А меж тем, как и предупреждал Николай Васильевич, состав на Казань подали на платформу. На перроне появились первые пассажиры, проводники открыли вагоны и вышли наружу для их встречи. Началась посадка. Всё как обычно, ничего подозрительного. Николай Васильевич, Игнатьев и Семчук, по раздельности обходили состав, и как бы ненароком заглядывали в окна вагонов, делая вид, что им тоже надо ехать. Правда изредка пересекались и дополнительно всматривались в фотокарточку подозреваемого, которая находилась у Николая Васильевича. Освежали память, так сказать. В общем, шла типичная розыскная работа.
Но вот на перрон вышел студент-поэт, и, разумеется, тут же был опознан. А так как его было решено брать с поличным прямо в купе на месте побега, то сейчас его никто не тронул. Поэт вышагивал абсолютно безмятежной походкой, будто душа его была чиста и невинна. Чёрный саквояж был при нём, и смотрелся весьма гармонично с его прочим тёмным одеянием. В какой-то момент поэт остановился, достал билет и как-то грустно обвёл взглядом перрон, словно желая увидеть фигурку провожающей девушки.
Но девичьей фигурки на перроне не оказалось, так что поэт печально вздохнув, подошёл к нужному вагону и предъявил билет проводнику. Ещё мгновение и он уже прошёл вовнутрь. Николай Васильевич и его помощники моментально активизировались; переглянулись и степенно, дабы не спугнуть подозреваемого, направились к вагону. Но вот неожиданность, вдруг из двери вагона появился поэт. Он был уже без саквояжа, зато с папироской во рту, и ловко подкурив её, глубоко затянулся. Отчего Николай Васильевич даже поёжился.
– Ох, уж эта отвратительная привычка курить,… бр-р-р-р,… хотя эти поэты ещё и не такими гадостями увлекаются… – с отвращением подумал он, и подал знак своим помощникам, чтоб те чуток погодили. Брать поэта на виду у всех негоже, вдруг поднимется гвалт. А тем временем сам поэт ещё разок окинул перрон печальным взглядом, нервно затянулся в последний раз, бросил окурок под вагон и направился вовнутрь.
Тут уж Николай Васильевич медлить не стал, подал должный сигнал, и все трое ринулись в вагон. Там всё произошло намного быстрее, чем предполагалось ранее, ведь вскоре ожидалось отправление поезда, пришлось поторапливаться. Впустив в купе вперёд себя Игнатьева и Семчука, Николай Васильевич занял позицию у двери, пригородив путь к бегству, и в полголоса, не поднимая всеобщего шума, объявил студенту о претензии к нему.
– Вы, господин учитель, литератор, являетесь фигурантом весьма щекотливого дела, об избиении и похищении одновременно,… а потому вас велено немедленно задержать и доставить в участок… – в несколько произвольной форме заявил он, и добавил, – ведите себя тихо и покорно. Мои помощники вооружены,… и если что, будут стрелять на поражение… – уже скорее для острастки, чем для серьёзных действий заученно произнёс Николай Васильевич, отчего щуплый поэт-студентик весь изменился в лице, побледнел и чуть не потерял сознание.
Однако Игнатьев и Семчук были настороже, не дали ему совсем расклеится, подхватили его под руки, забрали саквояж, и этак культурненько потянули беднягу на выход. Николай Васильевич освободил им проход. Поэта, словно подстреленную лань, выволокли из купе, и осторожно проследовав по коридору вагона, доставили на перрон. В купе остался сидеть ещё один пассажир, который ранее уже успел занять своё место; мужчина средних лет, с удивлённым и даже растерянным взглядом. Николай Васильевич скромно извинился перед ним за доставленные неудобства и тут же покинул вагон. Всё задержание заняло лишь каких-то пять минут.
Дальше поэта повели по перрону. Ноги у него сделались, словно ватные. Отчего его можно было принять за инвалида. А со стороны казалось, будто двое сопровождающих по его бокам, помогают ему идти. Третий же, Николай Васильевич, как старший, шёл сзади, и деловито покачивая головой, показывал всем, что всё в порядке, так и должно быть. А потому никто из прочих пассажиров даже и не понял, что проходит полицейская операция. Вроде ничего необычного, будничное сопровождение немощного. Но едва они покинули здание вокзала, как всё изменилось. Поэт внезапно пришёл в себя и начал открыто демонстрировать свой невыносимый характер.
– По какому праву вы меня схватили!?… я никого не бил и ничего не похищал!… Что это ещё за выдумки!?… Я вообще-то студент высшего учебного заведения и имею право на защитника,… то бишь адвоката!… Немедленно освободите меня!… – выкрикивая столь несуразные фразы, он вдруг затеялся вырываться. На что тут же получил отпор.
– Сударь, сейчас же прекратите бузотёрить!… Вы задержаны по распоряжению самого губернатора,… вы вчера-с вечером, толкнули тётушку его друга,… а в результате поднялся весь этот сыр-бор!… Так что никакой адвокат вам теперь не поможет,… ведите себя прилично,… не принуждайте нас к насилию… – слегка напускно сердясь, предупредил его Николай Васильевич. Из чего поэт сразу понял, с кем имеет дело, вновь загрустил, поник головой и поплёлся, полностью повинуясь Игнатьеву и Семчуку.
И надо же такому быть, именно в этот момент всю их процессию заметил Аристаша. Он как раз вышел из татарского привокзального трактирчика, где с удовольствием перекусил бараньими позами. А тут такая картина; его друзья ведут под руки какого-то хлыща-арестанта. Разумеется, у Аристаши мгновенно разыгралось любопытство. Да и повидать своих друзей ему тоже хотелось. Поговорить с ними о том, о сём, что-нибудь обсудить, или просто посудачить, уж это он обожал. Моментально догнав, Николай Васильевича, Аристаша пристроился к нему с боку, и как бы невзначай, эдак шуточкой начал разговор.
– День добрый, дорогой друг,… вот смотрю я на вас, и душа радуется!… Вон, опять себе работу нашли,… ведёте задержанного на дознание!… А я вот признаться, уже давненько сыском не занимался… – смешливо подметил он, отчего Николай Васильевич расплылся в приветственной улыбке.