ВАШИНГТОН – Разочарованно ссылаясь на то, что долгие годы их слова неверно истолковывали, подавали или просто игнорировали, самые передовые американские эксперты в каждой области коллективно сложили с себя полномочия.
Мы все сталкивались с ними. Они есть среди наших коллег, друзей, членов семьи. Они молодые и пожилые, богатые и бедные, кто-то с высшим образованием, а кто-то только с ноутбуком и библиотечной карточкой. Но всех их объединяет одно: они дилетанты, которые уверены в том, что на самом деле являются кладезями знаний. Убежденные в том, что информированы лучше экспертов и обладают более широкими знаниями, чем профессора учебных заведений, а также более проницательны и мудры, чем легковерные массы, они с радостью готовы просветить всех остальных относительно всего – от истории империализма до опасностей вакцинации.
Мы соглашаемся и миримся с такими людьми не в последнюю очередь потому, что прекрасно знаем, что, как правило, у них добрые намерения. Мы даже в какой-то степени испытываем к ним привязанность. Телевизионный сериал 1980-х годов «Веселая компания» (“Cheers”) обессмертил персонажа Клиффа Клейвина, всезнающего почтальона и завсегдатая баров из Бостона. Клифф, подобно своим реальным прототипам, предварял любое утверждение фразой «исследования показали» или «это общеизвестный факт».
Зрители обожали Клиффа, потому что каждому был знаком подобный тип: эксцентричный дядюшка за праздничным семейным обедом, юный студент, приехавший домой на каникулы после важного для него первого года обучения в колледже.
Иногда мы находим подобных людей очаровательными, потому что они были причудливыми исключениями в той стране, что когда-то уважала и доверяла мнениям экспертов. Но за последние несколько десятилетий что-то изменилось. В публичном пространстве все больше и больше доминирует произвольно формирующаяся группа плохо информированных людей, многие из которых самоучки, пренебрежительно относящиеся к традиционному образованию и презирающие любой профессиональный опыт. «Если опыт необходим, чтобы быть президентом», – написал в своем Twitter писатель и карикатурист Скотт Адамс в ходе избирательной кампании 2016 года, «назовите мне ту политическую тему, которую я не смогу освоить за один час при помощи лучших экспертов». Как будто дискуссия с экспертом – это копирование информации с одного компьютера на другой. Мы наблюдаем сейчас, как усиливается закономерность, подобная известному в экономике закону Грешема: он гласит, что «худшие деньги вытесняют из обращения лучшие», а мы живем в эпоху, когда ложная информация вытесняет знания.
Мы наблюдаем сейчас, как усиливается закономерность, подобная известному в экономике закону Грешема: он гласит, что «худшие деньги вытесняют из обращения лучшие», а мы живем в эпоху, когда ложная информация вытесняет знания.
И это очень плохая тенденция. Современное общество не может функционировать без социального разделения труда и доверия к экспертам, профессионалам и интеллектуалам. (Пока я буду использовать эти три термина, как взаимозаменяемые.) Ни один человек не может быть экспертом во всем. Какими бы ни были наши стремления, мы объективно ограничены временными рамками и, бесспорно, нашими способностями. Мы успешны благодаря существующей профессиональной специализации, а также благодаря тому, что развиваем формальные и неформальные механизмы и практики, позволяющие нам доверять друг другу в других узких сферах деятельности.
В начале 1970-х годов писатель-фантаст Роберт Хайнлайн сказал, и это его изречение впоследствии часто цитировали, что «специализация – удел насекомых». По‐настоящему способные люди, писал он, должны уметь делать все, от смены подгузника до управления военным кораблем. Это благородная мысль, которая прославляет человеческую приспособляемость и жизнестойкость, но она ошибочна. Были времена, когда каждый поселенец сам валил лес и сооружал свой дом. Это было не только малопроизводительно, но и позволяло построить только самое примитивное жилье.
Подобный обычай отошел в прошлое не без причины. Когда мы строим небоскребы, мы не ждем, что металлург, определяющий состав стали для балок каркаса, архитектор, который проектирует здание, и стекольщик, который устанавливает окна, окажутся одним и тем же человеком. Поэтому мы можем насладиться видом на город, открывающимся со стоэтажного здания: каждый специалист, пусть он и владеет дополнительными, пересекающимися знаниями, уважает профессиональные способности многих других специалистов и концентрируется на выполнении того, что он или она знает лучше всего. Их взаимное доверие и сотрудничество позволяет получить гораздо лучший конечный продукт, чем если бы они производили его в одиночку.
Самое главное заключается в том, что мы способны действовать эффективно, только признавая границы своих знаний и доверяя профессионализму других. Зачастую мы противимся этому выводу, потому что он подтачивает наше чувство независимости и автономии. Мы хотим верить, что мы способны принимать любые решения, и раздражаемся на тех, кто поправляет нас или говорит, что мы ошибаемся, или учит нас тем вещам, которые мы не понимаем. Эта естественная человеческая реакция, встречающаяся у некоторых, опасна, когда становится распространенным явлением среди целых сообществ.
Подвержены ли знания большей опасности, и действительно ли в настоящее время гораздо труднее вести разговор и обсуждение, чем пятьдесят или сто лет назад? Интеллектуалы всегда жалуются на дремучесть своих соотечественников, а обычные люди всегда не доверяли умникам и экспертам. Насколько нова эта проблема и насколько серьезно нам следует относиться к ней?
Самое главное заключается в том, что мы способны действовать эффективно, только признавая границы своих знаний и доверяя профессионализму других.
Зачастую подобный конфликт в публичном пространстве – это всего лишь предсказуемый шум, усиленный Интернетом и социальными сетями. Интернет накапливает неважные факты и незрелые идеи, а потом распространяет эту скверного качества информацию и неубедительную аргументацию по всему виртуальному миру.
(Представьте себе, что происходило бы в 1920-е годы, если бы у каждого чудака в каждом маленьком городке была бы своя радиостанция?) Нельзя сказать, что люди стали откровенно глупее или меньше хотят слушать экспертов, чем сотню лет назад: просто сейчас каждого из этих людей стало слышно.
Кроме того, определенное противостояние между теми, кто знает одни вещи, и теми, кто знает другие, неизбежно. Вероятно, в каменном веке между первыми охотниками и собирателями тоже возникали споры относительно того, что у них будет на ужин. По мере того как различные сферы человеческих достижений становились вотчиной профессионалов, разногласия росли и становились острее. И так как пропасть между экспертами и рядовыми гражданами увеличивалась, увеличивался также социальный разрыв и степень недоверия между ними. Во всех обществах, вне зависимости от уровня их развития, существует подспудная неприязнь к образованным элитам, так же как стойкая культурная приверженность народной мудрости, городским легендам и другим иррациональным, но нормальным человеческим реакциям на сложность и неразбериху современной жизни.
Демократии, с их шумными публичными пространствами, всегда были склонны ставить под сомнение традиционную систему знаний. На самом деле им больше свойственно подвергать сомнению любые традиционные вещи: это одно из свойств, которое делает их «демократическими». Даже в Древнем мире демократии славились своим пристрастием к переменам и прогрессу. Фукидид описывал афинян-демократов пятого века до н. э., как неутомимых людей, «постоянно что-то изобретающих». А столетия спустя святой Павел обнаружил, что «афиняне (…) ни в чем охотнее не проводили время, как в том, чтобы говорить или слушать что-нибудь новое[3]». Подобное неустанное подвергание сомнению господствующих догм приветствуется и отстаивается в любой демократической культуре.
Соединенные Штаты, с их пристальным вниманием к свободам индивидуума, оказывают еще большее сопротивление интеллектуальной власти, по сравнению с другими демократиями. Конечно же, ни одна дискуссия на тему «что думают американцы» не будет полной без обязательного упоминания Алексиса де Токвиля, французского историка и политика, который в 1835 году отмечал, что обитатели новообразованных Соединенных Штатов не особо благоволят к экспертам с их заумными речами.
«В большинстве случаев, – писал он, – при решении любой проблемы каждый американец предпринимает попытку разобраться в ней самостоятельно». Корни подобного недоверия к интеллектуальным авторитетам, рассуждал Токвиль, в самой природе американской демократии. Когда «граждане, которые находятся в равном статусе, имеют возможность наблюдать друг за другом вблизи», писал он, «они постоянно обращаются к собственному здравому смыслу, как к наиболее очевидному и близкому источнику истины. И это не столько вопрос потери доверия к тому или иному человеку, сколько нежелание полагаться на какой бы то ни было авторитет».
Подобные наблюдения не ограничивались Америкой эпохи ее становления. Учителя, эксперты и интеллектуалы высказывались об отсутствии к ним уважительного отношения со стороны сограждан еще с тех времен, когда Сократ был вынужден выпить свою чашу с цикутой. В более современную эпоху, в 1930 году, испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет открыто осуждал «восстание масс» и необоснованную интеллектуальную заносчивость, свойственную им:
«Так, в интеллектуальную жизнь, которая по самой сути своей требует и предполагает высокие достоинства, все больше проникают псевдоинтеллектуалы, у которых не может быть достоинств; их или просто нет, или уже нет.
Быть может, я ошибаюсь, но писатель, который берет перо, чтобы писать на тему, которую он долго и основательно изучал, знает, что его рядовой читатель, ничего в этой теме не смыслящий, будет читать его статью не с тем, чтобы почерпнуть из нее что-нибудь, а с тем, чтобы сурово осудить писателя, если он говорит не то, чем набита голова читателя»{3}.
Словами, которые звучат вполне к месту и сегодня, Ортега-и-Гассет объяснял растущую активность все более сильной, но при этом и все более невежественной массы многими факторами, включая материальную обеспеченность, благосостояние и научные достижения.
Американская приверженность интеллектуальной самодостаточности, описанная Токвилем, сохранялась еще на протяжении почти целого столетия, прежде чем пала под натиском критических нападок как извне, так и изнутри. Технологии, всеобщее среднее образование, стремительное распространение специализированной информации и выход Соединенных Штатов на мировую арену в качестве мировой супердержавы в середине двадцатого столетия – все это подорвало идею – или, если быть точнее, миф – о том, что среднестатистический американец хорошо подготовлен к непростым реалиям современной жизни и к решению проблем в масштабе страны.
Больше полувека назад политолог Ричард Хофштадтер писал, что «все более усложняющаяся жизнь современного человека неуклонно сводила на нет многие функции, которые обычные люди могут компетентно выполнить сами».
«Изначально в американском обществе широко укоренилось популистское представление о том, что каждый американец способен компетентно разобраться в любом вопросе: например, без особой подготовки заниматься любой профессией или работать в правительственных органах.
Непомерная сложность жизни порождала чувство бессилия и гнева среди населения, которое все больше убеждалось в том, что оно во власти более умных представителей элиты.
Сегодня человек знает, что он не сможет приготовить себе даже завтрака без специальных приборов – более или менее диковинных для него – которые предоставили ему эксперты. И когда он садится завтракать и раскрывает утреннюю газету, он узнает о целом ряде проблем и признает, если он честен сам с собой, что ему не хватает компетенции, чтобы судить о большинстве из них»{4}.
Хофштадтер настаивал на том – и это происходило в 1963 году – что эта непомерная сложность жизни порождала чувство бессилия и гнева среди населения, которое все больше убеждалось в том, что оно во власти более умных представителей элиты. «То, что когда-то было забавной и обычно безобидной насмешкой над интеллектом и традиционным знанием, превратилось в злобную неприязнь к способностям интеллектуала, как эксперта», – предупреждал Хофштадтер.
«Когда-то интеллектуала по-доброму высмеивали, потому что в нем не нуждались; теперь же в его адрес высказывается бурное возмущение, потому что в нем слишком сильно нуждаются».
Пятьдесят лет спустя профессор права Илья Сомин красноречиво описывал, как мало изменилась ситуация. Вслед за Хофштадтером, в 2015 году Сомин писал, что «размер и сложный состав правительства заметно затрудняет избирателям с ограниченными знаниями возможность отслеживать и оценивать большинство действий правительства. В результате мы имеем государство, в котором люди зачастую не могут осуществить свою верховную власть ответственно и эффективно». Еще большее беспокойство вызывает тот факт, что американцы не сделали почти ничего в те промежуточные десятилетия, чтобы преодолеть разрыв между уровнем своих собственных знаний и той степенью информированности, которая требуется, чтобы быть полноценным членом развитого демократического общества. «Низкий уровень политических знаний среди американского электората, – осторожно замечает Сомин, – до сих пор является одним из самых заметных открытий в социологии»{5}.
Люди, которые специализируются в определенных областях, склонны думать, что другие должны проявлять такой же интерес к данному предмету, как и они. Но в действительности, кому нужно знать все эти вещи? У большинства экспертов по международным делам возникли бы трудности с прохождением теста с картой, если бы заданный вопрос не касался области их специализации. Так какой вред от того, что среднестатистический человек понятия не имеет, как найти на карте Казахстан? В конце концов, когда в 1994 году в Руанде произошло массовое убийство тутси, будущий госсекретарь Уоррен Кристофер попросил, чтобы ему показали эту страну на карте. Так почему все остальные должны держать в голове подобные факты?
Ни один человек не способен освоить такое количество информации. Мы стараемся сделать все возможное, когда нам нужно выяснить что-то, и обращаемся в этих случаях к самым лучшим источникам, которые способны найти. Помню, как я спросил своего учителя химии (человека, который, я был уверен, знал все), каково атомное число определенного элемента – частично, чтобы проверить его, но главным образом потому, что мне было лень искать его самому.
Он вопросительно поднял бровь и ответил, что не знает. А потом махнул в сторону висевшей у него за спиной периодической таблицы элементов и сказал: «Вот почему ученые пользуются таблицами, Том».
Конечно, отчасти жалобы экспертов на непрофессионалов несправедливы. Даже самый заботливый родитель, самый информированный покупатель и самый сознательный избиратель не способны справиться с потоком информации обо всем, от детского питания и безопасности продукта до торговой политики. Если бы обычные люди могли впитать всю эту информацию, им не нужна была бы помощь экспертов.
Однако гибель экспертного знания – это проблема иного плана, чем просто исторический факт, свидетельствующий о низком уровне информированности рядовых граждан. Вопрос не в безразличном отношении к традиционным знаниям; проблема в возникновении заметной враждебности к подобным знаниям. Это новое явление в американской культуре, представляющее собой агрессивное вытеснение экспертных суждений или традиционных знаний и замена их твердым убеждением, что каждое мнение по любому вопросу так же хорошо, как любое другое. Это заметная перемена в нашей публичной риторике.