Глава 1. Ген банкира с уолл-стрит и почему он есть у каждого


В 1997 году, когда Роберт Мертон и Майрон Шоулз получили нобелевскую премию по экономике, они уже по пояс увязли в истории одного из самых впечатляющих крахов в современном мире финансов. Премию они получили за свою работу в области финансовой математики. В чем заключался их вклад? В разработке метода моделирования сложных финансовых продуктов. Глобализация сняла все препятствия перед денежными потоками, позволив им с небывалой скоростью пересекать все границы, сохраняя при этом скрытыми цели, стоявшие за этими деньгами.


Модели Мертона и Шоулза были установлены в «машинном отделении» самого престижного на всей Уолл-Стрит хеджевого фонда «Долгосрочное управление капиталом» (Long-Term Capital Management, LTCM). Под конец 1998 года фонд рухнул. Реальная история краха LTCM потрясает. Но более важными, чем собственно сумма денежной потери, оказались последствия для самого финансового моделирования. Мертон и Шоулз подавали всю эту историю как результат особого стечения обстоятельств, на которое отреагировали смекалистые биржевики, но на деле оказалось, что просто мир сам по себе устроен более сложно. Проблема заключалась в том, что модели LTCM стали скорее увеличивающей линзой, нежели зеркалом. Они наводили «фокус объектива» на микрообъекты в биржевом зале, не учитывая мощные макроэкономические процессы, управлявшие глобальной экономикой.


Стоит сказать, что фонд LTCM был очень серьезным игроком на рынке, что в итоге не имело ни малейшего значения. Управляла фондом «команда мечты» финансового мира. Управляющим директором был Джон Меривезер, в 1980-е годы бывший легендарным трейдером по облигациям в Salomon Brothers. Он сколотил свою команду, тщательно отобрав кандидатов из тех же Salomon Brothers, когда те рухнули в 1990-х. Остальные члены команды были его бывшими коллегами по бизнес-школе Гарварда и Массачусетскому технологическому институту. Мертон и Шоулз стали членами совета директоров. Когда в 1994 году фонд наконец-то был собран, первоначально уставной капитал превышал миллиарды долларов. Самые богатые люди Америки, ассоциированные с такими компаниями, как Merrill Lynch и UBS, с инвестиционными банками, буквально в очередь несли свои деньги в этот фонд. За совсем короткий срок LTCM стал одной из крупнейших в истории частных «машин по производству денег».


Пакет услуг, который LTCM предлагал своим инвесторам, стал известен как арбитраж с фиксированной доходностью. Он давал лучшие возможности инвестирования: максимальная окупаемость с минимальным риском. Работа строилась следующим образом: компьютеры были настроены на сканирование рынков на предмет поиска потенциально привлекательных инвестиций. Если находилось два актива, фактически идентичных друг другу, но продаваемых по разной цене в разных частях света, фонд скупал более дешевый вариант актива и затем получал прибыль, играя на разнице рыночных цен. Эта стратегия работала, потому что обнаружить эти расхождения было нелегко, да и сами они для обычных инвесторов были слишком незначительными, чтобы приносить прибыль. Но LTCM, обладая технологическим преимуществом и возможностями для обработки массивов числовых данных, мог себе позволить обнаруживать подобные расхождения раньше остальных и без раздумий ими спекулировать.


LTCM позиционировал себя как рыночно-нейтральный фонд. Другими словами, он обещал своим инвесторам прибыль независимо от состояния рынка – будь он на подъеме или в упадке – и показателей того или иного типа ценных бумаг: акций, облигаций и пр. Такая «ловкость рук» оказалась возможна, поскольку вместо выбора конкретного типа ценных бумаг (к примеру, таких, как субстандартные ипотечные кредиты в США) и извлечения прибыли из значительного роста их стоимости, LTCM играл на разнице цен, по которым шли продажи.


Но зато и падение, раз начавшись, было стремительным. В пятницу, 21 августа 1998 года, за один день LTCM потерял 550 миллионов долларов. За четыре месяца того года LTCM утратил половину своей стоимости, потеряв 4,6 миллиардов долларов инвесторского капитала. 2 сентября, оправившись от потрясения, Джон Меривезер написал письмо инвесторам, в котором просил их о чрезвычайном капитале, необходимом для выведения фонда из трудной ситуации. Новости о письме быстро разлетелись по Уолл-Стрит. Упомянутая в этом письме сумма была настолько внушительной, что Федеральный резервный банк Нью-Йорка, как только до него дошли новости, удостоил фонд своим визитом. 20 сентября Питер Фишер, исполнительный вице-президент нью-йоркского Федерального резервного банка, с несколькими своими коллегами из Федерального резервного банка США и с группой банкиров из Goldman Sachs и JP Morgan появились в офисе фонда в Нью-Хейвене. Они пришли с проверкой бухгалтерской отчетности. Обнаруженное ими казалось совершенно невероятным.


Модель, используемая LTCM, в финансовом мире была известна как модель «относительных ставок». Понятие «относительные» в данном случае указывало на факт участия двух почти идентичных активов. Понятие «ставки» использовалось в качестве исходной посылки, указывающей на то, что цены в конечном итоге сравняются и тем самым гарантируют прибыль держателю более дешевых активов. В теории, так и должно происходить в долгосрочной перспективе, что в финансовом мире означает примерно каждые семь лет. Однако история показывает, что рынки обрушиваются, в среднем, где-то раз в десятилетие. И когда рынки рушатся, становится совершенно неважным, какие на этих рынках существовали относительные позиции. Падают все активы.


Неприятности у LTCM начались еще в мае 1998 года, когда азиатский финансовый кризис подстегнул продажи на американских и европейских рынках фондовых акций. К августу, после того, как правительство России, ослабленной политической нестабильностью и постоянно дешевеющей нефтью, объявило о дефолте, зараза распространилась и на рынок облигаций. Но вместо того, чтобы подстроиться под эти долгосрочные тренды, умники в LTCM сделали ставку на свое умение перехитрить рынок. Вместо очистки инвестиций фонда от неликвида, они его удвоили и забили «под завязку» заемными средствами. Этот ход оказался весьма опрометчивым: к моменту прибытия Фишера со своей опергруппой в сентябре 1998 года долг фонда LTCM превышал его капитальную базу в тридцать раз. Ему требовалось нечто большее, чем чрезвычайный капитал. Ему требовалась «инъекция» наличности размером с ВВП небольшой страны.


Урок LTCM заключался в том, что его боссы выбрали в качестве фокуса не ту систему. Реагируя на текущие события, они совсем упустили из виду долгосрочные процессы. Руководители LTCM были настолько уверены в своей способности обвести историю вокруг пальца, что они недостаточно испытали на прочность свои финансовые инструменты. Как считает Нил Фергюсон, британский историк экономики, если бы они перед запуском своих моделей включили в них данные хотя бы одного десятилетия, они бы обнаружили слабые звенья своей стратегии. Но они не извлекли уроков из истории. «Если бы мне довелось жить во времена Великой Депрессии, – говорил позже Меривезер, – мне было бы легче разобраться в происходящих событиях».


1.


В чем же именно заключалась ошибка, допущенная сотрудниками LTCM? Игнорирование будущего старо как мир, и вряд ли их можно винить в этом. Нельзя попрекнуть и выводы, полученные ими на основе данных, мерцавших на экранах их компьютеров. Исходя из того, что они знали о схождении цен на активы, имело смысл держаться их инвестиционной стратегии.


Ошибка в рассуждениях была допущена в самом начале процесса инвестирования. Пошла она от данных, которые они отобрали для загрузки в систему и на которые полагались при принятии решений. Фокусируясь лишь на небольшом историческом отрезке и внедряя его в свою модель, ее разработчики учитывали только краткосрочные аномалии, но игнорировали при этом долгосрочные тенденции. Ошибка фонда «Долгосрочное управление капиталом» заключалась в том, что, по иронии судьбы, фонд упустил из виду долгосрочную перспективу.


Ничего нет особо забавного в таком «анекдоте», что и люди с Уолл-Стрит могут в своих рассуждениях быть «близорукими». Хорошо, правда, когда этот анекдот не про меня. Но что еще более интересно и поистине знаково во всей этой истории с LTCM, что в ловушку краткосрочного планирования попали именно эти люди. Рационально мыслящие, хорошо образованные, умные люди, нанятые на работу как раз за свои способности избегать подобных потерь. Легче всего можно было бы предположить, что они поддались жадности и страсти к большим деньгам, но это очевидно не так.


Майкл Льюис в своей статье, вышедшей в New York Times в 1999 году, отмечал, что самой распространенной формой потребительской активности среди «молодых профессоров» LTCM было реинвестирование своих бонусов в улучшение своей модели. Другими словами, высшей наградой для них была точность их интеллектуальных опытов. Это были одни из самых консервативных экономистов и ученых своего времени. И у них было все необходимое для принятия правильных решений. «Когда им задавали простой вопрос, – писал Льюис, – то прежде чем ответить, они обдумывали его восемь месяцев, и их ответ всегда был настолько сложен, что все сразу начинали сожалеть, что вообще спросили». И хотя сами они в определенной степени были эмоционально уязвимы и не чужды чисто человеческих ошибок, их модели были спроектированы так, чтобы всего этого успешно избежать. И требует некоторого прояснения, почему же на деле они свои задачи с треском провалили. Чтобы решить эту головоломку, давайте совершим путешествие во времени – отправимся на 50 лет назад.


В 1950-е годы, пытаясь понять логику принятия людьми решений, и таких простых, как покупка еды в супермаркете, и таких сложных, как покупка акций на фондовой бирже, экономисты пользовались моделью, получившей название «голубиной задачи». Это был эксперимент с голубем, предполагавший ряд поощрений и наказаний. Когда голубь правильно выполнял задание, его поощряли кормом. Когда же он выполнял задание неверно, он получал удар электрическим током. Заключение, сделанное на основе голубиного ребуса, состояло в том, что голуби стремились оптимизировать результаты, реагируя на метод кнута и пряника. Они старались максимизировать приобретения и минимизировать свои потери. Иными словами, голубь показал себя совершенно разумным существом.


Во время «холодной войны» растянувшейся на всю вторую половину ХХ века, ключевым политическим лейтмотивом стал вопрос эффективной организации человеческого общества. Вопрос был прост. Подобны ли люди голубям? Следует ли считать, что люди рациональны и способны оптимально распоряжаться своими ресурсами в условиях рыночной экономики? Или все же безопаснее в вопросах производства и распределения полагаться на патерналистское государство?


Так каков же ответ? В значительной степени люди все же рациональны. Как бы невероятно это ни звучало, но общество, управляемое системой поощрений и наказаний, в конце концов пришло к более справедливому распределению ресурсов, нежели социалистическое общество под началом благодушного диктата. Поскольку люди – существа рациональные, они вполне способны делать выбор в условиях рынка, оптимизирующий их социальные выгоды, будь то поиск подходящего партнера для брака или покупка модной одежды. В конечном итоге, практически каждый улучшает свою жизнь.


Но тут есть небольшая ловушка. В суждении, уподобляющем людей голубям, не учитывается возможность возникновения случайных и труднопрогнозируемых моментов, когда люди рассуждают из рук вон плохо. Если люди такие умные, то отчего же их суждения порой столь глупы? Если люди всегда совершают оптимальный выбор, то почему уровень разводов столь высок? Если свой выбор мы всегда совершаем в своих интересах, то почему же у некоторых людей столь ужасный вкус в одежде? Пример с LTCM из этой же серии. Потеря 4,6 миллиардов долларов за четыре месяца не входит ни в чьи интересы, и все же, когда дело касается подобных ошибок, история имеет тенденцию повторяться. Ясно, что что-то здесь не так.


Самым простым способом разрешения возникшего противоречия было бы объявить исходное положение ложным: люди, на самом деле, существа иррациональные. Лучший вариант решения был дан Гербом Саймоном, экономистом из университета Карнеги-Меллона. Саймон посвятил свою профессиональную жизнь разрешению головоломки: отчего люди, будучи, в принципе, существами рациональными, время от времени принимают решения, идущие вразрез с их долгосрочными интересами. Современник легендарных апологетов свободного рынка Милтона Фридмана и Гари Беккера, Саймон посвятил свою нобелевскую лекцию, прочитанную им в 1978 году, объяснению того, почему их теория рационального выбора не дает исчерпывающего объяснения реальности. Как и голубиный ребус, теория рационального выбора исходила из тезиса, что люди прекрасно и без посторонней помощи справляются с задачей определения своих наилучших интересов. Следствием подобного подхода будет следующая мысль: от того, что люди действуют в своих лучших интересах, выигрывает общество в целом. Идея Саймона заключалась в том, что мир все же устроен несколько более сложно.


В самом начале своей речи в Стокгольме Саймон привлек внимание аудитории к словам великого экономиста XIX века Альфреда Маршалла. Маршалл когда-то заметил следующее: «Экономическая наука… лишь отчасти занимается изучением благосостояния; другая же и более важная ее часть посвящена изучению человека». Далее Саймон говорил о том, что важным упущением экономической теории Фридмана и Беккера можно считать пренебрежение человеческой психологией. Свою теорию они писали о homo economicus, а ей явно недоставало главы о homo sapiens.


Именно эта «sapiens», или «разумная» часть теории Герба Саймона, и была важной. Саймон получил Нобелевскую премию вовсе не за доказательство иррациональности человечества. В конце концов, и неврологи, и психологи повсеместно опровергали этот подход. Сам факт того, что человечество смогло выжить в течение многих тысячелетий, выступал доказательством его исключительной рациональности. И такой рациональной задачей было для него самосохранение. Люди веками справлялись со сложнейшей задачей по обеспечению безопасности и удовлетворению своих материальных интересов. Проблема, как доказывал Саймон, сводилась к тому, как люди мотивировали свои решения при оценке краткосрочных событий.


Теория Саймона получила название «ограниченной рациональности». Ее центральным тезисом было утверждение, что, хоть человек и является рациональным по своей природе, он склонен видеть мир сквозь определенные «шоры». Наша способность принимать решения существует в рамках заданных границ. Границы эти устанавливают диапазон непосредственно наблюдаемого нами мира в некоторый момент времени, набор «горизонтов» восприятия, которые мы можем рассматривать, объем нашей памяти, широту охвата нашего опыта и пр. Эти границы означают то, что человек склонен решать сложные проблемы посредством разделения их на такие части, с которыми можно легко справиться. Использование таких интеллектуальных приемов предполагало необходимость отброса огромного количества информации. Целые огромные области мира оказывались «за кадром».


Подарив миру идею ограниченной рациональности, Саймон предоставил возможность другим заняться ее дальнейшим развитием в практических экспериментах. Ближе к концу своей речи 1978 года Саймон обратился к двум подававшим большие надежды когнитивным психологам – Амосу Тверски из Стенфордского университета и Даниелу Канеману из Еврейского университета (с ними мы уже встречались). Они, работая в том же направлении, уже получили некоторые результаты. Тверски и Канеман провели ряд социальных экспериментов, нацеленных на дальнейшую детальную разработку и проверку теории Саймона.


В 2002 году Канеман был удостоен Нобелевской премии за его вклад в развитие новой области исследований, получившей название поведенческой (бихевиористской) экономики. Специалисты, работавшие в этой области в 1980-е и 1990-е годы, длительное время наблюдали за миром финансов. И случай с брокерами фонда LTCM, которые зациклились на частных наборах данных, упустив из виду более значимые исторические тренды, стал как раз таким достойным изучения кейсом.


2.


Крах LTCM показал, что некоторые хорошо оплачиваемые банкиры с Уолл-стрит смотрели на мир сквозь увеличительное стекло. Пока ничего удивительного. Но основная идея, ставшая фундаментом такой зарождающейся научной дисциплины, как поведенческая экономика, заключалась в том, что в ловушку увеличительного стекла попадают не только банкиры с Уолл-стрит. В нее попадает каждый из нас. Пожалуй, лучше разобраться на примерах.


Линда – умная и открытая одинокая 31-летняя женщина. Она окончила философский факультет университета. Студенткой ее очень волновали проблемы дискриминации и социальной справедливости, и еще она участвовала в антиядерных демонстрациях. Что будет более вероятным?


(1) Линда – банковский служащий.


(2) Линда – банковский служащий и убежденная феминистка.


Большинство из нас выберет ответ (2), но он вовсе не является более вероятным. Рассмотрим математическую основу вопроса. Шансы на то, что Линда удовлетворяет обоим условиям – что она и банковский служащий, и феминистка, – всегда меньше, чем шансы на то, что она будет удовлетворять лишь одному условию – что она банковский служащий. Но сам вопрос падает на благодатную почву наших когнитивных искажений. Мы склонны к поспешным выводам, в которых отталкиваемся от того, что уже видели раньше. Как только мы встречаем понятия «социальная справедливость» и «феминистка», рука сама тянется обвести в кружок второй ответ, и мы забываем вникнуть в детали и рассмотреть ситуацию объективно. Мы сразу делаем заключение, которое может привести нас к ложному ответу.


Давайте возьмем еще один пример. Предположим, что я только что дал вам 1000 долларов, чтобы вовлечь вас в свой эксперимент. И я предлагаю вам выбор:


(a) вы можете с 50 %-ной вероятностью выиграть еще 1000 долларов


или


(b) можете получить гарантированно 500 долларов.


Что вы выберете? Запишите свой ответ.


А сейчас отвлекитесь от предыдущего и ответьте на новый вопрос. Предположим, что вы на шоу-викторине и только что выиграли 2000 долларов. Ведущий предлагает вам финальный раунд, в котором вы


(c) можете с 50 %-ной вероятностью проиграть 1000 долларов


или


(d) гарантированно теряете 500 долларов.


Что вы выберете? Запишите свой второй ответ.


Тверски и Канеман провели в двух группах эксперимент, подобный этому, еще в 1979 году. Первая группа отвечала на первый вопрос. Большинство, 84 %, остановило свой выбор на варианте (b), гарантировавшем им 500 долларов. Вторая группа отвечала на второй вопрос, и большинство, 69 %, предпочло вариант (с), дававший шансы 50:50 потери суммы в 1000 долларов. Ваши результаты могут незначительно исказиться из-за того, что я задал вам друг за другом сразу оба вопроса, но идея должна быть понятной. Формат выплат в обоих вопросах одинаков, а вот наша реакция на них расходится. В обоих случаях у нас есть 50 %-ная вероятность остаться с суммой в 2000 долларов и 100 %-ная вероятность – с суммой в 1500 долларов. Но большинство из нас будут демонстрировать совершенно разную реакцию в зависимости от того, как подается ситуация выбора: как ситуация выигрыша или как ситуация проигрыша. Мы «избегаем риска в случае позитивных перспектив», но «готовы рискнуть, если перспективы негативны».


Тверски и Канеман проводили свои эксперименты и на хорошо образованных людях. То, что они обнаружили, вполне подтверждает тезис, согласно которому мы все воспринимаем мир с определенной долей встроенных искажений. Каждому из этих искажений ученые присвоили имя. Так, эксперимент с Линдой обнаружил «ошибку конъюнкции», а выбор различных вариантов денежных сумм получил название «теория перспектив».


Также еще появилась «ошибка репрезентативности» – тенденция предполагать, что прошлое предсказывает будущее на основании того, что прошлые события еще свежи в нашей памяти. Как и игроки в рулетку склонны предполагать, что вслед за выпавшим черным с большей долей вероятности выпасть должно красное поле. На деле, вероятность выпадения черного или красного поля каждый раз равна 50:50. Наши ожидания находятся под воздействием того, что мы видели до этого. Мы исходим из того, что у мира есть какой-то способ поддержания баланса, в том числе и в ситуации выпадавшего ранее черного поля. Новичок же за игровым столом такой ошибки никогда не допустит.


В другом случае люди давали ответ на задачу:


8 x 7 x 6 x 5 x 4 x 3 x 2 x 1 =?


совсем не так, как другая группа, решавшая задачу в иной последовательности:


1 x 2 x 3 x 4 x 5 x 6 x 7 x 8 =?


Итог, несомненно, был один и тот же, но «8» в начале задачи формирует ожидание большего результата. Среднее арифметическое ответа первой группы было 2250, в то время как у второй группы – 512. Правильный ответ был 40320.


В случаях, когда индивидуальный выбор оказывается «в ответе» за значительные расхождения в общих итогах – как в ситуации финансовых рынков, – инструменты, разработанные Тверски и Канеманом, предлагают новый способ интерпретации событий. За четыре века купцов и торговцев на бирже то охватывал оптимизм, то пессимизм, что и вызывало образование «фондовых пузырей». Эти пузыри имели разные причины, и вряд ли возможно объяснить их появление каким-то одним общим фактором. Одним вариантом объяснения можно считать моменты неподвластных разуму эмоций, когда людей одолевает стадный инстинкт. Другим вариантом, как в случае с LTCM, может быть предположение о вполне осознанных, но неверных суждениях.


Если истинно первое утверждение, то фондовые пузыри неизбежны. Но если же проблема кроется в инвесторах, чьим вниманием завладели не те составляющие проблемной ситуации, то есть выбравших не ту систему в качестве фокуса, то проблема должна исчезнуть со временем, как только инвесторы научатся в моменты кризиса корректировать свои мыслительные процессы. Если эмоция всегда была частью спекулятивного пузыря, то когда дело касается неверных суждений, основной причиной будут скорее ошибки в поисках верного формата проблемы, нежели чистая необдуманная глупость.


Взять, к примеру, тюльпаноманию. В начале 1600-х годов бюргеров Амстердама прямо-таки охватила общенациональная мания. В течение длительного времени именно голландцы лидировали в мире полезных и практичных финансовых инноваций. Одним из таких новшеств стало появление первой в мире фондовой биржи, Амстердамской, которая открыла свои двери в 1602 году. Первые торги провела Голландская Ост-индская компания, которая тем самым предотвратила отзыв капитала своими партнерами. В противном случае компания поставила бы под угрозу свою финансовую безопасность, которая была необходима для планирования ее проектов. Вновь открытая фондовая биржа позволила инвесторам продавать свою финансовую долю в компании другим инвесторам без смены собственника, каковая сказалась бы на самой компании. Идея была замечательной, но тюльпанный пузырь, случившийся несколько десятилетий спустя, оказался весьма непростым моментом в истории этой биржи.


Торговцы платили баснословные деньги, чтобы буквально на несколько дней завладеть тюльпанной луковицей, прежде чем перепродать ее другому покупателю-энтузиасту. Semper Augustus, тюльпан, имевший цветки с темно-красными лепестками и белыми полосками, был продан в 1625 году за 2000 гульденов. Несколькими годами позже, в 1638 году, «Ночной дозор» Рембрандта был продан примерно за ту же цену. А 1625 год стал лишь началом. Пузырь просуществовал аж до 1637 года, когда торговец, купивший луковицу на аукционе, отказался показаться и заплатить за нее. За все это время тюльпаномания вызвала к жизни множество разного рода инноваций. Получили широкое распространение фьючерсные контракты. Торговцы изобрели способ покупки конкретной луковицы в будущем по фиксированной цене. Эти контракты сами по себе стали предметом спекуляций. (Конечно же, для современных биржевиков все это стандартные практики.)


Сегодня тюльпаномания представляется абсурдной. Майк Даш, британский журналист, как-то написал в своем обзоре, посвященном тому периоду: «Невозможно понять природу тюльпаномании, если не учитывать тот факт, что тюльпаны разительно отличались от всех цветов, известных садоводам XVII века». Но вовсе не очевидная непохожесть тюльпанов на все остальные цветы породила финансовый беспредел. Равно как дело было и не в том, что трейдеры зациклились на раздутых акциях. Пользуясь теорией Тверски и Канемана, можно сказать, что это было нечто менее очевидное. Это была склонность полагать, что ближайшее прошлое предопределяет будущее. Как только пузырь образовался, вовсе не всепоглощающая любовь к тюльпанам его питала, но близорукая вера в то, что завтрашняя цена будет выше вчерашней без учета долгосрочных тенденций. Другими словами, инвесторы исходили из тех цен на тюльпаны, какими они были «на прошлой неделе», и упустили из внимания последние несколько десятилетий. Ту же ошибку допустили и в LTCM. И именно эту ошибку все мы склонны совершать за игровым столиком в казино.


3.


Из всех упомянутых и подобных им историй возникает соблазн сделать вывод о том, что человеческая природа неизменна. Альтернативный вариант – тезис о том, что общества не помнят ошибок истории, а вот отдельные люди – да. Дети тех людей, которые справились с тестом Дункера со свечой, не имели никаких преимуществ, когда они сами в первый раз столкнулись с тем же тестом. Но решив его единожды, они уже никогда в нем не ошибались. Также и те инвесторы, которые погорели во время тюльпаномании, вряд ли стали бы вкладывать деньги еще раз в какое-нибудь весьма рисковое предприятие, но их потомки вполне могли вложиться в пузырь доткомов.


Различие это весьма существенно. Мы не можем преодолеть человеческую тягу к использованию «увеличительного стекла». Всегда будут такие моменты, когда мы, зациклившись на чем-то второстепенном, будем совершать неправильный выбор. Но даже самые ревностные защитники могут пересмотреть свои позиции, если им помочь увидеть нужные нюансы проблемной ситуации, – то есть если они произведут «перекадровку», изменят угол зрения на проблему. Возьмем пример с недавним глобальным финансовым кризисом. И хотя впоследствии больше всего обсуждался вопрос, какая реакция была бы наилучшей, гораздо более важным был вопрос о том, почему он вообще случился. Проницательный ответ был дан одним из самых больших сторонников свободного рынка.


23 октября 2008 года Алан Гринспен был приглашен выступить перед комитетом американского конгресса со своим анализом истоков кризиса. До 2006 года, в течение почти двух десятилетий, Гринспен был председателем Федеральной Резервной системы. Удерживая низкими процентные ставки и тем самым поддерживая активные темпы экономического роста и благосостояния на всем протяжении 1990-х и 2000-х годов, он заработал себе хорошую репутацию. Тогда же, когда кредитные рынки оказались в глубокой стагнации, а банки начало лихорадить, Гринспена пригласили в комитет предложить свое объяснение происходящих событий. Заявление Гринспена Генри Ваксману, конгрессмену-демократу от Калифорнии и председателю комитета, было весьма показательным:


Гринспен: Я имею в виду, что я обнаружил дефект. Не знаю, насколько важный и насколько устойчивый. Но он меня расстроил. Но если я могу – если позволите – ответить на этот вопрос…


Ваксман: Вы обнаружили дефект в реальности?


Гринспен: Дефект в модели, которую я воспринимал как критически важную, фундаментальную действующую структуру, которая и определяет, как устроен мир, так сказать.


Ваксман: Иными словами, вы обнаружили, что ваша картина мира, ваша идеология неверны. Они не работают.

Гринспен: Именно так. Именно это и стало причиной испытанного мной шока, поскольку все это значило, что сорок лет, а то и больше, я жил с полным убеждением, что она прекрасно работает.


Этим своим замечанием Гринспен выказал свою готовность скорректировать свое восприятие мира под воздействием новых фактов. Обнаруженный им дефект касался вопроса о том, насколько эффективно были способны банки оценивать риски. Одно из его ключевых положений состояло в том, что все имеющие свой собственный интерес организации (и инвестиционные банки в особенности) способны обходить стороной вредоносные события, поскольку подобное поведение было как раз в их интересах. И как раз не недостаток личной заинтересованности положил их на обе лопатки в 2007, а неспособность распознать риски.


В своем выступлении Гринспен отметил:


Исходя из моего опыта, который у меня немалый – за плечами 18 лет работы в государственных регулирующих органах и столько же в частном секторе, и особенно 10 лет проведенные мною в крупном международном банке, – специалисты по кредитованию, работающие в банках, знают гораздо больше о рисках, связанных с людьми, которым банки через них одалживают деньги, чем самые продвинутые сотрудники Федерального Резервного банка.


Однако инструменты, которыми пользовались эти сотрудники, были больше похожи на увеличительное стекло, чем на зеркало. Гринспен продолжал:


В последние десятилетия значительный прогресс пережили области управления рисками и система ценообразования, в которых применялись лучшие идеи математиков и финансовых экспертов вместе с развивающимися компьютерными и коммуникационными технологиями. За открытие модели ценообразования, которая лежит в основании продвижения рынка деривативов, была присуждена Нобелевская премия. Эта современная парадигма управления рисками десятилетиями не теряла своей актуальности. Однако вся теоретическая конструкция летом прошлого года рухнула из-за того, что исходные данные, использованные во всех моделях по управлению рисками, покрывали только два последних десятилетия – период эйфории. Если бы модели учитывали исторические периоды депрессий, требования к капиталу были бы гораздо выше, и финансовый мир, как я считаю, был бы сейчас в гораздо лучшей форме. (Курсив мой – Э.Н.).


Ошибка, на которую указал Гринспен, была точь в точь такой же, что совершили еще в 1990-е Джон Меривезер со своей командой LTCM, а также что за декаду до этого обнаружили во всех нас Тверски и Канеман. Мы склонны концентрировать свое внимание на ближайшем прошлом в ущерб более глобальной картине реальности. Признание этого – первый шаг на пути разрешения проблемы.


Гринспен, правда, ограничился довольно мягкой критикой. Проблема заключалась не только в том, что в банках мир воспринимали через увеличительное стекло. Подобная поведенческая стратегия закреплялась системой дополнительных развиваемых стимулов и институтов. Можно написать целую книгу (что, собственно, и делали неоднократно) об институциональных структурах, которые приковали людей к этой системе мышления тем, что вознаграждали их финансово за те решения, которые не несли в себе личных финансовых рисков. И хотя основное бремя потерь в LTCM легло на плечи самих управляющих фонда, это было скорее правилом, чем исключением. Однако смысл упоминания того признания, которое было сделано Гринспеном, в том, чтобы указать, что после моментов провала всегда возможно провести корректировку.


Конечно, финансовый мир полон компьютерных гениев и дипломированных математиков – а значит, это как раз то самое место, где в порядке вещей встретить людей, воспринимающих мир через увеличительное стекло компьютерных моделей. Но урок «смены формата» вполне может быть вынесен и за пределы финансового мира. Взять хотя бы проблему совершенно иного рода – такую, как война. Возможно ли воевать четыре года, по прошествии которых вдруг выяснить, что все было мимо цели? И если это так, то, может, секрет победы в «перекадровке» образа своего врага?

Загрузка...