В царствование великого князя Владимира, неподалёку от Киева, на берегу быстрого Днепра, в уединённой хижине жили три молодые девушки, сиротки, очень дружные между собою; одна называлась Пересветою, другая – Мирославою, а третья – Людмилою. Пересвета и Мирослава были прекрасны, как майский день; соседи называли их алыми розами, отчего они сделались несколько самолюбивы. Людмила была не красавица, никто её не хвалил, и подруги её, которых она любила всем сердцем, твердили ей каждый божий день: «Людмила, бедная Людмила, ты никогда не выйдешь замуж. Кто тебя полюбит, ты не красавица и не богата». Добрая Людмила верила им в простоте сердца и не печалилась: «Они говорят правду; я никогда не выйду замуж. Что ж нужды? Я буду любить Пересвету и Мирославу более всего на свете, буду ими любима, какого счастья желать мне более?» Так думала простосердечная Людмила, и чистая душа её была спокойна. Ей минуло пятнадцать лет, но ещё никакое смутное желание не волновало невинного её сердца; любить своих подруг, ходить за цветами, распевать песни, как нежная малиновка, – таковы были все удовольствия доброй Людмилы.
В один день все три подруги гуляли по берегу ручья, осенённого соснами и берёзами. Пересвета и Мирослава рвали цветы для украшения головы своей, и Людмила также рвала их – для Пересветы и Мирославы: она воображала, что ей неприлично думать об украшении. Вдруг видят они на берегу ручья старушку, которая спала глубоким сном; солнечные лучи падали прямо на её голову, седую и почти лишённую волос. Пересвета и Мирослава засмеялись. «Сестрица, – сказала одна, – какова покажется тебе эта красавица?» – «Лучше тебя, Мирослава!» – «И тебя, Пересвета!» – «Шафран едва ли превзойдёт желтизною эти прекрасные щёки, покрытые приятными морщинами». – «А этот нос, Пересвета, не правда ли, что он очень скромно пригнулся к подбородку?» – «Сказать правду, и подбородок отвечает своею фигурою красивому носу. Они срослись, сестрица». В продолжение разговора и та и другая беспрестанно смеялись. «Ах, сестрицы, – сказала тихая Людмила, – вам не пристало смеяться над этою старушкою. Что она вам сделала? Она стара: её ли это вина? И вы состареетесь в свою очередь, для чего же смеяться над тем недостатком, который непременно будете иметь сами. Смеяться над старыми – значит прежде времени смеяться над собою. Будьте рассудительны, скажу лучше – будьте жалостливы. Посмотрите, как солнце палит голову этой бедной женщины. Наломаем берёзовых веток, сплетём вокруг неё маленький шалаш, чтоб сон её мог быть и спокоен и безопасен. Проснувшись, она благословит нас, будет за нас молиться; а небо всегда исполняет молитвы стариков и нищих, так говорила мне покойная матушка». Пересвета и Мирослава почувствовали вину свою; они наломали вместе с Людмилою берёзовых веток, сплели шалаш и прикрыли им голову спящей. Она скоро проснулась, увидела над собою тень, удивилась, начала осматриваться – перед нею стояли Пересвета, Мирослава и Людмила. «Благодарю вас, милые незнакомки, – сказала она, – приближьтесь, хочу оставить вам памятник моей благодарности. Вот три пояса; каждая из вас может выбрать для себя тот, который покажется ей лучше и более к лицу». Старушка кладёт на траву три пояса: два из них были чрезвычайно богаты, из крупного жемчуга и алмазов; третий был простая, необыкновенной белизны лента, украшенная фиалками. Пересвета и Мирослава бросились на жемчуг и алмазы; Людмиле досталась белая лента. «Благодарю тебя, – сказала она старушке, – этот простой убор мне приличнее. Пересвета и Мирослава прекрасны лицом: им должно иметь и одежду прекрасную; а для меня довольно простой и самой скромной». – «Ты говоришь правду, мой друг, – сказала старушка Людмиле, надевая на неё пояс, – никогда, ни за какие сокровища в свете не снимай с себя этой ленты; не верь людям, которые будут говорить, что он тебе не к лицу; остерегайся обольщения гордости: потеряв этот пояс, ты потеряешь и счастье, с ним неразлучное». Людмила поцеловала старушку и дала ей слово не отдавать никому подарка. Старушка исчезла. Пересвета и Мирослава не могли вслушаться в её слова; они с восхищением рассматривали свои жемчуги и алмазы и едва успели сказать, что они очень ей благодарны.
Пересвета и Мирослава взялись за руки и побежали в свою хижину. Людмила, заметив, что они имели между собою тайну, шла за ними издали. «Не правда ли, – сказала наконец Мирослава, оборотясь к Людмиле, – что эта смешная старушка сделала тебе чрезвычайно богатый подарок?» – «Не богатый, но очень для меня приятный; я не люблю пышности». – «Но для чего бы ей не сравнять тебя с нами?» – «Я об этом не подумала. То, что мне дают, приятнее для меня того, в чём мне отказывают». – «Посмотри, как наши алмазы блистают». – «Посмотрите на мою ленту, как она бела!» – «И тебе не завидно?» – «Можно ли завидовать тем, которых любишь? Я довольна, если вы счастливы». – «Ты добрая девушка, Людмила. Останься дома, а мы пойдём в Киев покупать новые платья: наши слишком бедны для таких поясов, которые украшены алмазами и жемчугом. За одну жемчужину можем купить десять пар самого богатого платья». Пересвета и Мирослава пошли в Киев; Людмила осталась дома поливать цветы и кормить своих птичек.
Ввечеру Мирослава и Пересвета возвратились в хижину с великим запасом богатых уборов. «Важная новость, сестрица, – сказала Пересвета Людмиле, – молодой князь Святослав, Владимиров сын, прекрасный, как весенний день, и храбрый, как богатырь Добрыня, хочет выбирать себе невесту. Множество красавиц, боярских дочерей и даже простых поселянок, собирается в Киев из дальних русских городов, из деревень и хижин. Кто ж запретит и нам искать руки прекрасного князя Святослава? Бог дал нам красоту, а добрая старушка наградила нас богатством. Мирослава и я хотим переселиться в Киев: каждая из нас благодаря своему драгоценному поясу может с честию и отличием показаться в люди. Мы решились и завтра отправляемся в Киев. И ты, добродушная Людмила, можешь за нами последовать; ты будешь смотреть за нашим домом, а наконец увидишь и церемонию выбора, которая должна быть чрезвычайно великолепна». – «Охотно исполню ваше желание, сестрицы, – отвечала с весёлою улыбкою Людмила, – буду служить вам от всего сердца: ваше удовольствие составляет моё счастие. Старайтесь пленить прекрасного князя, а я буду молить бога, чтобы он склонил к вам его сердце».
Что сказано, то и сделано. Подруги на другой день, рано поутру, отправились в Киев. Мирослава и Пересвета объявили себя дочерями богатых новогородских посадников. Один из бояр Владимировых записал имена их в число желающих представить себя на выбор князю Святославу. Людмила не показалась никому; она молилась богу о счастии своих подруг, шила им платья, низала для них ожерелья, выкладывала золотым галуном и алмазами их сарафаны; забывая самую себя, она жила для одних милых подруг своих.
Наконец наступил торжественный день выбора. Ввечеру дворец великого князя Владимира осветился тысячами светильников; палата, назначенная для торжества, обита была малиновым бархатом; скамейки, на которых надлежало сидеть красавицам, иногородним и киевским, были покрыты шёлковыми коврами с золотою бахромою, а для великого князя Владимира и князя Святослава приготовили возвышенное место, на котором стояли два кресла из слоновой кости с золотою насечкою. На улице, ведущей к княжескому двору, теснилось множество народа, и горели огни разноцветные. Наконец зазвучали бубны – представилось зрелище восхитительное: сто красавиц, цветущих, как весенние розы, идут попарно, среди восхищённой толпы киевлян, ко дворцу великого князя; каждая из них имеет при себе прислужницу: Людмила сопутствует Пересвете и Мирославе. Людмила одета была в белое платье и опоясана своим поясом; русые волосы её, заплетённые косою, были перевиты простою лентою. Она приближилась с сильным трепетом сердца к палате князя Владимира, села позади своих подруг и с тайным, робким предчувствием смотрела на дверь, в которую должны были войти великий князь Владимир и сын его Святослав прекрасный. Долго царствовала глубокая тишина в княжеской палате. Вдруг заиграла военная музыка; двери растворились с шумом; входят попарно бояре и богатыри, одни в богатых парчовых платьях, другие в великолепных военных доспехах, в золотых кольчугах, в блестящих шлемах, осенённых белыми перьями. Они разделяются и становятся по обеим сторонам княжеского трона. Утихает бранная музыка; играют нежные флейты; все глаза обращены на отверстые двери; вдруг является князь Владимир в богатом княжеском уборе; он ведёт за руку молодого Святослава, одетого просто, с открытою головою, с разбросанными по плечам светло-русыми кудрями, прелестного, цветущего молодостию: на щеках его играл румянец, свежий, как весенняя роза; в глазах, больших, чёрных и осенённых густыми ресницами, сияло нежное пламя; стан его был гибок и строен, походка величественна, все движения приятны. Ах, Людмила, бедная Людмила, что сделалось с твоим сердцем при первом взгляде на прекрасного юношу? «Для чего я не красавица, для чего я не богата?» – подумала она, вздохнула, опустила глаза на грудь свою, которая волновалась сильнее прежнего; но скоро опять, против воли, устремила их на прелестного князя, который стоял один, посреди обширной палаты, прекрасный, как ангел в виде человека… Но что же она почувствовала?.. Вся душа её пришла в волнение… глаза её встретились с глазами прекрасного Святослава. О небо, он подходит к ней. Мирослава и Пересвета встают, думая, что выбор должен пасть на одну из них… Святослав подаёт руку Людмиле. «Вот она, – говорит он, – вот та, которая представлялась душе моей и наяву и в мечтах сновидения. Ей отдаю и руку и сердце». Людмила едва не лишилась памяти; она не верила своим ушам, трепетала, бледнела, краснела… Святослав подводит наречённую свою невесту к великому князю Владимиру, потом сажает её подле его на кресло из слоновой кости с золотою насечкою. В палате послышался ропот. «Какой выбор!» – шептали оскорблённые красавицы, смотря на скромную Людмилу, одетую просто и совсем не имущую красоты блестящей. Пересвета и Мирослава были вне себя от досады и зависти. «Кто бы это подумал, – говорили они одна другой, – нам предпочесть Людмилу; какое ослепление!» Мужчины также смотрели на Людмилу, но чувства их были другого рода. «Как она прелестна! – восклицали и старики и молодые, – какая привлекательная скромность, какой невинный взгляд, какая нежная, милая душа изображается на лице её, приятном, как душистая маткина-душка!» Людмила сама не понимала того нежного чувства, которым наполнено было её сердце; она не смела взглянуть на прекрасного князя Святослава и ещё более украшала себя милым своим смятением. Святослав пожимал её руку и ободрял её пламенным своим взглядом.
Но великий князь Владимир начал говорить, и всё утихло. «Сын мой, – сказал он прекрасному Святославу, – твой выбор приятен моему родительскому сердцу; но красота не одно достоинство супруги; хочу, чтобы она соединена была с качествами и дарованиями более надёжными. Избранная тобою невеста превосходит всех других прелестями лица: посмотрим, сравняются ли они с нею дарованиями и умом». Людмила побледнела, услышав слова великого князя Владимира. «Ах! – воскликнула она. – Я ничему не училась! Это минутное торжество послужит только к тому, чтобы доказать всему свету моё невежество. Отпусти меня, великий князь Владимир; я пришла сюда не для того, чтобы оспаривать у других, более достойных, то счастие, для которого я не рождена судьбою; я пришла насладиться счастием милых подруг моих. Отпусти меня, мой жребий скрываться в бедной хижине, ходить за цветами, довольствоваться уделом низким и никогда не мечтать о пышном троне». Князь Владимир посмотрел с улыбкою благоволения на скромную Людмилу и приказал ей остаться на своём месте. Приносят стройные гусли. Все красавицы, каждая в свою очередь, пели песни в похвалу храбрых витязей или в похвалу нежной любви; каждая изображала то чувство, которое влекло её душу к прекрасному князю Святославу. Пришла очередь Людмилы: она бледнеет, трепещет; вдруг кто-то невидимый шепчет ей на ухо: «Людмила, ободрись; хранительные взоры мои над тобой, спой ту песню, которую научила тебя твоя мать; ты ещё не знаешь, какими дарованиями наградила тебя природа». Людмила узнает голос благодетельной волшебницы, той старушки, которая подарила ей пояс. Она идёт к гуслям, садится… о чудо! пальцы её с лёгкостию ветерка летают по струнам; голос её имеет чистоту и звонкость соловьиного: он льётся в душу, он возбуждает в ней сладкое восхищение, погружает её в задумчивость, производит в ней томную мечтательность. Людмила поёт ту песню, которую мать певала, качая её в колыбели:
«Роза, весенний цвет,
Скройся под тень
Рощи развесистой.
Бойся лучей
Солнца палящего.
Нежный цветок!»
Так мотылёк златой
Розе шептал.
Розе невнятен был
Скромный совет;
Роза пленяется
Блеском одним!
«Солнце блестящее
Любит меня;
Мне ли, красавице,
Тени искать?»
Гордость безумная!
Бедный цветок!
Солнце рассыпало
Гибельный луч:
Роза поникнула
Пышной главой,
Листья поблекнули,
Запах исчез.
Девица красная,
Нежный цветок!
Розы надменныя
Помни пример.
Маткиной-душкою
Скромно цвети,
С мирной невинностью,
Цветом души.
Данный судьбиною
Скромный удел,
Девица красная,
Счастье твоё!
В роще скрываяся,
Ясный ручей,
Бури не ведая,
Мирно журчит!
Людмила замолчала; но голос её отдавался ещё в сердцах слушателей. Молодой князь, в неописанном восхищении, прижимает её к сердцу: «Нет, ты не можешь быть смертная; ты ангел, слетевший с неба для того, чтобы сделать счастливым Святослава!» – «Ах! я бедная Людмила; сама не постигаю того, что делается со мною; какое-нибудь очарование ослепило ваши взоры. Вы думаете, что я красавица; это обман, я никогда не бывала прекрасною. Святослав, ты хочешь возвести меня на трон; но я рождена поселянкою, рождена для бедной и неизвестной хижины».
Опять заиграла музыка, и началась пляска. Соперницы Людмилы очаровали зрителей своими приятными движениями, своею лёгкостию, своею быстротою; но Людмила, снова ободрённая голосом волшебницы, затмила искусство прелестию простоты: во всех её движениях было что-то очаровательное – скромность, соединённая с милою весёлостию. Она являла глазам невинность, играющую с удовольствием; зрители не могли довольно на неё насмотреться; сердца летели за нею вслед… Но музыка замолчала. Людмила, с потупленными глазами, с разгоревшимся румянцем на щеках, села на своё место, не смела радоваться, не смела взглянуть на Святослава прекрасного.
Давно уже прошла половина ночи. Великий князь берёт Святослава за руку, и они выходят из палаты с боярами и богатырями; красавицы удалились – но ещё испытание не окончилось: оно должно было продолжаться три дни сряду. Людмилу отвели в дворцовый терем, убранный великолепно; приставили к ней множество прислужниц. Она осталась одна, погружённая в задумчивость, с новыми, доселе незнакомыми ей чувствами, и с милым образом прелестного Святослава в душе своей.
И мы, оставя на время Людмилу, вспомним о двух подругах её, Пересвете и Мирославе. «Могли ли мы это вообразить! – сказала Мирослава Пересвете, возвратившись с нею домой. – Нам предпочесть Людмилу! Конечно, они слепы. Нельзя, чтобы это было естественно! Как ты думаешь, Пересвета? Не скрывается ли какой-нибудь талисман в том поясе, который подарила ей старая волшебница? Будучи к нам столь щедрою, могла ли она позабыть Людмилу? Конечно, простой её пояс драгоценнее наших, осыпанных жемчугом и алмазами. Заметила ли ты, как он блистал на ней вчера ввечеру?» – «Так, Мирослава, ты говоришь правду: Людмила имеет талисман, которому сама не знает цены: должно его похитить. Тогда увидим, помрачит ли она и тебя и меня своими дарованиями, своею красотою».
На другой день рано поутру Пересвета и Мирослава идут в терем Людмилы; она бросается к ним в объятия, целует их с восторгом и краснеет, внимая неискренним их поздравлениям. «Милые подруги, – говорит им скромная Людмила, – сама стыжусь тех почестей, которыми вчера была я осыпана; сама не понимаю, как могли предпочесть меня, бедную, некрасивую Людмилу, вам, прекрасным, богатым, достойным всякого предпочтения». – «Добрая Людмила, – отвечала Мирослава, – странное для тебя кажется для нас весьма естественным; мы не завидуем, но искренно радуемся твоему счастию. Время открыть тебе глаза: перестань почитать себя не красавицей. Бог наградил тебя лицом прелестным; из любви к тебе называли мы тебя дурною: похвалы могли бы испортить твоё невинное сердце. Теперь притворство бесполезно, и тебе наконец должно узнать, милая Людмила, что ты превосходишь всех других женщин красотою, любезностию, дарованиями». – «Сестрицы, не смеётесь ли вы надо мною?» – «Ах, мой друг, как можешь это о нас подумать? Мы говорим истинную правду. Но позволь нам сделать тебе одно дружеское замечание: ты имеешь два недостатка, весьма важных и препятствующих тебе воспользоваться дарами природы: ты слишком застенчива и слишком небрежна в своей одежде. Нынче ввечеру опять будем представлены великому князю Владимиру и сыну его, Святославу прекрасному; говорят, что в Киев приехала какая-то псковитянка, ангел красотою и чрезвычайно искусная в одежде: бойся, чтобы она не похитила у тебя любви прекрасного Святослава; нарядись как можно лучше. Красоте твоей прилична и одежда пышная; мы принесли тебе на выбор несколько платьев. Надень то, которое покажется тебе к лицу, а мы будем радоваться твоей победе».
Мирослава и Пересвета расстилают перед глазами Людмилы несколько великолепных уборов. Новое чувство родилось в душе невинной девушки; она вообразила себя первою красавицею во всей русской земле и покраснела, взглянувши на простой и бедный убор свой. Она примеряла принесённые платья одно за другим; выбрала самое великолепное; хотела надеть богатый пояс сверх белой ленты, которую получила в подарок от старушки, но по несчастию пояс был слишком мал. Пересвета и Мирослава уговаривают её пожертвовать бедною лентою пышному жемчужному поясу. Людмила колеблется. Наконец уступает их требованиям, отдаёт Пересвете белую ленту и надевает жемчужный пояс. «Какой стройный, прелестный стан! – восклицают обе подруги. – Эта псковитянка явилась в Киев только для того, чтобы сделать ещё славнее торжество нашей Людмилы. Прости, милая подруга; ввечеру увидимся во дворце князя Владимира». Они разлучились. Людмила, в восхищении от нового богатого убора, любуется на самую себя в зеркало, примеривает жемчужный пояс, и белая лента совсем забыта. Ах, Людмила, и ты занимаешься красотою своею, как суетная, надменная прелестница, и ты смотришь в зеркало, а прежде и в светлый ручей смотрела ты только для того, чтобы любоваться его чистотою, лёгкими струйками и блестящими камушками, на дне его рассыпанными.
Наконец наступила желанная минута. Красавицы, бояре и богатыри стекаются в палату великого князя Владимира. Святослав прекрасный с волнением сердца смотрит на дверь, в которую должна войти Людмила; раздаются приятные звуки флейты; входит Людмила, покрытая белым покрывалом и окружённая множеством прислужниц, богато одетых. Святослав летит к ней навстречу, нетерпеливою рукою срывает с головы её белый покров… Боже, какая перемена! Он не узнает Людмилы. «Что вижу! – восклицает изумлённый Святослав. – Кто ты, незнакомка, и где моя Людмила?» – «Я Людмила; ужели ты не узнал меня, Святослав прекрасный?» – «Ты Людмила? Не может быть, это обман!» Ропот негодования послышался в княжеской палате; никто не узнаёт Людмилы. Святослав удалился; он ищет смятенными взорами в толпе красавиц прекрасной девицы, пленившей его душу, но князь Владимир подымает руку, и всё опять умолкло. «Ты называешь себя Людмилою, – говорит он Людмиле, трепещущей и печальной, – верю твоим словам; верю, что красота твоя могла измениться в течение одного дня, но дарования твои должны быть неизменны. Подайте гусли; садись и спой нам ту самую песню, которую ты пела вчера». Людмила, несколько ободрённая, подходит к гуслям: о чудо! пальцы её неподвижны, голос дик и неприятен. Князь Владимир в великом гневе встаёт с престола, приказывает Людмиле удалиться; испытание отложено до следующего вечера.
Что сделалось с тобою, несчастная, добросердечная Людмила? Ты плачешь, ты мучишься отчаянием, ты страждешь безнадёжною любовию! Где твоё прежнее спокойствие, где прежняя беспечность невинной души твоей? Сиротка, заливаясь слезами, оставляет Киев и спешит укрыться в бедную свою хижину, на берег светлого источника, под сень развесистых берёз, в которых провела она цветущую свою молодость. «Зачем, зачем я оставляла тебя, спокойная моя хижина!» – так думала бедная Людмила, идя через рощу по знакомой излучистой тропинке. Приближается к хижине и видит, что в ней горит огонь, испугалась, не знает, войти ли в неё или нет. Наконец решилась, отворяет дверь: что же? В хижине сидит старушка волшебница, её знакомка. Людмила остолбенела от удивления, несколько минут не говорила ни слова; наконец пришла в себя и залилась горькими слезами. «Ах! – сказала она старушке, – ты одна причиною моего несчастия! Для чего погибельным своим очарованием возвела ты меня вчера на трон, которого я не искала, о котором никогда не могла думать, и для чего теперь, когда пленительная надежда ослепила мою душу, когда любовь, произведённая тобою в моём сердце, сделалась для меня драгоценнее и самых почестей трона, я вдруг лишена всего, покрыта стыдом, и от кого же? От тебя, которой я не сделала никакого зла; которой, напротив, хотела сделать добро, не ожидая никакой за то награды? Ах, для чего обольстила ты глаза прекрасного Святослава? Для чего вложила мне в душу безнадёжную любовь? Что ты будешь теперь, бедная Людмила, в своей уединённой хижине? Прекрасные места, в которых я родилась и провела мою молодость, теперь вы для меня темница! Душа моя в стенах пышного града Киева. Никогда не забуду о том, чего я лишилась, чем обладала одну минуту. Какое земное счастие может служить заменою того милого взора, который устремил на меня Святослав прекрасный, которым воспламенилось моё сердце, прежде спокойное, прежде весёлое. Ах, душистые мои цветы, вы увянете, кто будет вас поливать, кто будет за вами смотреть? Милые голосистые птички, вы перестанете слетаться к моей хижине: кто будет приносить вам зёрна и вторить вам своею весёлою песенкою? Буду сидеть на большой дороге, смотреть на отдалённый Киев-град и посылать в него свою душу. Что сделала я тебе, волшебница, чем навлекла на себя твоё гонение!» – «Выслушай меня, добросердечная Людмила, – отвечала волшебница, – мне легко перед тобой оправдаться. Я полюбила тебя с первого взгляда и в знак благодарности подарила тебе очарованный пояс, который имеет силу украшать всякую женщину. Девушка, обладающая им, торжествует над всеми своими соперницами, имеет все приятности, все дарования; но без него и приятности и дарования сии теряют всю свою силу: им удивляются, но перестают их любить. Для чего же, Людмила, не сберегла ты данного мною тебе сокровища? Для чего пояс скромности променяла на пояс суетности? Лишась талисмана, которому ты была обязана своим торжеством, ты потеряла и прелести, с ним соединённые; самые взоры твоего любовника не могли узнать тебя в новом твоём наряде». – «Ах! – воскликнула Людмила, – бедная, жалкая моя участь, я сама всему причиною, сама лишила себя своего счастия! Нет, уже никогда не видать мне прежнего времени. Улетело веселие души моей; умчались вы, прежние мои радости; никогда не переставать мне обливаться слезами: другая овладеет теперь душою Святослава прекрасного». Людмила закрыла обеими руками лицо своё и плакала горько. «Утешься, мой друг, – сказала волшебница, взяв её за руку с нежною улыбкою, – тебя обманули твоя неопытность и хитрость завистливых твоих подруг, Мирославы и Пересветы; но ты невинна в сердце. Возвращаю тебе потерянный пояс. Я следовала невидимо за Пересветою и Мирославою, когда они пошли от тебя со своею добычей. Между ними начался ужасный спор: каждая хотела иметь пояс, но он не достался ни одной: я унесла его и теперь возвращаю той, которая одна достойна обладать им по своему добросердечию и своей скромности». Людмила бросилась целовать руки благодетельной волшебницы, которая обтёрла ей слёзы, поцеловала её в розовые щёки и опоясала своею очарованною лентою.
Вдруг, по слову волшебницы, кровля низенькой хижины расступилась; глазам изумлённой Людмилы предстала великолепная колесница, в которую запряжены были два оленя с серебряною шерстию, с золотыми рогами и крыльями. На месте безобразной старушки явилась молодая женщина восхитительной красоты, одетая в очарованную одежду, из розовых лучей сотканную, и опоясанная белым поясом, на котором блистали золотые знаки зодиака. Добрада – так называлась волшебница – посадила Людмилу в колесницу; златорогие олени распустили свои золотые крылья, и менее, нежели в миг, колесница очутилась перед стенами великолепного града Киева. Волшебница привела Людмилу в уединённый терем, запретила ей выходить из него до наступления вечера, благословила её и скрылась.
Наступил вечер. Людмила, одетая очень просто, опоясанная белою лентою, вошла в палату великого князя Владимира и села на прежнее своё место, позади Пересветы и Мирославы. Они её не приметили; они смеялись между собою над глупою её легковерностию и говорили друг другу о гордых своих надеждах. Но Людмила не думала о них; взоры её видели одного Святослава. Он сидел подле великого князя Владимира, на креслах из слоновой кости с золотою насечкою, задумавшись, склонивши на руку свою голову, не удостоивая ни одним взглядом окружавших его красавиц: душа его требовала одной Людмилы, один очаровательный образ Людмилы носился перед ним, как милый, пленительный призрак потерянного блаженства! Вдруг, о радость! он видит её на том же самом месте, на котором увидел в первый раз, в той же простой одежде; видит её, с сердечною, нежною любовию устремившую на него свои взоры. «О Людмила!» – восклицает он и бросается перед нею на колени. «Да здравствует прелестная Людмила!» – воскликнули единогласно бояре, богатыри и витязи. Святослав, вне себя от восхищения, прижимает к сердцу милую свою невесту, которая с своим потупленным взором, с пылающими щеками своими казалась ангелом красоты и непорочности, подводит её к престолу великого князя Владимира и сажает по правую руку его на кресла из слоновой кости с золотою насечкою. Пересвета и Мирослава побледнели от зависти и досады. Заиграла музыка, и все опять должны были уступить Людмиле в искусстве пляски и пения. Опять затмила она своих соперниц, которые все единодушно, выключая одних Пересветы и Мирославы, согласились признать её победительницею и даже радовались её победе: столь сильны очарования скромной красоты, добродушия, непорочности. Вдруг раздаётся в палате пронзительный вопль… Что такое? Страшные змеи с отверстою пастию, с острым жалом, с горящими глазами обвивались вокруг Пересветы и Мирославы вместо жемчужных поясов. Людмила бросается к ним на помощь, желает спасти их от угрызения сих страшных чудовищ; её усилия напрасны. Зрители цепенеют от ужаса. Вдруг послышалось тихое пение, соединённое со звуками магических струн; в воздухе распространился приятный запах роз и полевых фиалок; предстала волшебница Добрада, окружённая тихим розовым сиянием. Людмила бросилась перед нею на колени. «Спаси Пересвету и Мирославу!» – воскликнула она, простирая к ней руки. «Добрая Людмила, – отвечала волшебница, – соглашаюсь простить их из любви к тебе. Змеи, которыми они обвиты, суть ядовитые змеи самолюбия и зависти. Прикоснись к ним своей белою лентою, и они исчезнут». Людмила исполнила приказание Добрады, и змеи исчезли. Пересвета и Мирослава кинулись в объятия своей добросердечной подруги; они поклялись питать к ней искреннюю дружбу; они полюбили ту, которую за минуту ненавидели, которую желали ввергнуть в погибель.
Великий князь Владимир благословил своего сына и Людмилу. «О Святослав, – сказала прелестная невеста прелестному жениху своему, показывая на волшебницу Добраду, – вот моя благодетельница, вот та, которой обязана я твоим сердцем! Ах, за три дня перед сим была я не иное что, как бедная Людмила, простая поселянка; но теперь… Нет, никогда не была бы я замечена взорами Святослава прекрасного, когда бы могущество благодетельной Добрады не украсило меня теми приятностями, теми дарованиями, в которых мне отказала природа. Так, Святослав, в этом очарованном поясе заключены и красота моя и все мои таланты».
Скромное сие признание украсило ещё более в глазах Святослава его прелестную Людмилу. «Друг мой, – сказала Добрада, – храни этот пояс, драгоценный дар моей дружбы: ничто не может лучше его украсить женщины, где бы она ни была, в бедной ли хижине, в чертогах ли княжеских; нося его, ты будешь обожаема своим супругом, своими друзьями и подданными, обожаема до последней минуты».
Добрада исчезла. Нужно ли сказывать о том, что случилось после? И можно ли вообразить, чтобы Святослав не был счастлив, обладая Людмилою?
Жил-был царь Берендей до колен борода. Уж три года
Был он женат и жил в согласье с женою; но все им
Бог детей не давал, и было царю то прискорбно.
Ну́жда случилась царю осмотреть свое государство;
Он простился с царицей и восемь месяцев ровно
Пробыл в отлучке. Девятый был месяц в исходе, когда он,
К царской столице своей подъезжая, на поле чистом
В знойный день отдохнуть рассудил; разбили палатку;
Душно стало царю под палаткой, и смерть захотелось
Выпить студеной воды. Но поле было безводно…
Как быть, что делать? А плохо приходит; вот он решился
Сам объехать все поле: авось, попадется на счастье
Где-нибудь ключ. Поехал и видит колодезь. Поспешно
Спрянув с коня, заглянул он в него: он полон водою
Вплоть до самых краев; золотой на поверхности ковшик
Плавает. Царь Берендей поспешно за ковшик – не тут-то
Было: ковшик прочь от руки. За янтарную ручку
Царь с нетерпеньем то правой рукою, то левой хватает
Ковшик; но ручка, проворно виляя и вправо и влево,
Только что дразнит царя и никак не дается.
Что за причина? Вот он, выждавши время, чтоб ковшик
Стал на место, хвать его разом справа и слева —
Как бы не так! Из рук ускользнувши, как рыбка нырнул он
Прямо на дно колодца и снова потом на поверхность
Выплыл, как будто ни в чем не бывало. «Постой же! (подумал
Царь Берендей) я напьюсь без тебя», и, недолго сбираясь,
Жадно прильнул он губами к воде и струю ключевую
Начал тянуть, не заботясь о том, что в воде утонула
Вся его борода. Напившися вдоволь, поднять он
Голову хочет… ан нет, погоди! не пускают; и кто-то
Царскую бороду держит. Упершись в ограду колодца,
Силится он оторваться, трясет, вертит головою —
Держат его, да и только. «Кто там? пустите!» – кричит он.
Нет ответа; лишь страшная смотрит со дна образина:
Два огромные глаза горят, как два изумруда;
Рот разинутый чудным смехом смеется; два ряда
Крупных жемчужин светятся в нем, и язык, меж зубами
Выставясь, дразнит царя; а в бороду впутались крепко
Вместо пальцев клешни. И вот наконец сиповатый
Голос сказал из воды: «Не трудися, царь, понапрасну;
Я тебя не пущу. Если же хочешь на волю,
Дай мне то, что есть у тебя и чего ты не знаешь».
Царь подумал: «Чего ж я не знаю? Я, кажется, знаю
Все!» И он отвечал образине: «Изволь, я согласен».
«Ладно! – опять сиповатый послышался голос. – Смотри же,
Слово сдержи, чтоб себе не нажить ни попрека, ни худа».
С этим словом исчезли клешни; образина пропала.
Честную выручив бороду, царь отряхнулся, как гоголь,
Всех придворных обрызгал, и все царю поклонились.
Сев на коня, он поехал; и долго ли, мало ли ехал,
Только уж вот он близко столицы; навстречу толпами
Сыплет народ, и пушки палят, и на всех колокольнях
Звон. И царь подъезжает к своим златоверхим палатам —
Там царица стоит на крыльце и ждет; и с царицей
Рядом первый министр; на руках он своих парчевую
Держит подушку; на ней же младенец, прекрасный как светлый
Месяц, в пеленках колышется. Царь догадался и ахнул.
«Вот оно то, чего я не знал! Уморил ты, проклятый
Демон, меня!» Так он подумал и горько, горько заплакал;
Все удивились, но слова никто не промолвил. Младенца
На руки взявши, царь Берендей любовался им долго,
Сам его взнес на крыльцо, положил в колыбельку и, горе
Скрыв про себя, по-прежнему царствовать начал. О тайне
Царской никто не узнал; но все примечали, что крепко
Царь был печален – он все дожидался; вот при́дут за сыном;
Днем он покоя не знал, и сна не ведал он ночью.
Время, однако, текло, а никто не являлся. Царевич
Рос не по дням – по часам; и сделался чудо-красавец.
Вот наконец и царь Берендей о том, что случилось,
Вовсе забыл… но другие не так забывчивы были.
Раз царевич, охотой в лесу забавляясь, в густую
Чащу заехал один. Он смотрит: все дико; поляна;
Черные сосны кругом; на поляне дуплистая липа.
Вдруг зашумело в дупле; он глядит: вылезает оттуда
Чудный какой-то старик, с бородою зеленой, с глазами
Также зелеными. «Здравствуй, Иван-царевич, – сказал он. —
Долго тебя дожидалися мы; пора бы нас вспомнить». —
«Кто ты?» – царевич спросил. «Об этом после; теперь же
Вот что ты сделай: отцу своему, царю Берендею,
Мой поклон отнеси да скажи от меня: не пора ли,
Царь Берендей, должок заплатить? Уж давно миновалось
Время. Он сам остальное поймет. До свиданья». И с этим
Словом исчез бородатый старик. Иван же царевич
В крепкой думе поехал обратно из темного леса.
Вот он к отцу своему, царю Берендею, приходит.
«Батюшка царь-государь, – говорит он, – со мною случилось
Чудо». И он рассказал о том, что видел и слышал.
Царь Берендей побледнел как мертвец. «Беда, мой сердечный
Друг, Иван-царевич! – воскликнул он, горькозаплакав. —
Видно, пришло нам расстаться!..» И страшную тайну о данной
Клятве сыну открыл он. «Не плачь, не крушися, родитель,—
Так отвечал Иван-царевич, – беда невели́ка.
Дай мне коня; я поеду; а ты меня дожидайся;
Тайну держи про себя, чтоб о ней здесь никто не проведал,
Даже сама государыня-матушка. Если ж назад я
К вам по прошествии целого года не буду, тогда уж
Знайте, что нет на свете меня». Снарядили как должно
В путь Ивана-царевича. Дал ему царь золотые
Латы, меч и коня вороного; царица с мощами
Крест на шею надела ему; отпели молебен;
Нежно потом обнялися, поплакали… с богом! Поехал
В путь Иван-царевич. Что-то с ним будет? Уж едет
День он, другой и третий; в исходе четвертого – солнце
Только успело зайти – подъезжает он к озеру; гладко
Озеро то, как стекло; вода наравне с берегами;
Все в окрестности пусто; румяным вечерним сияньем
Воды покрытые гаснут, и в них отразился зеленый
Берег и частый тростник – и все как будто бы дремлет;
Воздух не веет; тростинка не тронется; шороха в струйках
Светлых не слышно. Иван-царевич смотрит, и что же
Видит он? Тридцать хохлатых сереньких уточек подле
Берега плавают; рядом тридцать белых сорочек
Подле воды на травке лежат. Осторожно поодаль
Слез Иван-царевич с коня; высокой травою
Скрытый, подполз и одну из белых сорочек тихонько
Взял; потом угнездился в кусте дожидаться, что будет.
Уточки плавают, плещутся в струйках, играют, ныряют…
Вот наконец, поиграв, поныряв, поплескавшись, подплыли
К берегу; двадцать девять из них, побежав с перевалкой
К белым сорочкам, оземь ударились, все обратились
В красных девиц, нарядились, порхнули и разом исчезли.
Только тридцатая уточка, на берег выйти не смея,
Взад и вперед одна-одинешенька с жалобным криком
Около берега бьется; с робостью вытянув шейку,
Смотрит туда и сюда, то вспорхнет, то снова присядет…
Жалко стало Ивану-царевичу. Вот он выходит
К ней из-за кустика; глядь, а она ему человечьим
Голосом вслух говорит: «Иван-царевич, отдай мне
Платье мое, я сама тебе пригожуся». Он с нею
Спорить не стал, положил на травку сорочку и, скромно
Прочь отошедши, стал за кустом. Вспорхнула на травку
Уточка. Что же вдруг видит Иван-царевич? Девица
В белой одежде стоит перед ним, молода и прекрасна
Так, что ни в сказке сказать, ни пером описать, и, краснея,
Руку ему подает и, потупив стыдливые очи,
Голосом звонким, как струны, ему говорит: «Благодарствуй,
Добрый Иван-царевич, за то, что меня ты послушал;
Тем ты себе самому услужил, но и мною доволен
Будешь: я дочь Кощея Бессмертного, Марья-царевна;
Тридцать нас у него, дочерей молодых. Подземельным
Царством владеет Кощей. Он давно уж тебя поджидает
В гости и очень сердит; но ты не пекись, не заботься,
Сделай лишь то, что я тебе присоветую. Слушай:
Только завидишь Кощея-царя, упади на колена,
Прямо к нему поползи; затопает он – не пугайся;
Станет ругаться – не слушай; ползи да и только; что после
Будет, увидишь; теперь пора нам». И Марья-царевна
В землю ударила маленькой ножкой своей; расступилась
Тотчас земля, и они вместе в подземное царство спустились.
Видят дворец Кощея Бессмертного; высечен был он
Весь из карбункула камня и ярче небесного солнца
Все под землей освещал. Иван-царевич отважно
Входит: Кощей сидит на престоле в светлой короне;
Блещут глаза, как два изумруда; руки с клешнями.
Только завидел его вдалеке, тотчас на колени
Стал Иван-царевич. Кощей же затопал, сверкнуло
Страшно в зеленых глазах, и так закричал он, что своды
Царства подземного дрогнули. Слово Марьи-царевны
Вспомня, пополз на карачках Иван-царевич к престолу;
Царь шумит, а царевич ползет да ползет. Напоследок
Стало царю и смешно. «Добро ты, проказник, – сказал он,—
Если тебе удалося меня рассмешить, то с тобою
Ссоры теперь заводить я не стану. Милости просим
К нам в подземельное царство; но знай, за твое ослушанье
Должен ты нам отслужить три службы; сочтемся мы завтра;
Ныне уж поздно; поди». Тут два придворных проворно
Под руки взяли Ивана-царевича очень учтиво,
С ним пошли в покой, отведенный ему, отворили
Дверь, поклонились царевичу в пояс, ушли, и остался
Там он один. Беззаботно он лег на постелю и скоро
Сном глубоким заснул. На другой день рано поутру
Царь Кощей к себе Ивана-царевича кликнул:
«Ну, Иван-царевич, – сказал он, – теперь мы посмотрим,
Что-то искусен ты делать? Изволь, например, нам построить
Нынешней ночью дворец: чтоб кровля была золотая,
Стены из мрамора, окна хрустальные, вкруг регулярный
Сад, и в саду пруды с карасями; если построишь
Этот дворец, то нашу царскую милость заслужишь;
Если же нет, то прошу не пенять… головы не удержишь!» —
«Ах ты, Кощей окаянный, – Иван-царевич подумал, —
Вот что затеял, смотри пожалуй!» С тяжелой кручиной
Он возвратился к себе и сидит пригорюнясь; уж вечер;
Вот блестящая пчелка к его подлетела окошку,
Бьется об стекла – и слышит он голос: «Впусти!» Отворил он
Дверку окошка, пчелка влетела и вдруг обернулась
Марьей-царевной. «Здравствуй, Иван-царевич; о чем ты
Так призадумался?» – «Нехотя будешь задумчив, – сказал он. —
Батюшка твой до моей головы добирается». – «Что же
Сделать решился ты?» – «Что? Ничего. Пускай его снимет
Голову; двух смертей не видать, одной не минуешь». —
«Нет, мой милый Иван-царевич, не должно терять нам
Бодрости. То ли беда? Беда впереди; не печалься;
Утро вечера, знаешь ты сам, мудренее: ложися
Спать; а завтра поранее встань; уж дворец твой построен
Будет; ты ж только ходи с молотком да постукивай в стену».
Так все и сделалось. Утром, ни свет ни заря, из каморки
Вышел Иван-царевич… глядит, а дворец уж построен.
Чудный такой, что сказать невозможно. Кощей изумился;
Верить не хочет глазам. «Да ты хитрец не на шутку, —
Так он сказал Ивану-царевичу, – вижу, ты ловок
На руку; вот мы посмотрим, так же ли будешь догадлив.
Тридцать есть у меня дочерей, прекрасных царевен.
Завтра я всех их рядом поставлю, и должен ты будешь
Три раза мимо пройти и в третий мне раз без ошибки
Младшую дочь мою, Марью-царевну, узнать; не узнаешь —
С плеч голова. Поди». – «Уж выдумал, чучела, мудрость, —
Думал Иван-царевич, сидя под окном. – Не узнать мне
Марью-царевну… какая ж тут трудность?» – «А трудность такая, —
Молвила Марья-царевна, пчелкой влетевши, – что если
Я не вступлюся, то быть беде неминуемой. Всех нас
Тридцать сестер, и все на одно мы лицо; и такое
Сходство меж нами, что сам отец наш только по платью
Может нас различать». – «Ну что же мне делать?» – «А вот что:
Буду я та, у которой на правой щеке ты заметишь
Мошку. Смотри же, будь осторожен, вглядись хорошенько,
Сделать ошибку легко. До свиданья». И пчелка исчезла.
Вот на другой день опять Ивана-царевича кличет
Царь Кощей. Царевны уж тут, и все в одинаком
Платье рядом стоят, потупив глаза. «Ну, искусник, —
Молвил Кощей, – изволь-ка пройтиться три раза мимо
Этих красавиц, да в третий раз потрудись указать нам
Марью-царевну». Пошел Иван-царевич; глядит он
В оба глаза: уж подлинно сходство! И вот он проходит
В первый раз – мошки нет; проходит в другой раз – все мошки
Нет; проходит в третий и видит – крадется мошка,
Чуть заметно, по свежей щеке, а щека-то под нею
Так и горит; загорелось и в нем, и с трепещущим сердцем:
«Вот она, Марья-царевна!» – сказал он Кощею, подавши
Руку красавице с мошкой. «Э! э! да тут, примечаю,
Что-то нечисто, – Кощей проворчал, на царевича с сердцем
Выпучив оба зеленые глаза. – Правда, узнал ты
Марью-царевну, но как узнал? Вот тут-то и хитрость;
Верно, с грехом пополам. Погоди же, теперь доберуся
Я до тебя. Часа через три ты опять к нам пожалуй;
Рады мы гостю, а ты нам свою премудрость на деле
Здесь покажи: зажгу я соломинку; ты же, покуда
Будет гореть та соломинка, здесь, не трогаясь с места,
Сшей мне пару сапог с оторочкой; не диво; да только
Знай наперед: не сошьешь – долой голова; до свиданья».
Зол возвратился к себе Иван-царевич, а пчелка
Марья-царевна уж там. «Отчего опять так задумчив,
Милый Иван-царевич?» – спросила она. «Поневоле
Будешь задумчив, – он ей отвечал. – Отец твой затеял
Новую шутку: шей я ему сапоги с оторочкой;
Разве какой я сапожник? Я царский сын; я не хуже
Родом его. Кощей он бессмертный! видали мы много
Этих бессмертных». – «Иван-царевич, да что же ты будешь
Делать?» – «Что мне тут делать? Шить сапогов я не стану.
Снимет он голову – черт с ним, с собакой! какая мне ну́жда!» —
«Нет, мой милый, ведь мы теперь жених и невеста;
Я постараюсь избавить тебя; мы вместе спасемся
Или вместе погибнем. Нам должно бежать; уж другого
Способа нет». Так сказав, на окошко Марья-царевна
Плюнула; слюнки в минуту примерзли к стеклу; из каморки
Вышла она потом с Иваном-царевичем вместе,
Двери ключом заперла и ключ далеко зашвырнула.
За руки взявшись потом, они поднялися и мигом
Там очутились, откуда сошли в подземельное царство:
То же озеро, низкий берег, муравчатый, свежий
Луг, и, видят, по лугу свежему бодро гуляет
Конь Ивана-царевича. Только почуял могучий
Конь седока своего, как заржал, заплясал и помчался
Прямо к нему и, примчавшись, как вкопанный в землю
Стал перед ним. Иван-царевич, не думая долго,
Сел на коня, царевна за ним, и пустились стрелою.
Царь Кощей в назначенный час посылает придворных
Слуг доложить Ивану-царевичу: что-де так долго
Мешкать изволите? Царь дожидается. Слуги приходят;
Заперты двери. Стук! стук! и вот из-за двери им слюнки,
Словно как сам Иван-царевич, ответствуют: буду.
Этот ответ придворные слуги относят к Кощею;
Ждать-подождать – царевич нейдет; посылает в другой раз
Тех же послов рассерже́нный Кощей, и та же всё песня:
Буду; а нет никого. Взбесился Кощей. «Насмехаться,
Что ли, он вздумал? Бегите же; дверь разломать и в минуту
За ворот к нам притащить неучтивца!» Бросились слуги…
Двери разломаны… вот тебе раз; никого там, а слюнки
Так и хохочут. Кощей едва от злости не лопнул.
Ах! он вор окаянный! люди! люди! скорее
Все в погоню за ним!.. я всех перевешаю, если
Он убежит!..» Помчалась погоня… «Мне слышится топот», —
Шепчет Ивану-царевичу Марья-царевна, прижавшись
Жаркою грудью к нему. Он слезает с коня и, припавши
Ухом к земле, говорит ей: «Скачут, и близко». – «Так медлить
Нечего», – Марья-царевна сказала, и в ту же минуту
Сделалась речкой сама, Иван-царевич железным
Мостиком, черным вороном конь, а большая дорога
На три дороги разбилась за мостиком. Быстро погоня
Скачет по свежему следу; но, к речке примчавшися, стали
В пень Кощеевы слуги: след до мостика виден;
Дале ж и след пропадает и делится на три дорога.
Нечего делать – назад! Воротились разумники. Страшно
Царь Кощей разозлился, о их неудаче услышав.
«Черти! ведь мостик и речка были они! догадаться
Можно бы вам, дуралеям! Назад! чтоб был непременно
Здесь он!..» Опять помчалась погоня… «Мне слышится топот», —
Шепчет опять Ивану-царевичу Марья-царевна.
Слез он с седла и, припавши ухом к земле, говорит ей:
«Скачут, и близко». И в ту же минуту Марья-царевна
Вместе с Иваном-царевичем, с ними и конь их, дремучим
Сделались лесом; в лесу том дорожек, тропинок числа нет;
По лесу ж, кажется, конь с двумя седоками несется.
Вот по свежему следу гонцы примчалися к лесу;
Видят в лесу скакунов и пустились вдогонку за ними.
Лес же раскинулся вплоть до входа в Кощеево царство.
Мчатся гонцы, а конь перед ними скачет да скачет;
Кажется, близко; ну только б схватить; ан нет, не дается.
Глядь! очутились они у входа в Кощеево царство,
В самом том месте, откуда пустились в погоню; и скрылось
Всё: ни коня, ни дремучего лесу. С пустыми руками
Снова явились к Кощею они. Как цепная собака,
Начал метаться Кощей. «Вот я ж его, плута! Коня мне!
Сам поеду, увидим мы, как от меня отвертится!»
Снова Ивану-царевичу Марья-царевна тихонько
Шепчет: «Мне слышится топот»; и снова он ей отвечает:
«Скачут, и близко». «Беда нам! Ведь это Кощей, мой родитель
Сам; но у первой церкви граница его государства;
Далее ж церкви скакать он никак не посмеет. Подай мне
Крест твой с мощами». Послушавшись Марьи-царевны, снимает
С шеи свой крест золотой Иван-царевич и в руки
Ей подает, и в минуту она обратилася в церковь,
Он в монаха, а конь в колокольню – и в ту же минуту
С свитою к церкви Кощей прискакал. «Не видал ли проезжих,
Старец честной?» – он спросил у монаха. «Сейчас проезжали
Здесь Иван-царевич с Марьей-царевной; входили
В церковь они – святым помолились да мне приказали
Свечку поставить за здравье твое и тебе поклониться,
Если ко мне ты заедешь». – «Чтоб шею сломить им, проклятым!» —
Крикнул Кощей и, коня повернув, как безумный помчался
С свитой назад, а примчавшись домой, пересек беспощадно
Всех до единого слуг. Иван же царевич с своею
Марьей-царевной поехали дале, уже не бояся
Боле погони. Вот они едут шажком; уж склонялось
Солнце к закату, и вдруг в вечерних лучах перед ними
Город прекрасный. Ивану-царевичу смерть захотелось
В этот город заехать. «Иван-царевич, – сказала
Марья-царевна, – не езди; недаром вещее сердце
Ноет во мне: беда приключится». – «Чего ты боишься,
Марья-царевна? Заедем туда на минуту; посмотрим
Город, потом и назад». – «Заехать нетрудно, да трудно
Выехать будет. Но быть так! ступай, а я здесь останусь
Белым камнем лежать у дороги; смотри же, мой милый,
Будь осторожен: царь, и царица, и дочь их царевна
Выдут навстречу тебе, и с ними прекрасный младенец
Будет; младенца того не целуй: поцелуешь – забудешь
Тотчас меня; тогда и я не останусь на свете,
С горя умру, и умру от тебя. Вот здесь, у дороги,
Буду тебя дожидаться я три дни; когда же на третий
День не придешь… но прости, поезжай». И в город поехал,
С нею простяся, Иван-царевич один. У дороги
Белым камнем осталася Марья-царевна. Проходит
День, проходит другой, напоследок проходит и третий —
Нет Ивана-царевича. Бедная Марья-царевна!
Он не исполнил ее наставленья: в городе вышли
Встретить его и царь, и царица, и дочь их царевна;
Выбежал с ними прекрасный младенец, мальчик-кудряшка,
Живчик, глазенки как ясные звезды; и бросился прямо
В руки Ивану-царевичу; он же его красотою
Так был пленен, что, ум потерявши, в горячие щеки
Начал его целовать; и в эту минуту затмилась
Память его, и он позабыл о Марье-царевне.
Горе взяло ее. «Ты покинул меня, так и жить мне
Незачем боле». И в то же мгновенье из белого камня
Марья-царевна в лазоревый цвет полевой превратилась.
«Здесь, у дороги, останусь, авось мимоходом затопчет
Кто-нибудь в землю меня», – сказала она, и росинки
Слез на листках голубых заблистали. Дорогой в то время
Шел старик; он цветок голубой у дороги увидел;
Нежной его красотою пленясь, осторожно он вырыл
С корнем его, и в избушку свою перенес, и в корытце
Там посадил, и полил водой, и за милым цветочком
Начал ухаживать. Что же случилось? С той самой минуты
Всё не по-старому стало в избушке; чудесное что-то
Начало деяться в ней: проснется старик – а в избушке
Всё уж как надобно прибрано; нет нигде ни пылинки.
В полдень придет он домой – а обед уж состряпан, и чистой
Скатертью стол уж накрыт: садися и ешь на здоровье.
Он дивился, не знал, что подумать; ему напоследок
Стало и страшно, и он у одной ворожейки-старушки
Начал совета просить, что делать. «А вот что ты сделай, —
Так отвечала ему ворожейка, – встань ты до первой
Ранней зари, пока петухи не пропели, и в оба
Глаза гляди: что начнет в избушке твоей шевелиться,
То ты вот этим платком и накрой. Что будет, увидишь».
Целую ночь напролет старик пролежал на постеле,
Глаз не смыкая. Заря занялася, и стало в избушке
Видно, и видит он вдруг, что цветок голубой встрепенулся,
С тонкого стебля спорхнул и начал летать по избушке;
Все между тем по местам становилось, повсюду сметалась
Пыль, и огонь разгорался в печурке. Проворно с постели
Прянул старик и накрыл цветочек платком, и явилась
Вдруг пред глазами его красавица Марья-царевна.
«Что ты сделал? – сказала она. – Зачем возвратил ты
Жизнь мне мою? Жених мой, Иван-царевич прекрасный,
Бросил меня, и я им забыта». – «Иван твой царевич
Женится нынче. Уж свадебный пир приготовлен, и гости
Съехались все». Заплакала горько Марья-царевна;
Слезы потом отерла; потом, в сарафан нарядившись,
В город крестьянкой пошла. Приходит на царскую кухню;
Бегают там повара в колпаках и фартуках белых;
Шум, возня, стукотня. Вот Марья-царевна, приближась
К старшему повару, с видом умильным и сладким, как флейта,
Голосом молвила: «Повар, голубчик, послушай, позволь мне
Свадебный спечь пирог для Ивана-царевича». Повар,
Занятый делом, с досады хотел огрызнуться; но слово
Замерло вдруг у него на губах, когда он увидел
Марью-царевну; и ей отвечал он с приветливым взглядом:
«В добрый час, девица-красавица; все, что угодно
Делай; Ивану-царевичу сам поднесу я пирог твой».
Вот пирог испечен; а званые гости, как должно,
Все уж сидят за столом и пируют. Услужливый повар
Важно огромный пирог на узорном серебряном блюде
Ставит на стол перед самым Иваном-царевичем; гости
Все удивились, увидя пирог. Но лишь только верхушку
Срезал с него Иван-царевич – новое чудо!
Сизый голубь с белой голубкой порхнули оттуда.
Голубь по́ столу ходит; голубка за ним и воркует:
«Голубь, мой голубь, постой, не беги; обо мне ты забудешь
Так, как Иван-царевич забыл о Марье-царевне!»
Ахнул Иван-царевич, то слово голубки услышав;
Он вскочил как безумный и кинулся в дверь, а за дверью
Марья-царевна стоит уж и ждет. У крыльца же
Конь вороной с нетерпенья, оседланный, взнузданный, пляшет.
Нечего медлить; поехал Иван-царевич с своею
Марьей-царевной; едут да едут, и вот приезжают
В царство царя Берендея они. И царь и царица
Приняли их с весельем таким, что такого веселья
Видом не видано, слыхом не слыхано. Долго не стали
Думать, честным пирком да за свадебку; съехались гости,
Свадьбу сыграли; я там был, там мед я и пиво
Пил; по усам текло, да в рот не попало. И все тут.
Слушайте: я расскажу вам, друзья,
про мышей и лягушек.
Сказка ложь, а песня быль, говорят нам;
но в этой
Сказке моей найдётся и правда. Милости ж
просим
Тех, кто охотник в досужный часок пошутить,
посмеяться,
Сказки послушать, а тех, кто любит смотреть
исподлобья,
Всякую шутку считая за грех, мы просим покорно
К нам не ходить и дома сидеть да высиживать
скуку.
Было прекрасное майское утро. Квакун
двадесятый,
Царь знаменитой породы, властитель
ближней трясины,
Вышел из мокрой столицы своей, окружённый
блестящей
Свитой придворных. Вприпрыжку они
взобрались на пригорок,
Сочной травою покрытый, и там, на кочке
усевшись,
Царь приказал из толпы его окружавших
почётных
Стражей вызвать бойцов, чтоб его, царя,
забавляли
Боем кулачным. Вышли бойцы; началося;
уж много
Было лягушечьих морд царю в угожденье
разбито;
Царь хохотал; от смеха придворная квакала
свита
Вслед за его величеством; солнце взошло уж
на полдень.
Вдруг из кустов молодец в прекрасной
беленькой шубке,
С тоненьким хвостиком, острым, как стрелка,
на тоненьких ножках
Выскочил; следом за ним четыре таких же,
но в шубках
Дымного цвета. Рысцой они подбежали к болоту.
Белая шубка, носик в болото уткнув и поднявши
Правую ножку, начал воду тянуть, и казалось.
Был для него тот напиток приятнее мёда; головку
Часто он вверх подымал, и вода с усастого
рыльца
Мелким бисером падала; вдоволь напившись
и лапкой
Рыльце обтёрши, сказал он: «Какое раздолье
студёной
Выпить воды, утомившись от зноя!
Теперь понимаю
То, что чувствовал Дарий, когда он, в бегстве
из мутной
Лужи напившись, сказал: я не знаю вкуснее
напитка!»
Эти слова одна из лягушек подслушала; тотчас
Скачет она с донесеньем к царю:
из леса-де вышли
Пять каких-то зверьков, с усами турецкими, уши
Длинные, хвостики острые, лапки как руки;
в осоку
Все они побежали и царскую воду в болоте
Пьют. А кто и откуда они, неизвестно. С десятком
Стражей Квакун посылает хорунжего Пышку
проведать,
Кто незваные гости; когда неприятели – взять их,
Если дадутся; когда же соседи,
пришедшие с миром,—
Дружески их пригласить к царю на беседу.
Сошедши
Пышка с холма и увидя гостей, в минуту узнал их:
«Это мыши, неважное дело! Но мне не случалось
Белых меж ними видать, и это мне чудно.
Смотрите ж, —
Спутникам тут он сказал, – никого не обидеть.
Я с ними
Сам на словах объяснюся. Увидим, что скажет
мне белый».
Белый меж тем с удивленьем великим смотрел,
приподнявши
Уши, на скачущих прямо к нему с пригорка
лягушек;
Слуги его хотели бежать, но он удержал их.
Выступил бодро вперёд и ждал скакунов;
и как скоро
Пышка с своими к болоту приблизился:
«Здравствуй, почтенный
Воин, – сказал он ему, – прошу не взыскать,
что без спросу
Вашей воды напился я; мы все от охоты устали;
В это же время здесь никого не нашлось;
благодарны
Очень мы вам за прекрасный напиток;
и сами готовы
Равным добром за ваше добро заплатить;
благодарность
Есть добродетель возвышенных душ».
Удивлённый такою
Умною речью, ответствовал Пышка:
«Милости просим
К нам, благородные гости; наш царь,
о прибытии вашем
Сведав, весьма любопытен узнать:
откуда вы родом,
Кто вы и как вас зовут. Я послан сюда
пригласить вас
С ним на беседу. Рады мы очень,
что вам показалась
Наша по вкусу вода, а платы не требуем: воду
Создал господь для всех на потребу,
как воздух и солнце».
Белая шубка учтиво ответствовал: «Царская воля
Будет исполнена; рад я к его величеству с вами
Вместе пойти, но только сухим путём, не водою;
Плавать я не умею; я царский сын и наследник
Царства мышиного». В это мгновенье,
спустившись с пригорка,
Царь Квакун со свитой своей приближался.
Царевич
Белая шубка, увидя царя с такою толпою
Несколько струсил, ибо не ведал, доброе ль,
злое ль
Было у них на уме. Квакун отличался зелёным
Платьем, глаза навыкат сверкали, как звёзды,
и пузом
Громко он, прядая, шлёпал. Царевич Белая
шубка,
Вспомнивши, кто он, робость свою победил.
Величаво
Он поклонился царю Квакуну. А царь,
благосклонно
Лапку подавши ему, сказал: «Любезному гостю
Очень мы рады; садись, отдохни;
ты из дальнего, верно,
Края, ибо до сих пор тебя нам видать
не случалось».
Белая шубка, царю поклоняся опять, на зелёной
Травке уселся с ним рядом, а царь продолжал:
«Расскажи нам,
Кто ты, кто твой отец, кто мать, и откуда пришёл
к нам?
Здесь мы тебя угостим дружелюбно, когда,
не таяся,
Правду всю скажешь. Я царь и много имею
богатства —
Будет нам сладко почтить дорогого гостя
дарами».
«Нет никакой мне причины, – ответствовал
Белая шубка, —
Царь-государь, утаивать истину. Сам я породы
Царской, весьма на земле знаменитой;
отец мой из дома
Древних воинственных Бубликов,
царь Долгохвост Иринарий
Третий, владеет пятью чердаками,
наследием славных
Предков, но область свою он сам расширил
войнами:
Три подполья, один амбар и две трети ветчинни
Он покорил, победивши соседних царей,
а в супруги
Взявши царевну Прасковью-Пискунью
белую шкурку,
Целый овин получил он за нею в приданое.
В свете
Нет подобного царства. Я сын царя Долгохвоста,
Пётр Долгохвост, по прозванию Хват.
Был я воспитан
В нашем столичном подполье
премудрым Онуфрием-крысой.
Мастер я рыться в муке, таскать орехи,
вскребаюсь
В сыр и множество книг уже изгрыз,
любя просвещенье.
Хватом же прозван я вот за какое смелое дело:
Раз случилось, что множество нас,
молодых мышеняток,
Бегало по полю взапуски; я как шальной,
раззадорясь,
Вспрыгнул с разбегу на льва,
отдыхавшего в поле, и в пышной
Гриве запутался; лев проснулся и лапой огромной
Стиснул меня; я подумал, что буду раздавлен
как мошка.
С духом собравшись, я высунул нос из-под лапы.
«Лев-государь, – ему я сказал, —
мне и в мысль не входило
Милость твою оскорбить; пощади, не губи;
не ровен час,
Сам я тебе пригожуся». Лев улыбнулся (конечно,
Он уж покушать успел) и сказал мне:
«Ты, вижу, забавник.
Льву услужить ты задумал. Добро,
мы посмотрим, какую
Милость окажешь ты нам? Ступай».
Тогда он раздвинул
Лапу, а я давай бог ноги. Но вот что случилось:
Дня не прошло, как все мы испуганы были
в подпольях
Наших львиным рыканьем: смутилась,
как будто от бури,
Вся сторона. Я не струсил, выбежал в поле
и что же
В поле увидел? Царь Лев, запутавшись
в крепких тенётах,
Мечется, бьётся как бешеный, кровью глаза
налилися,
Лапами рвёт он верёвки, зубами грызёт их,
и было
Всё то напрасно – лишь боле себя он
запутывал. «Видишь,
Лев-государь, – сказал я ему, —
что и я пригодился.
Будь спокоен: в минуту тебя мы избавим».
И тотчас
Созвал я дюжину ловких мышат: принялись мы
работать
Зубом, узлы перегрызли тенёт, и Лев распутлялся.
Важно кивнув головою косматой и нас
допустивши
К царской лапе своей, он гриву расправил,
ударил
Сильным хвостом по бёдрам и в три прыжка
очутился
В ближнем лесу, где вмиг и пропал.
По этому делу
Прозван я Хватом, и славу свою поддержать я
стараюсь;
Страшного нет для меня ничего; я знаю,
что смелым
Бог владеет. Но должно, однако, признаться,
что всюду
Здесь мы встречаем опасность. Так бог уж
землю устроил —
Всё здесь воюет: с травою Овца,
с Овцою голодный
Волк, Собака с Волком, с Собакой Медведь,
а с Медведем
Лев. Человек же и Льва, и Медведя,
и всех побеждает.
Так и у нас, отважных Мышей,
есть много опасных,
Сильных гонителей: Совы, Ласточки, Кошки,
а всех их
Злее козни людские. И тяжко подчас нам
приходит.
Я, однако, спокоен; я помню, что мне
мой наставник
Мудрый, крыса Онуфрий, твердил:
беды нас смиренью
Учат. С верой такою ничто не беда. Я доволен
Тем, что имею, счастию рад, а в несчастье
не хмурюсь».
Царь Квакун со вниманием слушал
Петра Долгохвоста.
«Гость дорогой, – сказал он ему, —
признаюсь откровенно;
Столь разумные речи меня в изумленье приводят.
Мудрость такая в такие цветущие лета!
Мне сладко
Слушать тебя: и приятность и польза!
Теперь опиши мне
То, что случалось, когда с мышиным вашим
народом,
Что от врагов вы терпели и с кем когда воевали».
«Должен я прежде о том рассказать,
какие нам козни
Строит наш хитрый двуногий злодей, Человек.
Он ужасно
Жаден; он хочет всю землю заграбить один
и с Мышами
В вечной вражде. Не исчислить
всех выдумок хитрых, какими
Наше он племя избыть замышляет.
Вот, например, он
Домик затеял построить: два входа, широкий
и узкий;
Узкий заделан решёткой, широкий с подъёмною
дверью.
Домик он этот поставил у самого входа
в подполье.
Нам же сдуру на мысли взбрело, что, поладить
С нами желая, для нас учредил он гостиницу.
Жирный
Кус ветчины там висел и манил нас;
вот целый десяток
Смелых охотников вызвали в домик забраться,
без платы
В нём отобедать и верные вести принесть нам.
Входят они, но только что начали дружно
висячий
Кус ветчины тормошить, как подъёмная дверь
с превеликим
Стуком упала и всех их захлопнула. Тут поразило
Страшное зрелище нас: увидели мы, как злодеи
Наших героев таскали за хвост и в воду бросали.
Все они пали жертвой любви к ветчине
и к отчизне.
Было нечто и хуже. Двуногий злодей наготовил
Множество вкусных для нас пирожков
и расклал их.
Словно как добрый, по всем закоулкам;
народ наш
Очень доверчив и ветрен, мы лакомки —
бросилась жадно
Вся молодёжь на добычу. Но что же случилось?
Об этом
Вспомнить – мороз продирает по коже!
Открылся в подполье
Мор: отравой злодей угостил нас.
Как будто шальные
С пиру пришли удальцы: глаза навыкат, разинув
Рты, умирая от жажды, взад и вперёд
по подполью
Бегали с писком они, родных, друзей и знакомых
Боле не зная в лицо; наконец, утомясь,
обессилев,
Все попадали мёртвые лапками вверх; запустела
Целая область от этой беды; от ужасного смрада
Трупов ушли мы в другое подполье,
и край наш родимый
Надолго был обезмышен. Но главное бедствие
наше
Ныне в том, что губитель двуногий крепко
сдружился,
Нам ко вреду, с сибирским котом,
Федотом Мурлыкой.
Кошачий род давно враждует с мышиным.
Но этот
Хитрый котище Федот Мурлыка для нас
наказанье
Божие. Вот как я с ним познакомился.
Глупым мышонком
Был я ещё и не знал ничего. И мне захотелось
Высунуть нос из подполья. Но мать-царица
Прасковья
С крысой Онуфрием крепко-накрепко мне
запретили
Норку мою покидать, но я не послушался,
в щёлку
Выглянул: вижу камнем выстланный двор;
освещало
Солнце его, и окна огромного дома светились;
Птицы летали и пели. Глаза у меня разбежались.
Выйти не смея, смотрю я из щёлки и вижу:
на дальнем
Крае дороги зверок усастый, сизая шкурка.
Розовый нос, зелёные глазки, пушистые уши.
Тихо сидит и за птичками смотрит, а хвостик,
как змейка,
Так и виляет. Потом он своею бархатной лапкой
Начал усастое рыльце себе умывать. Облилося
Радостью сердце моё, и я уж сбирался покинуть
Щёлку, чтоб с милым зверьком познакомиться.
Вдруг зашумело
Что-то вблизи; оглянувшись, так я и обмер.
Какой-то
Страшный урод ко мне подходил; широко шагая,
Чёрные ноги свои подымал он, и когти кривые
С острыми шпорами были на них;
на уродливой шее
Длинные косы висели змеями; нос крючковатый;
Под носом трясся какой-то мохнатый мешок,
и как будто
Красный с зубчатой верхушкой колпак, с головы
перегнувшись,
По носу бился, а сзади какие-то длинные крючья
Разного цвета торчали снопом.
Не успел я от страха
В память прийти, как с обоих боков поднялись
у урода
Словно как парусы, начали хлопать, и он,
раздвоивши
Острый нос свой, так заорал, что меня
как дубиной
Треснуло. Как прибежал я назад в подполье,
не помню.
Крыса Онуфрий, услышав о том, что случилось
со мною,
Так и ахнул. «Тебя помиловал бог, —
он сказал мне, —
Свечку ты должен поставить уроду, который так
кстати
Криком своим тебя испугал; ведь это наш добрый
Сторож петух; он горлан и с своими большой
забияка;
Нам же, мышам, он приносит и пользу:
когда закричит он,
Знаем мы все, что проснулися наши враги;
а приятель,
Так обольстивший тебя своей лицемерною харей,
Был не иной кто, как наш злодей записной,
объедало
Кот Мурлыка; хорош бы ты был, когда бы
с знакомством
К этому плуту подъехал: тебя б он порядком
погладил
Бархатной лапкой своею; будь же вперёд
осторожен».
Долго рассказывать мне об этом проклятом
Мурлыке;
Каждый день от него у нас недочёт. Расскажу я
Только то, что случилось недавно.
Разнёсся в подполье
Слух, что Мурлыку повесили. Наши лазутчики
сами
Видели это глазами своими. Вскружилось
подполье:
Шум, беготня, пискотня, скаканье, кувырканье,
пляска, —
Словом, мы все одурели, и сам мой Онуфрий
премудрый
С радости так напился, что подрался с царицей
и в драке
Хвост у неё откусил, за что был и высечен
больно.
Что же случилось потом? Не разведавши дела
порядком,
Вздумали мы кота погребать, и надгробное слово
Тотчас поспело. Его сочинил поэт наш
подпольный
Клим по прозванию Бешеный Хвост;
такое прозванье
Дали ему за то, что, стихи читая, всегда он
В меру вилял хвостом, и хвост, как маятник,
стукал.
Всё изготовив, отправились мы на поминки
к Мурлыке;
Вылезло множество нас из подполья;
глядим мы, и вправду
Кот Мурлыка в ветчинне висит на бревне,
и повешен
За ноги, мордою вниз; оскалены зубы; как палка,
Вытянут весь; и спина, и хвост, и передние лапы
Словно как мёрзлые; оба глаза глядят не моргая.
Все запищали мы хором: «Повешен Мурлыка,
повешен
Кот окаянный; довольно ты, кот, погулял;
погуляем
Нынче и мы». И шесть смельчаков тотчас
взобралися
Вверх по бревну, чтоб Мурлыкины лапы
распутать, но лапы
Сами держались, когтями вцепившись в бревно,
а верёвки
Не было там никакой, и лишь только
к ним прикоснулись
Наши ребята, как вдруг распустилися когти,
и на пол
Хлопнулся кот, как мешок. Мы все по углам
разбежались
В страхе и смотрим, что будет. Мурлыка лежит
и не дышит,
Ус не тронется, глаз не моргнёт – мертвец,
да и только.
Вот, ободрясь, из углов мы к нему подступать
понемногу
Начали: кто посмелее, тот дернёт за хвост,
да и тягу
Даст от него, тот лапкой ему погрозит,
тот подразнит
Сзади его языком, а кто ещё посмелее,
Тот, подкравшись, хвостом в носу у него
пощекочет.
Кот ни с места, как пень. «Берегитесь, —
тогда нам сказала
Старая мышь Степанида, которой Мурлыкины
когти
Были знакомы (у ней он весь зад ободрал,
и насилу
Как-то она от него уплела), – берегитесь:
Мурлыка
Старый мошенник; ведь он висел без верёвки,
а это
Знак недобрый; и шкурка цела у него».
То услыша,
Громко мы все засмеялись. «Смейтесь,
чтоб после не плакать, —
Мышь Степанида сказала опять, —
а я не товарищ
Вам». И поспешно, созвав мышеняток своих,
убралася
С ними в подполье она. А мы принялись
как шальные
Прыгать, скакать и кота тормошить. Наконец,
поуставши,
Все мы уселись в кружок перед мордой его,
и поэт наш
Клим, по прозванию Бешеный Хвост,
на Мурлыкино пузо
Взлезши, начал оттуда читать нам
надгробное слово.
Мы же при каждом стихе хохотали.
И вот что прочёл он:
«Жил Мурлыка; был Мурлыка кот сибирский,
Рост богатырский, сизая шкурка, усы, как у турка;
Был он бешен, на краже помешан,
за то и повешен,
Радуйся, наше подполье!..» Но только успел
проповедник
Это слово промолвить, как вдруг наш покойник
очнулся.
Мы бежать… Куда ты! Пошла ужасная травля.
Двадцать из нас осталось лежать на месте;
а раненых втрое
Более было. Тот воротился с ободранным пузом.
Тот без уха, другой с отъеденной мордой, иному
Хвост был оторван, у многих так страшно
искусаны были
Спины, что шкурки мотались, как тряпки,
царицу Прасковью
Чуть успели в нору уволочь за задние лапки,
Царь Иринарий спасся с рубцом на носу,
но премудрый
Крыса Онуфрий с Климом-поэтом достались
Мурлыке
Прежде других на обед. Так кончился пир наш
бедою».
. . . . . . . . . . . . . . . . . .