К.№1—5.3. №1. 20.XI.2002
– (звук фонографа) … Слышишь, pélo, это что, камера? Что за звук? Ты что, пишешь меня? Эй, tire-toi! Отвали, говорю! Fiche-moi la paix!
– …
– «Можно начинать»? Что «можно начинать»? Ты это мне говоришь? С чего бы это мне?…
– …
– Э-э-эй! Полегче, дядя, скажи своим орлам, пусть уберут руки! А ну, ублюдки, отошли от меня! Vous vous prenez pour qui?
– …
– D’acc. Меня зовут Эйкг… Эйкг! Эйкг, говорю! Ты глухой? Эй-к-гем. Эйкгем Ламоне. Э-э, да убери ты эту камеру! Зачем тебе это? … Что? Лет? Двадцать девять.
– …
– Что продолжать? Что еще?
– …
– А-а, работаю… Je bosse в отеле, называется «Ми Руа». Слыхал, папаша, о таком? Это чуть за городом, там… южнее улицы Наций, после перекрестка с… этой, как ее… улицей Имаж… Вот-вот! Что еще. Не женат, так что пока je pompe le fric для себя одного. Не судим, так… привлекался по мелочи. За разбой. Так что вот так.
– …
– Еще не все? А что?
– …
– А, это… Нет, нет никого. Я из далека. Сам снимаю, недалеко тут, студию… Как раз возле Мии – переехал недавно… Четырьста в месяц.
– …
– Четырьста. Че-ты-ри-сы-та. Ты глухой – точно, папаша. C’est trop chiant.
– …
– А, это? Мой акцент… Eiu sò corsu — я корсиканец. У нас все так разговаривают. Мать моя оттуда родом, и я тоже! Ну что, все узнал?
– …
– Ah, merde… Да ты кто есть, что бы меня допрашивать – где родился, где живу, где работаю? Это ты кто такой, эй? Ты на кого работаешь, отец? На черную комнату? Королевский секрет? На второе бюро?
– …
– Что?! Да, je m’en fous! Moi, я никого не боюсь, и скрывать мне нечего! Просто меня слегка ломает – на каком основании меня сюда приволокли? За что? Где я, По какому праву меня допрашивают? Я задержан? Мне нужно позвонить! Дайте мне какой-нибудь grelot! Что за заведение, где нет телефона!
– …
– Какой личности, какой протокол?! Что происходит вообще здесь? Je n’y entrave que dal! А для кого он, этот твой протокол? Кто тогда ты, и кто все эти salopards, которые меня сюда приволокли?
– …
– Что за «Сен-Жэмо»? Мне это ни о чем не говорит! Не знаю я никакого Абирталя, передай ему пусть катится в…А, нет! Allez-vous faire foutre, все вместе с этим вашим заведением, чем бы оно ни было, и этими вашими imbeciles emmerdants, и особенно тобой – старый, мерзкий, глухой ripou!
– …
– Ах так? Уходишь? А ну, скажи им отпустить меня! Стой, ты, fils de garce! Я передумал, давай поговорим! Как долго это будет продолжаться? Сколько мне тут? Пока этот твой Абирталь не придет? А ты кто такой? Кто вы все? Где я? Punaise! Стой, не уходи! Вернись! Чем вы тут все занимаетесь? Где мои вещи? Я хочу позвонить! Дай мне позвонить адвокату! Нет, я хочу позвонить Мие! Стой, останься, ты… Я хочу курить, немедленно! Слышишь, эй ты, salaud! Ушел? Ну и вали! Ah, putain…
К.№1—5.3 №1, продолжение. 20.XI.2002
– О, вернулся! Наконец-то, я уж думал, не придешь. Я как раз просил их тебя вызвать назад. Ты это… папаша, извини, что я так, это… В сердцах я. Давай свои вопросики, и не обессудь, ладно? Подождем твоего Абирталя здесь вместе. А une clope у тебя можно попросить? И зажигалку. Ох, cimer bien! Вот так… А пепельница? Нету? Что же, я тогда прямо на стол.
– …
– Да, теперь все в порядке. Ну так, что там? Je t’esgourde. Давай сюда свои вопросы.
– …
– Рассказать про детство? А что тут рассказывать? Детство, как у всех там. Ну или почти… Я же говорил, мать родом из Феличчето, отец из Корка – настоящий айриш. Un vrai alcoolo c’est à dire. Я его, правда, совсем не помню – он от нас благополучно смылся, когда я под стол ходил. Нас было трое: мама и мы с Льоу. Льоу, Флорин – это сестра моя. Жили в маленькой piaule, с кабиллами. Всегда шумно было, а со стола можно было piquer немного арака или коньяка. Сам понимаешь, жить среди таких же racailles что и ты сам, да еще и на Корсике… Мать сама нас ставила на ноги. Ну а мы, что? Мы помогали, как могли. Я, например avec mes srabs, ну то есть, с братишками лет с четырнадцати вкалывал, чтобы обеспечивать семью. Автомехаником. Мы дерибанили все bagnoles в округе Фелличето. Я сам колеса откручивал…
– …
– Мать? Да вот от нее и доставалось, как раз. Она у меня математичка была. Не могла смириться, что у нее сын un con achevé. Говорила, что я в отца всем пошел. Ну она там рассказывала о всех этих линиях, спиралях и прочем вместо сказки на ночь, сначала Льоу, потом мне. До сих пор помню про какую-то спираль Архимеда, а еще Ферма и Фибоначчи…
Не могу сказать, что мы ладили. Мне, правда, многое прощалось… (или не высказывалось в глаза). Я ведь приносил в дом fafiots, и это главное. Заколачивать бабосики – это главный урок детства. А там – хоть я как дубовая пробка – все списывать на гены можно… Нет, не близки. Мы как-то особо и не разговаривали – некогда было. Мне пришлось очень быстро стать настоящим мужчиной, повзрослеть. Отвечать за свои поступки. За слова. Это куда важнее всяких золотых сечений на спине моллюска, о чем рассказывала маман. Это… дай еще одну?
– …
– Нос?…Ой, хорошо, ты гляди, ядреный начин какой а… Нос, это отдельная история, rebectuer. Хочешь послушать? Мне было лет десять, Льоу, значит, ну сколько… восемнадцать, что ли? Ну да, точно. Ну вот, мы работали как-то летом, на празднике, у нас на Корсике. Продавали мед на ярмарке в Порто-Веккьо. Праздник перешел в разгул, и прохожие, само собой, изрядно насосались. К нам подошли двое: по выговору – парижские бобо. Я тогда сразу смекнул, что они начнут катить свои шары к моей сестре. Мы конечно могли свернуться и уйти, ведь уже было поздно, но мы подумали, что если мы больше продадим меду, больше наварим с него affure. В нас победила нужда, которая мне стоила носа, а Льоу – изорванного платья и синяков на запястьях… Короче, они подошли вплотную. Так, что нас не видели окружающие, и фактически мы стали вокруг нашего импровизированного прилавка: мы с сестрой в одной стороне, эти двое с другой. Я помню, он спросил: «4,5 евро – это вместе с утренним pipe или только за ночь? – я увидел, как это гад достал толстый кошель, я до сих пор помню этот запах пота его cule, задницы, то есть, и дешевой кожи. Такого толстого кошелька я не помню с тех пор в своей жизни – сколько ты хочешь за вечер, пчелка? Потрудишься ради меня и Патрика?». И, ублюдок, тянет руку к ее nichons. Она его по руке, та и повисла. А потом второй: «даю по две пятерки за каждую, отпусти сосунка домой с его сладостями». Льоу выкрикнула что-то, не помню что, но по идее, оно должно было привлечь народ, но куда там. Чертовы туристы! Никто не вступился. Я смотрю, а этот второй, чертов Патрик, уже успел оказаться сзади и тычет свою желтую… bobèche – рожу, значит, прямо ей в губы, перекрывая ей крик!
– …
– А что я… J’ai pinglé стеклянный бутыль, хороший – трехлитровый, с июньским разливом, и сколько хватало сил, вложил его прямо в рожу этому кобелю. Он повалился, просто прямо, как столбик. Намертво. И я успел запомнить красные разводы на его tétère. Я хотел повернуться к сестре, оттянуть этого урода, но не успел – дальше только темнота и вкус крови на губах. Когда я очнулся, я был уже дома, с перебинтованным лицом. Льоу все сделала сама – она толкнула наш прилавок на него, и, как она сказала, пинала его ногами, пока он шевелился. Она еще и обчистить их успела. Мать тогда удивилась, что мы столько на меде смогли поднять, а мы ничего ей не говорили. Поклялись молчать, а мой кривой нос списали на падение с велосипеда.
– …
– Не знаю что с ним, правда. Мы старались об этом не вспоминать, так что я не спрашивал у нее. Все возможно. Я часто вижу этот окровавленный череп… Но в любом случае, они были просто подонки. Малой пацан и беззащитная gosseline… Уроды!
– …
– Нет, куда там! Нас это вообще никак не сблизило. Даже наоборот. Мы и так редко ладили, а после случившегося совсем общаться перестали.
– …
– Да, когда мне стукнуло пятнадцать, я понял что врачом не стану. У нас в семье считалось, что врач – это престижно. Вот, папаша, скажи мне как доктор – это круто быть врачом? Ты же не обиделся что я тебя ребектором назвал? Ну вот и я о том же. Пошел в мойщики машин – драил французские фиаты, а со временем и немецкие кары. Через два с половиной года меня повысили до механика. Как раз вы, французы пересели на британцев. Подвезло. Я неплохо поднаторел и стал крутым спецом, прямо как хирург, только для машин. Стал возвращать к жизни груду металла, это почти как и людей, только проще. Металл жальче, поэтому получается лучше. Откладывать начал, собирать понемногу. Но это уже потом все, а поначалу, я себе и чипсов купить не мог, а первый свой матч Аяччо-Бастия я увидел только, когда мне было семнадцать!
– …
– «Ми Руа»? Да, этот отель мой. Решил что деньги вложить лучше в недвижимость. Да и он сам стоил смехотворные grisbi. Там, кстати, больничка какая-то была, что-то типа пансионата – так что я еще раз вернулся к истокам – вроде как намекает кто-то про работу доктором. Только с опозданием. Как по спирали, о которой мне маман рассказывала – все крутишься возле одной точки, просто каждый раз на больший круг заходишь. А здание… я просто выкупил его и переделал под себя – его уже за бесценок отдавали. Красивое. Пустое. Мамин Витрувий такому обзавидовался бы. Я сначала и не думал о гостинице – хотел клуб открыть – с баром, казино и приватными услугами, типа борделя, а потом решил, что выгоднее совместить все в одном месте – так и получился отель. И бар есть, и blackjack где раскинуть, и в piquetcыграть. Gonzesses, ты имеешь в виду? Да, девочки у меня свои тоже водятся. Заполняемость невысока, но я беру дешевизной цен. Я там сам себе голова. Название тоже само пришло: Ми Руа что значит дословно? Полукороль. Это я отстебал эти их отели Ритц, Плазы, Бурдж Аль Арабов и прочие. Они же сплошь для королей, все королевские! Ну а мой значит для полузнати! Я решил, что водителям грузовиков, у которых шпага наготове, будет весело вспоминать, как они нашампуривали девиц в моем отеле с таким пафосно-самокритичным названием. Это все дело вкуса и личного восприятия. Фантазии, например. Вот у тебя, доктор, есть фантазия? … Нет. Как ты считаешь, разве я имел право не обыграть названия улиц? Улица Имаж и улица Насьон? Улица Имаж и Насьон – га-га, это же charade farfelue – Имажинасьон – воображение, так? Ну разве это не чудесно? А ты мне говоришь: «фантазии нет». Ваш «Сен-Жэмо» тоже ведь значит что-то? Неспроста, близнецы же, так? Эй, док, я с тобой разговариваю!
– …
– Нет-нет, никому уже никакого дела не было до моего отеля. Я остался один. Уже почти восемь лет. Такое случается… Все нормально.
– …
– Да. И мать, и сестра. Все они…
– …
– Ну, я же говорил, что остался один. Льоу разбилась на мотоцикле. Хороший был мотайка – Харлей Лоурайдер, 92-го года… Да уж. Дерьмовая история. Да и что тут расскажешь? Давно это было… Сколько? Ну, лет восемь назад. Получается так, да? Примерно… Ей как раз двадцать один год исполнился, и тогда она в официанткой подрабатывала. В boui-boui одном. Ну, типа забегаловки придорожной. Вообще, скажу тебе что вся эта суета загородная она ни к чему вообще хорошему не приводит – это как, ну… вышвереныши. Всякий сброд там. Я тебе по своему отелю могу тоже самое сказать. Ну, знаешь, в таких забегаловках, только байкеры, дальнобои и мудаки собираются. Вот она себе как раз минабля этого на мотоцикле и приклеила. Я сам случайно узнал – она ведь нам с матерью и не говорила ничего… Так, только, если подслушать удавалось.
– …
– Да, а что рассказывать? Гуляли они там себе, что еще! Он ее часто на байке возил. Сам он фламандец, по-моему. Был. Короче из Бельгии вроде. Это же в Бельгии, да, или я что-то путаю? Ну и однажды он их просто уронил. Погода дрянь была – как сейчас прямо. Осень, гнило, слякоть. Вот они с мокрого шоссе и слетели, прямо в кювет. Мотоцикл напополам, а они в разные стороны. Собирали их по кусочкам. Да еще и не сразу кинулись, а когда спохватились, уже они пролежали там несколько часов, под дождем. Льоу, так та еще и без шлема была. Ну хорошо, что она хоть сразу… Не мучалась. А этот выжил, целый час кости ног по траве и кустам собирал, а потом тоже clampsé, видимо, от потери крови.
– …
– Нет, нам сказали только через два дня. От подруг узнали. Мать поседела на глазах. Я помню, что хотел к ней подойти и обнять, но потом в глаза ее взглянул и прочитал: " ну почему это не мог быть ты, Эйх Почему моя дочь?». И не стал.
– …
– Нет, не подошел. Она права ведь. Льоу могла выбиться в люди, она красива была. Правда. Prix de Diane. Даже хоть за этого фламандца. Я ей так и не успел сказать, что гордился своей сестрой. Может, ей было бы приятно. А потом, еще и мать… Я столько раз хотел с ней заговорить. Дать ей высказаться, спросить чем я могу помочь, в чем виноват? В том ли что я сын своего отца? В том что не понимаю ее золотых сечений и Пифагора5? Мы и на кладбище стояли молча. Каждый о своем молчал. Я боялся ей в глаза взглянуть – там все стоял этот вопрос, каждый раз когда она смотрела на меня: почему Господь забрал ее дочь, а не сына. Не меня. Я это потом понял… что нет. Что мне нужно было ее взять за руку, наоборот. А слезы в глазах означают ее страх. Что нас теперь только двое. А я думал о себе. Я снова, как и с Льоу, подумал о себе. Я не взял. Я промолчал. Я принес себя в жертву. Этим все и закончилось. Она сгорела через три недели. Сердце не выдержало, и на нервной почве ее не стало. Так я лишился двух самых близких женщин. За такой короткий промежуток времени сразу двух. Сразу. Представляешь? Раз – и нет. А я даже ничего сделать не успел, и даже рта не открыл. Были – и нет их.
– …
– Я в порядке… А еще много вопросов осталось? Мне бы выпить. Есть чего?