Самолет опустился на зеленое поле. Аэропорт Североозерска – изба. Рядом – традиционная полосатая колбаса.
Меня встретил милицейский газик. Часа полтора хорошей гонки по не совсем хорошей грунтовой дороге. Мимо бесконечных полей, разделенных ровными квадратами лесозащитных полос.
В Крылатое добираемся в сумерки.
Большое село посреди степи, продуваемое со всех сторон. Домики из кирпича. Кое-где деревянные, финские. Утопают в садах. Главная улица хорошо освещена. Как везде – центральная площадь, обрамленная двухэтажными домами.
Одинокий пес поднялся с крыльца конторы совхоза, вяло шевеля хвостом.
Прощаюсь с водителем, чтобы попасть под опеку участкового инспектора.
Евгений Линев – молодой парень, с умным, внимательным лицом. Совершенно непохожим на те, которые канонизированы в фильмах.
Участковый проводил меня в дом для приезжих. Пристройка к зданию конторы. Сторож, Савелий Фомич, сам открыл чистенькую, теплую комнату с двумя койками.
– Вы будете жить один, товарищ следователь, – поспешил заверить Линев.
– Верно, – подтвердил сторож. – Вон там у нас санузел, умывальник. Рядом – кухонька. Газу, правда, в баллонах нету. Никак не сменяют…
– Ничего, обойдусь. Столовая есть?
– А как же! – ответил Савелий Фомич.
– Но сейчас поздно, закрыто. – Линев посмотрел на ручные часы.
– Это точно, – сказал сторож. – Деревня. С курями спать ложатся. А чаек у меня готов. На плиточке. С устатку не мешает, а?
– Не мешает, – сказал я. – Спасибо.
Участковый инспектор спросил:
– Я вам нужен, товарищ следователь?
– На сегодня нет. Благодарю за хлопоты…
Он пожал плечами:
– Какие там хлопоты. Служба. – И, откозыряв, ушел.
– К молодой жене. Секретарша директора, – подмигнул сторож. – Две недели, как свадьбу сыграли… За-ради нее и напросился сюда из района.
– А прежний?
– Тю-тю. Подался далече… Перевели.
«Жаль, – подумал я. – Одним помощником, знающим село и его обитателей, меньше…»
Сторож, прежде чем сходить за чаем, почесал затылок.
– Не знаю, понравится ли вам моя заварка… С мятой. По-стариковски. Для суставов полезно.
– Понравится. Моя мать тоже любила заваривать с мятой.
– Могу и чистого. Индийский у меня.
– Давайте с мятой.
Савелий Фомич принес маленький чайничек с запаянным носиком. Поставил на стол.
– Стаканы в тумбочке. – Он собрался деликатно ретироваться.
– Присаживайтесь. Вдвоем веселее.
Он подумал, потоптался. Подсел к столу.
Я нарезал краковской колбасы (что делали бы без нее командированные?).
Старик от угощения отказался. Прихлебывал из стакана, макая в чай кусочек рафинада.
Говорить о деле я с ним не собирался. Но старику не терпелось выложить московскому следователю свои соображения.
– Да, – вздохнул сторож, – в старое время девки от любви на себя руки накладывали. Если парень на другую заглядывался. Теперь проще на все смотрят. Телевизор с толку сбивает. Что ни картина, обязательно самый главный герой в другую влюбляется. А жена, значица, ему не хороша. Или наоборот, бабе мужик ее не в милость. Так, ежели распущать, кажный куролесить захочет. Мало ли что, пригожих парней да девок вона сколько ходит. Недаром говорят: в чужую бабу черт меду положил. Но соблюдать себя надо. Грех – он всегда боком выйдет…
– Вы же сами говорили, что теперь проще.
– Кому проще, а кому… Конечно, если говорить о воспитательнице, не все у нее, наверное, тут было благополучно. – Он повертел пальцем у виска. – Кто же в наше время себя до этого доводит? Совесть подешевела…
– Не угодило вам нынешнее поколение, – улыбнулся я. – Ох, не угодило.
– Мне-то что. Я свое пожил. Пусть сами разбираются. Нас все равно никто не слушает.
– А вы?
– Слушали. Попробуй я отцу слово поперек сказать. Снимет штаны и за милую душу поддаст горячих. Уважение было. Дети родителей почитали. Жены – мужьев. Батька мать мою не бил, но зато его слово – закон. С малолетства приучена.
– Тоже не сладко. Горькая женская доля, – подзадорил я старика. – Рабство семейное, рабство общественное…
– Ишь, словечки понасочиняли, – усмехнулся он. – Да вы-то почем знаете? Думаете, бабы только хрячили? И веселиться не смели? Еще как! На Масленицу, на Иванов день, на Троицу какие гулянки заводили! Работали, верно, работали до семи потов. С зари до зари. Но уж если гуляли – на всю железку. И пели и плясали… А нынче…
Вона, насмотрелся в клубе. Подрыгаются друг подле дружки и айда по домам. Какие раньше пляски были! Обчие и поодиночке. Русская, камаринская. А кадриль! Хе-хе. Одно загляденье. Не только для девок. И замужние от души веселились. И не так заглядывались на сторону, как нынче. Всяк свое гнездо берег. А тем более от такого парня, как завклубом…
(Муж Залесской работал в Крылатом завклубом.)
– Интересный?
– Симпатичный. Артистом прозвали. Галстук такой надевал… Ну, махонький, поперек торчит…
– Бабочка?
– А шут его знает. В обчем, культурный, обходительный. Девки по углам шептались, вздыхали все… И что ей еще надо было, не понимаю…
– Может, ей было плохо оттого, что другие вздыхали?
– Он – мужик. Ничего здесь особенного нету. Тем паче парней у нас не хватает. Главное, он на эти охи-вздохи не обращал внимания.
– Не удостаивал?
– Говорят, шуры-амуры не крутил.
– А она внешне как?
– Что теперича толковать? Нету человека… Приятная была. Вежливая. Городская, одним словом. Жалко…
Я невольно посмотрел на часы. Дед пожелал доброго сна. И ушел в свой закуток, в помещение совхозной конторы. Я остался один на один с тишиной.
Утром меня разбудил директор совхоза. Было рано. А в Москве сейчас – глубокая ночь.
Он вошел прихрамывая. Крупное, почти квадратное тело, большая голова, бритая наголо, густые черные брови и такие же усы. Пиджак слегка помят на спине, наверное от постоянного сидения на стуле и в машине. Брюки галифе заправлены в хромовые сапоги.
– Мурзин, Емельян Захарович, – представился он. – Прошу извинить. Забежал пораньше, а то если понадоблюсь, не поймаете, в поле закачусь. Поверите, сплю три-четыре часа в сутки. Уборочная…
Я стоял посреди комнаты в трусах и майке и со сна не мог сообразить, что мне надевать в первую очередь.
– Ничего, я понимаю… – пробормотал я, берясь то за рубашку, то за брюки, то за пиджак.
– Так вы ко мне сейчас зайдете?
– Да-да, конечно.
…Несмотря на ранний час, в конторе было много народу, хлопали двери, стучала пишущая машинка, кто-то громко требовал по телефону ветеринарную лечебницу. В кабинете Мурзина прохладно и чисто. Погода осенняя, но все окна настежь. На столе – алый вымпел «За первое место в соревнованиях по футболу Североозерского района Алтайского края».
– Устроились ничего? – спросил он, когда я сел.
– Нормально.
– Правда, у нас не такой комфорт, как в городе… Но думаю, наверстаем. Ванную соорудим, телевизор поставим. Хорошо, правда?
– Правда, – кивнул я.
– Значит, с жильем в порядке?
– Да, конечно.
– Ну, тогда приступим к делу.
– Я слушаю.
– Вы скажите, что вас интересует. Постараюсь ответить.
– Прежде всего: у вас должны быть основания, если вы написали письмо в прокуратуру… Какие?
Он хмыкнул, провел пятерней по гладкой голове – от затылка ко лбу и обратно.
– Трудный вопрос вы задали. Так сразу и не ответишь.
– Вас не удовлетворили результаты проведенного следствия?
Мурзин покачал головой:
– С одной стороны, сомневаться в вашей работе я как бы не имею права. Вы свое, я свое. Но если подумать, конь о четырех ногах и то спотыкается. Верно я говорю?
– Все мы люди, – развел я руками.
– Вот именно. Я тоже человек. Но и руководитель. Депутат к тому же. Ходят слухи в совхозе, что нечисто тут дело. Болтают даже, будто следователя подкупили… Который месяц пошел со дня смерти Залесской, а все успокоиться не могут. Судачить людям я запретить не могу, верно я говорю?
Я кивнул.
– Ну, я скажу, что это все сплошная чепуха, выдумка, парторг скажет, Иванов, Петров, Сидоров. Так ведь не поверят. Надо им убедительно доказать, на фактах: воспитательница действительно покончила с собой или нет. И если да, то почему. Мало ли бывает ошибок. Одна комиссия приедет – вроде гладко, другая приедет – все наоборот, сплошные непорядки. Верно я говорю?
Я опять кивнул.
– И еще. Руководитель совхоза кто? Я. А может быть, что-то проглядел, упустил? Может быть, человеку худо было, а мы прошли мимо, вовремя не поддержали. Видите, сколько аспектов в этом вопросе?
– Ну что ж, я вас понимаю…
– Погодите. Ну, несознательный элемент – это одно. Им, может, объясняешь, объясняешь, и все попусту. Вбили в голову. Но когда к вам приходят сознательные люди, коммунисты, комсомольцы, и говорят: не верим, что Залесская могла пойти на самоубийство. Я им должен ответить что-то конкретное. Верно я говорю?
– Вы можете сказать, кто именно приходил?
– Конечно. Заведующая детским садом, кандидат в члены КПСС – раз. – Он загнул палец. – Воспитательница того же детсада Завражная – два. Комсомолка. Между прочим, ближайшая подруга Залесской. Мамаши приходят, чьи дети воспитывались у Залесской. Да-да, приходят. Среди них хорошие, честные работницы. Это не какие-нибудь бабки с завалинок. Я одной говорю, что органы следствия свою работу знают, не доверять им мы не имеем права. Другой…
В дверь заглянула секретарша. Ей-богу, прямо девчонка из седьмого-восьмого класса. Вот ради кого Женя Линев осел в совхозе. Да и сам участковый выглядел очень молодо.
– Емельян Захарыч, район, – виновато произнесла она.
Мурзин сказал мне «извините» и схватил трубку одного из трех телефонов.
– Да, слушаю. Какое утро? Я уже скоро обедать собираюсь. Это вы там только что встали… Идет нормально. Надо справиться у Ильина. Он даст самый точный процент – до сотых включительно. – Мурзин некоторое время поддакивал в трубку, изредка поглаживая бритую макушку. Про себя я уже назвал его Котовским. – А нельзя без меня? Если вам все равно, пошлю Ильина. Будь здоров.
Он с треском опустил трубку и стал вертеть диск другого аппарата.
– Объясняю… Кто это? – спросил он по телефону. – Николай Гордеевич у вас не объявлялся? Куда уехал?
Директор нажал на рычаг и снова стал набирать номер.
– Выходит, надо заново все поднять. Чтобы люди наконец успокоились. Верно я говорю?
Он махнул рукой: сейчас, мол, продолжим…
– Николай Гордеевич, насилу тебя разыскал. Ты уж не в службу, а в дружбу, надо быть в районе к часу у второго секретаря. Я бы мог, да ты им выложишь все как на тарелочке. Не забудь про транспорт. Рогожин, анафема, опять будет клясться, что выслал двенадцать, а прибыли восемь. Сам проверял сегодня. И один шофер пьян в стельку. Кто его знает, со вчерашнего или уже с утра успел приложиться? Это подчеркни особо. Уже третий случай. Шенкелей этому Рогожину, шенкелей. Я заеду, не беспокойся.
Он закончил телефонный разговор.
– Вы спросите почему? Много я видел. И войну прошел. Как бы худо ни было, а человек стремится прежде всего жить. Невмоготу, кажется, уж лучше сдохнуть, чем такая жизнь, а все-таки помирать не хочется. А тут… Или я чего-то не понимаю, или ненормальность какая-то. Да ведь с виду нормальная, жизнерадостная. Погубил себя выходит, человек, похоронили, а виновных нет, верно я говорю?
– Что я могу вам сказать, Емельян Захарович?.. – Пока директор совхоза разыскивал этого неуловимого Ильина, у меня потерялась нить беседы. – В настоящее время я знаю не больше, чем следователь, который вел расследование до меня. От вас слышу только общие рассуждения, хотя они мне понятны. По-человечески, по-граждански…
– А что? Вы хотите, чтобы я указал виновного? Я его не знаю. Может, я виноват. Обидел чем-то ее. Не создал условия. Может, Иванов, Петров, Сидоров…
– Залесская обращалась к вам с какой-нибудь просьбой?
– С просьбой – нет. А когда ее выбрали в группу народного контроля, пришла. Говорит, не справится, мол. Я ей говорю: справишься, актив поможет. А кто ее знает, может, она кого обидела или ее… Верно я говорю?
– Постойте, она раскрыла какое-нибудь крупное хищение или злоупотребление?
– Что значит – крупное? За это тянут к вам. Так, мелкие недостатки.
– И все-таки подробнее, пожалуйста.
– Я уж и не припомню всего.
– Выходит, у нее были враги?
– Не знаю. В этом как раз и следует разобраться…
В дверях появился заспанный, растрепанный человек.
– Звали, Емельян Захарыч?
– Звал, Еремеев, звал. – Мурзин поморщился. – Причесался бы для порядку. Стыдно…
– Ладно уж, мои вороные-пристяжные не обидются…
– Перед людьми стыдно. Вот что, если опять из Лесковского пруда будешь воду возить, поставлю навоз чистить!
– Так эвон какого кругаля давать…
– Надо будет, так и за двадцать верст ездить будешь!
Это тебе не свиньи, а люди! Верно я говорю?
Мужчина провел рукой по взлохмаченной голове и медленно вышел из кабинета.
– Вот так работаем, – покачал головой директор совхоза. – Пока сам носом не ткнешь, не слушаются… Ну, какие еще у вас вопросы? Давайте уж все выяснять.
Я улыбнулся:
– Ну, сразу так, наверное, не получится.
– Ясное дело.
– Залесская упоминала в предсмертном письме о своей связи с кем-то. Может быть, это был кто-то из работников совхоза. У вас нет никаких предположений?
Мурзин посуровел:
– Хотел я и об этом. Прокурору не писал. Не по назначению, если так можно выразиться. Но вам сказать считаю нужным… Не везет нам с главными агрономами. Один не поладил с районным начальством. Уехал. Другой, Пащенко, покрутился немного, посчитал, условия для него не те. Перспективы, мол, нет. И был таков. О нем я не жалею, рад, что избавился. Ни богу свечка, ни черту кочерга. Наконец, приехал Ильин. Николай Гордеевич. Не жалуюсь, работник хороший. Боюсь, и его выживут. Плюнет на все, уедет, тогда что?
– Почему?
– Болтают, что Залесская имела в виду именно его.
– Предположим, вдруг действительно он?
Мурзин ответил резко и категорически:
– Не верю!
– Тогда что ему бояться?
– Сплетни могут кого угодно довести. Верно я говорю? Зачем человеку ронять авторитет?
– Возможно. Я Ильина не знаю… А он давно у вас работает?
– Сейчас скажу. С марта. С ним посевную провели. Не знаю, что там другие, а я ему верю.
– Если не Ильин, как вы говорите, то значит – другой. У вас подозрений нет?
– Не-не-не. Тут помимо наших приезжие бывают, не уследишь. Летом студенты помогали строить. Из Томска.
Коровник поставили. Не видели? Покажу. Чудо будет. Студенты – народ молодой, горячий. Еще – механизаторы из других мест. Рабочих рук не хватает…
– Значит, местных, своих, вы исключаете?
– Об этом я не говорю. Но если бы наш, пошли бы разговоры. Все знают друг друга…
– Вы же не доверяете сплетням…
Емельян Захарович усмехнулся:
– И то верно. Действительно. На чужой роток не накинешь платок. Короче, не знаю. Напраслину возводить не буду.
В конце нашей беседы Емельян Захарович поинтересовался:
– Вы где думаете свою резиденцию организовать? Понадобится небось помещение, чтоб с людьми говорить?
– Скорее всего, в комнате милиции… – неопределенно сказал я.
– Зачем вам там тесниться? Могу предложить рядом, через две двери, кабинет главного зоотехника. Пустует.
– Так сказать, зоотехник устроился поближе к производству…
– Кадры – больной вопрос. – Он вдруг улыбнулся: – Как следователь, помогите подыскать специалиста.
– Кого я обычно ищу, вам не подойдет…
– Да, работа у вас не из веселых…
Мурзин стал поглядывать на часы.
– За один раз нельзя объять необъятное, – поднялся я. – Надеюсь, у нас еще будет время встретиться.
– У вас-то да. У меня оно на вес золота. Для меня самые подходящие часы или утром, часиков в пять, или вечером, где-то около двенадцати.
– Ночью?
– Мне ночью удобнее. Сами видели, все время отрывают. А нужна тихая, спокойная обстановка. Верно я говорю?
– Ладно, значит, еще встретимся, – сказал я. – Кстати, оформим нашу беседу.
– Как вам нужно. Я от своих слов не отказываюсь… Только, ради Христа, не сейчас. Спешу.
Емельян Захарович распорядился, чтобы мне открыли кабинет главного зоотехника. Секретарша директора вытерла пыль. Принесла горшок с цветами.
– Вечером, после работы, придет уборщица и вымоет все основательно.
На небольшом письменном столе под стеклом – прошлогодний календарь. Со стены улыбается румяная девушка в белом халате и косынке. Из-под ее полной руки сердито смотрит бурая корова. «Соблюдай чистоту на рабочем месте!» – призывает плакат.
Но рассиживаться я не намеревался. Такое уж у меня правило: поначалу исходить все своими ногами, пощупать своими руками, увидеть своими глазами.
И, прихватив в качестве понятого Савелия Фомича, который с охотой взялся за это, отправился осмотреть место происшествия.
С закрытыми ставнями, с потеками по углам, дом производил впечатление заброшенности и беспризорности.
– Пустует? – спросил я у Савелия Фомича.
– Не идут. Суеверный народ, – покачал он головой.
– Богато живете…
– И домишко жидковат. Сборнощелевой… Так прозвали их. Щитовой, значит. Поставили с десяток, когда совхоз создавали. Конечно, сразу с жильем туго было. Тут уж не глядели. Теперь обстраиваемся солидно.
– Нам бы еще одного понятого. Такой порядок.
Я огляделся. Улица была пуста. Только по разбитой дороге ехал грузовик. Я уже хотел остановить, чтобы попросить шофера быть понятым. Но вспомнил: уборка. И опустил руку. Савелий Фомич заметил мой жест. И сказал:
– Пенсионерка напротив проживает. Наверняка дома…
Пенсионерка, оказывается, уже с большим вниманием наблюдала за нами из своего окна. Быть понятой согласилась не сразу. Савелию Фомичу пришлось пустить в ход все свое красноречие. Особенно он напирал на то, что я – «следователь московский».
– А в Москву меня не потащут? – с опаской спросила старушка. – Вон мою сноху в Барнаул вызывали.
– Нет, бабушка, не вызовем, – успокоил я ее. – И вообще никуда ехать не придется.
– Ну, тогда еще можно. Поездов я боюсь, – призналась она. – Да и внучат не на кого оставить.
Я обошел дом. Понятые двигались сзади, соблюдая дистанцию в два-три шага.
Участок зарос репейником, дикими цветами. Они издавали острый, пряный аромат.
Желтые зонтики напомнили мне мой дом. Мать приносила целые охапки цветов, которые якобы отпугивали тараканов, мух и прочих насекомых. Разложенные под шкафом, кроватями, по углам комнаты, зонтики сохли, рассыпались в порошок. Их выметали, заменяли свежими. Потом я где-то вычитал, что растение это называется еще пижмой.
Прусаки не хотели признавать ее зловредного запаха и невозмутимо бегали по полу, не боясь ни света, ни людей. Повод для отца лишний раз подтрунить над матерью…
Когда мы подошли к крыльцу, мой взгляд выхватил среди травы, прокравшейся к самому фундаменту, несколько ярко-красных цветов. Нагнувшись, я разглядел кустик гвоздики, отчаянно боровшийся с повиликой. Если цветок не выручить, на следующий год его обязательно забьет сорняк.
– Покойница посадила, – вздохнула старушка. И я понял, что речь идет об Ане Залесской.
– Теперь внутри? – нетерпеливо спросил сторож.
– Нешто в доме темно… – неуверенно сказала старушка.
Я отворил ставни, едва державшиеся на петлях. В дом вошел последним.
Маленькая прихожая заканчивалась кухонькой. Две комнаты. Первая – побольше. Совершенно пустая.
Залесскую нашли во второй, служившей, видимо, спальней. Я ее знал по фотографиям в деле. Здесь стояла одна только голая кровать. Допотопное сооружение со спинками, выкрашенными под дуб, со звонкой панцирной сеткой. Рядом со спинкой, у стены, находилась тумбочка. На ней обычно лежала бритва, которой Залесский, по его показаниям, поправлял виски.
Окно из спальни выходило на задний двор.
Везде – тонкий слой пыли.
Я осмотрел то место возле кровати, где была обнаружена Залесская.
Понятая негромко кашлянула:
– Крови не найдете, товарищ следователь. Я сама мыла на другой день, как Анну увезли…
– Да? – машинально сказал я, подымаясь.
– Все сама. Валерий Георгиевич попросил по-свойски, по-соседски. Я и простынку стирала, и наволочку…
– Еще что? – Я осекся: сейчас она только понятая.
– Пододеяльник…
– Хорошо, – остановил я ее.
Окна изнутри запирались не на шпингалеты, а на крючки. Широкие форточки.
В деле, которое я знаю почти наизусть, моим предшественником записано, что окна были закрыты, форточки – открыты. Лето…
В кухонном закутке имелся небольшой встроенный шкафчик без полок. В нем – запыленные бутылки. Иностранные, в магазине не принимают. Старая соломенная шляпа.
– Валерий иногда надевал, когда возился на участке, – прокомментировала старушка.
Еще имелось несколько истрепанных газет и журналов. «Сельская молодежь» полугодовой давности, «Иностранная литература», «Новый мир». Я перелистал их. Из «Нового мира» выпала школьная тетрадка. Вернее, то, что от нее осталось – обложка и двойной листок. Не та ли, из которой Залесская вырвала бумагу для последнего письма? А может быть, и другая.
Да, разжиться следователю, прямо скажем, нечем. Тетрадку я на всякий случай забрал.
Замок входной двери – обычный, врезной. Он закрывался с трудом. Савелию Фомичу пришлось попыхтеть над ним.
– Что значит заброшенная вещь, – вздохнул он. – Без руки хозяйской и железо чахнет.
Было непонятно, к чему это относилось: к безалаберности бывшего владельца, Залесского, или к заброшенности дома.
И все-таки в протокол осмотра места происшествия эту деталь я вставил. Теперь надо фиксировать каждую мелочь. Пригодится она или нет, никогда не угадаешь.