– А ты молодец, Эрнст Карлович, – сказал Жуковицкий, протягивая астрологу широкий стакан виски со льдом. – Ей-богу, молодец! Признаться, у меня мороз по коже. Прямо колдовство какое-то. Ну, скажи, как ты это делаешь? Смотришь в хрустальный шар или копаешься палочкой в куриных потрохах?
Юрген с благодарным кивком принял стакан, по-птичьи заглянул в него одним глазом и сделал осторожный, маленький глоток. На его губах играло подобие улыбки; он был заметно польщен похвалой. Впрочем, при упоминании куриных потрохов он слегка поморщился, как человек, которого начинает утомлять непроходимая тупость собеседника.
– Никаких чудес, – сказал он, – никакого колдовства. Я уже говорил вам, Альберт Витальевич: астрология – это наука, а не шаманство. Понимаете? Наука! Такая же точная, как физика… Но достижения современной физики вас почему-то не удивляют…
– Ну, физика! – воскликнул Жуковицкий, опускаясь в кресло. Пренебрежительно отодвинув в сторону ведерко со льдом, он налил себе почти полстакана неразбавленного виски, с воодушевлением отхлебнул и откровенно облизался, как кот, наевшийся сметаны. – Физика – дело другое, там все понятно…
– Правда? – вежливо усомнился Юрген. – Я вам завидую. Лично я даже не пытаюсь понять, каким образом работает, скажем, компьютер. Или мобильный телефон. Вы видели, что находится внутри корпуса? Три-четыре проводка и пара полосок фольги, и вот эта чепуха каким-то образом ухитряется хранить массу информации и выполнять кучу функций. Как? Почему? Вам это понятно? Мне – нет.
– В чем-то ты, конечно, прав, – согласился Жуковицкий, смакуя виски. – И все-таки физика – совсем другое дело. В конце концов, ее в школе проходят! И, если задаться целью, понять, как работает тот же мобильник, можно. А ты… Ты же в будущее заглядываешь! Это просто мистика.
– Никакой мистики, – упрямо возразил Юрген. – Заметьте, Альберт Витальевич, я с вами честен. Вы же сами подбрасываете мне лакомый кусочек! Стоит мне только согласиться с вами – дескать, да, таинство, древнее мистическое искусство, – и дело в шляпе. Можно зажигать ароматические свечи, которые вас так раздражают, брать в руки хрустальный шар и, глядя в него, с умным видом нести чушь, получая за это приличные гонорары. Но мне претит это шаманство, и я вам прямо заявляю: я – ученый, а не колдун! А мистическим ореолом мою профессию окружили невежды – те самые физики-химики, которым очень удобно ощущать себя главными хранителями истины на планете. Общество повернулось к астрологии спиной столетия назад, и виновата в этом, несомненно, церковь. Справиться с развитием технологии попы не сумели, зато астрологии нанесли невосполнимый ущерб. Это было очень просто сделать, потому что в те времена охватить всю громаду накопленных за тысячелетия знаний способны были немногие. Возиться с железками, изобретая велосипед, – это, знаете ли, проще, чем вести астрологические расчеты.
– Ну, понес, понес, – благодушно отмахнулся Жуковицкий. – Чего ты взвился-то? Я ведь, наоборот, похвалить тебя хотел, выразить восхищение…
– Просто не хочется примерять картонный колпак со звездочками, – заявил Юрген.
– Ну, не хочется, и не надо. Согласен, ты – ученый… Хотя я все равно не пойму, что это за наука такая, каким образом звезды могут влиять на земные дела. Где звезды, а где мы? Какое им до нас дело?
– Им ни до чего нет дела, – согласился астролог. – Ваша ошибка заключается в антропоцентризме. Вы по привычке смотрите на человека как на царя природы. А мы не цари природы, мы – такое же ее явление, как облака, землетрясения и морские приливы…
Жуковицкий демонстративно зевнул и залпом допил виски. Лицо Юргена вновь изобразило детскую обиду, что случалось всякий раз, когда Альберт Витальевич, вот как сейчас, грубо ссаживал его с любимого конька, не дав закатить полуторачасовую лекцию о богатой истории и неисчерпаемых возможностях астрологии. Заметив это, Жуковицкий усмехнулся, но тут же подумал, что с Юргеном надо быть осторожнее. Гений он или нет – вопрос спорный, но в том, что Эрнст очень полезен, Альберт Витальевич убеждался уже неоднократно. Да как полезен! Если бы этот черемис со своей лженаукой был под рукой с самого начала, можно было бы избежать многих ошибок и вызванных ими неприятных последствий. Э, да что говорить! Если бы не Юрген с его предсказаниями, никакого Альберта Витальевича Жуковицкого уже не было бы на свете. Отчаявшись помешать ему законными методами, эта свинья в генеральских погонах, Потапчук, чтоб ему ни дна, ни покрышки, решил прибегнуть к физическому устранению. И, если бы звезды не нашептали Юргену на ушко точное время и место покушения, на кладбище отправился бы не киллер, а сам Альберт Витальевич…
Он вспомнил, как все было, и опять испытал странное, непривычное чувство страха пополам с глубоким удовлетворением. Потапчук теперь, наверное, долго будет ломать голову, пытаясь понять, как это могло случиться. Отсюда удовлетворение; что же до страха, то его по вполне понятным причинам вызывал не только и не столько инцидент с участием киллера, сколько возможности Юргена, теперь казавшиеся практически безграничными. Разговаривая с ним, Альберт Витальевич все время побаивался, что астролог видит его насквозь и читает самые потаенные мысли так же легко, как закорючки в своих потрепанных талмудах.
– Перед вами теперь открываются очень широкие перспективы, – заговорил Юрген, причмокивая кусочком льда, который он втянул из стакана вместе с виски и теперь посасывал, как леденец. Голос у него все еще был немного обиженный, но астролог уже оттаивал, как это случалось всегда, когда он получал возможность поговорить о своем любимом деле. Жуковицкий не имел ничего против, пока Юрген выдавал конкретную информацию, а не ударялся в исторические экскурсы. – Я еще раз все проверил. Негативные влияния, хоть и не исчезли совсем, теперь сведены до минимума. То есть, как я и предсказывал, за кризисом пришло спокойствие, и оно обещает быть довольно продолжительным.
«Все верно, – слушая его, думал Жуковицкий. – Это, приятель, я мог бы рассказать тебе сам, не прибегая к помощи звезд. Негативные влияния, про которые ты мне тут толкуешь, это проклятый Потапчук. Как было бы славно, если бы он, как ты выразился, исчез совсем! Ничего, придет время – я с ним еще разберусь. А пока хорошо уже и то, что его удалось «свести до минимума», и пройдет, наверное, не один месяц, прежде чем он оклемается от полученного удара и попробует еще что-то предпринять против меня. А я к тому времени окрепну еще больше и что-нибудь придумаю, чтобы стереть этого старого подонка с лица земли. Жалко, что этот его киллер отдал концы в Склифе. Если бы его удалось расколоть, на Потапчуке можно было бы с чистой совестью поставить крест – после таких позорных провалов людей в органах не оставляют…»
– Сейчас, – продолжал Юрген, – самое время взяться за осуществление ваших планов.
– Приятно слышать, – Жуковицкий был искренне рад. – Значит, звезды дают «добро»? А как на это посмотрит совет директоров, они не говорят?
Астролог вздохнул и с задумчивым видом, громко хрустя разжевал кусочек льда. Жуковицкого передернуло от этого звука – у него были плохие, слишком чувствительные зубы, стоматолога он навещал не реже раза в месяц, и фокусы, подобные тому, что только что продемонстрировал Юрген, вызывали у него рефлекторное содрогание.
– Вы никак не хотите понять, – сказал астролог, – что я составляю свои прогнозы, основываясь на явлениях космического масштаба. Расположение светил в данный момент для вас благоприятно, и это все, что я могу вам сказать. По крайней мере, сейчас.
Альберт Витальевич досадливо крякнул и налил еще виски.
– Воля твоя, Эрнст Карлович, но тебя, ей-богу, без бутылки не поймешь. Покушение ты предсказал с точностью чуть ли не до минуты, место назвал точно, будто в воду глядел. Выходит, это твоя наука может. А просчитать мои шансы в деле, которое важнее сотни таких покушений, она, видите ли, не в состоянии! Это для нее, видите ли, слишком мелко! Да ты хоть понимаешь, о чем идет речь? Россия на мировой арене – это сегодня Газпром, и больше ничего. Кто держится за вентиль, тот диктует условия. Это, по-твоему, мелко? Россию, дорогой, с любой орбиты видно, это тоже, если угодно, объект космического масштаба…
Юрген хмыкнул, заглядывая в стакан.
– Ну, ладно, допустим, я для твоей хваленой науки – слишком ничтожный объект. Так, козявка мелкая, никчемная… А ты напряги воображение, подойди к этому делу с другого конца. Вот, к примеру, твой Нострадамус в незапамятные времена предсказал, что Германией будет править Гитлер. Даже фамилию назвал! А насчет России у него ничего такого не сказано? Не встречалась тебе в его писаниях знакомая фамилия?
– Все это не так просто, – объявил Юрген.
– Да уж понимаю, что непросто! – саркастически воскликнул Жуковицкий. – Казалось бы, что может быть проще прямого ответа на прямо поставленный вопрос: да – да, нет – нет… Не тут-то было! Виляешь, Эрнст Карлович, и я знаю, почему. Ведь если, к примеру, ты мне прямо в глаза резанешь: нет, дескать, не упоминается у Нострадамуса твоя фамилия, или, наоборот, упоминается, но под таким соусом, что лучше бы уж и вовсе не упоминалась, – что тогда? Тогда, вроде, ты мне больше и не нужен. Или наоборот: там, у Нострадамуса, так прямо и написано, что грядет, мол, великий тиран, и звать его Алик Жуковицкий… Хорошо? Мне – да, хорошо. А тебе, опять же, полный расчет и выходное пособие в зубы: гуляй, Эдик, ты свою работу выполнил… Вот ты туману и напускаешь, чтоб от кормушки не прогнали. А?
Юрген, как ни странно, выслушал эту тираду вполне благодушно, как будто это не его только что почти прямо обвинили в шарлатанстве. Ему сейчас полагалось бы оскорбиться и даже, черт возьми, осторожно, не доводя дела до греха, вспылить: дескать, да как вы смеете, да если я вас не устраиваю, поищите себе другого астролога… Но Юрген сидел, положив ногу на ногу, в глубоком кресле, водил под носом стаканом и улыбался чуть ли не сочувственно, как будто Альберт Витальевич жаловался ему на какую-нибудь стыдную и неприятную болезнь – на геморрой, к примеру, или, того смешнее, триппер.
– Нострадамус, – задумчиво, едва ли не мечтательно повторил он, когда Жуковицкий умолк. – Нострадамус был одним из величайших гениев в истории человечества, такие рождаются раз в миллион лет. Еще в шестнадцатом веке он предсказал многие направления развития науки и техники, в том числе появление электричества, радио и телевидения. Да что там! Он предвидел полеты в космос, он предвосхитил множество открытий – в биологии, физике, химии… Он был врачом, поэтом, ученым, он боролся с чумой и предсказывал будущее… Его предсказания охватывают период до 3797 года, и они, заметьте, до сих пор ни разу не были опровергнуты жизнью, чтобы там ни болтали наши газеты. Вот вы упомянули о Гитлере. Но Нострадамус предсказал и правление Франко. Он написал, что Франко будет безбедно править тридцать восемь лет, как это и было на самом деле. Он даже угадал условный сигнал к началу франкистского мятежа – в его четверостишии упоминаются голубое небо и облака, а знаком к началу выступления послужила переданная по радио фраза: «Над всей Испанией безоблачное небо».
– Все это очень познавательно, – закуривая, согласился Жуковицкий, – но я не вижу, какое отношение это имеет к предмету нашего разговора.
– Самое прямое и непосредственное, – быстро ответил Юрген. – И я вам это докажу, если вы наберетесь терпения.
– Почему бы и нет, – сказал Альберт Витальевич. – Вечер у меня свободный, и мы сейчас празднуем нашу маленькую победу… Так почему, в самом деле, празднуя маленькую победу, не поговорить о победах больших? Если, конечно, ты, Эрнст Карлович, намерен говорить именно об этом…
– Более или менее, – ответил астролог. – Я намерен попытаться объяснить, почему в одних случаях мне удается предсказать все до мелочей, а в других мои прогнозы выглядят настолько расплывчато, что это вызывает у вас вполне законное неудовольствие и даже, оказывается, какие-то подозрения в мой адрес…
– Ну-ну, – сказал Жуковицкий, – я же просто пошутил.
– Надеюсь, – сухо сказал Юрген. – Но, согласитесь, шутка – это просто форма, в которую облечена вполне конкретная мысль. Вы можете даже не придавать этой мысли значения, но, раз она пришла вам в голову, следует разобраться.
– Ладно, – сдался Жуковицкий, – валяй, разбирайся. Расскажи, откуда берутся эти… э… помутнения на поверхности твоего хрустального шара?
Юрген ухмыльнулся, отдавая должное шутке, и благодарно кивнул, когда хозяин снова наполнил его стакан. Глаза у него заблестели, щеки зарумянились, движения стали порывистыми.
– Прежде всего, – хватив добрый глоток виски, снова заговорил астролог, – я, увы, не Нострадамус. Не слушайте тех, кто утверждает, что астрология со времен Возрождения шагнула далеко вперед. Если вы услышите это от кого-нибудь, знайте, что перед вами шарлатан, охотник за легкими деньгами. Все четыреста с гаком лет, прошедшие с той поры, астрология стояла на месте и даже деградировала – спасибо святой инквизиции. Поэтому таких мастеров, как Нострадамус, Неро или Альберт Великий, сегодня просто не существует. По сравнению с ними все мы – дикари, вроде тех варваров, что, разрушив Рим, вступили во владение жалкими обломками великой цивилизации. Поэтому робкая критика «Центурий» Нострадамуса, которую можно встретить в популярной литературе по астрологии, есть не что иное, как попытка сохранить лицо и набрать дополнительные очки за счет человека, который давно мертв и ничего тебе не может возразить. Заметьте, что его и хвалят достаточно робко: дескать, если не считать мелких ошибок, все его предсказания до сих пор оказывались верными… А почему? Да потому, что нынешние недоучки, и ваш покорный слуга в их числе, просто не в состоянии проверить его выкладки! Мы не можем ни подтвердить его предсказания, ни опровергнуть – мы можем только болтать о них, воровато заглядывая в скверные переводы всякий раз, когда речь идет о составлении действительно серьезного прогноза!
Разгоряченный собственной пламенной речью, он залпом осушил стакан. Жуковицкий, мысленно потешаясь, снова долил ему виски, чего Юрген, казалось, даже не заметил.
– «Центурии», – отхлебнув из стакана, продолжал он мечтательно, – великое поэтическое творение, по объему превосходящее «Божественную комедию» Данте и не менее, а может быть, и более талантливое, чем она! И написано оно, заметьте, шифром, над разгадкой которого уже четыре сотни лет ломаются головы поумнее моей! Принято считать, что «Центурии» дошли до нас не в полном объеме. По самой распространенной версии, значительная их часть, касающаяся событий, которые произойдут после 2300 года, сожжена и безвозвратно утрачена.
– Подумаешь, – решив слегка подзадорить собеседника, вмешался Жуковицкий. – Триста лет ни мне, ни тебе не протянуть, так какая разница?..
– Самая распространенная версия не всегда самая правдивая, – с подозрительной кротостью заметил Юрген. – Содержание и судьба утраченных бумаг известны нам только с чужих слов – полагаю, со слов сыновей Нострадамуса, которые после его смерти занимались изданием отцовских рукописей. А у них могла быть тысяча причин скрыть истину – причин, о которых нам теперь остается только гадать. Возможно, и бумаги не сгорели, и речь в них шла вовсе не о периоде с 2300 по 3797 годы… вернее, не только об этом периоде.
– К чему это ты клонишь? – насторожился Жуковицкий.
Разговор этот был ему, в общем, неинтересен и даже скучен, но развитое чутье делового человека, политика и бизнесмена, как всегда, не подвело: он мигом уловил прозвучавшие в последней реплике Юргена многообещающие нотки.
Астролог вместо ответа широко взмахнул сжимавшей стакан рукой, обильно окропив его пахучим содержимым ковер и колени. Альберт Витальевич осознал, до какой степени Эдик набрался, только увидев этот жест и услышав пьяное хихиканье.
– Напоили вы меня, Альберт Витальевич, до потери сознания, – слегка заплетающимся языком констатировал Юрген.
– Пей, пей, расслабляйся, – сказал Жуковицкий. – Ты это заслужил, как никто. Я тебе жизнью обязан.
– Ловлю на слове, – снова хихикнув, заявил астролог и осторожно поставил стакан на край стола. – Вообще, если бы не это дело, – он кивнул на стакан, – я бы вам всего этого не сказал. Это – тс-с! – большой профессиональный секрет. Понимаете, в нашей среде ходят упорные слухи, что в той части «Центурий», которая считается утраченной, Нострадамус изложил основы своего метода вычислений. При жизни ему приходилось прятаться от инквизиции, за проскопию тогда можно было запросто угодить на костер…
– Проскопия?
– Предсказание будущего… Так вот, многие его пророчества открываются словами: «Так желает господь», или «Так суждено быть». Дескать, это все – откровения свыше… На самом-то деле все его предсказания были результатом тщательных вычислений, повторить или хотя бы проверить их сегодня никто не может. Так вот, поговаривают, что недостающая часть «Центурий» была вовсе не сожжена, а спрятана – скорее всего, потомками Нострадамуса, которые побаивались лишиться дохода от издания рукописей, если все, кому не лень, начнут применять его метод на практике. Поговаривают также, что эти бумаги написаны шифром, ключ к которому ныне утрачен. По слухам, придворный астролог Петра I, вывезенный им из Голландии, нашел этот ключ и весьма успешно им пользовался, но это уже легенда… Хотя, если припомнить царствование Петра Алексеевича, приходится признать, что звезды были к нему весьма благосклонны. Он один сделал для России больше, чем все его наследники, вместе взятые…
– Занятно, – сказал Альберт Витальевич. – Ну, и что из всего этого следует?
Астролог поднял отяжелевшую голову, вяло нащупал слева от себя стакан и осушил его одним махом.
– А вы не поняли? Эх, вы, великий тиран… Я уже битый час пытаюсь вам втолковать, что человек, в распоряжении которого окажется недостающая часть «Центурий» и ключ к ее прочтению, станет непобедимым и всесильным – диктатором, царем, императором… да кем хотите! Главное – уметь прочесть написанное…
– Главное, чтобы все это не оказалось обыкновенной байкой, – поправил Жуковицкий. – И потом, что толку переливать из пустого в порожнее? Может быть, ты знаешь, где хранится вся эта писанина?
– Нет, – тяжело, по-лошадиному, помотав головой, со вздохом признался Юрген, – этого я не знаю. И никто не знает. А жаль.
– Жаль, – согласился Альберт Витальевич, – тут я даже спорить не стану – что жаль, то жаль. Ну и что? Человек предполагает, а бог располагает… Хочешь еще выпить? Нет? Ну, тогда иди спать, звездочет, комната для гостей в твоем распоряжении…
Поднявшийся после полудня сильный ветер немного разогнал тучи, и в их разрывах впервые за много дней проглянуло солнце. Рябые от ветра лужи ярко блестели в его лучах, и даже серый бурьян, что окаймлял разбитую, грязную грунтовую дорогу, при таком освещении приобрел теплый, приятный глазу золотистый оттенок.
По дороге, с плеском разбрызгивая лужи, подвывая двигателем, крякая рессорами и похрустывая шестеренками коробки передач, медленно полз потрепанный, грязный грузовой микроавтобус. Справа виднелись голые кроны старых берез и тополей. Там находилось старое кладбище, заложенное в ту пору, когда покойников еще не укладывали бок о бок, не бросали одного на другого, как дрова, а относились к смерти с должным уважением и даже сажали на кладбищах молодые деревца, чтоб мертвецам было веселее лежать в земле под шум листвы.
У опушки кладбищенской рощи стояла до самой крыши забрызганная грязью черная «Волга». Номеров было не разобрать; неутомимые «дворники» протерли на ветровом стекле две полукруглые амбразуры. Немолодой, одетый в летную кожанку коренастый водитель, чавкая раскисшей от затяжных дождей глиной, прохаживался вокруг, пиная скаты, пробуя рессоры и время от времени украдкой поглядывая на своего пассажира. Пассажир, пожилой мужчина в щегольском черном плаще и немодной, низко надвинутой на глаза кепке, стоял у кладбищенской ограды, держа в опущенной руке полевой бинокль. Ветер рвал полы его плаща, забираясь под одежду, но человек с биноклем не обращал на него внимания. Деревья шумели над головой, в пятнистом от смятых, изорванных облаков небе кружились черные птицы – грачи, а может быть, обыкновенные галки или вороны. Из поднебесья то и дело доносились их крики – словом, несмотря на проглянувшее солнышко, обстановка была мрачная, под стать настроению. А впрочем, кладбище есть кладбище, веселиться тут как-то не принято…
Человек в кепке поднес к глазам бинокль, подрегулировал резкость и отыскал окулярами ползущий через голое поле микроавтобус, который тяжело переваливался с ухаба на ухаб, издали напоминая застигнутое штормом в открытом море мелкое рыболовное суденышко. Солнечный луч, отраженный линзой, на миг ослепил водителя микроавтобуса; щурясь, он повернул голову туда, где ему почудилась яркая вспышка, но, разумеется, ничего не разглядел, кроме темной массы старых деревьев и кружившей в небе птичьей стаи, похожей на чаинки в стакане с энергично размешанным кипятком.
Справа от дороги, по которой двигался микроавтобус, виднелся частокол крестов, фанерных пирамидок и покосившихся, утонувших в бурьяне памятников из цемента пополам с мраморной крошкой. Пестрели искусственными цветами и золотом прощальных надписей поблекшие, облезлые венки. У самой дороги захоронения были посвежее, продолговатые холмики желтого суглинка еще не успели осесть и порасти травой, но и они уже приобрели покинутый, сиротливый вид. Москва – город большой и суетный, и обитатель этого помешавшегося на деньгах мегаполиса, отдав концы и упокоившись на таком вот дальнем кладбище, не может рассчитывать на избыток внимания со стороны своих близких. Хорошо, если памятник поставить соберутся, а нет, так и не надо: спасибо уже и на том, что похоронили по христианскому обычаю, в земле, а не спалили в печке, как сосновую колоду…
Слева, где бурьян был повыше и погуще, кресты, фанерные пирамидки и цементные плиты отсутствовали, не говоря уже об оградках и венках. Здесь, местами совершенно скрытые травой, рядами торчали покосившиеся колышки с прибитыми на них потемневшими, покоробившимися от непогоды фанерными табличками. Кое-где еще можно было разобрать надписи: порядковые номера захоронений и даты смерти. Здесь хоронили безымянных, неопознанных покойников: бездомных стариков, нищих, бомжей, опустившихся привокзальных проституток, а также гастарбайтеров, приехавших в Москву из братских республик бывшего Советского Союза искать счастье, а нашедших лишь безымянную могилу в продуваемом всеми ветрами поле недалеко от городской свалки. Один из этих бедолаг лежал сейчас на железном полу в кузове, завернутый вместо савана в мешок из плотного черного полиэтилена.
Впрочем, этот жмур был не из простых, а, как говорится, с историей. Водитель микроавтобуса эту историю знал – профессиональные водители всегда знают все на свете или, по крайней мере, думают, что знают, – и, как все водители, был не прочь поговорить в дороге, а его помощник, прыщавый парнишка лет двадцати, был готов слушать с подобающим вниманием. Рассказ старшего товарища, хоть и выглядел порядком приукрашенным, все-таки помогал отвлечься от неприятных мыслей, которые одолевали юного могильщика всякий раз, как он оказывался на своем рабочем месте.
В основе неспешного повествования, которое, вертя баранку, дергая рычаг и играя педалями, вел умудренный опытом шофер труповозки, лежал истинный факт, однако красочные подробности, коими был обильно уснащен рассказ о происшествии у Белорусского вокзала, имели с этим фактом очень мало общего. Как правило, так оно и бывает; именно таким путем сегодня создаются мифы – точно так же, как создавались три тысячи лет назад, и как, наверное, будут создаваться тысячи лет спустя.
Если верить рассказу водителя, в доме недалеко от Белорусского вокзала имел место настоящий бой, в ходе которого тот самый неопознанный покойник, что лежал сейчас в грузовом отсеке его колымаги, убил на месте сначала любовницу крупного криминального авторитета, потом двоих его охранников, а затем и одного из подоспевших к месту перестрелки ментов. Еще трое ментов были ранены, причем один из них до сих пор лежал в реанимации, балансируя между жизнью и смертью. А затем, расстреляв все до единого патроны и поняв, что прорваться через кольцо окружения ему не удастся, меткий стрелок выдернул чеку из гранаты, подпустил противника поближе и разжал ладонь.
Каким образом этот отморозок еще в течение некоторого времени жил на больничной койке в институте Склифосовского, умудренный опытом водитель не мог даже предположить. Нормальные люди после подобных происшествий отправляются к праотцам, причем, как правило, в разрозненном, разобранном виде, так что праотцам бывает нелегко определить, кто это к ним пожаловал. Да что там! Нормальному человеку, чтобы помереть, бывает достаточно поскользнуться на обледенелой ступеньке или, промочив ноги, взяться за поручень в троллейбусе. А таких, как этот, который сейчас в кузове, даже смерть берет нехотя, через силу – и не брала бы, да деваться некуда…
Когда в изломанном, примятом ногами землекопов бурьяне мелькнул последний колышек с табличкой – светлой, еще не успевшей потемнеть от непогоды, с разборчивой, сделанной черной краской по трафарету стандартной надписью, – водитель затормозил и выключил передачу. Заглушив двигатель, он первым выпрыгнул из кабины в скользкую, жирную, густую, как подтаявшее масло, глинистую грязь и, сойдя с дороги, приблизился к первой в длинном ряду одинаковых прямоугольных ям. Они были выкопаны впрок навесным ковшом переоборудованного в экскаватор колесного трактора, и было этих ям видимо-невидимо. Между ними желтели кучи вынутого экскаватором суглинка, в размякшем от долгого дождя дерне виднелись оставленные колесами трактора глубокие колеи. Затянувшись в последний раз, водитель равнодушно бросил окурок в яму и, хрустя бурьяном, вернулся к машине.
– Раз-два – взяли, – сказал он напарнику, который глядел на него из кабины, и открыл распашную дверь грузового отсека.
Из железного кузова потянуло карболкой и дезинфекцией, а заодно и другим, едва уловимым, но вполне откровенным запашком. Напарник, шлепая по грязи, обошел машину и остановился рядом, брезгливо морща нос от этого запаха.
– А поближе подъехать ты не мог? – недовольно поинтересовался он. – Что мы, нанялись эту падаль на горбу таскать?
– Во-первых, его таскать мы как раз нанялись, – смерив его с головы до ног полунасмешливым взглядом, степенно ответил водитель. – А во-вторых, если подъехать ближе, тащить на горбу придется уже не его, а вот этот сундук. – Он гулко похлопал тяжелой ладонью по забрызганному грязью жестяному борту. – А мне что-то не верится, что мы с тобой вдвоем сумеем ее на плечах вынести, если она, родимая, на брюхо сядет. А поэтому, Женя, кореш ты мой драгоценный…
– Да ясно, ясно все, – проворчал напарник, поняв, что отвертеться от неприятной обязанности не удалось и жмурика все же придется тащить к месту его последнего успокоения на руках.
– Поэтому, браток, – с нажимом повторил водитель, который привык, начав фразу, во что бы то ни стало договаривать ее до конца и полагал эту свою привычку признаком твердого характера и мужской самостоятельности, – бери-ка ты его за любой конец, какой больше нравится, и понесли, а то как раз обеденный перерыв пропустим.
Он одним мощным рывком наполовину выдвинул из кузова старые медицинские носилки и, вопреки собственным словам не оставив напарнику выбора, первым ухватился за резиновые ручки. Напарник привычно подхватил другой конец, и импровизированная похоронная процессия двинулась в короткий последний путь. Плотный черный полиэтилен весело поблескивал на солнце, почти полностью скрывая очертания тела, и тихонько шуршал, когда ветер принимался трепать углы мешка. Носилки беспорядочно раскачивались; потом молодой напарник, сообразив, сменил ногу, подправил шаг, подстроившись под размеренную поступь водителя, и рывки прекратились.
Они остановились на краю ямы. Неопытный Женя только сейчас сообразил, что надо было прихватить из кузова брезентовые шлеи, какими пользуются грузчики мебельных магазинов и могильщики, и начал было опускать свой конец носилок на землю, чтобы сбегать к машине, но водитель остановил его одним коротким, выразительным взглядом через плечо.
– Невелика птица, – угадав все, что хотел сказать Женя, произнес водитель. – Прощальный салют и траурный митинг ему не полагается. Сойдет, блин, и так.
Сразу после этой фразы он начал решительно задирать правую сторону носилок, одновременно опуская левую. Напарнику ничего не оставалось, как последовать его примеру. Носилки опрокинулись, тяжелый полиэтиленовый сверток соскользнул с них и с глухим шумом упал на дно ямы. Он был хорошо виден с того места, где стоял молодой, но было невозможно определить, где у покойника голова, где ноги, и как, вообще, он лежит – лицом к небу, как полагается, или, наоборот, уткнувшись носом в глину.
Возвращаясь к машине за лопатами, молодой могильщик по имени Женя все никак не мог отогнать эту навязчивую мысль: куда смотрит покойник? Еще он думал о том, что людей нельзя хоронить вот так, словно дохлых свиней, и что привыкнуть к этому будет трудно. Да ему, по правде говоря, и не хотелось к этому привыкать. На эту работу он попал случайно, а сегодня вдруг понял: надо уходить как можно скорее, пока не превратился в такое же бесчувственное, самодовольное бревно, как его старший товарищ…
Пассажир черной «Волги» по-прежнему наблюдал за этой предельно упрощенной траурной церемонией с вершины кладбищенского пригорка в мощный полевой бинокль. Он уже порядком озяб на ветру, но не уходил, хотя в городе его ждала масса неотложных дел, куда более важных, чем эти похороны, больше похожие на захоронение кучки ненужного мусора. Он подозревал, что за ним тоже наблюдают, и дело тут было совсем не в шофере, который, присев бочком за руль, щепкой счищал с ботинок налипшую глину.
За пассажиром действительно пристально наблюдали. Некто, просто и непритязательно одетый в джинсы, турецкую кожаную куртку и кожаное же кепи с длинным козырьком, присев за покосившимся цементным памятником с эмалевым медальончиком, на котором красовалось сильно подретушированное изображение какой-то бабуси в повязанном по-деревенски платке, провожал каждое его движение объективом видеокамеры. Камера была дорогая, профессиональная, с увеличением, которому мог позавидовать любой бинокль, и, когда оператор давал наезд, ему был виден каждый волосок на голове пассажира «Волги» и каждая ворсинка на его плаще. Притаившийся среди могил оператор спокойно выполнял свою работу, сожалея в данный момент лишь о том, что в руках у него видеокамера, а не хорошая, пристрелянная винтовка с оптическим прицелом. Немного смещая камеру влево, он видел через плечо своего клиента пару землекопов, которые уже забрасывали безымянную могилу мокрым рыжим суглинком, орудуя лопатами с энергией, свидетельствовавшей об их горячем желании поскорее отсюда убраться.
Глядя на них, оператор всякий раз думал о том, что и его, очень может статься, ждет точно такой же или очень похожий конец. Только его наниматель, в отличие от пассажира черной «Волги», ни за что не явится на кладбище, чтобы хоть издали одним глазком посмотреть на похороны. Не такой он человек, ему такая мысль даже в голову не придет…
Наконец, яма была засыпана. Не утруждая себя выравниванием печального рыжего холмика, водитель труповозки подобрал с земли деревянный колышек с табличкой и вогнал его заостренным концом в изголовье могилы, которое, учитывая обстоятельства, вполне могло оказаться изножьем. Он вогнал колышек поглубже, несколько раз ударив лопатой по его верхнему концу; притаившийся за надгробием неизвестной старухи оператор дал максимальное увеличение, поймав в видоискатель табличку с порядковым номером и датой, которая совпадала с датой взрыва в жилом доме близ Белорусского вокзала. Сделав это, он удовлетворенно кивнул: теперь хозяин получил нужные ему доказательства.
Пассажир черной «Волги» опустил бинокль.
– Земля тебе пухом, – сказал он.
Произнесено это было негромко, но с таким расчетом, чтобы водитель, по-прежнему сидевший за баранкой боком, свесив ноги в грязных ботинках наружу, услышал каждое слово. Увы, до окончательного прояснения всех обстоятельств подозревать приходилось всех и каждого, в том числе и водителя. В делах такого рода никакие подписки о неразглашении, никакие, даже самые тщательные проверки ничего не решают. Сколько ни проверяй человека, сколько ни выковывай из него идеального служаку, он все равно останется человеком. А человеку свойственно сохранять лояльность по отношению к тому или иному общественному институту лишь до тех пор, пока ему не предложат что-то лучшее. Человек работает либо за идею, либо за деньги, причем в последнее время второй вариант распространен куда более широко. А господин, который в данный момент противостоял пассажиру черной «Волги», был состоятелен настолько, что мог пачками скупать генералов, не говоря уже о такой мелкой и, по определению, безыдейной сошке, как водители генеральских автомобилей.
Поэтому, произнося прощальные слова, человек с биноклем учел все, даже направление и скорость ветра, а потом повернулся к утыканному крестами и памятниками полю спиной и пошел к машине, на ходу рассеянно обматывая бинокль ремешком.
Уже запустив двигатель, водитель, который, как и предполагалось, прекрасно расслышал и верно расценил произнесенную пассажиром фразу, обернулся через плечо и осторожно, сочувственно поинтересовался:
– Кого хоронили-то, товарищ генерал?
Генерал Потапчук немного помедлил с ответом, взвешивая «за» и «против», а потом медленно, будто через силу, сказал:
– Стрелка. Лучшего из всех, кого я знал.
Водитель, работавший в органах уже семнадцатый год и носивший во внутреннем кармане пилотской кожанки удостоверение старшего прапорщика ФСБ, не стал больше задавать вопросов. Он включил передачу и осторожно, чтобы не забуксовать в липкой грязи, дал газ.