Члены общины, с их крупными, почти безобразными чертами лиц, прекрасно вписываются в антураж крестьянского быта. Скудный сероватый тон задаёт нищета, тысячелетняя особа, с весьма посредственными представлениями о живописи интерьера и красоте вообще – художественное в этом кругу сравнялось с украшательством, а удобство – с приемлемым. Потолок в помещении столь низок, что благородный человек, оказавшись в подобных условиях, незаметно для себя растерял бы всё своё благородство, раскланявшись перед простолюдинами так, словно имел аудиенцию у Государя Императора в Зимнем дворце. К одной из невыразительных стен приколочена вполне выразительная картинка с рвущимся наружу ярким зрелищным даже вызывающим сюжетом – настоящая липучка для неискушённого ума. В дальнем углу сидит зачем-то перевёрнутое ведро и палка, отдалённо похожая на метлу, а так же два мешка неизвестного содержимого, двуногая табуретка, припёртая безногой стороной к стене и расколотая керосиновая лампа – захламлённый угол вопиет, но остаётся невидим. Конечно, не стоит судить за скромность жилища и его шепчущую красоту человека, лишённого счастья омыть глаза мёдом, сочащимся со страниц книги, но как чудно́ сжимать в кулаке оловянный крест и тут же нести на себе благословение бедлама. Впрочем, никто здесь оловянного или любого другого креста в руке не сжимает, а беспорядок – как знать? – всего лишь недоразуменье.
Прежде всего, Староста поприветствовал присутствующих пространным монологом о том, как важны еженедельные встречи, как существенны успехи общины и как радостное событие недавнего прошлого привлекло в их стан ещё одно семейство. Кое-кто из членов общины дёргал себя за бороду, чтобы не уснуть, а безусые пощипывали себя за ляжки – увы, общее мнение, что собрание на сей раз продлится недолго оказалось ошибочным. Наконец, когда чуткий Староста заметил потери среди бодрствующих, внимание переключилось на неофитов, проще говоря, новеньких, которые, к слову, из уважения к общине и в стремлении произвести наилучшее впечатление не позволяли себе даже моргнуть. Отец семейства Христофор, бывший до некоторых пор поклонником общепризнанного божества, бережно взял переданное слово и, поклонившись, выразил почтение всем собравшимся, далее представил жену и трёх дочерей, и коротко рассказал об их общем житии, которое по-настоящему началось только здесь, в этом славном поселении. Последовали бурные овации. Женскую часть общины особенно порадовали новые четыре пары рук, с которыми можно будет разделить тяготы домашней работы, хотя самая пожилая, если позволите, дама справедливо заметила, что это ещё и четыре новых рта. Тут Староста, в пользу момента, поднёс на широком противне Христофору и его родне пять чарок сомнительного содержания, но когда было сказано, что это обыкновенная настойка на шишках, чарки осушились в тот же миг. В тот же миг младшая дочь Христофора рухнула без памяти, благо её подхватили две устоявших сестры, а у их матери жутко разболелась голова, о чём она бессловесно сообщила, прижав к вискам кончики пальцев, соединённых в точности, как если бы она ущипнула соль. Христофор ничего сокрушительного не заметил, обмолвившись, что к несчастью всю жизнь был вынужден пить вино. Староста хлопнул его по плечу и от радости подпрыгнул, Христофор засмеялся и подпрыгнул в ответ, потом засмеялась и подпрыгнула вся публика. Всё идёт как нельзя лучше, сказал Староста и уставился на девчонку, повисшую на сестринских руках. Это очень хороший знак и очень хорошее начало, сказал Староста. Христофор кивнул, полный решимости сделать всё, что потребуется. Тогда Староста положил конец собранию, и народ стал расходиться. Правило таково, что последними уходят Голова и новоиспечённые послушники, сказал Староста. Споров это не вызвало, так что всё Христофорово семейство, за исключением посапывающей младшей дочки, наблюдало как община неторопливо выходила наружу, а кое-кто перед этим заглядывал в дальний угол, хватал приволочённое за собой барахло и уже тогда в скорости выметался.