Для театра нужны длинные руки.
В театре «Гранат» страсти накалились, как масляные лампы.
– У вас моя сережка? – вопросила Люси Леви. Рабочий сцены лишь недоуменно посмотрел на нее и не ответил.
Мисс Леви поворчала и пошла дальше. Она обошла всех сотрудников закулисья, пригибаясь под балками и огибая тележки с костюмами, хлопая сумрачными серыми веками и кривя розовые, капризные губы. Но от серьги не осталось и следа.
Это был последний прогон «Мисс Смерти» перед премьерой, поэтому атмосфера была натянута, как рояльная струна. Мисс Леви (вторая главная женская роль) в последние две недели боролась с собой, чтобы сохранить самообладание по мере приближения ответственного момента. А серьга так и не находилась.
Люси вышла из-за кулис и направилась к центральной сцене, стуча каблуками по голому дереву: «Делла, если ты подрезала мою сережку…»
– Берегись! – раздался голос из-за кулис. Это был Бенджамин Тизел. Люси чуть не провалилась головой в открытый люк. Она остановилась в последний момент, занеся ногу над воздухом.
– Да, это чуть не закончилось неприятностью, – сказал второй голос. Двое мужчин вышли из-за кулис на противоположной стороне сцены, Тизел был в зеленом норфолкском костюме[1] (охотничий костюм, отличительный знак солидного английского джентльмена – здесь и далее прим. пер.), который он носил, чтобы утвердить свой авторитет. Другой мужчина был старше и одет – возмутительно – в черный плащ, подбитый малиновым шелком.
Мисс Леви едва перевела дыхание. Она посмотрела на Тизела, затем повернулась к другому мужчине:
– Вы кто?
– Люси, не груби, – укорил ее Тизел. Ему нравилось строить из себя школьного учителя. – Это Джозеф Спектор, – он произнес его имя так, словно она уже должна была знать, кто этот старик.
– Очень приятно. – Спектор улыбнулся. Улыбка у него была как у мертвеца. Казалось, он принадлежал к давно ушедшей эпохе; его костюм – из черного бархата – носил отпечаток увядшего блеска зажиточных 1890-х годов, а лицо было измято, как скомканная бумага. При этом его глубоко посаженные глаза были такого бледно-голубого цвета, который она едва ли когда-либо видела.
Хотя его походка и одежда выдавали в нем очень пожилого человека, голос у него был нежным и каким-то невинным. Он показался Люси человеком, которому может сойти с рук почти любое преступление.
Он объяснил:
– Мы как раз дорабатываем иллюзию для третьего акта. Будьте добры, покиньте сцену.
И Люси Леви, все еще запыхавшаяся и без серьги, ушла, не сказав ни слова. Но уходя, она услышала перешептывания.
– Боже мой, – тихо прорычал Тизел, – клянусь, когда-нибудь я убью ее.
– Боевой дух – вот что это такое. К тому же если вы оставите ее на произвол судьбы, она может погибнуть и без вашей помощи, – сказал Спектор, стоя на коленях возле открытого люка. – Все готовы? – спросил он.
– Да-да, сэр! – последовал ответ.
Спектор слегка улыбнулся, затем подмигнул Тизелу:
– Так давайте взглянем.
Возникла короткая пауза, а затем из люка бесшумно появилась жуткая восковая фигура. Ее уродливое лицо смотрело в пустой зал, а руки были скрючены, словно желая схватить кого-то.
– Превосходно, – одобрил Спектор, – хотя можно и побыстрее.
– По мне, так все в порядке, – заметил Тизел.
– Все должно произойти за долю секунды, Бенджамин. Я хочу, чтобы зрители визжали. Может быть, добавить смазки в механизм?
– Нет времени. Нам нужно отрепетировать монолог Деллы из второго акта. Где она?
Джозеф Спектор направился за кулисы. Из внутреннего кармана он достал портсигар с десятью узкими черными сигарами, вставил одну из них между зубов и прикурил, выдохнув в затхлый воздух шлейф ароматного дыма. Люси Леви наблюдала за ним из маленького затененного укромного уголка, расположенного в лабиринте закулисных коридоров. Она незаметно изучала этого «Джозефа Спектора».
Его возраст было трудно определить. В зависимости от освещения он выглядел то на пятьдесят, то на восемьдесят. Как и все фокусники, он мастерски создавал всевозможные иллюзии. Она не знала, что Джозеф Спектор не настоящее его имя, а псевдоним из другой жизни, из жизни фокусника в мюзик-холле. Но хотя он больше десяти лет как не выступал, он приложил все усилия, чтобы сохранить свою знаменитую ловкость рук.
Сейчас он направился к служебному входу, где швейцар улыбнулся и, звякнув ключами, выпустил его в переулок. Люси последовала за ним, но не сразу выскочила за дверь, как это сделал он. Вместо этого она посмотрела на швейцара и, прижав палец к губам, приотворила дверь и выглянула наружу. Там она увидела Деллу Куксон в нелепой позе на мусорном ящике и в полном облачении.
– Делла, – заговорил Спектор, – что ты здесь делаешь?
Звезда улыбнулась ему:
– Ну, мне же надо где-то быть, не так ли?
Даже Люси была вынуждена признать, что выглядела Делла Куксон сенсационно. От дугообразных черных бровей до затененной ямочки на подбородке малейшее движение мышц ее лица могло вызвать вихрь эмоций. А копна золотисто-каштановых волос делала ее похожей на фотомодель. Назвать ее величественной было бы неправильно: она была миниатюрной, но во всех ее жестах и выражениях чувствовалась почти сверхъестественные экспансивность и живость.
Однако как и многие творческие люди, она была подвержена периодическим приступам меланхолии, которые выводили ее из строя иногда на несколько недель подряд и испортили ей репутацию. Сегодня она выглядела мрачно, с бледной кожей и пунцовыми губами чахоточной больной при смерти.
– Еще и премьеры не было, – пожаловалась она, – а нас уже распинают. – Она взяла в руки газету. Заголовок из двух слов гласил: «БЕЗВКУСНАЯ СТРАШИЛКА».
– Никогда не думал, что ты из тех, кто принимает такие вещи близко к сердцу, Делла, – заметил Спектор.
– Тебе легко говорить. Это ведь не ты у них под прицелом.
– Тебе стоит знать, – продолжал старик, – что это шоу построено на моих трюках и иллюзиях. Они для меня как дети. Я лелеял их много-много лет.
Делла грустно улыбнулась и сменила тему:
– Сколько тебе лет, Джозеф? Мне любопытно.
– О, не меньше пятисот. Я отчетливо помню испанскую Армаду. Она испортила мне десятый день рождения.
Делла вежливо рассмеялась:
– Фокусники. Вы просто не в состоянии дать прямой ответ, не так ли?
– Нет, конечно. Именно поэтому Тизел и нанял меня. Прямые ответы его не устраивают. Признаться, «Мисс Смерть» – это зловещая история. И поэтому она требует самого сложного антуража. Вот что делает ее идеальной для этого зала. Он недавно отремонтирован. Все это великолепное пространство, которое нужно заполнить. Если Бенджамин не сможет собрать полный зал на такое шоу, никто не сможет.
– Старый добрый Бенджамин Тизел, – произнесла Делла с плохо скрываемым ядом в голосе. – Зачем он вообще послал тебя сюда? Я думала, ты жизненно необходим для прогона. Для управления всеми этими монстрами, выскакивающими из-под половиц.
– Может быть, два месяца назад я и был жизненно необходим. Но в последние дни я, так сказать, понял, что я лишний.
– Наверное, странно видеть, как другие люди выполняют твои трюки.
– Сюрреалистично – наверное, более подходящее слово. Но все равно испытываю огромное удовольствие. В конце концов, они делают отличные фокусы. А это уже кое-что, не так ли?
Делла сделала глоток из фляжки:
– Хочешь?
Спектор взял у нее флягу:
– Что в ней?
Она пожала плечами:
– Вообще-то, я стараюсь не думать об этом.
Через некоторое время любопытство Спектора взяло верх:
– Почему бы и нет? – Он сделал маленький глоток. Алкоголь обжег ему заднюю стенку горла и прочертил огненную дорожку по пищеводу. Он издал сухое, гулкое покашливание. – Ядреная штука, – сказал он.
Делла рассмеялась:
– Да, Джозеф. Не рассказывай об этом остальным, ладно? О выпивке, я имею в виду. Я просто нервничаю перед премьерой. Я перестану, как только мы войдем в рабочий ритм.
Спектор улыбнулся, но ничего не ответил. Он быстро попрощался и ускользнул, оставив театр позади. До премьеры осталось недолго, всего несколько часов, и они прекрасно справятся и без него. Он бросил последний взгляд на рекламный щит над входом в театр (ДЕЛЛА КУКСОН В СПЕКТАКЛЕ «МИСС СМЕРТЬ»), прежде чем исчезнуть в тумане бродячих душ на Стрэнде. Просто еще одно серое пятнышко с воротником, поднятым против злющего осеннего воздуха, бредущее в сторону Сент-Мартин-ин-те-Филдс.
С хищной улыбкой Люси Леви закрыла дверь черного хода.
Небо за окном дома в Доллис-Хилл приобрело чудовищный фиолетовый оттенок. Ранний вечер нависал над Лондоном. Доктор Ансельм Рис сидел за своим столом и делал заметки, а пациент А лежал на кожаном диване в дальнем конце комнаты, устремив взгляд в потолок с лепниной. Он рассказывал историю:
– И я не могу пошевелиться, лежу бездыханный и парализованный, как вдруг из темноты на меня смотрит пара глаз. Я озираюсь по сторонам, пытаясь разглядеть, кто там, как вдруг дверь распахивается и эта темная фигура проскальзывает в комнату и встает там, у изножья моей кровати.
– Фигура кого? – Доктор Рис говорил с легким акцентом.
– Отца. – Рис кивнул: все было так, как он и ожидал. – Но он выглядел иначе, каким-то другим. Словно призрак.
– Ваш отец – я имею в виду вашего настоящего отца – он жив?
– Да. Я не видел его и не разговаривал с ним несколько месяцев, но он жив и здоров, все в порядке.
– У вас нет никаких страхов или тревог относительно его здоровья?
– Ничего такого. Но во сне он стоит у изножья моей кровати и смотрит на меня немигающими глазами. На нем что-то вроде халата, что-то, похожее на монашескую рясу. Я чувствую себя так, словно лежу на жертвенном алтаре, как будто меня собираются принести в жертву какому-то языческому богу.
– А потом?
– А потом он поднимает руки и разрывает халат, обнажая голую грудь. И я… – Пациент А сделал небольшую паузу, собираясь с мыслями. Это была очень трудная для него история: – И я впервые вижу, что с ним произошло.
Доктор Рис выжидающе смотрел на пациента, занеся ручку над страницей. Молодой человек продолжил:
– Его грудная клетка стала… ртом. Грудь у него открывается, как пара челюстей, и я вижу ряд сверкающих, острых, как бритва, зубов. А в глубине груди, там, где должно быть сердце, я вижу… язык.
Пациент А прекратил свой монолог, и на его глаза навернулись слезы.
– Это конец сна? – спросил Рис.
– Нет. Нет, это не конец. Но не думаю, что смогу рассказывать дальше.
– Понимаю. Давайте на этом закончим сеанс. Но у меня есть несколько теорий о символической природе этого сна.
– Отец!
Пациент А вскочил на ноги.
– Кто это? – вскрикнул он. – Кто это зовет?
– Это всего лишь моя дочь, Лидия, – пояснил доктор Рис. – Она наверху. – Он подошел к двери и распахнул ее, а затем крикнул в коридор: – Что случилось, Лидия?
– Маркус приехал, – прозвучало в ответ. – Его машина только что завернула за угол.
– Ах, – вздохнул доктор, повернувшись к пациенту. – Тогда, пожалуйста, позвоните мне завтра, и мы продолжим беседу. А пока я выпишу вам еще один рецепт на «Веронал».
– Я не знаком с вашей дочерью, – рассеянно проговорил пациент А.
– Да. В настоящее время она не принимает пациентов. Но у нее потрясающее психиатрическое чутье, и она работает над серией статей для New Statesman, – сказал Рис, наклоняясь над столом и небрежно записывая рецепт в блокноте. Он оторвал лист и протянул его молодому человеку.
– Если вас не затруднит, – предложил пациент А, – я выйду через французское окно.
– Конечно. Как я понимаю, вы хотите, чтобы наши встречи были конфиденциальными. Сейчас, позвольте мне, – и с этими словами пожилой доктор подошел к французскому окну и достал ключ из домашней куртки. Он открыл окно и выпустил своего пациента в сад, где в это время года были пустые клумбы с засохшей землей, огороженные серым камнем.
Пациент А был не так молод, как выглядел. В его бледных глазах чувствовалась какая-то усталость от мира. Он был чисто выбрит и небрежно одет: плохо сидящий твидовый костюм, который обтягивал живот. По профессии он был музыкантом, одним из лучших скрипачей филармонии. А по-настоящему его звали (ибо в конце концов его придется упомянуть) Флойд Стенхаус. Флойд забрал свои тревожные сны и рецепт с собой и, пройдя через сад и заднюю калитку, скрылся.
В его походке, когда он удалялся по Доллис-Хилл-роуд, было что-то не то. Конечно, любой, кто увидел бы его, принял бы его за одного из этих восхитительных английских эксцентриков с характером в лице и интеллектом в близко посаженных глазах. Но истинной причиной его пошатывающейся походки было то, что оттягивало карман его плаща. Засунув руку в карман, он почувствовал холодную рукоятку. Это был военный сувенир, подарок его дяди. Револьвер.
Сам Доллис-Хилл был богатым пригородом с широкими, извилистыми улицами, застроенными эдвардианскими домами, и пышными живыми изгородями. Дом Рисов был построен из прочного красного кирпича, его итальянский фасад украшали три ряда белых окон со створчатыми рамами, а углы были отделаны декоративным камнем. К парадной двери нужно было подниматься по каменным ступеням с улицы. Он был вполне похож на дом, который доктор Рис оставил в Вене.
Ансельм Рис открыл здесь, на северо-западе Лондона, свой кабинет, как только приехал сюда пять месяцев назад. Всю свою жизнь до этого момента он провел в Вене, но по личным и политическим причинам принял мучительное решение эмигрировать. Сейчас он был уже пожилым человеком с пульсирующей зубной болью и слабеющим зрением. Но его ум оставался острым, а его знаменитый стиль – непринужденно шикарным. Ему не потребовалось много времени, чтобы найти свою нишу в лондонском высшем обществе. Когда в конце февраля он сошел с борта корабля «Великолепный» в доках Саутгемптона, на нем были цилиндр и фрак. Он спустился по сходням, держа под руку единственное существо на земле, которое он ценил выше себя, – свою дочь Лидию.
В тот день, когда отец и дочь сошли на английскую землю, их встретили вспышки фотокамер. Лидия была очень фотогенична с игривой короткой стрижкой иссиня-черных волос и в модной одежде: ее шея была увешана бусами, а склонность к мужским твидам компенсировалась любовью к мехам. Кожа лица была гладкой, а черты лица – соблазнительными, как у Луизы Брукс. Говорила она мягко и с акцентом, томно перекатывая во рту слоги.
Рис и сам был не промах, когда надо было кого-то очаровать. Он ясно дал понять, что не намерен принимать новых пациентов. Не прошло и месяца, как он отказался от этого обещания. Он взял аж трех пациентов: двух мужчин и одну женщину. Их личности держались в строжайшем секрете: за эту информацию таблоиды заплатили бы большие деньги. В своих записных книжках он называл их только пациентами А, В и С. Но, конечно, Лидия знала, кто они такие, даже если и не встречалась с ними. И важно отметить, что она никому ничего не сказала о них.
Доктор Рис закрыл и запер окно. Если не считать слабого запаха пота пациента, вызванного ужасом, создавалось впечатление, что к нему никто не приходил. Отвернувшись от стекла, он с удивлением увидел Лидию, которая стояла в дверях, уперев руки в боки.
Кабинет находился в самой задней части дома; это была огромная квадратная комната с высокими потолками, освещенная хрустальными люстрами, устланная турецкими коврами и заставленная полками с томами в кожаных переплетах: классика на разных языках и специализированные медицинские книги, все в идеальном состоянии. Комната была строгой, но в то же время в ней чувствовалась затхлая домашность, как будто в ней и жили, и не жили одновременно. Ее украшали лакированный письменный стол в стиле «бидермейер», диван, заваленный бархатными подушками (для пациентов), и камин из серого камня. В дальнем углу стоял большой сундук из тика. Куда бы вы ни смотрели, этот сундук постоянно присутствовал на периферии вашего зрения. Вырисовывался там, похожий на гроб и слегка зловещий.
– Ты не одет, – заметила Лидия.
– Одет.
– Ну точно не для театра.
Ансельм Рис вздохнул:
– Я совсем забыл.
– Что ж, тебе лучше поторопиться. Маркус здесь, и мы отправляемся через пятнадцать минут – с тобой или без тебя.
Это было непросто, но они успели. Ансельм Рис спустился по лестнице в вечернем костюме, поправляя галстук-бабочку, всего за минуту до назначенного времени.
– Доброго вам вечера, сэр, – приветствовал Маркус Боуман.
Ансельм Рис оглядел молодого человека с ног до головы. Парень был высоким и тщедушным, похожим на паука в костюме в полоску и аляповатом красном галстуке-бабочке. У него были усы, как у кинозвезды, и гладкие, блестящие черные волосы. Глаза были увлажненными и без признаков интеллекта, как у собаки.
Эта странная троица двинулась к машине Боумана – Austin Landaulet желтого цвета «шмель» – и отправилась в «Гранат».
Пока они ехали, доктор Рис изучал парочку, сидящую рядом с ним. Они не подходили друг другу. Лидия, конечно, была очень красива, но она была дерзкой интеллектуалкой. Маркус Боуман происходил из старинного рода финансистов и окончил одну из лучших частных школ, но был таким же пустым и бессодержательным, как наполовину накачанный воздушный шар. Он водил машину, как сорвиголова, а одевался, как какой-нибудь плейбой. Доктору Рису не мог смотреть на этого парня иначе как с презрением.
Лидия довольно быстро адаптировалась к новому окружению. К своим двадцати шести годам она уже защитила диссертацию по психологии. Однако ее теории расходились с отцовскими в самых значимых моментах. Можно даже сказать, что между ними существовало профессиональное соперничество. Но Лидия умела и хорошо проводить время. Она смело и без сопровождения ходила в самые модные ночные клубы Лондона, где ее красота и загадочная манера поведения девушки с континента привлекали внимание. Одним из ее любимых клубов был «Пальмира» в Сохо, где выпивка была дешевой, а джаз – почти невыносимо лихим.
Именно там она впервые встретила Маркуса Боумана, человека, который вскоре стал ее женихом.
Маркус Боуман был представителем золотой молодежи, с чуть неправильным прикусом, мощными коренными зубами и выпуклым адамовым яблоком, придававшим ему комичный вид недорисованной карикатуры из журнала «Панч» (британский еженедельный журнал сатиры и юмора). Он одевался как бонвиван, которым и являлся, носил бриджи и, как правило, сумку для гольфа через плечо. Не говоря уже об усах, которые однажды стали предметом статьи в Top-Storey Chap о мужском груминге и, казалось, лениво развалились у него на верхней губе, так же как он сам предпочитал разваливаться на мебели, вместо того чтобы на ней сидеть. Он говорил на малопонятном жаргоне вырождающихся английских буржуа, сопровождая каждое предложение словами «что-что» или «послушайте!» И все же Маркус, казалось, делал Лидию счастливой…
Маркус припарковал машину, и троица вылезла наружу. Улицы гудели от предвкушения праздника, когда зрители собирались у «Граната» на премьеру. Ансельм со вздохом прочитал название пьесы «Мисс Смерть» на рекламном щите. Двери театра были широко распахнуты. Фойе было заполнено оживленной толпой, звенящими бокалами и шелестящими программками. Ансельм не был настроен на общение и угрюмо направился к своему месту. Лидия пошла с ним, а Маркус отправился купить сигареты в киоске.
– Что такое, папа? Ты не в духе.
– О, я в порядке, – сказал старик. – Просто устал.
– От чего? – спросила его дочь.
– Кажется, это доктор Джонсон сказал: «Человек, который устал от Лондона, устал от жизни». Я ответил на вопрос? – Он слегка улыбнулся в ответ на ее полуулыбку.
В этот момент пожилой человек в плаще с шелковой подкладкой, похожий на злодея из дешевой страшилки, извинился и проскользнул мимо них вдоль ряда кресел. Рис с минуту изучал его, прежде чем снова обратить внимание на сцену. Он сверился с часами. До начала оставалось около пяти минут.
– Так кто же эта Хелен Куксон? – спросил Маркус, вернувшись с сигаретами.
– Делла Куксон, – поправила его Лидия. – Она одна из величайших актрис эпохи. Не будь таким ограниченным, Маркус.
В этот момент занавес поднялся.
Первый акт прошел и закончился. Люси Леви отличалась живостью, а Делла с первого своего появления приковала к себе восторженные взгляды зрителей. Даже угрюмый старый доктор Рис подался вперед, когда она появилась на сцене. Короткий антракт перед вторым актом, а затем все пошло по новой. Еще больше потрясений и смеха, а парень в плаще рядом с ними приходил в полный восторг от некоторых эффектов на сцене.
Антракт между вторым и третьим актами был более продолжительным, поэтому Рис отважился выйти в бар. Не успел он встать, как сзади раздался голос, назвавший его по имени:
– Извините, что лезу не в свое дело, но вы доктор Ансельм Рис?
Рис повернулся:
– Да. Чем могу быть полезен?
– Меня зовут Тизел. Бенджамин Тизел. Я продюсер и режиссер этого маленького Гран-Гиньоля[2]. – Импресарио был в черном галстуке и сжимал в чуть дрожащей руке мартини.
– Тогда я должен вас поздравить. Ваша работа оказывает глубокое воздействие на зрителей.
– Очень любезно, спасибо. – Мужчина склонил голову с наигранной скромностью. – Надеюсь, я не помешаю, но я хотел бы передать приглашение вам и вашей дочери.
– Вот как?
– На завтрашний вечер. Вечеринка у меня дома в Хэмпстеде. Я решил подождать, пока выйдут рецензии, – вот почему я устраиваю вечеринку завтра вечером, – объяснил он.
– Значит, вы настроены оптимистично?
Тизел усмехнулся:
– Просто оглянитесь вокруг, доктор! Посмотрите на это море улыбающихся, болтающих людей. Это, друг мой, зрители шоу, которое будет идти и идти. Но я хочу подождать, пока об этом не напишут в рецензиях. Тогда я смогу наслаждаться напитками и музыкой без дамоклова меча завтрашних газет.
– Понятно. Интересное предложение, но, боюсь, у меня есть планы на завтрашний вечер.
– Правда? Какая жалость. Я бы с удовольствием послушал интерпретацию этой дьявольской маленькой драмы от психиатра. Что ж, возьмите мою визитку, если вдруг передумаете. О, Эдгар! Эдгар Симмонс! – Внимание Тизела привлек другой гость. – Эдгар, где вы прятались последние несколько месяцев? – и продюсер растворился в море поклонников.
Рис был не против вечеринок время от времени: в конце концов, это улей потенциальных пациентов. Но что-то в Тизеле ему не понравилось. Вокруг него витал запах грязного шоу-бизнеса. Рис слегка вздрогнул и вернулся в зал на свое место как раз к началу третьего акта.
– С кем это ты разговаривал? – спросила Лидия.
– Бенджамин Тизел. Он режиссер этой… феерии. Хочет, чтобы я пришел к нему на вечеринку завтра вечером.
– Боже правый. От них никуда не деться.
При упоминании имени Тизела человек в плаще навострил уши. Казалось, он вот-вот вмешается в семейную беседу Рисов. Но тут поднялся занавес.
В третьем акте все разрозненные элементы пьесы наконец-то сплелись воедино. Был особенно жуткий трюк с люком, который заставил вздрогнуть даже доктора. Зрители ахнули. Опустился занавес, и сразу зазвучали восторженные аплодисменты. Некоторые даже вскочили на ноги, когда Делла Куксон вышла на поклон.
Делла прошла вперед под светом прожекторов, поклонилась и получила роскошный букет от поклонника в первом ряду. Она стояла со слезами на глазах, наслаждаясь восхищением публики. Она умела создавать впечатление, что смотрит в глаза каждому зрителю в отдельности. Но впечатление не соответствовало действительности: на самом деле в тот вечер она смотрела только на одного человека, чье лицо сразу же узнала в толпе. На доктора Ансельма Риса.
Когда он выходил из зала, капельдинер передал ему записку. Окружавшие его зрители возвращались в фойе и бар, обмениваясь впечатлениями о вечернем спектакле. Рис остановился и развернул бумажку.
– Идите без меня, – кинул он Маркусу и Лидии.
– Но как ты доберешься домой?
– Возьму такси. Не беспокойтесь обо мне, – и он проскользнул сквозь толпу.
Капельдинерша проводила его через бар за кулисы.
– Сюда, сэр, – Она открыла перед ним дверь.
Рис шагнул и оказался в другом мире. Рабочие сцены праздновали премьеру, а помощник режиссера перелистывал потрепанную копию сценария, внося быстрые и безжалостные правки огрызком карандаша. Рис проследовал за капельдинершей по длинному коридору к гримерке звезды спектакля. Они постучали в дверь.
– Минутку, – раздался голос изнутри.
Рис подождал.
Затем дверь открыла звезда шоу, Делла Куксон. И только для доктора Риса она была пациенткой В.
Она вся сияла и светилась, приветствуя его, и даже ласково чмокнула его в щеку. Актриса пригласила его сесть в кресло перед зеркалом для макияжа, а затем захлопнула дверь перед лицом капельдинерши.
– Как вам понравилось шоу, доктор?
– Моя дочь – поклонница триллеров, – ответил он, встретившись с ней взглядом в зеркале. – Кажется, вы что-то уронили, Делла.
– Где?
Рис указал на что-то блестящее на ковре:
– Вот. Что это?
Он наклонился, чтобы поднять предмет.
– Просто украшение.
Он передал его Делле, которая сунула его в карман своего кимоно. Это была золотая сережка.
Делла села и начала снимать макияж.
– Почему вы пригласили меня сюда сегодня, Делла?
Пациентка В вздохнула и посмотрела на себя в зеркало. Затем медленно повернулась к нему.
– Потому что, доктор, я совершила кое-что ужасное.