Оранжевый шар. Эхо хрущёвок.
Сломан шорох ногой.
В ладонях Бога между двух створок
Раковины. Изгой.
Неподалёку собака завоет.
Три часа ночи. Двор.
Один на один с ледяным покоем,
Отдан ему на спор.
Лакомый лоскут услад любовных,
Горящий радугой клад,
Фантазий зубастых, нагих, огромных,
Внутри гремящих цикад.
Оранжевый шар тонконогих сплетен,
Томный гетеродин.
Когда выходишь на встречу с этим —
Всегда один на один.
Мы плачем – чтобы нас утешить
не сыщешь средства,
и мы ещё не понимаем,
что это – детство.
Никто не любит, всё надоело,
Жизнь затянулась.
И мы ещё не понимаем,
Что это – юность.
Игрушки дарим нашим детям,
Самим хотелось…
И мы ещё не понимаем,
Что это – зрелость.
Всё наполняется значеньем,
Любая малость,
И мы ещё не понимаем,
Что это – старость.
И мы хотим назад вернуться,
скребём руками.
И мы ещё не понимаем:
над нами – камень.
Возможно, что наше зренье
Меняет для нас местами
Не только вектор пространства,
Но свет меняет на тьму.
И свет этот нам не виден,
Скользит между нас тенями,
А мы, как звезды галактик,
Притягиваемся к нему.
Мы двигаемся в тоннелях,
Тоннели властны над нами,
А кажется, что «на воздух»
Решили на выходных,
Но Бог – это просто мальчик,
Играющий с пузырями,
А чёрные нити мрака —
Блики от стенок их.
В немыслимом измереньи,
В какой-то гигантской ванне
Вершатся взрывы сверхновых
И буквы в моей строке.
Все мысли, и все победы,
И весь наш Мир несказанный —
Возможно, всё это блики —
Блики на потолке.
Наверное, это какая-то химия —
Слышнее цвета в тишине;
И я к пустякам обращаюсь по имени,
Как кролик в волшебной стране.
Реальность дрожит за дверями незрячими —
Накопленная слеза,
И тянут ко мне свои шеи ребячии —
Заметные вдруг чудеса.
Вот контуры входов вокруг зажигаются,
И кто-то кричит за спиной.
Нора моя только ещё начинается:
– Алиса, за мной!
Проложив дорогу в ложной памяти
Сложной лентой лопастей,
В хрупком розовом пергаменте
Сладких девичьих затей.
Вызнав, выпрыгнув и выстрелив,
Хохот, сложенный в рукав,
Постигая нежность и прилив,
В ткани ласковой упав.
Исподволь в спиральном куполе
Голубями в глубину,
Представленье – клоун, труппа ли,
Пали в лунную волну.
Что верно, не должно быть сказано.
В глазах у девы – крик царя;
Обломки над пустыней разума
В неясном зареве парят.
Лицом на жёлтой фотографии
Проявится углами след,
Ручьями точной каллиграфии
Несостоявшихся комет.
И чёрный холст прозрачной сферою,
Истыканный песками звёзд,
Совьётся в купол люциферовый
Надежд и ласковых угроз.
Тёплой утренней постелью,
Нежной мякотью небес,
Щёк румяных карамелью,
Радужной страной чудес
Манит жизнь – беспечной рыбой
Окунуться в свой поток.
Разве можно сделать выбор?
Кто-то может – я не смог.
Плотный облак полушарий,
Лупа лунных куполов —
Влип, как бабочка в гербарий,
Благодушный богослов.
Ранит лакомку расплата,
Робости не побороть.
Лупит лопастью лопата,
Разрывает ямы плоть.
Прячут скрипки музыканты,
И хрусталь погас,
Кончен бал, и вот куранты
Бьют
Двенадцать
Раз.
Шорох нити в руках. Пред воздушным змеем
В бриллиантовых каплях дороги мрака
Голова болит, и сознанье тлеет
И скулит, как раненая собака.
Так давно срастаешься с этой болью —
Только руки дрожат, когда держишь Космос.
Как росток, покидаю теперь юдоль я,
Раздвигая собою пространства косность.
Тяжело внутри, но ведь нету веса
У души, и она наверху трепещет —
Натянула нить, бьёт органной мессой,
Прямо в небо бьёт, в дома и вещи.
И с тобой сегодня мы будем рядом —
Нас связала вместе мостом железным
Не любовь, не секс – просто встреча взглядов,
Встреча взглядов над голой бездной.
Волан летит, летит волан,
Звенит в руке ракетка,
Ты девочка, я – мальчуган.
Волан застрял на ветке.
Сбивая яблоневый цвет,
Он падает к нам в рук.
А сада нет, и мира нет —
Вокруг умолкли звуки.
Волан летит, и ветра смех
Его не догоняет.
Ты прыгаешь – и юбка вверх.
А я волан роняю.
Предчувствие, предвосхищенье:
Пчела в цветке.
Легко мелькающую тень я
Дарю руке.
Так остро, живо, интересно
Возвращено,
И лесть влюблённых слышать лестно,
Как пить вино.
Река, доверенная зренью,
Вся – нагота.
Вотще дрожащее терпенье,
Цветок – мечта.
Ловлю, хватаю тонкой сетью —
Нет, не поймать.
И сонные тысячелетья
Ползут опять.
На снежинку внезапно брошенный,
Обнажённый, горячий взгляд:
Ангел лакомится мороженым,
И от счастья крылья дрожат.
Вот колени, голени голые,
Сладок чувственных губ изгиб,
Чуть трепещут веки тяжёлые —
Не смотри, а не то погиб!
Улыбнётся – и разум побоку,
В голове золотая пыль.
Ангел линией, лодкой, облаком
Растворится среди толпы.
Час колбас и ананасов,
Стёкол лёд и струйных вин,
В блюде плачущее мясо,
Серп сыров и осетрин.
Опрокинутая люстра —
Как латунная латынь,
Сладким чавком, хрюслым хрустом
Хрусталей и сочных дынь.
В голове голодной грёзой —
Ослепляющая муть,
Бликов призрачные звёзды
Норовят в живот пырнуть.
Надевает старый Пан очки,
Бродит медленно по клетке,
Где кусочек моря в баночке,
В белой маленькой таблетке.
Шевелятся крабы, блики и рачки,
В изумруде моря очумело.
Щурит Пан глаза – слепые дырочки,
Видит море он в кусочке мела.
Так сидим вдвоём – прогресс и я,
Друг за другом наблюдая.
Что ж! Осенняя депрессия
Нас обоих донимает.
Надо бы на небо формуляр внести —
Отпусти, мол, Боже, с тесной кухни.
Впрочем, завтра мы достигнем
сингулярности,
И тогда само всё это рухнет.
Анна – красное на белом.
Голос ангела извне.
Боль-блудница смуглым телом
На белой лежит простыне.
Остро-дрожащие розы,
Охваченные зимой —
На белизне пастозной
Растрёпанный ангел мой.
Выплеснув алым звуком
Белый гимн тишине,
На горечь, на злость, на муку
Даровано счастье мне.
Наших маленьких жизней – нас
у огромного Бога
так много
в ладонях… и,
по правилам грубой игры,
как бы он ни старался…
драчливых, убогих
не удержит никак:
кого-нибудь – раз —
и уронит.
А на вымершем Марсе
и вовсе гуляет сквозняк.
Влез лис
на леса,
снял соль
с колеса.
Лес – лаз
в небеса,
соль – слёз
голоса.
Лес – сад
ласковых лоз.
Рос свет —
кладезь полос —
плёл плоть
и угасал.
Лес лис
светом лизал.
Ничего не замечая,
Сокрушительный и ловкий,
Сильной лапой кран ломает
Рёбра тонкие «хрущёвки»,
В груде балок плесневелых
Под рукою беспощадной
Обнажая кафель белый,
Неожиданно нарядный.
Кафель белый – жизнь чужая,
Чьи-то грёзы и надежды.
Кто теперь по ним скучает?
И кому грустить о прежнем?
Опускается рука ведь,
Только сыплются дощечки,
Рушит стены, рушит память
Внутри крана – человечек.
Смотрят праздные зеваки,
Не уходят, созерцая:
Их соседние бараки
Разрушенья поджидают.
Поджидают в тёмных окнах,
В серых домиках из вафель,
Где пелёнки в кухнях сохнут,
Где поглаживают кафель.
Сплошь борщевик, кусты ракиты,
И полевая россыпь трав,
На небе облака разлиты,
От образов своих устав.
Хвосты растрёпанные перьев
Перебирает высота,
И математика деревьев
На первый взгляд вполне проста.
Вперёд несётся поезд скорый,
И за окном скорей, скорей:
Повторы, вечные повторы,
И умножение дробей.
В окне меняются фрагменты,
И в них уже признать готов
По кругу пущенную ленту
Из одинаковых кусков.
Но режиссёр – неэкономный,
И точно скроены куски,
И всё мерещится огромным,
Неповторимым до тоски.
В еловых лапах тонкой вязи,
В нарядах пёстреньких берёз,
И мнимое многообразье —
Однообразный стук колёс.
Я читал «Туманность Андромеды»,
В тот момент, когда меня нашли.
Продолжались разума победы,
К звёздам отправлялись корабли.
Лето. Сосны. Пионерский лагерь.
Флаги. Конкурс песни строевой.
Вечером, по испареньям влаги,
Все на танцы двинулись гурьбой.
В книжке мир так хорошо устроен,
Все народы – дружная семья…
Чтоб меня оставили в покое —
Это всё, к чему стремился я.
Вспоминаю полную печали
Музыку, звучащую вдали.
Звёзды равнодушно наблюдали,
Как меня лупить поволокли.
Как будто в сон, проваливаюсь в книжку,
Где девы смуглые, не знавшие любви,
Где васильковоглазая малышка,
И где возводят зданья на крови.
Лиловый зимний город остро пахнет
Холодных мандаринов кожурой,
И нет тоски, и горечи в слезах нет.
Всё собрано в кристалле темнотой.
Те павшие – расстрелы, как медаль им,
Им дым отечества, не сладкий – горький дым.
Но всё это становится хрустальным,
Изысканным, желанным, неземным.
И сыплется расстрелянное счастье,
Пронизывая опустевший век,
Как лёгкие будёновские части,
Летит за взводом взвод, за снегом – снег.
И всё уже сливается в метели,
Всё кружится – поди, останови!
Там смуглая играет на свирели,
И девушки, не знавшие любви…
В вечном городе пляшущие монашки,
Листья оливы, скрученные жарой,
В твоей памяти, как будто в чужой рубашке,
По потрескавшейся мостовой.
Светло-серые зеркальца двери
В глубину забирают мой взгляд.
На колоннах мраморных звери
Стерегут соловьиный сад.
Точно пьяный христовой кровью,
Я чужое мерцанье пью.
Сон, склонившийся к изголовью,
Караулит добычу свою.
Сижу я, не включая свет,
И сумерки встречаю,
И думаю, что смерти нет,
Как дна у чашки с чаем,
И вся дневная копотня,
Ловушки и препоны —
Всё просто повод для меня
Смотреть в проём оконный,
Где собирается гроза,
Где липа жмётся к раме,
И спит фантазий бирюза
В разворошённом хламе.
Так с темнотой растёт мой храм:
Диван, компьютер, телик,
И божество теперь я сам —
Застрявший в этом теле.
«Когда-нибудь меня разоблачат…»
Я не тот, кто способен объять и понять,
Как грохочет лавина в раскатистых «эл»,
Как ласкают грома изумрудную рать
Облаков, заполняющих грозный предел.
Я могу притворяться то тем, то другим,
Опасаясь, что миг – и меня обличат,
Но я сам для себя – ускользающий дым —
Вихрь желаний и пламя утрат.
Ускользает в воронку живая вода,
Ниткой смерча – внутри водяная спираль.
Я – никто, и уйду, не оставив следа,
В никуда или в хрупкую эту печаль.
Ни представить, ни сбыться, а только предстать —
Водяная качается тонкая нить.
Кто я? Тот, кто не может понять…
Не понять, а в немом изумленьи застыть.