На самом деле Саша Макаров слепым не был. И в председатели нашего районного общества незрячих он попал совершенно случайно. Это если трактовать события банально. Хотя кому, как не мне, известно, что никаких случайностей в этой жизни не бывает. Но, положа руку на сердце… По духу, по энергетике, по образу жизни, в конце концов – разве походил он на инвалида?
Я это не к тому, что был против его назначения. Как раз таки наоборот. Предыдущих председателей – сколько их сменилось за все это время? – даже и не помнил. Многих по имени не знал. Многих и в лицо не слышал. Годами в обществе не появлялся – что там, собственно, делать? Библиотека там слабенькая, почти все книги дома есть, благодаря сердобольной матушке. Да и, честно говоря, не большой я любитель пальцами по этим выступам и дырочкам шарить. В детстве, когда к знаниям тянулся, к человечеству благословенному, на что-то там рассчитывал в будущем – то да, уйму их перечитал. А в последние годы не тянет. На компьютере «говорилка» есть, да и аудиокниг полно. Хотя и их давно не слушал. А просто так «пообщаться» – то это совсем не моё. Не то чтобы слепые жаловаться любят, они как раз в основном бодрячком держатся и в большинстве своём товарищи юморные, но юмор всё равно у них какой-то специфический, инвалидный. Через призму уродства. Я не стесняюсь называть это уродством, потому что привык смотреть правде в глаза (ничего шуточка, да!) и никогда себя не обманывал. Да, я слепой. Я урод. Я отброс общества и совершенно бесполезный индивид.
– Не смей себя так называть! – истерично вопила мать, едва услышав от меня подобные заявления. – Ты такой же, как все! Ты лучше всех!
Ох, сколько я этих воплей пережил! Не столько от слепоты жизнь казалась невыносимой, сколько от них. Только в последние годы, когда мне за тридцать перевалило, всё более-менее устаканилось. Спокойно с ней жить начали. Ну, почти. Потому что снизошло Смирение. Понимание, что ничего уже не изменить. Не исправить.
В общении с себе подобными я никогда не нуждался. А тут вдруг, неожиданно для себя, стал в обществе слепых очень частым гостем. И это после прихода в председательское кресло Макарова.
Человек сам рождает волну, которая движет событиями. Саша – вот кто мог создать вокруг себя такую энергетику, которая куда-то двигала, звала, подбадривала и возносила. Именно эта несвойственная для наших вялых и апатичных мест энергетика – чудная, окрыляющая – заставила меня буквально влюбиться в этого человека и обрести, ни много ни мало, новый смысл в жизни. Именно этому человеку я обязан настоящим перерождением.
Вряд ли кто-то из знавших Александра Макарова лично мог предположить до достижения им возраста тридцати восьми лет, что он какой-то там инвалид. Он и сам об этом не знал. Ну, обнаружили у него в раннем детстве врождённую миопию высокой степени. Так ведь только на одном глазе! Зато к другому – никаких вопросов. Полноценная единица. Он и очки до шестого класса, когда здоровый глаз стал сдавать, не носил.
– Мать верещала чего-то там, психовала, – рассказывал он. – Но как-то сдержанно, а я всему этому большого значения не придавал. Даже веселило, что я левым глазом только пятна вижу. Никаких проблем в жизни мне это не доставляло, правого глаза хватало на всё.
– В царстве слепых, – помнится, заметил я ему, а было это едва ли при первом нашем знакомстве, когда он сразу же и безоговорочно расположил меня к себе, – и одноглазый – король.
Он громко и искренне рассмеялся. Я тогда очень хорошо почувствовал все эти красивые переливы его смеха. Те смыслы, которые таились в них. Он отреагировал не только на мою смелую и циничную шутку. Он радовался – и я ничуть не сомневаюсь в этом утверждении – что встретил равного себе. Брата по разуму. Такого же провинциального неудачника-интеллектуала, с которым можно поговорить начистоту об искусстве и самой жизни. Который близок тебе в восприятии действительности и живёт теми же переживаниями, что и ты сам. Я буквально почувствовал, как наши энергетические поля отделились от тел, приподнялись над нами на метр и сплелись там, в недалёкой вышине, в дружеских объятиях.
Впервые в жизни я завёл друга.
Одноглазое существование ничуть не помешало Саше посещать и в конце концов благополучно окончить музыкальную школу по классу баяна, всё детство играть за футбольную команду дворового клуба «Спартанец» и даже года полтора позаниматься в местной футбольной ДЮСШ (откуда он ушёл, по его признанию, из-за собственной гордости, обидевшись на тренера, который перестал выпускать его на поле). Кроме футбола Макаров успел походить на баскетбол, самбо, шахматы, настольный теннис (очень недолго, потому что игра эта ему категорически не понравилась), а ещё на всевозможные кружки, вроде радиотехнического и астрономического.
– Где-то справки от докторов не требовали, – рассказывал он, – где-то требовали, но забывали, а где-то я их подделывал. Только на боксе не прокатило. Без справки не брали, а подделать не получилось. Так и не занимался боксом. Хотя, может, оно и к лучшему.
По-честному же практически ни в одну спортивную секцию медицинские справки получить ему было невозможно. Бдительные советские врачи, едва открыв медицинскую карту Макарова, начинали качать головами, цокать языками и даже размахивать руками.
– С таким зрением – и на футбол?! Ты в своём уме!
Но так как были они в большинстве своём женщинами, то имели свойство сжалиться и… нет, не выписать заветную справку, а поделиться ценным дружеским советом.
– Не на одном футболе свет клином сошёлся, мальчик! Может, тебе на шахматы записаться?
– Да ходил я на ваши шахматы, – гордо отвечал Макаров, выжидая момент, чтобы вытащить из кипы лежащих на столе незаполненных справок одну-единственную. – Ерунда!
Когда-то удавалось слямзить справку, когда-то нет. Его и от физкультуры пытались оградить и перевести в спецгруппу, где за весь урок три раза приседают и два раза вертят вокруг талии обруч, но он проявил недюжинный характер и от этих поползновений добрых взрослых успешно уклонился.
Других физических недостатков в нём не наблюдалось. Был он высок и крепок, так что никогда и не думал считать себя ограниченным и ущемлённым.
Некоторое принижение самооценки, неизбежное с ухудшением здоровья, случилось с ним лишь когда он вынужден был надеть очки.
Выходец из пролетарской среды, он наперекор своему происхождению, сулившему в самом лучшем случае профессию инженера на местном предприятии, отчаянно тянулся к чему-то более глубокому, чем унылая повседневность, и в школьные годы перечитал уйму книг и пересмотрел такую же уйму фильмов.
Знаю, все в детстве читают и смотрят кино, но мало кто подходит к этому делу системно, ведёт журнал прочитанного и просмотренного, оставляет на бумаге заметки с впечатлениями и оценками. А Макаров страстно занимался этим. Как-то раз Саша показал мне несколько старых и на ощупь сильно обветшалых школьных тетрадей, в которых записывал название книги или фильма, дату прочтения или просмотра и короткую рецензию на произведение. Разумеется, мне пришлось поверить ему на слово, что это именно те самые детские дневники культурных впечатлений, но сомневаться в их подлинности не приходилось. Открыв наугад один из них, Саша не в меру выразительно – видимо, немного стесняясь себя прошлого, глупого и наивного – прочитал мне один из откликов.
«21 октября 1983 года, – так он начинался. – Посмотрел фильм „Семён Дежнёв“. Понравилось, но не очень. Главный герой больших симпатий не вызывает. По фильму получается, что Дежнёв отправился открывать Сибирь не потому, что стремился к этому всем сердцем, а просто чтобы разбогатеть и жениться на дочери купца. Богатые – это омерзительно».
Здесь мы оба не могли не улыбнуться. Однако, горько. И куда же мы потерялись, в какой битве погибли, такие чистые идеалисты, которые считали богатство гадостью и пороком?
Библиотека располагалась в соседнем доме, кинотеатр – на соседней улице. Сашина мама не жалела мелочи на просьбы сына выделить ему деньжат на кино, а в библиотеке деньги не требовались. В общем, впечатления от прочитанного и просмотренного росли, а зрение ухудшалось. Единственный здоровый глаз такой нагрузки не выдержал. В шестом классе Макарову выписали очки. Правда вскоре, после нескольких дразнилок от одноклассников и ребят постарше, самой деликатной из которых была «Очкарик – в жопе шарик», а некоторые из которых закончились драками, он стал носить их только в классе и дома. А в остальное время ходил по улицам и школьным коридорам, отчаянно щурясь. Впрочем, это опять-таки не мешало ему посещать музыкальную школу и спортивные секции. Он не сдавался на волю обстоятельств, продолжая считать себя здоровым и сильным человеком.
Во второй половине 80-х годов прошлого века на волне перестроечного бума сногсшибательную известность в Советском Союзе получила клиника «Микрохирургия глаза» профессора-офтальмолога Святослава Фёдорова. Его в открытую называли кудесником и магом, по телевизору буквально каждую неделю демонстрировали репортаж или документальный фильм о его достижениях, а в народе ходила молва, что любой слепой, обратившийся к Фёдорову, покидает медицинскую обитель зрячим – пританцовывая и напевая под гармошку. Якобы прямо у центрального входа клиники день ото дня из небольшой кучи до могучего кургана вырастал столп из выброшенных прозревшим после операций советским народом очков. Разумеется, Сашина мама не могла не попасть под очарование искромётной харизмы могучего профессора и повезла сына в Москву. К Фёдорову!
Эта часть Сашиных воспоминаний мне особенно близка, потому что точно так же за прозрением в Москву и примерно в те же самые годы меня повезла и моя собственная мать. К счастью для меня (как я сейчас понимаю), иллюзия разрушилась быстро, и нам хватило всего двух поездок, чтобы понять, что ни Фёдоров, ни кто-то другой зрячим меня не сделает. Клиника принимала посетителей со всего Советского Союза, очередь была такой большой, что растягивалась на месяцы и годы. Вот так и нам с удивлённой матерью при первом визите в чудодейственную обитель всего лишь назвали дату следующего свидания – ровно через год.
Через год мать повезла меня «к Фёдорову» снова, и на этот раз меня действительно осмотрели и даже вполне тщательно – осмотр длился не менее получаса. Врач с молодым, почти мальчишеским голосом, расспросил у матери обстоятельства, при которых я ослеп, задал несколько вопросов и мне, а потом, тяжело вздохнув для приличия, объяснил, что мой случай неоперабельный. Мать всплакнула, потом тут же разозлилась и пообещала привлечь всех докторов клиники к суду за непрофессионализм и заверила молодого врача, что тут же отправляется на приём к министру здравоохранения. Разумеется, ни к какому министру она не пошла, мы перекусили в столовой, что располагалась недалеко от больничного комплекса, и отправились на железнодорожный вокзал покупать билеты в обратную сторону. Помнится, я был даже рад, что возвращаюсь из пугающей неопределённости в спокойную слепую отмеренность.
На Сашину долю поездок в Москву выпало чуть больше. Потому что его не только приняли и осмотрели, но и решили оперировать. Сначала на один глаз, потом на другой. Всё происходило не быстро: сперва, как и положено, запись на приём, примерно через год осмотр, ещё месяцев через восемь-девять первая операция, потом через полгода – вторая.
– Склеропластика – вроде так она называлась, – вспоминал Макаров. – Я до конца не понимаю, зачем мне её делали.
– Остановить рост близорукости, – поделился я соображениями.
– Ну да, на здоровом глазе, где падало зрение – для этого. А на больном, который и так ничего не видел – к чему она? Самое-то прикольное, что после операций зрение у меня так и не перестало ухудшаться. Я после этого случая полностью разочаровался в медицине и твёрдо решил, что никаким офтальмологам больше не отдамся.
И он сдержал своё обещание. До окончания школы зрение на «здоровом», как он привычно продолжал называть его, правом глазе, ещё немного снизилось, а потом, когда школьная скамья осталась позади, падение вдруг остановилось. Это Макарова окончательно успокоило и утвердило в мысли держаться подальше от докторов и операционных столов. Будучи обладателем крепкой и здоровой нервной системы, он лишь на самый короткий период подростковой жизни слегка занервничал, представив себе картину полной слепоты, но вскоре сумел отогнать её прочь и больше не будоражить ей головной мозг. А после того, как в широком ходу появились мягкие контактные линзы и отпала необходимость носить очки, он и вовсе вернул себе душевное равновесие и ощущение собственной цельности. Именно линзы, точнее одну – на «здоровом» правом глазе – он и носил по сей день. «Больной» левый глаз с врождённой миопией линзы не требовал – хоть с ней, хоть без неё он продолжал видеть вместо предметов лишь размытые и подёрнутые сумраком пятна.
– Глазная медицина сильно продвинулась, – как-то заметил я ему. – Лазерная коррекция, и всё такое. Это уже не восьмидесятые. Возможно, сейчас тебе очень быстро бы всё выправили. Ты не думал обратиться к офтальмологам снова?
Саша помолчал на мои слова какое-то время, и я более чем уверен, что поморщился.
– Да ну их на фиг! – высказался потом резко. – Ни хрена они не выправят.
И с его словами на меня свалился такой живой и горячий ком сермяжной человеческой правды, что я уже ничего не смел на них возразить. Да и чем мне было крыть – ведь я был слеп и прекрасно знал, что мне самому никто и никогда уже не вернёт моё окончательно ушедшее в раннем детстве зрение.
Первые положительные дивиденды плохое зрение принесло Макарову вскоре после окончания школы – его не взяли в армию. Впрочем, это моя точка зрения. Сам он думал иначе.
– Ну а что, сходил бы, – рассуждал он. – Что тут такого?
Я не был уверен, что именно так он думал в начале девяностых годов прошлого века, когда получил на руки военный билет. Откосить от армии тогда считалось крутым и самым что ни на есть героическим поступком, в обществе царила атмосфера раннекапиталистического декаданса, в которой бурный пацифизм сочетался с голубыми иллюзиями свободы.
Помню, в местном обществе слепых эти настроения отразились в создании малого предприятия, сплошь состоящего из инвалидов по зрению. Я тоже в нём числился пару недель, хоть и не достиг восемнадцатилетнего возраста. Ну да на это никто не обратил внимания. Какой-то местный чудак или просто проходимец, имя которого память не сохранила, убеждал слепеньких инвалидов, что обучит их производству детских игрушек и всяких других полезных вещей, откроет в городе магазины, будет активно продавать поделки, и инвалиды наконец-то «заживут по-человечески».
Почему-то очень быстро вся эта движуха накрылась медным тазом. За себя могу сказать, что делать игрушки у меня категорически не получалось, поэтому от предприятия я мгновенно откололся. Но причина его ликвидации гнездилась не в таких криворуких бестолочах – были же и другие, у которых всё получалось – а в том, что никому на хрен эти игрушки были не нужны. Свобода брала в объятия всех подряд и отчаянно душила, душила, душила.
Так что и Саша наверняка обрадовался, что избавлен от двухлетней армейской каторги, а вместо неё может спокойно заняться реализацией своих помыслов.
Помыслов хватило на две поездки в МГИМО. Обе закончились «двойками» за сочинение. После второго московского облома он тем же летом успел подать документы в наш местный пединститут на филологический факультет, где сочинение написал на «отлично», а на остальных вступительных экзаменах получил лишь одну четвёрку.
– Разница в восприятии, – объяснял он, скорее сам для себя, этот парадокс с оценками. – Москва слезам не верит.
Быстро пролетели пять лет учёбы. По окончании института новоиспечённого педагога ждала среднеобразовательная школа. Он отработал там то ли два, то ли три года учителем русского языка и литературы, потом, как водится, затосковал от маленькой зарплаты и нереализованных амбиций, уволился и пошёл… в разнорабочие на стройку. Там открылись новые пласты неудовлетворённости, стройка была оставлена ради чудной профессии установщика дверей. Потом в его богатом жизненном портфолио замелькали такие разнообразные и востребованные специальности, как ночной сторож, продавец сантехники, сборщик мебели, укладчик асфальта, фасовщик на подпольном складе пиратских компакт-дисков и корреспондент городской газеты «Знамя труда», так и не переименованной под натиском рыночной экономики, но год за годом неумолимо терявшей в тиражах, как шагреневая кожа в размерах.
В корреспондентах он задержался чуть дольше. Наверное, потому, что эта профессия наиболее близко соприкасалась с его заветными, в детстве рождёнными творческими мечтами. Чтение книг не прошло для Саши Макарова даром – он и сам возжелал стать писателем. Ну, или на худой конец поэтом.
На момент нашего знакомства эта детская перверсия практически выветрилась, он говорил о ней с откровенной иронией, но в жизненном багаже остались кое-какие литературные произведения – рассказы, стихи и вроде бы пара повестей. Я никогда не просил Сашу почитать что-нибудь из своего творчества (потому что сам активно сочинял в подростковом возрасте надрывные стихи о смерти, любви, гибели Вселенной и дико стеснялся плодов той слабости, даже перед матерью, которая поощряла меня к этому занятию), поэтому не могу судить о степени его таланта. Но подозреваю, что огромным и ярким он не был.
Нет, я не отказываю ему в оригинальности, просто не считаю, что Макарову было суждено сотрясти основы отечественной и мировой литературы. Он был исключительно талантлив в своей неподражаемой личности, в своих поступках, в той лучистой ауре, что тоннами исходила от него и прожигала насквозь. Так что все эти поэтические и прозаические поделки, которые по определению есть ложь и глупость – разве могут они сравниться с ней? Человек знаменателен сам по себе, а не своими отслоениями.
Из газеты, когда она окончательно увяла и лишь смешила своим тиражом потенциальных подписчиков, Макаров перебрался в пресс-службу нашего машиностроительного завода. Зарплата там была на порядок больше, а писать требовалось на порядок меньше. По нашим городским меркам это место считалось дюже крутым и престижным. Но Макарову оно довольно быстро перестало нравиться. На предприятии приходилось постоянно лизать задницу всевозможным начальникам и заниматься совершенно бессмысленной хренью.
– Летит! – выходит Саша в фойе заводоуправления к местным журналистам, уже полтора часа ожидающим визита главы областного правительства. – Пятнадцатиминутная готовность!
Через пятнадцать минут из столичной пресс-службы звонят, чтобы сообщить: «Вертолёт приземлился у села Кукуева, шеф решил осмотреть посадки сахарной свёклы».
– Отбой, – снова появляется Макаров перед уже ненавидящей его журналистской братией. – Придётся снова подождать.
И это могло продолжаться весь день. В конце концов, приходит известие, что «шеф перенёс визит на другой день». Матерящиеся журналисты разъезжаются с предприятия по редакциям, а ранимый Саша остаётся наедине со своим внутренним голосом, строго вопрошающим, для чего он пришёл в этот мир.
Где-то через полгода после трудоустройства Макарова в пресс-службу все сотрудники предприятия проходили медосмотр в заводской поликлинике. При посещении окулиста с Сашей произошла неприятная история. Нервная женщина-врач обнаружила, что одним глазом он ничего не видит. Потом выяснила, что на втором у него линза, попросила снять её и, снова потыкав указкой в таблицу, поняла, что и этим глазом он не видит ни одной строчки. Занервничав ещё больше, женщина вскинула вверх руку с несколькими загнутыми пальцами и угрожающе стала приближаться к Макарову.
– Два, – ответил он, сильно расстроившись от того, что визит к окулисту превращается в такой геморрой.
– Ну как же два, как же два! – чуть ли не завопила несчастная то ли от своей ненавистной работы, то ли от семейных неурядиц врачиха. – Здесь три!
– У вас третий кривой какой-то, – заметил Саша. – Непонятно, то ли согнут, то ли расправлен.
– Мужчина, вы как вообще работаете? – взирала на него сверху вниз женщина. – Вы же самый настоящий инвалид! Кто вас принял сюда?
– Я не на производстве работаю, – отвечал Макаров, – а в пресс-службе.
– Да какая разница?! Какая разница?! Это предприятие!
Ещё какое-то время между ними продолжалась пикировка. Саша не на шутку разозлился, стал грубить в ответ и нагло спрашивать, в каком свинарнике эта тётенька получила медицинское образование.
– Ну и где мне работать? – кричал он ей. – Кто меня будет содержать, вы что ли?!
– Мужчина! – тряслась и вопила в ответ врачиха. – Есть требования, есть правила! С таким зрением вам на предприятии делать нечего. Я не имею права ставить подпись в вашей медицинской карте. Вам инвалидность оформлять надо.
– Да ради бога! Оформляйте!
Оформить инвалидность простой окулист корпоративной поликлиники, разумеется, не могла, но направить на освидетельствование – очень даже. Тем у них перебранка и закончилась: нервная женщина выписала Макарову направление в городской центр по освидетельствованию инвалидов, который функционировал при центральной районной больнице.
Саша был уверен, что никакая инвалидность ему в принципе не светит, потому что по его представлениям это была халява и сладкое бегство от реальности, а такого подарка судьба ему никогда не предоставит. Однако, к немалому своему удивлению, с освидетельствования он ушёл с будоражащим весь его внутренний мир заключением: «инвалид III группы». Инвалидность ему выписали без ограничения трудовой деятельности. То есть работать в должности сотрудника пресс-службы он вполне мог.
Пара месяцев ушла на приятие нового статуса. Чрезвычайно расстроившись поначалу и как-то даже потерявшись от этого известия, Макаров вдруг обнаружил, что в инвалидности имеются и свои плюсы: государство положило ему пособие. Всё по закону. Где-то пять с небольшим тысяч рублей в месяц, включая областные надбавки. Деньги пусть и небольшие, но не лишние.
Как официального инвалида его обязали вступить в районное общество незрячих и слабовидящих. Он сходил на заседание – пассивная и уставшая слепота молча выслушивала деловую женщину из городской администрации. Та заявилась к слепеньким с упрёками: общества не видно, деятельность незаметна, в областной спартакиаде инвалидов по зрению наши безглазые спортсмены заняли предпоследнее место. Это позор! На что вам деньги выделяются?
Слепенькие молчали. Слепенькие были тёртыми калачами. Какая к чёрту спартакиада, думали они про себя, коньки бы не откинуть с вашей копеечной пенсией.
Только Саша не смолчал. Саша стал задавать вопросы. Саша стал делиться репликами. Саша взялся выступать с предложениями.
– Надо активнее освещать жизнь местных инвалидов по зрению в печати. Я профессиональный журналист и мог бы на общественных началах организовать здесь нечто вроде пресс-службы. Готовить информацию о мероприятиях, очерки о людях.
– Что касается спорта, то я бывший футболист и готов включиться в подготовку инвалидов к соревнованиям. Думаю, по вечерам это было бы всем удобно. Конечно, если вы предоставите нам помещение или стадион.
– Ну, и культурную жизнь нашего общества надо повышать. Я выпускник музыкальной школы, играю на баяне и гитаре. Почему бы не создать при обществе ансамбль или вокально-инструментальную группу?
С каждым новым словом деловая женщина из администрации расцветала. Деловой женщине новый персонаж среди инвалидов определённо нравился. Активный такой, неравнодушный.
– Да предоставим помещение, что вы, какие разговоры. И стадион не проблема. И комнату для репетиций ансамбля найдём. Вас как зовут, мужчина? Вы тут недавно, я гляжу?
С женщиной Саша несколько раз пересекался по работе в газете, но она его не помнила. Впрочем, Макарова это только порадовало – его и так все знакомые, кому сорока на хвосте принесла новость об инвалидности, неприлично жалели. Бедненький, несчастненький, жизнь под откос. Он представился, женщина записала имя и телефон. Через день он сходил в администрацию к ней на приём, попил вместе чаю и расположил к себе Валентину Игоревну – так звали курирующую социальную сферу чиновницу – ещё больше. Прямо при нём она обзвонила всех ответственных в городе за спорт и культуру людей, договорилась о тренировках и репетициях. Макаров приступил к общественно значимой деятельности.
Человеком он был всё-таки необычным – я и при знакомстве с ним это тотчас же понял, а сейчас осознаю эту истину ещё весомее. В наши квёлые и потерянные времена такой энергичный и жизнерадостный человек – огромная редкость. Человек, который умеет вести за собой. Человек, который умеет зажигать в тебе пламя. Совершенно уникальный человек, живущий не только заботами о пропитании, но и чем-то высшим. Верой во что-то большее. Существующий помимо этого унылого и наполненного ненавистью мира в каких-то других измерениях и субстанциях. При этом отнюдь не блаженный и не сумасшедший. Здравый человек, трезвый.
Ничуть не тушуясь, Макаров взялся планомерно воплощать в жизнь все свои высказанные на собрании предложения. В умирающих городских газетах начали появляться очерки о незрячих инвалидах, и в каждом материале о самом обыкновенном человечке Саша умудрялся найти нечто оригинальное и тёплое. Нередким гостем на мероприятиях незрячих стало местное телевидение. А порой заглядывало и областное. Сколотив футбольную команду из членов общества, более-менее различающих очертания предметов, он сделал её боеспособной единицей. Успехи попёрли и в других видах спорта. На очередной областной спартакиаде инвалидов по зрению наша городская команда с предпоследнего места подскочила на второе. Причём в некоторых видах, в том же футболе, подопечные Макарова завоевали безоговорочную победу. Разумеется, лучшим бомбардиром турнира стал он сам.
– Честно говоря, совсем несложно там быть чемпионом, – рассказывал он мне о соревнованиях. – Уровень слабенький.
Продвигались у него дела и с вокально-инструментальным ансамблем. Собственно, на почве музыки мы с ним и познакомились.
Однако на Сашиной работе, в пресс-службе машиностроительного завода, отношение к нему ухудшилось. Вслух вроде бы никто не выражал недовольства тем фактом, что на ответственную должность затесался инвалид. Но по углам и шепотком местные начальнички что-то этакое бормотали. Особо руководство предприятие было недовольно тем, что по Сашину душу постоянно звонили из городской администрации с просьбой отпустить его то на одно, то на другое мероприятие.
В какой-то момент гнойный нарыв прорвался: заместитель генерального директора, ответственный за пресс-службу, встретив однажды Макарова в коридоре, прямо в лицо высказал ему претензии. Мол, чё у тебя там за дела? Ты если работать сюда устроился, то работай, а если тянет мячик попинать, то для этого и другие работы есть. Да и вообще, тебе можно ли трудиться здесь? Не болят глаза?
Хоть и было это сказано с натянутой улыбкой и вроде как по-дружески, но определённый диссонанс в тонкий внутренний мир Макарова внесло. Мысль об увольнении и раньше посещала его, а теперь она и вовсе сделалась предельно конкретной. От решительного шага удерживало лишь опасение, что другую путную работу в нашем небольшом Травяновольске уже не найти.
Проблема с работой решилась неожиданно, но вполне удовлетворительным для Макарова образом.
– Саш, ты просто молодец! – приобнимая, поздравила его с каким-то очередным достижением общества слепых Валентина Игоревна. Она уже называла Макарова на «ты» и была с ним почти в дружеских отношениях. – Караянца (это был председатель общества) никто не вспоминает, есть он или нет. Слушай-ка, что-то делать ведь с этим надо! У нас председатель общества на зарплате, а деятельности от него – ноль. Всю работу ты тянешь, общественник. Давай мы тебя председателем сделаем! Мы тобой очень довольны.
Саша сделал вид, что задумался. А может и в самом деле задумался – не исключено, что он просто не знал о том, что председателю общества положена зарплата.
– Правда у тебя работа хорошая, – тут же покачала головой чиновница, – на предприятии. Не уйдёшь ты оттуда.
– Да я бы с радостью, – ответил Макаров. – Только бы денег на жизнь хватало.
– Восемь тыщ у председателя зарплата, – поделилась Валентина. – Не пойдёшь ты на такую.
Саша прикинул в уме: почти пять с половиной пенсия с надбавками плюс восемь за председательство – и того тринадцать с лишним. Ну а что, жить можно. Меньше, чем в пресс-службе, но разве в деньгах счастье?
– Согласен! – выдохнул он и уже через две недели, будучи избранным самым демократическим образом, вступил в должность председателя.
Личная жизнь Макарова мне известна мало. Знаю лишь то, что был он когда-то женат и имел дочь, но благополучно развёлся и отношения с бывшей не поддерживал. В Травяновольске жила его мать, с которой он общался крайне редко, а отца Саша никогда не видел. «Он был уголовником и умер в тюрьме, – бросил он как-то нехотя и презрительно. – Я произведён на свет одинокой неврастеничкой и рецидивистом».
Кто бы только знал, с какой болью это было сказано!