Любопытно, почему предметы из детства имеют свойство крепко отпечатываться в памяти. Я отлично помню любимую чашку, точнее рисунок, которым она была украшена, – голубой кит с высоким фонтаном, брызжущим из спины. Впадинки между ребрами – более темные мазки акварели, нанесенные фабричным художником. Круглые глаза, словно вишня, скатившаяся на край блюдца, брюхо, похожее на растянутую гармошку. Все эти мелкие детали стоят передо мной, словно я только что поставила кружку на стол. Но при этом я не смогла бы описать узор тарелок, которые стоят в моем буфете, хотя всего пару лет назад потратила на их выбор несколько часов. Почему-то с годами вещи становятся как будто условными, ненастоящими.
На свое восемнадцатилетие Фрейя подарила мне ключ. Точнее, это выглядело скорее как обмен подарками, потому что сначала я вручила ей набор для приготовления домашнего шоколада, а после она с улыбкой протянула мне белый конверт. Внутри нашелся ключ, форму которого я могу спустя годы с легкостью воспроизвести в уме: цилиндр с колечком на конце и неровный заборчик зубьев латуни. «Родители подарили мне пляжный домик, – сказала Фрейя с радостью в голосе. – Но я не хочу пользоваться им в одиночку. Приходи туда, когда захочешь, только, пожалуйста, не оставляй внутри мокрые полотенца».
Я хорошо помню, какие грандиозные планы мы строили на голубой домик, стоявший на песочном пляже в окружении утесов. Как воображали уединенные посиделки у костра на закате, вечеринки с друзьями после полуночи и нежные свидания с кем-то особенным за закрытой дверцей. Это была мечта, которая стала явью. Не каждый подросток мог похвастаться даже собственной комнатой, а у нас на двоих было собственное убежище, превращавшее нас во взрослых, державшее на безопасном расстоянии весь остальной мир.
Я понимаю, что родители Фрейи хотели порадовать ее и, наверное, им это удалось. Вот только теперь, десять лет спустя, оставленные в этом домике волосы и записка с моим именем выглядели не столь радужно. По правде сказать, выглядели эти послания просто пугающе. И тем не менее они казались мне логичными. Но логичными лишь в том случае, если бы Фрейя действительно хотела что-то сказать мне, указать на нечто, известное нам обеим. Как бы то ни было, я чувствовала, что должна оказаться там лично, быть может, при осмотре упустили какую-то важную деталь, которую смогу понять лишь я, возможно, мне удастся найти подсказку. Что-то вроде тайного знака, ведь сама по себе записка с моим именем указывала на меня, но кроме этого больше ничего не сообщала.
Я ощущала необычайную решимость, когда мчалась по дороге, стараясь обогнать тающие лучи закатного солнца, стремясь попасть на пляж до того, как станет темно, – насколько я помнила, в домике нет электричества, и разглядеть там что-то в сумерках будет сложно. Через двадцать минут я уже парковалась на небольшой площадке у спуска – вырубленной в скале узкой лестницы, утопающей в зелени и скользкой на вид.
Осторожно спустившись, я остановилась, обозревая два скальных выступа, окружавших бухту, словно две сложенные ладони, уберегающие пустынный пляж от посторонних глаз. Влажный песок казался по-осеннему неподвижным, а волны по-северному широкими – набегая с шероховатым стоном, неровным, ощупывающим движением они зачерпывали и остужали берег. Два бледно-оранжевых луча, прозрачные, словно отрезы шелка, парящие в воздухе, протянулись наперерез горизонту, готовые вот-вот исчезнуть.
Закатные лучи умирают быстрее рассветных – вспыхнув туманной дымкой, они растаяли. В тот же миг пляж окутал холод, скала почернела, а песок под кроссовками стал жестким.
Я тряхнула головой. У меня в запасе не больше двадцати минут до того, как пляж накроет непроницаемая мгла; и я устремилась к веренице домиков, прижавшихся друг к дружке деревянными боками, в сумеречном свете различаясь лишь приглушенными цветами, в которые они были выкрашены. Слепые стекла окошек, не отражавшие ничего, кроме темноты, казались мрачными и негостеприимными. На некоторых дверцах я разглядела навесные замки, вход других украшал красный флажок с белым трискелионом.
Третий слева. Домик Фрейи. Ничем не выдающийся, голубой, с небольшой дверью и белым наличником, один из тех, что служат короткую летнюю службу и замирают на долгую зиму в ожидании владельцев и теплого погожего дня. Я шагнула вперед и встала на деревянный настил, ставший постройке основанием. Достала из рюкзака ключ и вставила его в замочную скважину. Он легко повернулся, замок был хорошо разработан. Я потянула на себя дверь, и провисшие железные петли испустили резкий звук. Он разнесся над пляжем, и мне подумалось, что именно так могла бы кричать птица, безнадежно повредившая крыло, осознающая, что не сможет больше подняться в небо.
Мне стало холодно. Я передернула плечами и рефлекторно обернулась. Пляж дышал пустотой: словно освободившись от лучей солнца, он наконец-то ожил и стал настоящим – откликающимся, чутким, внимательным. Песок теперь заволокли изорванные тени, и он тоже будто стал глубже, темные впадины виделись мне дырами, а светлые верхушки рисовали человеческие профили. Грозно шумело море. Мне захотелось поскорее найти опору, спрятаться от искаженных очертаний скалы, похожей на лезвие клинка.
Я повернулась к домику, и на меня пахнуло сухим теплом древесины – успокаивающий, чистый аромат, похожий на тот, что живет в дровяных банях. К нему примешивался тонкий флер шалфея и фиалки – где-то на полке наверняка пара засушенных букетиков. Я всмотрелась в темноту, стараясь разглядеть внутренности помещения, сориентироваться. Но все предметы даже с близкого расстояния казались лишь очертаниями – белые изгибы тонконогого стула на том же месте, где я видела его в последний раз, – у стола. Кушетка с темно-красной обивкой, придвинутая к стене маленькая овальная раковина и навесной шкафчик на торцевой стене. Ничего не изменилось. Я чувствовала даже без дополнительного освещения – тут все осталось прежним. Этот домик застыл во времени, не поддался ни моде, ни прихотям хозяйки, а быть может, именно она пожелала оставить все как есть, запечатать вместе с запахами и воспоминаниями.
Я шагнула внутрь и села на стул лицом к дверному проему, уставившись на узкий прямоугольник, тусклый, как погашенная лампа. Непреодолимое желание обуяло меня: забраться на стул с ногами и ухватиться за его края, беззаботно покачиваясь, как в тот знойный день, когда пляж пестрел зонтиками, когда в воздухе летали воздушные змеи, разносились радостные детские вопли, а море ласкало берег.
Я хотела бы сказать, что в тот день Фрейя была счастлива.
Но в тот день была счастлива только я.
Тогда мы впервые за год выбрались на пляж. Фрейя, я и он.
Воздух казался еще прохладным, но солнце уже ярко светило. Песок, отражавший полуденные лучи, слепил глаза, под зонтиками – полосатые раскладные кресла, бухта переполнена. Мы расположились неподалеку от пляжного домика, чтобы под рукой были сидр и закуски, которые мы привезли с собой: копченая ветчина, хлеб, свежие овощи и клубника.
Ближе к двум часам дня стало по-настоящему жарко. Фрейя сказала, что хочет искупаться, и, глядя на нее, я согласно кивнула, потому что заметила, как на ее нежной, непривычной к солнцу коже проступили розоватые пятна. Я протянула ей крем для загара, но она отвернулась к горизонту и лениво прищурилась, словно прикидывая расстояние до воды, а потом поднялась и решительно зашагала неровной походкой: ступни ее то и дело увязали в песке. Перед самым входом в воду, когда я уже с трудом различала ее фигуру среди других отдыхающих, она вдруг обернулась и с усилием помахала. Тогда мне показалось, что она приглашает нас присоединиться, но сейчас, вспоминая то преувеличенное, почти отчаянное движение и странную паузу перед входом в воду, я сомневаюсь в том, что на самом деле означал тот жест.
Тогда же, в ту минуту, меня это не волновало. Я подтянула ноги, пряча их под зонтик, при этом мое колено коснулось его кожи, и я с удивлением отметила, как она прохладна. Я приподнялась на локтях и посмотрела на его профиль, а затем проследила за его взглядом – туда, где волны с радостным шумом накатывали на берег, где светлая макушка мелькнула на поверхности воды.
Фрейя поплыла, и тысяча солнечных зайчиков устремились вслед за ее золотистыми локонами. Он хотел было встать, чтобы тоже пойти купаться, но я потянула его обратно, и ему пришлось откинуться на полотенце. Тогда я протянула руку к его лицу, и пальцы ощутили упругие волоски темных бровей и беззащитную преграду век. Оранжевый зонтик бросал на его лицо оранжевую тень, и губы, обычно бледно-розовые, теперь казались ярче. Я склонилась, чтобы коснуться их. Он ответил на поцелуй с готовностью и нетерпением, которое передалось мне на уровне инстинкта, незаметного окружающим, адресованного лишь мне, заставившего мышцы живота сократиться, словно по ним прошел легкий ток. А потом он поднялся так резко, что я сначала отпрянула, а потом счастливо засмеялась. «Пойдем», – сказал он едва слышно. Лицо его казалось почти суровым.
Мы вошли в домик, влажный воздух которого был недвижим и плотен, и я услышала, как изнутри щелкнуло: он закрыл дверь на замок. Не говоря ни слова, я взяла из высокой стопки полотенце – оно оказалось огромным, словно простыня, – и бросила на пол, туда, где прозрачные, будто хрустальные, песчинки, осыпавшиеся с ног, ткали абстрактный узор. Затем легла, дрожа от невыносимой тревоги и неизъяснимой радости – тошнотворно-прекрасный коктейль, который всякий раз в ответ на его присутствие рождался внутри меня. Кожа моментально вспотела, и я почувствовала, как на ней проступила морская соль.
Он сделал шаг вперед, опустился на колени и на руках навис надо мной, позволяя волосам скрыть выражение его глаз, в одно мгновение спрятался в сумрак, из которого продолжал пристально изучать меня. Было что-то наивное в этой демонстрации силы, в этой мужественности напоказ, которая совершенно точно рождалась не внутри, а была позаимствована извне. Это было что-то выученное, как урок, не усвоенный до конца, и в то же время безошибочно вовремя примененное орудие, которое магически воздействовало на меня, лишая всех желаний, кроме единственно возможного.
Я подумала, что он ждет от меня чего-то особенного, какой-то позы или слова, чтобы, подыграв, я могла убедить его окончательно, чтобы дополнила картину и она бы стала почти достоверной. Тогда я прижалась к нему, ластясь, как бездомный котенок, сдаваясь и принимая правила игры. И в то же самое время я не играла, а каждой клеточкой трепетала от тревоги, что, вздумай он сейчас отстраниться или посмотреть в маленькое окно, из которого можно разглядеть берег, отвлекись он всего на мгновение, позволь почувствовать чье-то иное присутствие, сердце мое тотчас остановится. Но он не отодвинулся и не отвел глаз, а с силой вжав в пол, изменил ритм моего и без того неровного дыхания. Его кожа все еще дышала прохладой, и краем сознания я пока ощущала линию, где проходит граница наших тел, но постепенно – вдох за выдохом, градус за градусом – температура наших тел сравнялась.
Наверное, я задремала, потому что, когда открыла глаза, моя голова лежала у него на груди. От спертого воздуха перед глазами все кружилось. Проведя ладонью по лбу, я ощутила, что он покрыт испариной. Я с трудом поднялась, обернулась: он спал, хоть и неглубоко, рука, заброшенная назад, оголила область подмышки с темным всполохом волос, дыхание было ровным и безмятежным. Я открыла дверь, и солоноватый бриз ворвался внутрь, возвращая к реальности. Кажется, солнце начало клониться к горизонту, я заметила, что теперь тени удлинились и казались плотнее, людей прибавилось, но шум от них, казалось, стал глуше. Над морем зависла предзакатная дымка, силуэт скал резко очертился и выступил вперед. Я поискала глазами Фрейю. Места под нашим зонтиком были пусты, вещи лежали там же, где мы их оставили. Ее нигде не было.
Я поднесла ладонь к глазам и посмотрела вдаль. Почти сразу я заметила непривычное оживление у воды, там толпились люди, о чем-то громко переговариваясь. Дурное предчувствие тотчас охватило меня, и в горле засаднило от едкого привкуса тревоги. Я снова посмотрела на солнце, пытаясь на глаз определить время, – по моим ощущениям выходило, что мы проспали как минимум час. Бросившись в домик, я растолкала его, и мы побежали к берегу.
Это была она. Бледная, с ручейками воды, стекающими с кожи, похожая на эмбрион, вынутый из банки с формалином, с синеватыми прожилками сосудов на бедрах, безжизненного цвета губами, с пальцами, сведенными судорогой. Фрейя сильно дрожала, кажется, у нее даже не было сил подняться. Кто-то закутал ее в полотенце и попытался усадить, она с трудом удерживала равновесие. В этот момент я бросилась к ней и, повинуясь внутреннему порыву, обхватила за плечи, принялась растирать их, ощущая даже сквозь ткань полотенца холод ее тела. Она не реагировала, не отзывалась на свое имя, только и могла, что смотреть перед собой, все еще находясь в шоке от пережитого потрясения. И только когда подошел он, сел рядом и спросил, в порядке ли она, Фрейя протянула ему руку и кивнула.
«Отвезите ее в больницу, надо исключить возможность вторичного утопления», – сказал мне тот, кто спас ее, – жилистый мужчина с крепким загаром. «Что произошло?» – «Она заплыла слишком далеко». – «Слишком далеко?» – спросила я, едва владея голосом. «Слишком далеко, чтобы хоть кто-нибудь заметил, что она тонет», – с раздражением в голосе ответил незнакомец.
Я поморгала и затрясла головой. Видение было таким ярким, что я не сразу избавилась от него, не сразу поняла, что все еще сижу на стуле и пялюсь в пространство за дверью. Шум прибоя доносился до моего слуха, со стороны утеса с приходом ночи задышала полынь. Многослойная мрачность за дверью поглотила очертания скалы, и лишь тонкая полоска лунного света мягко, по-осеннему стелилась по песочным дюнам.
Картинка вдруг качнулась, и в ней проступил неясный, напоминавший женскую фигуру образ, который являлся не чем иным, как причудливой игрой лунного света и тени. Я прищурилась, не до конца понимая, что колебание ночного воздуха было осязаемым. Нечто живое двигалось там, у дальнего приступа скального утеса. Я вздрогнула и подалась вперед, напрягая зрение и слух. Громкий крик и хлопанье крыльев ответили на мой невысказанный вопрос – большая белая птица спустилась на пляж, она-то и напугала меня. Когда она шумно вспорхнула, кромсая воздух массивными крыльями, и улетела за пределы видимости, пляж окончательно опустел. Теперь, кроме меня, вокруг никого не было.
Я присела на корточки. Провела рукой по полу, почти чистому: песка совсем немного, просто нанесло с пляжа, а может, он лежит здесь с лета. Щель, следом еще одна, на равном расстоянии друг от друга, если приложить руку, то ощутишь, как в просветы тянет с улицы воздух. Но что это? Пальцы натолкнулись на что-то холодное. Монетка, неизвестно когда провалившаяся сюда да так и застрявшая. Я поддела ее пальцем и принялась толкать вперед, пока она не уперлась в перемычку. Минута возни, она у меня в руках, и я ощущаю что-то знакомое в ее выпуклом очертании, в мягком рельефе: с одной стороны – королевский профиль, c обратной – силуэт шерстистого мамонта с призывом спасти планету [20].
Я задумалась, а потом оборвала непрошеные мысли и нежно погладила очертания давно исчезнувшего великана, занявшего почти всю поверхность реверса, словно и здесь перед ним возникло препятствие на отчаянном и безнадежном пути к выживанию. Приложила монетку к щеке и закрыла глаза, стараясь изо всех сил услышать заключенное в ней послание, распознать скрытый шифр или хотя бы угадать имя того, кто обронил ее. Но внутри меня отзывалась лишь тишина.
Остывшая земля, мерзлая и неприветливая. Причудливыми изгибами простирается первобытный рельеф, это время до начала времен, ни на что не похожее превращение. Время, когда по морю бродили ледяные глыбы, ломая и круша все, что попадалось на их непредсказуемом пути. Это время большого передела, неутихающей грозной битвы, время неумолимой беды.
Холмистые гряды и белесые пустоши, схватившиеся коркой льда, отливают мертвенной белизной, которая простирается до самых краев Острова, лишь немного меняя цвет у воды, где она синеет и рыхлится, подкрадываясь к бушующей линии волн. В низинах же, подальше от берега, – сплошной лед: матовый и застоялый, он сковал землю, лишив ее дыхания, обездвижив на долгие тысячелетия, и кажется, что процесс этот будет длиться столько же, сколько и длился до этого, а значит – бесконечно долго.
Все вокруг запорошено, застекленело, все едино: и гулкие низменности, и прибрежные склоны, сложенные из ледяного песка, и прозрачная изморозь речных устьев, где вода застыла на пути к морю, и вспухшие утесы, остывшие, промерзшие насквозь. Все вокруг дрожит от нестерпимого мороза, все дыбится – безжизненное, потухшее, навсегда окостеневшее.
Кажется, что Остров был мертв всегда и будет мертв еще целую вечность. Что, однажды поднявшись из морских пучин или спустившись с небес, он пожалел, что выбрал это неприветливое место и оказался бессилен перед дыханием неведомого северного края.
Природа вела неслышную битву, свидетелей которой еще не нашлось, но Остров помнил. Его спящее сердце еще хранило память о зеленых долинах, сокрытых под коркой льда, он все еще слышал остывшее дыхание деревьев и шорох обездвиженных листьев, хотя и не мог надеяться, что возродятся мгновения бурной жизни, которыми беспрестанно занята природа.
Громоздятся массивные известняковые плиты, осколки гранита ранят друг друга, крошатся тысячелетние прослойки торфа – отгнившие листья и древесина, спрессованные силой природы, которой невозможно противостоять. Скала дробится на камни. А камни – в песок. А поверх всего – бескрайняя белизна.
Пустынны холмы и равнины, безлюдны горные кряжи, в них еще не звучало человеческое эхо. Темны раскаты грома, размашист птичий свист. У берегов слышится плеск – это крабы в поисках добычи поднимают камни, подставляя глаза под удары свирепых чаек. Прибрежные волны шумят, дробясь в холодную крошку и осыпаясь искрами льда. Они раскатисты и так же исконны, как берег, на который наступают.
Только вода подвижна, она умеет прокладывать путь, точить и камень, и лед. Она умеет дышать, двигаться – и оттого кажется живой, хотя нет еще руки, способной пропустить ее сквозь пальцы, уха, чтобы уловить сладостный шум, нет сердца, что зашлось бы от радости при этих звуках.
В воде бьется рыба, жирная и изворотливая. У нее большие глаза, сильные плавники и хвост, который помогает уйти от хищников. Натыкаясь на берег, рыба поворачивает и несется прочь, в сизые глубины, подныривая под осколки отколовшегося льда. Наверху гуляет стужа.
В глубине Острова лежит озеро. Его поверхность бледна и так заснежена, что озеро не ведает, где заканчиваются его границы и начинается долина. Удаляясь прочь от Острова, рыба не слышит, как в глубине Острова раздается громкий хруст, и гигантская трещина пробегает по поверхности озера от берега до берега.
Озеро начинает пробуждаться. Теперь берега его обозначены, и оно вспоминает, что его величина – с половину неба, что оно вытянутое, как капля, что окружено оно травянистыми лугами, скрытыми под белым панцирем. Озеро чувствует, что внутри его пробудилась сила, глубинный импульс, горячая струя, растревожившая громадный пласт. Словно в утробе, спит под толщей льда вода, но трещина разбередила ее, заставила пузырьки побежать к просвету, длинной расщелине, впервые за тысячелетия впустившей солнечный свет.
Внутри пробуждается жизнь: еще сонные, похожие на камешки, округлые рыбки уже бурлят, кружатся в гибком вихре, стремясь навстречу свету.
В это же самое время со стороны другой земли, которую спустя сотни лет назовут Шотландией, по дикому морю, которое когда-то станет Ирландским, движется на Остров глыба льда. Она так велика, что ее ход не улавливает даже ветер. Вода мягко огибает обрывистые края, принимая ледник за новый, вдруг выросший посредине водной пустыни остров.
Но он движется. Тихо и неотвратимо держит путь на юг, туда, где после многовековой спячки пробуждается Остров.
Остров лежит прямо на пути ледяных массивов, с грохотом сползших с гор, собравших с собой все осадочные породы, что только могли уместиться в его ненасытном чреве, обезглавив гористые пики, придав им новые очертания, стерев свидетельства прошлых событий.
Ледник не имеет цвета. Словно зеркало, он отражает все, что удалось впитать, вовлечь, заморозить. Из этого и состоит его нутро, вперемешку с черной грязью, с осклизлыми стволами поваленных деревьев, наполовину оттаявшими теперь из ледника, с гранитными осколками и торфяными примесями. Серая глыба хрустит и потрескивает, как ледяное пожарище, рассекает еще молодое море, выдавливая его из берегов. Она продвигается вперед с тяжелым грохочущим рокотом, ее поверхность покрыта остроклювыми пиками – миллионами заостренных копий – ощетинившееся свирепое животное, выплывшее на охоту. Весом оно превышает Остров и оттого кажется, что ледник беспощаден, свиреп и голоден.
Но и ему ведом страх. Он ускоряется, потому что чувствует, что каждая морская миля, разделяющая его и Остров, играет не в его пользу. Что сменяющиеся дни и ночи крадут по кусочкам его целостность, что время забирает его силу. Ему нужно подналечь, чтобы достигнуть цели, не потеряв при этом в весе, не растаяв по пути, и наброситься на остров со всей мощью, на которую он только способен.
Потому он торопится, словно громадный кит, набирающий разгон, отталкивается от дна, натыкаясь на подводные скалы, стачивая брюхо, и куски льда откалываются и плывут прочь, тая в синеве.
Дни ледника сочтены, и в неотвратимости грядущего, когда день слишком быстро сменяется ночью, он полагается на мощь своего движения и продолжает ползти вперед, неумолимо сокращая пространство между собой и Островом, темнея в сумерках до свинцово-синего, а утром неистово искрясь даже там, где проступили пятна грязи и песка, похожие на раны.
Из одной из них на свободу выпросталось что-то длинное, заостренное и величественно изогнутое, то, что утащил с собой ледник, когда сдвинулся с места, захватив все живое и все, что было когда-то живым. Бивень принадлежит шерстистому мамонту, уцелевшему воину, однажды оступившемуся и потерявшему опору силачу. Он скатился в смертоносную расщелину и остался там, поверженный. Таким его забрал ледник – и теперь несет прочь, к чужой земле, до которой сам великан не сумел бы добраться. Этот бивень спустя века найдут на Острове люди и станут гадать, откуда он взялся, если на этой земле никогда не водились мамонты. Но пока он движется вперед вместе с увязнувшими во льду мелкими животными и рептилиями. И мамонт все еще жив, пусть не во всю силу легких, но все еще дышит, изумленный, могучий, великолепный.
А меж тем Остров приближается. Становятся видны его очертания и цвет: сквозь прозрачный лед он отливает зеленым, а в сравнении с пространством вдруг кажется черным. Вокруг засели плоские льдины, и свирепый туманный ветер гуляет по неприветливым просторам. Небо выглядит перемороженным, и все вокруг будто умерло, но только не Остров. Кажется, что он помилован вечной мерзлотой, потому что все это время изнутри грело его собственное сердце. Цветок, расцветший посреди выжженной холодом морской долины.
Ему понадобится тысячелетие, чтобы стряхнуть морозную оторопь, но первые шаги уже сделаны, он пробудился, открыл глаза, услышал пульс, отозвавшийся в пышнотелых скалах. Пусть не на поверхности, но где-то в глубине по венам Острова уже взбежала кровь, забили, бурля и теснясь, теплые подводные течения. Все, что нужно сделать Острову, – это удержать заново обретенное тепло, подхватить неведомое чудо, пробудившее его. Теперь главная цель – сохранить любой ценой этот импульс, это дыхание.
Ему нужно лишь продержаться. И он собирает для этого подвига все силы, не ведая, что смертоносный ледник уже рядом, что он пышет холодом такой силы, что вода, огибающая его, схватывается льдом, а рыба, коснувшаяся боком, – тотчас замерзает. Остров занят пробуждением, и враг застает его врасплох. Отвлеченный ласковыми звуками оттепели, он не видит, как горизонт застит белым полотном. И понимает, что пришла беда, только когда становится слышен хруст ломающихся костей – это скалы у берега крошатся в пыль, когда ледник достигает берега и начинает наползать, убивая и превращая в лед все, что почти пробудилось.
Остров потрясен мощными ударами нежданного врага. Он содрогается от ледяного напора и стонет, словно умирающий воин, чьих детей убивают у него на глазах. Он готов к неизбежной схватке, от нее некуда укрыться в открытой воде, и Остров, словно щит, обращает к врагу крутые откосы, дрожащие в прибрежном тумане. Но ледник неустрашим, почти не потерявший в объеме, он уже здесь и скоро поглотит сушу, став в два, три раза больше, могущественнее.
Шаг за шагом, плавясь от соприкосновения с Островом, он простирается на берег, нарастая, наступая сам на себя, суетясь, грохоча, как тысяча гроз, подминая скалы и уступы, проглатывая, сминая и измельчая, отъедая по кускам землю Острова, его благородные, вспоенные теплом участки.
Ледник теперь не торопится, превращая тепло – в стылое дыхание, а серый лед – в белый. Он преследует одну цель – поглотить Остров, набросить безжизненную пелену на его гордые плечи. Он хочет погасить надежду на пробуждение, не умея дарить жизнь, он привык лишь отбирать ее. Потому что в сердце ледника – сплошной холод.