые невозможно восстановить. Есть протокол, составленный патрульно-постовой службой при задержании, есть свидетели.
Бытовое убийство и последующее самоубийство виновного. Ну тут уж точно ловить нечего. Муж в приступе ярости зарезал свою молодую красавицу-жену, был задержан, по ходатайству с места работы (весьма уважаемого учреждения) и при поддержке прокурора был выпущен под залог, на следующий день повесился у себя дома. Единственный человек, заинтересованный в деле, покончил с собой. Правда, все может оказаться не столь простым, если допустить, что убийство совершил не он. Тогда в краже дела мог быть заинтересован истинный убийца. Но, с другой стороны, зачем ему это? Несправедливо обвиненный мертв, преступление списано на него, чего ж зря беспокоиться.
Групповое разбойное нападение на сбербанк. Здесь все наоборот: преступление не раскрыто, виновные не известны, стало быть, какой смысл красть дело, если в нем вообще ничего нет? Или все-таки есть? Может быть, в деле есть изобличающая преступников или опасная для них информация, а следователь этого еще не понял? Пожалуй, групповой разбой можно считать наиболее перспективным с точки зрения возможных мотивов кражи уголовного дела.
Настя вздохнула, достала два чистых листа бумаги, на одном из них написала: «Разбой. Вытрясти из следователя все, что он помнит из материалов и информации», а на другом: «Убийство и самоубийство. Нет ли оснований подозревать, что убийство совершил не тот, кто покончил с собой?»
Она сняла телефонную трубку и позвонила Ольшанскому.
– Константин Михайлович, это Каменская, здравствуйте.
– Здравствуй, Каменская, – послышался в ответ его тенорок. – Чем порадуешь?
– Дело о халатности следователя Бакланова и о краже возбудили?
– А как же. Крови жаждешь?
– Нет, хочу внести предложение. Можно?
– Валяй, – великодушно разрешил Ольшанский.
– В первую очередь надо сконцентрироваться на групповом разбое. Допросите, пожалуйста, Бакланова обо всем, что было в украденном деле. Надо, чтобы он вспомнил как можно больше деталей и мелочей.
– Мыслишь правильно, – согласился следователь. – Думаешь, этот трусливый дурак что-то мимо глаз пропустил?
– Именно.
– Лады. Присылай своего черноглазого, пусть вместе со мной допрашивает.
– Мишу Доценко? Зачем он вам?
– А у него хорошо получается, пусть поработает, я в уголке посижу, поучусь.
– Шутите? – зло спросила Настя. Она терпеть не могла ерничества, тем более если не понимала, чем оно вызвано. Миша действительно хорошо работает, зачем же издеваться над молодым парнем? Если он сделал что-то не так, так покажи, как надо, поправь, научи своим примером, объясни толково, а не устраивай цирк-шапито на колхозном поле.
– Ни в одном глазу, – очень серьезно ответил Константин Михайлович. – Раньше для меня все психологические хитрости Володька Ларцев придумывал. А теперь я без него как без рук. Приходится учиться самому в чужих мозгах копаться. А ты недобрая, Каменская. И ко мне плохо относишься.
– Неправда ваша, Константин Михайлович, я к вам нормально отношусь. Грех вам жаловаться. А что недобрая – это точно, только я, кажется, по отношению к вам этого не проявляю.
– Ну да, – расхохотался в трубку следователь. – Ты бы свой голос со стороны услышала, когда спросила, не шучу ли я! Думала, я мальчишку обидеть хотел? У тебя в голосе вся мировая ненависть звучала, только глухой не услышит. Ладно, я не обижаюсь. Так пришлешь Михаила?
– Пришлю, – сдержанно ответила Настя. Ей было неловко.
Отправив Мишу Доценко в прокуратуру, она, с трудом нагнувшись, надела сапоги и стала складывать в сумку многочисленные листочки с одной ей понятными значками и закорючками. Пусть Ольшанский с Мишей прорабатывают версию о групповом разбое, а она займется бытовым убийством. Может быть, работники милиции, участвовавшие в работе по этому делу, расскажут что-нибудь интересное.