– Ну? – требовательно спросил подполковник Ромашов.
Задержанный, ссутулившись и зажав ладони между колен, с унылым видом смотрел в стол, пытаясь, по всей видимости, наспех сочинить очередное вранье взамен прежнего. Физиономия у него была круглая, веснушчатая, молочно-белая с голубоватым отливом, как это бывает только у настоящих рыжих. Давно нуждавшиеся в стрижке огненные лохмы торчали во все стороны, да и вообще вид у задержанного был усталый и помятый. Ничего иного Ромашов и не ждал; напротив, если бы арестант выглядел бодрым, подтянутым и отдохнувшим, подполковнику пришлось бы устроить кое-кому разнос за недостаточно точное соблюдение приказа.
– Не понимаю, чего вам от меня надо, – дрожащим, плачущим голосом произнес задержанный. Он был окончательно деморализован и близок к панике. Нет, к уголовному миру он явно не принадлежал, а кражу совершил, надо полагать, случайно, не устояв перед искушением, – что называется, бес попутал.
– Я все рассказал, как было, – продолжал он, – да тут и рассказывать нечего. Серьга бабушкина, фамильная. Понадобились деньги, решил продать подороже… Она ж старинная, не на лом же ее сдавать! А тут такое дело… Знал бы – слил какому-нибудь барыге за полцены…
Подполковник Ромашов усмехнулся, закуривая сигарету. «Полцены»… Степаниди утверждал, что эта побрякушка вообще бесценна. А значит, стоимость ее либо бесконечно велика, либо равняется нулю. Вот и думай, что это за зверь – половина ТАКОЙ цены. Чему равна половина нуля, знает каждый школьник. А вот сколько же это будет – половина бесконечности? Да сколько бы ни было, все равно ни у одного барыги на свете таких денег нет и быть не может…
– Хорошая мысль, – сказал Ромашов вслух, – правильная. Только поздно она в твою голову пришла, Егоров. Слил бы барыге – получил бы деньги. Пусть небольшие, но все же… А так тебе вместо денег срок ломится. Лет пять, а то и все восемь…
– Что-о?! – задержанный нашел в себе силы возмутиться.
– Да-да, – сочувственно подтвердил Ромашов. – Головой надо было думать, прежде чем с краденой вещью в антикварный магазин соваться. Да еще в центральный… Я всегда говорю: не умеешь – не берись. Это, между прочим, еще Александр Сергеевич Пушкин подметил. Помнишь «Сказку о рыбаке и рыбке»? «Дурачина ты, простофиля, не садися не в свои сани»…
– С какой еще краденой?! – дрожащим голосом возмутился Рыжий. – У кого, по-вашему, я ее украл?!
– Тебе виднее, – загадочным тоном заявил Ромашов.
Момент был критический. Срок задержания почти истек – надо было либо предъявлять обвинение, либо отпускать. Степаниди серьгу своей не признал; заявлений о краже этой вещи от других владельцев частных коллекций и администраций музеев не поступало. Но Ромашов служил в уголовном розыске не первый год и давно научился понимать, когда собеседник лжет, а когда говорит правду. Так вот, этот рыжий Егоров явно врал. Вранье его не отличалось оригинальностью и наверняка было сочинено наспех, прямо в момент задержания. Оно не выдерживало никакой критики, но рыжий дурень держался за свою байку из последних сил, хотя было ясно, что он до смерти боится и что-то скрывает. Серьга, несомненно, досталась ему каким-то предосудительным путем, а что ни один музей до сих пор не заявил о пропаже… Знаем мы, как у них поставлен учет! Вон Эрмитаж и Третьяковку годами обкрадывали, и никто ничего не замечал, пока гром не грянул…
Эх, неплохо было бы и в самом деле вот так, между прочим, раскрыть ограбление века! Тринадцатое столетие до нашей эры – это о-го-го!..
– Ни у кого я ничего не крал, – угрюмо объявил задержанный.
– Значит, не крал, – с сомнением повторил подполковник. – Ладно, так и запишем.
Он действительно внес заявление задержанного в протокол. Егоров наблюдал за этой процедурой, хлопая рыжими ресницами, и, кажется, пытался прочесть, что именно пишет подполковник.
– Значит, серьга тебе досталась от бабушки. В наследство. Так?
– Так.
– Так и запишем.
Он снова сделал запись в протоколе, сдерживая довольную ухмылку.
– А бабушка давно умерла? – задал он следующий вопрос.
– Уме… – с огромным изумлением начал Егоров, но тут же спохватился: – Ах да. Да. Порядком уже. Лет семь, наверное.
– В канун миллениума, значит, – заметил Ромашов. – Значит, так и запишем? Кстати, просто для протокола: как бабушку-то звали?
– Евгения Петровна, – механически, явно думая о чем-то другом, ответил Егоров. Вид у него был такой, словно его только что стукнули по голове пустым мешком из-под картошки.
– Значит, Евгения Петровна, – старательно водя шариковой ручкой по бумаге, повторил Ромашов. – Умерла… В каком году? В девяносто девятом или в двухтысячном? К слову, это какая бабушка – которая в Ельне или та, что в Сыктывкаре?
Задержанный, который к этому моменту уже совсем повесил голову, вместо ответа закрыл лицо руками. Так и не сделав запись, подполковник аккуратно положил ручку поперек протокола и, закурив, по-отечески посмотрел на вихрастую рыжую макушку.
– Нехорошо, Егоров, – назидательно произнес Ромашов и снова затянулся сигаретой. – Что бабушка-то скажет, когда узнает, что внучок ее заживо похоронил? Евгения Петровна – это та, что по отцу, да? Которая в Сыктывкаре проживает, верно? Ну, да это и неважно. Обе ведь они живы, бабушки-то! Вот я тебе и толкую: нехорошо, Егоров! Что теперь скажешь? Что бабушка серьгу подарила? Или ты ее тайком из шкатулочки взял? А если бабушку спросить? Не пропадала ли, мол, уважаемая Евгения Петровна, у вас из туалетного столика золотая сережка греческой работы, датированная приблизительно тринадцатым-двенадцатым веками до нашей эры?
– А? – тупо переспросил задержанный.
– До нашей эры, – с удовлетворением повторил подполковник. – Это не я придумал, дружок. Это сказал эксперт, знающий человек. Вещица эта музейная, мирового значения, и цены ей нет… Так что ты мне на это скажешь?
Рыжий провел ладонями по лицу сверху вниз, словно стирая грязь или слезы, а может быть, и выражение растерянности, появившееся на его конопатой физиономии после последней реплики Ромашова. Да, пожалуй, верно было последнее: со стороны это здорово напоминало движение мима, который вот так же, ладонью, стирает с лица улыбку и натягивает на него унылую гримасу. После того как Егоров отнял руки от лица, на нем вместо растерянности обнаружилось выражение угрюмой решимости. Теперь перед подполковником сидел этакий герой-панфиловец или защитник Брестской крепости, готовый умереть, но не сдаваться.
– Ничего я вам не скажу, – с вызовом объявил этот медноголовый герой-одиночка и, поджав пухлые губы, стал поверх плеча Ромашова смотреть в угол.
Подполковник снисходительно усмехнулся. Заявление Рыжего мало что меняло в картине дознания. В устах матерого уголовника или хотя бы воришки, который провел на зоне годик-другой, отказ говорить означал бы, что допрос зашел в тупик. Уход в глухую несознанку – часть продуманной тактики сопротивления следствию. Егоров же замолчал просто потому, что не мог вот так, на ходу, выдумать новую ложь, которая прозвучала бы хоть сколько-нибудь правдоподобно. А выдумать он ничего не мог потому, что был парализован страхом. Незнакомая, пугающая обстановка, недружелюбный мент в подполковничьих погонах, несколько ночей на нарах плюс перспектива огрести солидный срок – для него, сына обеспеченных родителей, столичного лоботряса, знакомого с российской пенитенциарной системой только понаслышке да по скверным телевизионным фильмам, все это должно было казаться кошмаром. Парочка ласковых слов сейчас могла сломать его вернее любой пытки; впрочем, Ромашов решил нагнать на задержанного еще немного страху.
– Твое право, – сказал он спокойно. – Только молчание тебе не поможет. Себе же хуже сделаешь. Мы ведь тебя хорошо изучили, гражданин Егоров. Ты ведь у нас диггер, так?
– Это не преступление, – заявил Рыжий, нарушив только что данный обет молчания.
Он тут же спохватился и снова поджал губы, но Ромашов почти не обратил на это внимания: он и так не склонен был принимать упомянутый обет всерьез.
– А я и не говорю, что это преступление, – все так же спокойно и миролюбиво сказал он. – Это просто глупость. И глупо, заметь, не диггерство само по себе, а как раз та его форма, которую ты практикуешь.
Рыжий вскинул голову, как боевой конь, заслышавший звук трубы.
– Много вы в этом понимаете! – пренебрежительно бросил он.
– Больше, чем ты думаешь, – остудил его воинственный пыл подполковник Ромашов. – И потом, тут и понимать нечего. Ты у нас путешественник-одиночка, верно? Герой-первооткрыватель. Колумб канализационных труб, Магеллан сточных коллекторов… Отшельник. Мыслитель. Целыми днями, а порой и по двое, по трое суток пропадаешь под землей в одиночку, и никто не знает, где ты находишься, что делаешь… Так? Можешь не отвечать, я сам знаю, что так, у меня на этот счет свидетельских показаний – вагон и маленькая тележка. И нераскрытых преступлений в моем отделе – тоже вагон. И если в этом вагоне порыться, непременно окажется, что добрая половина этих злодейств произошла как раз тогда, когда ты, Егоров, якобы находился под землей… Никто тебя в это время не видел, никто не знает, где ты был, чем занимался, а значит, Егоров, и алиби у тебя нет. Нету! – подполковник широко развел в стороны открытые ладони, будто стремясь продемонстрировать, что не прячет между ними алиби задержанного Егорова. – Так что молчи сколько хочешь. Мне твое молчание только на руку. Ведь что такое нераскрытые дела? Это выговоры, снятые премии и прочие неприятности, большие и маленькие… А доказательств твоей вины мы с ребятами нароем столько, что для любого суда хватит. И будешь ты у нас грабитель, убийца, садист, сексуальный маньяк, насильник и растлитель малолетних. А еще террорист… На этом фоне вот эта побрякушка, – Ромашов постучал пальцем по столу рядом с серьгой, – покажется мелочью…
Рыжий попытался изобразить скептическую, недоверчивую улыбку, но лучше бы он этого не делал: вместо улыбки получилась такая гримаса, что Ромашову даже стало его жалко. Зато улыбка подполковника выглядела вполне искренней, хотя Ромашов, в отличие от задержанного, знал, что выполнить угрозу будет не так-то просто. Родители у этого клоуна зажиточные и, надо полагать, на адвоката для своего чада не поскупятся. А поскольку дело не политическое и Рыжий не олигарх, вызвавший неудовольствие на самом верху, грамотный адвокат не оставит камня на камне от любых обвинений. Это может сообразить даже Егоров, если дать ему время на то, чтобы успокоиться и подумать.
Но как раз этого подполковник Ромашов делать не собирался.
– Короче, как знаешь, – сказал он, демонстративно глядя на часы. – Возиться мне с тобой некогда. Сейчас отправлю тебя обратно в камеру и поручу твое дело кому-нибудь из своих ребят. Они с тобой по-другому поговорят. Пугать не хочу, но… Словом, будешь знать, к чему готовиться, когда в следующий раз захочется что-нибудь стянуть.
– Да не крал я ничего! – срывающимся голосом закричал Егоров. – Пропади она пропадом, эта ваша сережка! Нашел я ее, понимаете? Нашел!
– Ах, нашел! – обрадованно воскликнул подполковник. – Так это же совсем другое дело! И где же? На улице, как я понимаю? Или в подъезде, около мусоропровода?
Рыжий отчаянно замотал головой.
– Сейчас расскажу, – пообещал он. – Все скажу, как было, а там – как хотите. Можете посадить, если совести хватит, а только я его даже пальцем не тронул.
– Кого? – деловито спросил подполковник.
– А я знаю? – уныло откликнулся Рыжий. – Лежал там какой-то… До сих пор, наверное, лежит.
Скрюченное тело лежало на полу узкого сводчатого коридора. Человек был одет в поношенную кожаную куртку, испачканные землей и красноватой кирпичной пылью джинсы и старые туристские ботинки, облепленные засохшей подземной грязью. Тронутые разложением пальцы все еще слабо сжимали пятнистый от ржавчины пневматический пистолет – одну из тех игрушек, которые полностью имитируют боевые стволы известных марок, но стреляют стальными шариками и с пяти метров пробивают насквозь трехлитровую банку с водой. Разобраться в том, что это именно пневматический пугач, мог только человек, которому доводилось держать в руках настоящее оружие, да и то лишь при внимательном осмотре.
Левая рука мертвеца была откинута назад, за спину. Ее полураскрытая ладонь была пуста, если не считать бесцельно копошившейся в ковшике разлагающейся плоти многоножки. На распухшем до толщины сардельки безымянном пальце поблескивал перстень-печатка из дешевого турецкого золота, на запястье беззвучно отсчитывали время кварцевые часы. Обезображенные разложением черты распухшего, объеденного крысами лица с угнездившейся в глазницах белесой плесенью не давали никакой возможности хотя бы приблизительно определить его возраст.
Человека звали Дмитрий Крестовский. Он погиб в возрасте тридцати двух лет, будучи мужчиной, что называется, в самом соку, но без каких-либо определенных занятий. Сам себя он называл игроком, хотя профессиональные игроки сторонились его, считая выскочкой, самозванцем и вообще личностью несерьезной, не заслуживающей доверия.
Он знал, какого мнения о нем знакомые, и в целом был с этим мнением согласен. Пожалуй, единственное, чем он мог гордиться в свои тридцать два года, – это дворянское происхождение. Да и то… Род Крестовских, хотя и старинный, обеднел задолго до Октябрьского переворота. Кроме того, репутация его была запятнана давней некрасивой историей: какой-то предок обладал чересчур живым характером, чтобы достойно нести бремя обветшалой родовой чести.
Об этом предке Дмитрий Крестовский слышал только тогда, когда ему читали нотации после очередного учиненного им безобразия. «Черт меня дернул назвать тебя Дмитрием! – бушевал отец. – Как будто мало было в роду одной паршивой овцы!» А поскольку нотации Дмитрию читали частенько, он постепенно составил себе представление о своем предке, которого звали, как и его, Дмитрием, – картежнике, выпивохе, дамском угоднике и авантюристе, искателе приключений и охотнике за сказочными сокровищами.
Сравнение с тем первым Дмитрием Крестовским очень ему льстило, поскольку он находил в себе самом все перечисленные выше качества, а о дворянской чести имел весьма поверхностное представление и полагал это понятие устаревшим. Тоже мне, драгоценность – честь! Да у кого она в наше время имеется? Потому-то предки Россию и прогадили, что слишком много думали о чести и достоинстве и слишком мало – о деле. Честь… Тут и без чести только успевай поворачиваться, а вести в наше время серьезные дела с оглядкой на нее – это все равно что плавать с двухпудовой гирей на шее или, скажем, играть в карты, держа их рубашкой к себе, а картинкой наружу…
Месяца за полтора до того, как из никчемного, но все-таки живого человека превратиться в разлагающийся кусок холодного мяса, Дмитрий Крестовский попал в скверную историю, то есть сел играть в карты с теми, с кем садиться не следовало ни в коем случае. Люди, которых он принял за стопроцентных лохов, оказались профессионалами. Каталой, насколько понял Крестовский, являлся только один из них, остальные были на подхвате на случай возможных недоразумений – таких, например, как предпринятая запоздало прозревшим Дмитрием попытка прервать игру.
В тот момент, когда ему силой помешали встать из-за игрового стола, уже начавшего походить на поле битвы при Ватерлоо, проигрыш его был невелик и существовал пусть призрачный, но все-таки шанс отыграться. Ну, пусть не шанс, а всего лишь надежда – какая разница, если выбора все равно нет?!
Игра продолжалась до тех пор, пока те, кто потрошил Крестовского, не поняли, что продолжать бессмысленно. Что толку выигрывать миллиард, который вам все равно никто не сможет отдать? С точки зрения простого здравого смысла даже те сто двадцать четыре тысячи, которые к концу игры задолжал своим мучителям Крестовский, были для него совершенно непосильной суммой.
Срок ему поставили жесткий – три дня. «Вам что нужно – деньги или моя голова?» – нашел в себе силы вымученно пошутить Дмитрий, услышав про эти три дня. «Ни то, ни другое, – последовал ленивый ответ. – Бабки у нас есть, жмурик нам тем более ни к чему. А только, браток, долги платить надо. Не отдашь вовремя – поставим сперва на счетчик, а потом, как водится, и на перо».
Конечно, чтобы отдать чудовищный проигрыш, Крестовский должен был продать все, что имел, – даже дешевенький перстень-печатку и липовые швейцарские часы, не говоря уже о квартире и машине, – и притом продать не за бесценок, а как можно дороже. Положение было отчаянное, но не безнадежное, и вот тут-то, осознав этот утешительный факт, он вдруг сообразил, откуда взялся такой несуразный срок – три дня. Ребятам просто нужна была его квартира, вот и весь секрет. Оттого-то они и поставили ему заведомо невыполнимые условия…
Выбирать особенно не приходилось, однако хладнокровная продуманность этого неприкрытого грабежа средь бела дня взбесила Крестовского. Воинственный дух предка-авантюриста вдруг взыграл в изнеженном благами цивилизации потомке, и Дмитрий решил: черта с два! Будь что будет, а квартиру он этим кидалам не отдаст. Кому угодно, только не им.
«Хорошо, – сказал он, стараясь сохранять спокойствие, – будь по-вашему. Три дня – значит, три дня. Говорите, куда привезти бабки».
Растерянное выражение, одновременно появившееся на лицах кидал, стало для Дмитрия достойной наградой за проявленное мужество и пусть небольшим, но все-таки утешением: как ни крути, а ему удалось разгадать их план и поставить охотников за чужими квартирами в тупик.
На самом-то деле утешение было слабое. Если не принимать во внимание фамильное упрямство, не становиться в позу и руководствоваться здравым смыслом, куда проще было бы прямо завтра с утра пойти к нотариусу и переоформить квартиру на одного из этих гавриков. Пускай бы подавились! Ему-то, Дмитрию, все равно выметаться на улицу. Как говорится, что пнем по сове, что совой об пень – сове все равно. Зато, поступив подобным образом, можно сэкономить массу времени, сил и нервов…
Но призрак лихого предка, Дмитрия Аполлоновича Крестовского, снова поднялся во весь рост перед его мысленным взором. Веселая галлюцинация пренебрежительно скривила губы и отрицательно покачала головой. Дмитрий-младший представил, как вот эти трое подонков будут пить водку из фамильного хрусталя рода Крестовских, сидя в его квартире, и, похохатывая, вспоминать удачно обстряпанное дельце, и пошатнувшаяся было решимость лишить их хотя бы этого удовольствия вновь сделалась несокрушимой, как оружейная сталь.
К тому же Дмитрий, будучи опытным игроком и вообще человеком, с которым жизнь не особенно церемонилась, давно усвоил: никогда не надо торопиться. И тем более не надо торопиться отдавать деньги. Каждый день, каждая минута отсрочки чреваты самыми неожиданными сюрпризами. В конце-то концов, за отведенные ему на выплату карточного долга трое суток его кредиторы могли, например, разбиться в лепешку на автомобиле или сгореть по пьяному делу в своей прокуренной норе. Из каждой следующей секунды вырастает целый куст возможностей, и не стоит пренебрегать этим обстоятельством лишь потому, что тебе, видите ли, противно возиться с продажей квартиры… Нет уж, господа! Играли на деньги – вот и получайте деньги. А если вам так нужна московская квартира, попробуйте сами ее купить. Даст бог, попадется вам какой-нибудь шустрый риелтор, у которого хватит ума и проворства оставить вас, сволочей, у разбитого корыта…
Идея по поводу того, где взять деньги, родилась сама собой. Был у него один знакомый… вернее, не столько знакомый, сколько партнер по игре, с которым ему раз-другой довелось посидеть за карточным столом. Дмитрий вовсе не был уверен, что при очередной встрече Александр Антонович его узнает; тем более не был он уверен в том, что господин Гронский захочет с ним говорить. Но, не откладывая дела в долгий ящик, он отыскал рабочий телефон Александра Антоновича, не без труда до него дозвонился и договорился о встрече в первой половине дня. В начале одиннадцатого Дмитрий Крестовский, одетый с иголочки, свежий и бодрый, покинул квартиру, владеть которой ему оставалось совсем недолго, завел свой десятилетний «рено» и, исполненный решимости, отправился навстречу своей незавидной судьбе.