Глава
7
Палитра пуантилистов
Урок стрекозе
Великие умники муравьи тащили в свои склады подземные, огромного динозаврика. Правда, это они так думали. А это просто был дождевой червячёк.
От его бренного тела успел уже кто – то отхватить добрую половину его прекрасной сардельки – и унести в неведомые края, может до самой вершины горы Бойко, это рядышком села Соколиное. Теперь там птенцы пируют, ой, нет, пробуют-дегустируют. А муравьям и этот огрызок с царского стола, большой улов. Заготовителям продовольствия этой, почти туша кита, или, правда, динозаврика.
Муравьям, тоже была известна истина – к себе домой, – много не бывает. Тружеников не пугал тот факт, что их – всего двое. Вот у людей проще, они если и соображают что-то дельное так только на троих. А тут такой размер! Ничего. Сообразим. И решили своими маленькими, но умными головушками.
Где хвост, а где голова непонятно, но он, ведущий, был впереди. И где был хвост или голова ему всё равно, и труженик своими тисками – зубами, спаренными, как железные клещи у людей, которыми гвозди выдирают, держал и тащил на пятой скорости – задними лапками загребал землю и двигался вперёд хвостиком своим. Иногда и буксовал.
На том втором конце, для них, далеко не Геркулесов, этой километровой колбаски со следами гильотины и капелькой крови, второй лапкой, толкал как бульдозер. Трудно, очень трудно было помогать своему собрату… потому, что он, этот крокодил динозавровый был ещё при полном сознании и памяти. Он знал, чувствовал, что его буксируют не в военный госпиталь после тяжёлой ампутации, доброй его живой половины, без наркоза.
И вот остаток, огрызок червячка сопротивлялся, напрягал, изгибал все свои остатки могучего когда – то тела. Становился на две опоры- мостик, сворачивался в кольцо и тот обрубок, после ампутации, так некстати, поднимался вверх до самого неба и, и, тогда муравей взлетал на этом обрубке высоко, высоко, как в цирке и без страховки, но держался и снова приземлялся, когда обессиленный динозавр лежал ровной сарделькой. А вперёдсмотрящий, всё-таки продвигал эту цирковую группу невесёлой программы, без страховки, вперёд и только вперёд.
Трио продвинулось ещё на несколько, точнее на три четыре сантиметра, конечно по дикому бездорожью, без воздушной подушки. Но, самое главное, во всём этом переходе через Альпы – бездорожья,было как они, мудрые умники, менялись ролями в этом циклопическом труде. Тот, ведущий, у которого работала пятая скорость, и он шёл, держал за хвост этого бронтозавра, а циркач-акробат, тащил эту сардельку, за то место где совсем ещё недавно, было живое, присутствие окончания его тела, а может и голова.
Как они решали эту дилемму и превращали в программу, строительства коммунизма, общались и договаривались между собой? Нам не дано понять. …И, как говорил Г. Гейне, навек осталось тайной…
И вот новое, страшной силы испытание… на их пути дорожке…огромная пропасть, овраг и водичка капает, ну Ниагары. Не поверите. Это перекрыло их путь.
И.
И, тогда один из них, вперёдсмотрящий, побежал, рванул во все лопатки, и, скорее, скорее, бегом, без оглядки, мне не показалось, видел сам. Неет, не шёл, побежал в разведку.
Он, разведчик переднего края, как наш дед, Андреич, тесть, на фронте, и вперёдсмотрящий, как на флоте, и ещё что-то посерьёзнее, не просто бегал, носился, летал на своих тоненьких лапках крючёчках, он не носился вокруг да около, как мы часто по свету, он то слева, потом справа, изучал маршрут на местности. Как попасть на ту сторону этого новоиспечённого водопада.
… Обследовал, овраг – трещину, которая так нежданно и не гадано, появилась на их многотрудном пути. Ах, умники. Они так определили свой единственно правильный, разумный, по всем правилам стратегии, – маршрут, ну как, ну как, как Суворов через Альпы. Единственный пример всем народам, Сувооров. И он оказался самым разумным, для таких богатырей, далеко не с лошадиными силами – оказался самым коротким и верным, хоть и нелёгким. Сошлись в малую, но группу. Посовещались, как будто нюхали друг друга. Руками и ногами не размахивали, доказывая свою правоту на профсоюзном собрании, и двинулись дальше. Червячёк-динозаврик, вернее его половинка, уже не так сопротивлялась… Она вставала на мостик и муравей снова показывал мастер класс без страховки, но высота его акробатических этюдов, уже была чуть – чуть пониже, поменьше, высоты на Ай Петри, наших крымских гор.
Двигались они теперь спокойно, уверенно.
А вперёдсмотрящий запел, запел хорошую песенку частушку на, на нашем русском наречии – тралляля, тралляляаа… не теряйте время зря.
А потом, ну как читают наши поэты своё творение, и песни поют так, и ритм и рифма, громко, чётко…
Со смыслом…
– Не бери чёрта в попутчики…всё будет зря…траляляаа, тра ля ля…
– Люд и!
– Учитесь у муравьёв видеть вашу пару – дуэт.
Ищите.
И.
Находите свою дорогу жизни.
Ранняя весна.
Морозы ведут уже тихий спор с тёплыми днями.
Оттепель.
Снег просел, почернел. Зазвенела первая капель, засверкали сосульки от первых тёплых лучей.
После долгой лютой зимы соседи вышли погреться. Сидят на лавке, около большого деревянного почерневшего от долгой череды годов, дома, коммуналки, судачат, тихо – мирно, как будто не отошли от зимнего анабиоза.
Через оживающий яблоневый сад прыгает Толстая – Претолстая, с задранным подолом: одной рукой она тянет юбку, тянет потянет к своему лицу, где, когда-то была лебединая шея, а теперь красовался тройной подбородок.
Другой рукой уцепилась за рейтузы.
– Сама садик, а, я а а, садила, сама буду, поливаать…
– Сама милого, любила, а, саама буду забывааать…
– Мать твою ети! Резинка лопнула.
А затем гомерический…
– Гы гы – резинка лопнула!! Гы гы. Резинка.
– А!!!
Соседи, как по команде затихли.
Их головы, моментально, как на боевом корабле, на пра – во!!
А она, Толстая – Претолстая, прыгает от общественного трёхместного, без перенгородок, туалета, так,
Прыг- прыг. Прыг- прыг. Шлёп – шлёп башмаками. Прыг – прыг.
Как жаба – кенгура.
– Резинка – стерва!
И хохочет, смеётся.
Прыгнула жаба – на деревянные ступеньки двухэтажного почерневшего от времени и снегов, деревянного дома – общежития, потопала, потопала ногами – прыгалками. Подрыгала поочерёдно каждой, в воздухе, проделывая немыслимые антраша – отряхивая мокрый прилипший снег.
Выдохнула, вытолкнула из пышных, – когда то, казалось совсем ещё недавно, аппетитных для мужланов… грудей. И, последнее, как вздох горы, – живого мамонта: … Оооххх, уууххх…И, шипение, как у большого паровоза пары сжатого воздуха с паром, иии … пошлёпала по ступенькам домой.
Соседи дружно. Хором, на разные голоса.
Как слаженный профессиональный хор акапельного исполнения – хохочут.
Потом всё стихло.
Забулькал, зазвенел, первый радостный весенний ручеёк. Как тот, теперь далёкий крымский, – * Серебряные струи* – ручей, водопад, в селе Соколиное.
Солнышко грело, но не так ласково, как на юге.
Грело.
Как
И тысячи
Лет назад.
Утро. Ясно светит солнце. Тепло. Поляна Кавказа.
Двое моих попутчиков варят завтрак. Я проверил мотоциклы, и пошёл к горной реке. Бегают куры. А у нас, почему то, пустой котелок – мяса нет. Бегаю за курицей, расставив руки, как грабли. Догоняю. Выщипываю перья. Но она убегает. Снова ловлю, но бесполезно.
Лёг на травку, греюсь на солнышке. Булькает прозрачная вода. Куры разбежались. Перешёл к костру. И с радостью думаю, что в десять тронемся в путь. Виражи, повороты, всё-таки Кавказ! Гуниб, – крепость за облаками… Радостно. Хочется скорее в путь! Но дремота сковывает глаза. Пригрелся на солнышке.
И… видятся… синие горы, дикие ущелья, бурные ручьи и грохочущие реки. Водопады. Тунели, горные аулы. А мы едем, трудно, радостно. Потом перекуры, остановки, костёр.
Вскакиваю, делаю разминку. Кручу кулаки, чтобы не было растяжения от руля, поворотов бесконечных.
И тут только соображаю, что…
Я в Орле, у себя в комнате, за окном сугробы, снег, пурга.
Трещит мороз…
И.
Никуда…
Никуда.
Я сегодня не поеду.
Во дворце пионеров, занимались дошколята, – семь и не полных семь лет. Все, и. даже родители были довольны результатами занятий. Сказывалось их умение, они не боялись и пластилина и кисточки с акварелью, даже тематические задания приносили всегда неожиданные результаты. Смелость и свобода действий давали результат.
И вот сегодня, тема: Медведь на пасеке.
Рассказал, что там нужно изобразить. Спросил. Поняли дети или нет. И снова долго внятно объяснял.
Конец урока. Собирает работы у тех, кто уже закончил свои рисунки. И вдруг у маленькой пушистой Ниночки, рисунок без медведя. Учитель сказал, что медведя нужно обязательно нарисовать. Это главный герой… Центр композиции ваших шедевров.
Ниночка скривила губы, заныла. Брызнули, упали, засверкали светлячками от такого горя слёзки…
Утёрла рукавом лицо.
С трудом.
Сказала.
– Медведь на пасеке есть.
– Вот он.
– Здесь.
И она показала пальчиком на бочку.
Булькнула носом, вытерла ещё раз слёзы и сказала.
– Вот, смотрите,
– Медведь залез в бочку и ест мёд.
Шмыгнула носом и,
– Боится, мы его напугали.
– Он согнулся там и лижет лапу – потому его и не очень хорошо видно…
Пассажирский скорый стоит на станции города Хмельницкий. На перроне стоит девочка. Смуглая. Очень смуглая.
– Мама, мама, смотри какая девочка. Почему она такая чёрная – чёрная?
– У них, доченька, в деревне нет удобств, как у нас, и колодец далеко. Они умываются в луже потому и чёрные. Вот ты. Умываешься и, почти не хнычешь. Молодец.
*
Он шёл по шпалам. Он шёл верным путём. Его качало, вело то влево, то вправо. И тогда он останавливался, очумело смотрел на шпалы, потом на небо, и, снова шёл, спотыкаясь то о левую рельсу, то о правую.
Не ходите по шпалам!
*
Поезд с Винницы опаздывал на две минуты. Выбегаю третьим по шпалам, двое попутчиков рядом. Через рельсы. Справочное. Скорее.
– Ребята, разрешите без очереди. У меня через одну минуту уходит.
– Низзя. Видийды.
Дыхнули на меня, два красносиненосых парня, крепким перегаром.
Но отошли.
– Спасибо.
– Скорее, идите к справочной вокзала.
– Это Симферопольский?
– Не знаю.
– Где пригородное справочное? Он уже на посадке стоит?
В справочной ни одной души. Посмотрела.
– Первый путь, скорее, опаздываете.
Бегу на третий путь. Попал. Пропал. Нужно первый. Под вагонами не пролезть. Бегу через верх. Переход. Наконец.
– Девушка, х, х, я туда попал?
– Двадцатое место. Проходите.
– Слава, Тебе…Господи.
С меня валит пар – дым, и ещё кое-что, но я в вагоне.
– А мимо бегут такие же опаздывающие…
*
Идёт красивая девочка. Очень красивая. С комнатным лохматым цуцыком. Он тянет поводок. И пятится задом к колонне. Девочка поняла, он хочет. Взяла его на руки. Бросила в сквер, через низкий забор. Но собачка бегала и радовалась жизни. Потом присела…
Прыгнула обратно к девочке и, бежит себе, рядышком.
Люди стоят и хохочут. Около столба появилось и лежало то серенькое, что выпало из него на лету.
… Девочка увидела, поняла, покраснела и, быстро – быстро, мелкими шажками, побежала вдоль перрона, в свой вагон.
Заиграли бравурный марш.
Поезд медленно тронулся.
*
Подъезжаем к большой станции. Читаю:
– Била Церква.
– Дядя, вы украин?
Спрашивает шестилетняя Оля.
– Нет, я русский, но говорить и читать могу.
– А я украинка.
– Так ты же по русски говоришь?
– Нет, не так. У меня есть кофточка, блузка и юбочка украинская, я её одеваю, вот я и украинка.
*
От Винницы до Киева, совершенно прямая дорога. Ехали четыре часа. Солнце светило прямо в купе. Половина диванчика – в тени, половина – солнышко. И так четыре часа – ровная дорога, как у нас между двумя столицами.
*
Он не был министром, но одет строго. Руки прятал под мышки своей отутюженной тройки, энергично ходил по проходу. Садился. Вздыхал. Делал глубокие вздохи, расслаблялся, выполнял пассы, снимая головную боль. Видно, что он знает все системы релаксации и йогу тоже.
Подтянутый. Чёткий.
– Ах, голова. Ах. Гоооловаа. Побери его леший, этого металлурга.
Потом он рассказывал о делах министерства, зарплате, планах, соревнованиях, об аренде – всё толково и чётко.
– Неет, я не министр. Работаю в министерстве. Ох, голова. Ой, болит. Вот уже неделю. Сейчас Киев. Потом Москва, инспекционные поездки.
– И он снова ходил по вагону, проходу между купе. Дышал в открытое окно в тамбуре.
– Ох, этот металлург, подери его мама родная.
Снова делал пассы, снимая головную боль и расслабляясь прямо в купе.
– Вы знаете, приехали. Нас просили зайти в зал. Металлургический огромный завод. Подводили итоги соцсоревнования… И. И сразу в зал. За стол. Сидят все. Сижу и я. Налил. Чёкнулись. Выпили. Я пол стопочки. Слышу, кто – то стоит за спиной. Оглянулся. Парень – великан, косая сажень.
– Ты чого, цэ не пьешь?! Хворый, чи шо?!
– А як хворый, то якого чорта ихав сюды. Прыпэрся, зараза. Сыдыть. Лупае глазамы, як сучка в паслёни…
– Ой, ох моя голова. И так три дня.
– Ой, и принесла же его нелёгкая.
– Товарищи. Приехали!
– Киев. Кассы. Билет на Севастополь.
Домой. Скорее домой.
Отшумели, отплясались новогодние вечера и карнавалы. Прошли зимние каникулы. Дворец пионеров пуст. Всё пусто. Содраны все декорации.
В глухом дворе валяется ёлка.
Лежит. Ветер шелестит хвоей.
Стонут от вьюги веточки.
Так хорошо было в лесу… хорошо. Потом её срубили. Остался лес, остались подружки – ёлочки, зайчата, белочки. Малыши – ёлки разрастутся, им теперь много места, света и воздуха.
Когда её рубили, она радовалась. Смеялась. Счастье. Она самая красивая, её, самую стройную выбрали. Потом её привезли во Дворец. Одели. Нарядили, и сам Дед Мороз, зажёг огни – фонарики, на глазах у всей восторженной, счастливой ребятни. И все радовались. Плясали. Пели…
Потом все ушли.
Все.
Одна.
Одна…
Совсем одна…
Пробегают мимо маленькие человечки. Некоторые останавливаются. Как – то странно, не помальчишески умолкают. Трогают осторожно веточки. И, прижав покрепче портфели – убегают.
… Она видела, как сверкали глаза ребятишек. Как они светились тогда…
Дети ещё долго будут помнить её.
*
Подошла девочка.
Сияют радостью её глаза.
Она гладила, колючие веточки ёлки, своей пушистой красной варежкой.
Они ещё долго будут жить этим…
Может быть всю жизнь.
Неужели это и есть счастье?
Почти молодые, видимо муж и жена. Одеты ультра. Одеты вызывающе дорого и безвкусно. Музей, имени Пушкина. Москва. В зале голландского искусства, выставка. Живопись. Восемнадцатый век. Зрителей много.
Эти, почти ряженые, стоят. Щурятся. Отходят. Делают кулачками бинокли, сжимая трубочкой ладони. Смотрят как в театре сквозь свои почти театральные бинокли.
Смотрят многозначительно…
М мм – дааа…
Между собой творческое обсуждение…Он ей.
– Айвазовский?!
– Нет.
– Шишкин?
– Нет.
Подходит ближе. Наклоняется. Нюхает. Читает этикетку…
– Какие – то непонятные, не русские фамилии.
– Смотри. Потрескался…
– Пойдём лучше в ГУМ…
Там вкусные пирожки с капустой.
Мой урок начинается ровно в восемь, а первачки в восемь пятьдесят. Их приводят мамы, папы. Оставляют в огромном зале, а сами быстро-быстро – мультипликационно, убегают на работу.
Первачки сначала пускают по полу портфели. Те юзом едут – сунутся в другой конец зала. Потом таскают друг друга за руки, за ноги, – и пол блестит от их штанишек. Потом борьба, и так целый час.
Урок скульптуры, в нашем филиале. Возня в коридоре. Тишина. Потом кто-то завыл. Мои оживились, повеселели. Выхожу. Стоит в другом конце зала первачёк – Сазонов. Орёт, задрав голову, сунув палец в рот. И как это у него только получается?
– Говорю, что это ты, голубчик так кричишь?
Кричит самозабвенно и отчаянно.
– Что кричишь, говорю?
Открыл глаза. По щекам текут ручьи.
– Что плачешь?
Он сунул палец в рот. Показал недостающий зуб. Повозил там пальцем и, сквозь рыдания сказал, что выбили. И…снова закричал с чувством, с чувством и упоением…
– Аааа…
А
Рядом стояли его друзья с кислыми опущенными носами.
Виноватые.
Нахохлились, как воробьи в большой мороз…
Я его потряс за плечи.
– Покажи.
Открыл рот.
– Во, здесь… и, и снова заорал…
– Да ничего там нет.
– Этого зуба у тебя давно уже не было.
– Д а а, больно.
– А больно, по губе кто-то дал, а зубы целые.
– Да?
… Вытер рукавом слёзы, потом рукав об штанишки…
Рассмеялся…
Умолк.
И пошёл в класс.
В горную крымскую деревушку приехали гости. Гостям всегда рады, но помнят мудрость грузин, которые говорят – чтоб к тебе приехали все твои родственники, друзья и знакомые, на всё лето. Но приехали всего трое. И на одну ночь. Их ждали. Им были рады. Сидели в саду под огромной красной черешней, а ягоды свисали целыми гирляндами.
Маленький Дима рассказывал, как он не любит детский сад. Там ему не интересно, скучно и много сопливых малышей. Дома всегда ему лучше. А папа его считает ещё маленьким и рвёт ему самые, самые спелые черешенки.
А девочки, гости рассказывали, как им трудно было участвовать первый раз на конкурсе красоты. Как с ними сейчас будут работать. Аэробика, гимнастика, зарядка, режим, ох трудно.
Потом папа рассказал, как они ехали с аэродрома и бабуся в троллейбусе охала…
– Божественная красота! Все три одна лучше другой. Ох – ох.
А третья была его, Димки сестра. Десятиклассница. Тоже попала в красавицы. Ему, младшему братику, было смешно, как это просто, его сестра и вдруг красавица. Правда говорят, что хорошее видится на расстоянии… Может и правда…
Потом они все и папа, трудно полезли на крышу. И ели самые спелые ягодки.
Ну, конечно, москвичи на лестнице. Это нужно было видеть. Они приготовились загорать…
А тут, Крым. Солнышко. Долой драпировки и модную, дорогую одежду. Купальники, или отсутствие, таковых, мы не поняли, что было или ничего этого не было. Они одеты были в красоту…
… Глаза дымились, как от электросварки в первый день практики, на заводе, когда он учился в ремесленном училище, здесь, в Крыму, потом болели глаза… Целую неделю……
На балконах москвичи умудряются даже дома загорать, а тут, грех прятать такое сокровище – Красоту.
Прилунились на крыше, почти плоской, с малым наклоном шифера. Дима демонстрировал свою ловкость и внимание. Срывал, самые, самые спелые и угощал Дашу. И, вот, – Пер Гюнт,– и, она – Жалоба Ингрид, – он Дима, говорил, говорил, что зря папа его считает маленьким, таким маленьким, и добавил, что он, и сейчас, сегодня, находил крупные ягоды и несёт ему, маленькому сыночку… Помолчал, спросил у неё, Даши.
– Правда, я уже большой?
Она провела своей ладошкой по его голове, по самой макушке, посмотрела внимательно, и ему показалось это, таак, таинственно…
Потом.
А потом рассказала о своей будущей специальности – журналистки, сейчас она студентка М.Г.У.
… Все верхолазы – верхоглазы на твёрдой земле, внизу, на ветках тоже ягодки – черешенки хороши, такие, ну такие красивые и сочные, как эти губки красавиц.
Но Диме это было всё таинственно. Он стал рядом с девочками, обвёл их меедленным взглядом, с ног до головы, обошёл вокруг этих живых памятников красоты. Остановился около Даши. Голова его была как раз около её красивых коленей. Глаза смотрели почти на её коленные чашечки, не тронутые крымским солнышком… Потом, поднял свои и пытался посмотреть поближе в её сияющие глаза.
… Высоковаато…
И, сказал…
– Я только сейчас понял, какой же я маленький.
– А жаль.
Стакатто дятла
– Ты знаешь, Эдик, всякие трели, песенки, щебет, уханья слушал и слышал. А туут, какого красавчика. Сам удивился.
Слышу, стучит.
– Тук тук. Потом опять тук тук, тук тук, и снова беспрерывно туктуктук.
– И всё бы ничего, но звук не тот, понятно, что это песня дятла, его трудный хлеб – долбить дерево, добывая пропитание.
– Всегда радостно слушать и видеть его парадный красный костюм, всегда жалеть его, что отпел свою последнюю песню. А точнее, не до окончания, своей песни.
Его песни, дроби барабанной, и потом, когда он громко, отрывисто щебечет, как будто ругается, вижу, улетел – значит ещё будет петь, щёлкать и барабанить.
Подхожу ближе, ближе, но звук странный какой-то, звонкий, а по ритму слышу, он, красавец.
… Он. Не мог я ошибиться, говорили же мне, ещё в студенческие годы, что слух абсолютный.
– Ещё ближе, ещё. Ааа. Вот ты где, красавчик. Вижу парадный его наряд алый.
– И снова барабанный перестук, нет, скорее перезвон. Потом тишина. И опять его песня – дробь, звенит. Подхожу ближе, ближе, не боится, – не улетает.
Да и высоко, он меня не видит, похоже, и не желает…Он занят. Музицирует. Но странно, на обычном телеграфном столбе. Ну ладно. Я видел, как они долбают телеграфные столбы, деревянные в городе такое бывает, а тут обычный, бетонный, но, правда круглый, Может у него, как и у людей бывает старческий маразм, или дальтонизм, только от сотрясения. Так они обычно от сотрясения и погибают. Падают замертво сразу под это дерево, где добывал себе пропитание. А тут, перепутать бетон с деревом. Но вот после очередной музыкальной паузы он снова забарабанил, защебетал и зазвенел. Так сразу в два коленца.
Смотрю ещё ближе…Он, красавчик, сидит на столбе, но играет не на деревянном ксилофоне, а на металлофоне. Вот потому то и звук, пел с подголосками, как в хорошем храме – орган. А он – музыкант, без школы и консерватории, играл не на привычном инструменте – дереве. Потом мой солист, почти первая скрипка в оркестре, посидел, повертел головкой влево, вправо и, снова тишина. Как будто слушает. Может он, оригинал, подругу себе песней завлекает. Есть же такие птахи, сидят рядышком, на большой длинной ветке, и по очереди выдают свои серенады. А она, будущая, выбирает. Это вам не козлы, которые рогами лоб в лоб, потом и сил не остаётся после такого, соревнования, конкурса на почётное – право господина, – обновления семейства.
И так повторялось несколько раз. Но интервалы и мелодии ритмично повторялись, как будто кто- то дирижировал.
– Эдик, что это? Сотрясение, контузия, или что другое?
– А ты сам как думаешь? Вот ты заметил, но не до конца досмотрел и не дослушал. Ну, подумай, зачем он голову наклонял и паузы эти?
– Знаешь, мне кажется, он, что- то изучал или анализировал. Они, конечно не люди, но всё – таки.
– Ты прав вообще и в частности. Я за этим дятлом наблюдаю уже второй год. Весной он всегда занимается экспериментами. Думаю и у них есть – В.П.Ш. Ну как у нас, в Орле – Высшая Партийная Школа- повышение певческой квалификации. А может весенняя настройка инструмента. Но как бы там не было весной, обычно весной, в лесу они выбирают обломанные сучки на хвойных деревьях, ты знаешь почему. Резал ты из них ковшики на пленере, они так пропитываются смолой, что становятся полупрозрачными, но главное звук какой! Да ты сам мне говорил на пленере, когда были, помнишь? Так вот и дятлы, весной ищут, как ты говоришь, свой ксилофон, не металлофон, – деревянный инструмент. А, этот оригинал, ищет свою песню, на своём -оригинальном выдаёт. А в городе, где такие сучки смолистые? Вот он и выбрал себе камертон. И сам радуется, ты заметил, услышал, как он радуется этой импровизации, на этом железном козырьке, над лампочкой, паркового фонаря.
Я – то в Крыму замечал, что дятел долбал – играл, сначала на телеграфном столбе, потом на грецком орехе, затем на тополь садился, снова на телеграфный столб, не знал, не ведал, что он музицирует, у них тоже, не только от добычи хлеба насущного голова болит. Видишь, какое дело.
– А помнишь, в лесу ты хлеб сушил на ветках клевали – долбили, только сухой.
– Да. Пташки наши не просто куют, поют, едят, щебечут.
– У них тоже есть гимн, частушки, и, видимо есть озорные.
– Наверное, есть. Это не простые песенки.
И это не просто песни.
Это Песни Радости.
Это Песни Весны.
Это мелодии любви.
2008 год.14 марта. День рождения Эдика.
Закон тяготения
Два соседа жили в пригороде. Их огороды были так хорошо устроены, что по субботам они могли осуждать последние известия, программу время.
Не забывали косточки промыть и президентам, не всматриваясь в цвет кожи и страну, которую, как им думалось, они сами правили.
А было и так, что мнения, ну никак не состыковывались, каждый считал себя правым, и тогда, недопив, положенную стопку, кто-то из двоих, хлопал резко калиткой. Ссорились…навсегда, с непритворной злостью, а на следующий день снова продолжать круглый стол в вечернем и ночном эфире этого дома.
Вот и сегодня, суббота. Бутылка почти пустая…
Первая серия. Погода, урожай. Вторая – дети, внуки. Жёны. И косточки, уже успели перемыть соседям. Потом дед Тюкин признался деду Андреевичу, что он ушёл в науку.
Ну, наука, так наука, кто его знает, куда его завтра потянет… как они говорят, пройтицца и не напицца, до потери пульса.
– Ты, ето, знаешь, Андреич. Ты знаешь, что такое закон теготения? А?
– А на кой хрен энтот закон, мне, ай табе?
Дед Тюкин врезал Андреичу по плечу.
– Послушай, Андреич, послушай…
– А ты чаво кулачишшами сучишь?
– Ай кулаком в стену гвозди забиваешь, лупишь?
– Нет, Андреич. Ты послушай.
– Дда пошол тты, со своим законом. Закон, закон…
– Вон, Вятюшку, мого сына, энтот закон…хренов. Чуть не упякли в тюрьму!
– Закон…
– А ты спроси. За что?!!
– Ну, Андреич, за что?
– Вот так то! За что.
– Да ни за что. Вот так то…
– Сапатки друг другу начистили.
– Ты скажешь? Ни ни, никому, никогда…неее!
– Ай и тебе по мусалу не били? Ай ты не бил?
– Молчишь?! Ааа…
– Правильно делаешь, что молчишь, и сам схлопотал бы, ежели не так!
– Во! А етих сразу туды. Туды!
– Закон, закон… Теготения…
– Тянут, тянуть. Усё сабе тянуть. Вот тебе и теготение…
– Домой, свату, брат брату…Брату на дачу…
– Тяготение…
– Нет, Андреич. Ты того, у меня наука…Я счас знаешь какой научный…
– Ппошел ты со своей наукой…
– На кой ляд эта наука…Мне сопатку чистили? И я не промахнусь, коли надо. Ай не так? Бил в самый хряшшык, что у носе… Ломал одним ударом…Ну и что? Посадили?
– Нет! А сколько их ходють с кривыми носами в каждой дяревне. Мы ходили к соседям, ух там девкии, всем девкам девки.
– Во, хороши. И хош бы што.
– Ходють, ды ходють как грузины, мужики, с кривыми рубильниками. Никакой разницы…
– Нос да нос – мимо такого носа не пронесёть рюмку…
– Ни пронесёть, я тебя спрашиваю?!
– Нет Андреич, не слыхал об ентим. Неее…
– Вот и я говорю. Никакой. А дети, смотри какие, вон мой Вятюшка. – Все ребята, как ребята, нос ровный, как положено…
– Ты, Тюкин, сегодня сколько? А я вот двадцать рейсов на Билазе отмотал. Руда в таком карьере железная, чижалоо…Хотя я сам не тряпочный, тоже железный, до Берлина дошёл. Во. Но чижало. Устаю.
– Отмантулил, а мне шестьдесят. Три раза раненый, в позвоночник ранение было, и щас сидить железка, не стали ташшыть, говорят будешь лежачий. Ходи пока так с железякой. Вот и хожу железный. До Берлина дошёл… Мне к девятому мая грамоту…
– Сам начальник гаража руку пожал, так душевно, потряс.
– Посмотрел грамоту, почитал и говорит…Молодец Андреевич!
– Вот друг, сосед мой Тюкин. Какие дела.
– Он снова ткнул соседа в плечо, но уже с должным уважением. Награждён. Грамота. Как же…
– Молодец, не каждому такое…
– Ну, Андреич, слушай. Наука…
– Што ето ты на мене нукаешь? Запряг, что ли?
– Ну, запряг сатану!
– Ладно, недотёпа.
– Хрен с тобой, давай!
– А, это, Андреевич, был такой, ну, это, как его учёный.
– Этот,– Цилковскай…
– Ты не трынди…Он не учёный…Учитель он! Дяревня он. В дяревни жил. Ты мне на уши лапшу не накручивай!
– Я разведчик был. Переднего карая.
– Туда дураков не брали.
– Не перебивай, правда твоя, да, он дяревня, но ракету али спутник выдумал – ооон…
– Это ты выдумал, аль придумал…
– Ага, в небо запущають ракету в дяревне…
– Ды пошёл ты. Ты знаешь что такое ракета? А ты знаешь что такое… Катюша?!
– Ппошёл ты!
– Ты болтушка. Болтушка лекарство такое горькое, кислое, нам от маляреи давали, а эти ветинары – скоту рогатому дают, лечат, коров, лошадей, баранов. Был у нас такой дурак, пересмешник, но когда и помогало, а то и нет…Придёть бабка, у какой корова молоко не даёть, сглаз наверно. А он себе зубы скалить. Зубы скалить…
– Давай говорит, трояк, да ещё и сало.
– А зачем сало?
– А, говорит, чтоб она на место стала, вот и разумей…дам лекарство, трояк сдерёть, это говорит деду даш, что бы чары разбить, а скороговоркой – вот так – привяжи говорит племенному быку деде к бороде, и тогда, говорит, твоя коровка снова молоко, вёдрами давать будет – зальёсси.
– А быбы, чёо? Тёмныии, идёть домой и думает ну как ето? Дурак он и есть дуу рак. Так ещё и вслед кричить бабке – и дед будет доволен! – И ему привяжи.
– Дед Андреич долго смеялся народной и теперь уже его прибаутке, но и сосед не спал…Он налил стопку, вручил её торжественно красиво, и, пока сосед пил, кряхтел, занюхивал – таки успел изложил суть великого учения.
Выражаясь языком самого деревенского учителя – учёного, концепция выразилась скороговоркой.
– Успел таки…
– Он, этот самый космус, жил у дяревни, взял у загнетки вядро, вядро, на канати…
– Налил у яго воды…и пошёл вяртеть. И пошёл вяртеть. Вяртел вяртел, а и капельки не распляскал, сам вяртить, а головой неее, нельзя, не выйдеть…
– Вяртел, вяртел – выше головы, и ничаво! Ни одной капельки нни – ни!!
– Дааа.
– Так вот энто самое и есть закон тиготения!!
– А ты, Вятюшка, Вятюшку. Ды нахрен он им нужон твой Вятюшка.
– Вот.
– На энтом самом закони, щас спутники запущають.
– Теперича, нам и не нада.
– А на кой они нам?!
– На кой хрен эти спутники…
– Небо, вон, как решато стало…
– Ливни, засуха. Наводнения. Землетрясения. Какая то цунама… слышал? – Ага.
– Ага, слышал, говорять баба ето такая.
– Цунама зовуть, ну дразнять може.
– Баба говорит, какая то у дяревни колдуить.
– Да слышал по брехунку. А чё это такое?
– А я почём знаю?
– Ды нет, это для науки. Хотя какая она эта наука?
– Говорят это наука – урожай будет хороший…
– Чё, будет лучше?
– Ды нуу?!!
– Ага.
– Надо жааа…
– Тады пушшай и баба ета и спутники и теготения.
– Урожай это дело.
– И табе и мяне, ха ра шоо.
Рассказ не ложь,
Рассказ намёк,
А присказки здесь,
– Ликбеза урок.
СОБЕСЕДОВАНИЕ
… Жил отважный капитан, посетил он много стран, и, влюблялся, не простой мальчуган.
Ну, видел ли ты хоть одного мужчину, совсем ещё не древнего, чтоб он отвернулся, увидев пред очами своими такую красоту, небесную почти…
И вот.
Причалил, мой знакомый капитан в нашем посёлке, бросил якорь. Утром, ещё все спят, а он, сухопутный теперь, плавал по нашим лесам, ножками, правда, с двумя своими подружками. Белые, красивые, а мы с ним уже сивые,– возраст, что поделаешь. И вот пришвартовался я к ним почти случайно, подальше от чайной, на лесной поляночке, где похмеляются ранние пташки, мужички, – не алкашики. А, мы, в горах, почти у скалы нашей известной, которую зовут Утюг.
Теперь с ним, капитаном, почти сваты. Традиции…
… Раньше так было – живут рядом соседи, у одних девочка, у других мальчик, мы – сваты. А там время покажет, может, и правда спаруются, понравятся и, вот те нате мой приятель. Пара созрела. А мы с капитаном не так. Мы серьёзно, у него две девочки, собачки, у меня мальчик, и зовут его Любчик. Он, правда, влюбчивый. Почти каждую такую девочку с хвостиком, готов принять в свои объятия и прислать сватов. Это ясно собачка она хоть мальчик, хоть и девочка, спрос один. А вот у людей… неет, всё сложнее.
Мы сидим на камешках и толкуем, а они тройка, не борзых, две белых и один почти серый, на расстоянии, что бы чего не вышло, чуть в сторонке. Ну ладно. А люди? Как у них. Мы этот вопрос опустили, а вот о братьях меньших поведаем.
… Но, что бы потихоньку, не травмируя его чувства, перейти на такую серьёзную не собачью тему, спросил.
– Ну, вот, товарищ капитан, сколько бы ты хотел иметь жён?
Он удивлённо вскинул Брежневские брови и спросил.
– А чего? И утих, как утонувший Титаник. Тогда, чтоб оправдать себя в невиновности такого вопроса, рассказал, как в журнале вычитал,– 500!
– Пятьсот жён, и триста детей – мальчиков, девочек не в счёт…у кого то, там, далеко, не у нас, в песках в пустыне, не такой уж сахарной, как эта Сахара. И смазал мягким глиссандо, обрадовал, расскажу сейчас тебе о моих знакомых, таам, штук двенадцать или даже пятнадцать…
– Вон. В Соколином. Сам видел. Он, капитан, успокоился. Сказал.
– Давай. Швартуемся. Интересно. Уговорил…
Тогда я совсем распетушился и добавил.
– Вон, сосед почти мой, на той стороне через речку живёт, да, правильно дразнят его Живот, ну живёт этот Живот, – куркуль. Разбогател, разбух в объёме, а что, улиток ловил, благо они не такие шустрые как он, далеко не убегали от него, а денежки прибежали…
Да, возил в Италию, раскрутился и, говорит, что был там, в сахарной пустыне, которая горше редьки эта сахароза, и вот разгуливал по крутым переулкам, и забрёл, очутился у самого подъезда могучего хана. У него говорят пятьсот жён.
– Ну, стою себе рассматриваю, будто что увижу через почти крепостные стены, полюбуюсь на его красавиц. Хоть одну высмотреть бы, глаза и душу порадовать.
– Глядь, подъезжает автобус, полный битком, без всяких там удобств. А тут мимо прошмыгнул какой то их человек, я у него и спросил, а что это, экскурсия? Он, помолчал, придавил пальцами губы, а я ему…
– Гля, да там одни женщины. И не совсем небесной красоты, не первой свежести. Как груша в моём саду. Скороспелка. Лежат, ветром сбитые, на земле в травке, красивые, хоть сразу пробуй. Радость желудку. Ан, нет. Она или клёванная птичками или уже сгнила нижняя её часть. Вот они эти. Кто они, новые претенденты на конкурс, как у нас,…красавиц. Тот, который их помощник, сказал, совсем понятно, что это приехали тёщи Хана, хотят посмотреть на своих дочерей, на их, совсем не райскую жизнь…
Он, капитан, мой, конечно собеседник, криво так усмехнулся и, бросил мне спасательный круг.
– Давай лучше про своих, у меня от любой песни про тёщу ненужные позывы, случаются, в самом неподходящем месте пребывания. Расскажи. Как это у нас в глухом, почти ауле десятки жён. Столько, на одного?
Если трёп…привяжу тебя к рее. Или на губу посажу, есть такое место, на корабле. Знаешь?
– Ну что такое якорный клюз ты слышал, учился, говоришь на судосборщика в ремесленном училище. Так вот это там в кроватке, где отдыхает якорная цепочка, но не золотая, как у крутых, помнишь, у Маяковского,…златая цепь на дубе том, так вот эта цепь хранится там, а рядом комнатка. Через стеночку, пятёрка сталь, чтоб не помешала спать приговорённому, так вот там, тебе сидеть. Грохот, как пневмо кувалда, которой рихтуют толстый металл. Бухтинки, вмятинки, прогибы на корпусе корабля от непредвиденных поцелуев как у Титаника. Договорились? Ну, тогда отчаливаем, в дальние неведомые дали хороших приключений. Теперь и этому рад. Пеенсия. Скука…А туут…
Китайский соловей.
……….. Так мы коллегиально решили назвать заголовок к такому серьёзному повествованию.
– Ну, так слушай, если у тебя скукота, – таможня, открывает ворота!
– Соколиное, ты же знаешь. В горах затерялось это поселение, то ли аул, толи село, а может шлюз, или рубка, на почти подлодке, рассказывал один сенс, что видел, как из под горы Бойко, выныривали, бабочки, похожие на тарелочки. Грохот жуткий, а потом туда как то прибыл этот почти контактёр, и, и ничего, тихо как в танке, на стоянке, в парке отдыха, в Орле видел.
– Ну, так вот, моя мастерская, керамическая была чуть ближе входных ворот на той горе, скалах, почти до неба. Иду себе, тишина, ни гугу, ничего плохого сказать не могу, спешу творить, а не хатку белить, хоть она облезлая и вид чуть старше выглядит и древнее меня самого. Справа речушка, блестит, струи шепчут, – радость бытия, а, а вот и они. Радость жизни, – зелёная лужайка, а таам, а там чудо невиданное. Курочки несушки. Цыплятки побегушки, и фазаны, гости званы, потом вот они курочки в штанах и шароварах на ногах, ну такие пушистые, как одуванчики с ореолом солнышка против света, если смотреть любоваться, тем более есть чему радоваться.
И вот, он, петух, Король, а не пастух, ходит глазами водит, а они горят, горят. Гребешок сияет маком красным, шпоры на ногах, как у кавалериста в Будёновских войсках. И, самое главное, – короли этого царства,– два павлина. Правда и ещё, какие то пташки как перепёлки, я таких, и не видел раньше. Все, конечно проходят и не уходят, смотрят, любуются. И я стою, почесал в бороде, чтоб не случиться беде…
… А и не виновата была борода, что случилась такая беда.
Немая сцена и тишина жуткая.
… Смертельный номер цирка на пленере, без страховки…
– Из – за кустика выбежала шустрым маршем курочка, но не ряба, а та, в красивых штанишках, пушистая и бежит без оглядки, бежит во все лопатки, ну, думаю, соскучилась бегом к своему почти памятнику, хозяину гарема, а, а он. Правда, как памятник стоит и улыбается, гребешок сияет, качается. От ветра, а не до, ветру собирается. Серёжки, – звёзды как на Спасской башне горят, сияют, курочек к нему приглашают.
А. Он. Дурень. Ноль. Сыт, или спит, а на неё не глядит, а чего тогда без дела стоит.
… Может чуть раньше пресытился, совершил уже тринадцатый подвиг Геракла.
А.
… Курочка мимо него и в кусты.
И. Её. Догнал.
Догнал и оседлал.
… Стыд и позор на всю Европу, кто так позорно прячет попу.
Петушок уже был на верху блаженства…
А хозяин пернатого царства, закрыл глаза и, пошёл неуверенным шагом в сторону, подальше от такого, никакого.
Все, кто наблюдал этот цирк, вздохнули, будто отдохнули, или уже они совершили и завершили это действо. А этот, петушишко,– китайской породы ещё и дал под дых, хозяйке. Стал гордо, красиво и, и, и закукарекал. Звонко. Громко. Победоносно. Знай, наших.
Все были тоже в восторге, но чувства обуяли разные. Я, было, засиял улыбкой, и засмеялся, как будто сам покорил вершину Эвереста. Другие зеваки кто хвалил, – дескать, мал да удал, а другие воздыхатели наблюдатели, чесали затылки и гундосили, дескать, стервец, чужих обслуживает.
А где же его лилипутихи – не доросли, – неедоросли, которые не дотянули до нужного размера…
Я похвалил, за что чуть не получил. Помирила всех хозяйка. Налетела сразу на меня, как кобчик, как коршун, как орлица, и экстерном спела Семёновну…
– Вот ты ржёщь, как конь ретивый, посмотри, козёл паршивый, без волос на башке, – сиивый. Ты трясёшь своею гривой, но не рвёшь узду, надеешься, на мзду…
… Потом утёрла лицо своим кулачком, будто смахивала назойливую муху. И продолжила, но уже почти по дружески.
– И, и, не молодец он,– хаам. Хамлюга. Перепортил всю куриную мою братию. А этот петух, боится его китайского, он, этот недоносок,– зашибёт.
Было. Видели – видео. Шустрый, злой. А мне от этого, какой покой…
– Вред. Куры мои испорчены.
– Я с дурру двадцать пожалел, но так же, как волк кобылу, когда оставил хвост, да гриву.
– Так и этот. Певец твой задристанный, перепортил моих курочек..…
– А, а что они девочки, курочки твои, девственницы были?
– Ппошёл, хулиган. А ещё говорят ты художник. Показать тебе, яйца?!
– Нет, не надо, они мне ещё самому пригодяцца,
– Да нет, смотри, и показала мне кукиш, потом согнула мизинец, получилось две, потом на второй, сунула торжественно мне под нос и спела, выдала…
– Рули рули, на тебе четыре дули…
Улыбнулась криво, и продолжала.
– Вот такие яйца, несут, приносят мне эти мои. Настоящие куры. А этот, гад. Паразит. Вот его племя, какая теперь у меня глазунья. А на пасху что я понесу святить?! Гороох, да, как горох, а не куриные яйца, красить и показывать людям такое стыдно.
Зрители этого цирка медленно нехотя стали расходиться, а я успел только сказать ей, что поёт он славно. Голосок, ну прямо райский. А поведение, ну что ж на то он и петух. Она ещё бросила в него какой – то веточкой, но он всё равно двигался, царской походкой около своего, как он считал, совсем своего гарема. Остальные пташки птички, которые совсем невелички, занимались своим делом. Щипали травку, лапками гребли, что – то выискивая.
Да, петух, тот вроде бы хозяин стаи куриной, пенсионер, тоже своими большими,– верхние два шипа, грозно размахивал, находил, наверное, зёрнышко или что другое съестное, призывно звал. Ко – ко – ко, не ходите далеко, и подбегала пеструшка, клевала угощение своего вожака и хозяина. Но опять осечка, появился, не запылился, петушок, совсем не золотой гребешок и не масляна головушка, и, и снова корова. Петух, бывший хозяин и муж, не поевши груш, уходил, постыдно оставил своему сопернику, без спору и драки, и вершки и корешки.
Бабка негодовала, а мы, зеваки, дали ходу пароходу, и подняли паруса. А то и нам достанется, и ничего не останется, хорошего, от такой, бабы злой…
*
… А годы летят, наши годы как птицы, летят, но пролетело всего три дня. Цирк повторился. Но по другому сценарию, другой программе. Улетели и птицы, улетел и петушок, не золотой гребешок. Хозяйка райского сада с дивными птахами сидела на большом камне, кусок скалы, и голова её висела безжизненно, как будто она не держалась на шее не совсем ещё древней хозяйки. Потом вдруг резко поднимала её и таращилась в небо. Иногда взмахивала веником, каким то, из веток с мелкими листочками и длинными колючками.
… – Яа, ваам. Я вам дам. Иш, разлетались тут.
– Тунеядцы.
– Прожоры.
– Мало вам одной курицы, подавайте по одной курице, с каждой улицы?! Сволочи. Гады. Тунеядцы. Берите яйца. Высиживайте, растите, жрите! Так неет, готовенькое им хочется.
– Кыш, клятые и, и снова голова кувыркалась почти до колен.
Но сам, петух не уходил далеко, и… смотрю, выполнил весь, всю прелюдию своих петушиных обязанностей, находил зёрнышко. Угощал быстро другую хохлатку, бил крылом и лапой по крылышку, ну выполнил полный сценарий и прелюдию, до того момента, потом кругами танцевал около пеструшки и с чувством и старанием выполнял заключительный акт, после которого тоже ходил, петушился. Бил крылом и становился в позу генерала на параде.
– А что?!
Дело сделано.
*
Стоп кадр.
*
А, другая…
Курочка стояла, после того, чуть подальше, будто выглядывала. Искала кого. Головкой крутила во все стороны.
Нет.
Тишина.
И,
Курочка вдруг запела…
– Где ты, где ты, где тыы,
– Друг любимый мооой,
– Буду до рассвета я,
– Встречи ждать с тобооой.
… Оглянулась. Неет. Нет, того малого, но такого певучего, и, удалого…поплелась на свой насест в курятник, хотя солнышко ещё светило и радовало, но не её…
Нееет. Нет того желанного долгожданного, боевого голосистого как соловей райский, китайский…
– Нету, нет, и теперь не будет.
… Пожилые люди знают, было такое, почти у всех,– когда курица начинает кукарекать по петушиному, ну песни петь. Тогда, такую, её сажали в бочку с водой, это говорили к несчастью, и если она продолжала солировать, испражняться такими меццо сопрано, её ждала кастрюля для супа, нет, лапши, лапша с курицей. История умалчивает об этой курице, которая обрадовала всех жителей улицы. И вот говорят только, что вечером раньше всех она уходит в курятник. А в голове у неё,… только…былое и думы.
Но беда, как всегда, пришла и ушла – нежданно, негаданно.
Лапша с петушком, голосистым и смелым, почти теперь героем, приготовила сама бабка. Прошло три дня. И тогда бабуля, запела, но не одна…
– Я жалею…
– Я зову…
– И плачу.
… Пропели хором, со слезами на глазах, все курочки, вспоминая свои прошлые встречи с тем голосистым и весёлым, почти Муслимом – певцом мирового уровня и, настоящим мужчиной.
… А хозяйка, теперь уже, без того ненавистного, тот, который донимал своими яйцами, голубиными, своих невест.
А сейчас уже его нет. И, не шиза посетила хозяйку и меня, который честно не коптил мозги капитану, трагедия более грустная, чем у Дездемоны. А художник, хоть и не портретист, но понял, увидел грусть на её лице, бабули, хозяйки бывшего петушка и фигура – постаревшая, согнувшаяся за три дня, говорила, что пережила.
– А она, теперь, нашла, подругу, – меня, и, рассказала, только ни кому. Молчёк. Ни гугу, а то попадёшь на каторгу. Ну, дурка, звали величали, где лечат такие вывихи и трёп.
– А вот, товарищ капитан, дело было как. Да, вот так.
Это, прямая речь не помутневшего, пока ещё, разума…Хозяйки и художника, по горшкам.
– Осерчала я, на этого соколика, петушка китайского, соседи смехом замучили. Какие яйца у вас с дедом?! Шумят назойливые соседи. Как ты их продаёшь на рыночке, у конечной остановки автобуса. Золото дают тебе за эту мелочь поганую…
– Выдаёшь за перепелиные, лечить глаза?!
– Плюнула я на его песнопения, хотя самой иногда нравился его голосок, как и тебе. Взяла и сварила. Благо сосед болел, лёгкими, и желудком мучился, я приготовила лапшу и отдала. Сама не смогла глодать его косточки, хватит, при жизни грызла сама его кости, ругала, бесилась, мать их так, эти яйца. Он не свинка мясная, худенький был, стройный. А сосед, ему полезно, пусть поправляется, а сама сидела дома … жалкуую. И вот утром пустила своих пеструшек, а он, кобчик, или коршун, но большой, как орёл, мигом вниз, хватил курицу и был таков.
– Даааа, вот это беда.
– И я вспомнила, было такое, и орлы кружили и кобчики воровать пробовали, а он, этот малыш голосистый налетал на них ясным соколом. И даже было, подранки, еле улетали, кособочили, он им крылья драл шпорами, как то умел быстро давать отпор. А петух, тот, большой, но слабак, когда не курица под ним, только горланил и убегал, как все куры и другие красавицы, от коршунов.
– Но этот, шустрый, тихо молча, умудрялся отбиваться, да так быстро, курам не на смех – спасал. А на кур садился, – мягко, но на этих коршунов, кобчиков и даже орлят, большие не бывали, стыдно, наверное, так вот мой герой как – то встречал их уже почти на земле, виидел. Мог видеть, когда они штопором шли на курочек… и… снизу когтишшами и шпорами, как сабля, были такие. Как врежет…и,… и, драл, так быстро – быстро, как велосипедистки молотят педалями у самого судейского сборища. Улетали, хищники подранками. А теперь вот уже и курицу унесли. Вот и плачу, жалко и петушка и курицу. Надо же – охоотник, защиита, была моим красавицам. А сейчас я не могу сидеть, – стою, устаю и горюю. Жаалко. А в небо таращить глаза неет, – болят мои гляделки……….
– Я сидел рядом и решил её хоть задним числом, но похвалить того малого, героя удалого и рассказал.
– Я, в войну был мал, но помню, как воевали наши не маленькие, но совсем юные девушки, ну совсем девчёнки. Их быстро, очень быстро обучали, летать и воевать. Ну, вояки не вояки, а вот такое было, сам видел.
– В небе два самолёта. Тучки небесные вечные странники, тоже помощники, – свои своим…
… И вот кукурузник и мессер в небе. Как они встретились на такой небесной дорожке и, при таких тучках, белые большие. И как она очутилась рядом мы и не поняли, только услышали стрельбу, немец пошёл вниз, и тишина. Так потом прибежали, а было недалеко от линии фронта. Самолёт целенький, и не горел. И лётчик, кажется, что заснул. Чудесаа…
– Потом рассказали, военные. Она девушка, на кукурузнике, попала в него со своих стрелялок. Он немец, был ранен, дал резко в низ, а она его и лупонула. Ей потом героя дали, а их самолётом, трофейным, наши давали тоже немцам прикурить. Вот, дорогая так и твой петушок, стрелял в коршунов и молодых орлят, ух и шпоры и реакция. Вот такие брат дела. Мал да удал.
***
… Капитан сидел на большом камне. Смотрел на горы, скалы. И сам часто видел, как эти красавцы, в небе кружат, орлууют, но не верил, что они воруют.
– Правда, и у нас в посёлке тоже, говорят,– что кур доят, ой, прости, опечатка в моей голове, кур уносят. Гуся даже унесли. Вот. Я не верил, большие, очень большие, правда, орланы. Надо же.
– Хороша брехенька, да здоровенька…
Сказал капитан вдруг с украинским колоритом и добавил.
– Думаю, правда. Такое не придумаешь.
– Бываает.
– Надо же.
Потом капитан помолчал, почесал затылок, посмотрел мимо меня в сторону, на горы, далеко, далеко…
И, выдал.
… – Военные говорят так,
– Вот, эта маленькая игрушка, в гранате,– запал. А в этой, которая побольше, покрупнее, размером, какой взрыв. А?
– Вот и твой рассказ,– не запал, а в душу запал.
– Точно,– ликбез, в душу залез.
– Вошёл. Остался там.
– Жаль боевого, защитника весёлого.
*
– А, бедная старушка, потеряла покой и сон.
Сидим.
Думаем с капитаном.
Как
Назвать это творение, совсем не стихотворение.
…….. Узурпатор.
Соседский гарем.
Один петух на два курятника…
– Вот, товарищ капитан, я тебя дождался, как увидел я тебя, и не растерялся, какое подойдёт в заголовок, назвать этот рассказ, решил, – всее, и будет правильно, все они по теме.
– 4 названия, рассказ только один. Ну, так вышло, что попишешь, и не скажешь,… что курам на смех, а тут не до смеха.
– Ну, ты выдал угля и крупного и много.
– Неет, это не про тебя.
– У меня на корабле был шахтёр. Так, когда припекало, он отбрыкивался, говорил, ух, ты даёшь капитан, как мы в шахте, даёшь угля, хоть мелкого, но дофига. Там морская терминология. Понимаешь.
– Вот смотри, сидим, гладим своих собачек, и такой ты мне выдал СКЕТЧ и расширил понятие этого жанра.
– У тебя не только коротко шутливо, как положено, и написано в словарях, учебниках, забавно, так ещё и трагедия, это новый жанр, открытая эстрада, а сколько слушателей,– горы, полянка и наши собачки. А бабке трагедия. Вспомни, ты говорил как этот коршун или орлёнок схватил кричавшего, …опасно ребята, кукарекал и вдарил шпорами, под бока, но не коня, этого хычника. И, ещё, петушок, тот китайский, знал наверняка, – дзюдо. И, видимо, полосонул шпорами своими как турецкой саблей.
И, и тогда сокол, ясные очи, уронил петушка, а сам боком, боком, перескоком, трясся весь, чуть не долетел, но докувыркался, таким макаром до земли, но потом улетел, поотом, кровью заливаясь, – трудно, медленно, видно петушок полосанул своим инструментом…
– Вот это герой. Дааа…
*
……….. Дед, художник пошёл дальше, а капитан, повёл своих белочек собачьей породы до дому до хаты…
… Я, тогда, сытый,– горечью утраты, рассказом соседки, ушёл в свою мастерскую.
*
… Был уже вечер. Когда отправлялся последний автобус. Соседка, которая была около своего дома, стояла и вполголоса, тихонько, до третьего перекрёстка…слышалось, беседовала со своим петухом. А он шёл, твёрдым шагом Хана, шёл, почему то от соседнего курятника. Это всё понятно, по её, соседки, речитативу – грозному и справедливому.
Так было, у неё, в молодости, да и потом, в зрелые годы, встречала своего переподвыпившего мужа, который еле переставлял ноги, чтоб переступить пороги, водопада, так ему казалось, виделось. Почти Ниагары…
– Дошёл до ступенек, а дальше,– отказало сцепление его ног, с землёй, дальше,– почти Эльбрус,…а силы не дают ему шанса подняться во двор, который был теперь крепостью неприступной.
– Вот ещё один. Ругалась она. И выдала.
– Смотри, сосед, на этих уродов.
– Каких удодов?
– Ты что не слышишь?! Вишь. Петух?!
– Нет, не удод.
– Он, удод, хоть гадит в руки, тому, кто в гнездо к нему суёт свои загребущие, и всё. Больше не полезет никогда, такая, почти смертельная смердящая защита, от всех кто протянет, лезет загребущими к его птенцам в гнезде, знаешь эту науку?
– Здесь про петуха разговор…
– Спрашиваю у петуха.
– Где был, где, говорю, где шлялся?
– А чёо? Вон курятник соседей. Обслуживает теех, соседских, а и своих, не обижает, и, когда только успевает. Но, гля, боевой, громило. Красавеец.
– Ну да ладно, свои, родные, законные,– не возражают.
– Так он, козёл безрогий,
– Смотри, проводил чужих,
– Ушли на насест, в свой курятник, и, и тогда, ну смотри, идёт к себе домой. А, куры не дуры, – своё дело знают. Сели, сели, посидели, дремлют. Но, но он, стерва, смотри чё, щас будет.
– Цирк.
– Позоор!
– Я не понял, что он может ещё сделать, когда уже у них по расписанию, дремотаа, и спать охотааа. Какие теперь подвиги. Петух да петух. Какой позор от петуха.
– На то они и женщины, что бы придираться, как бывают милиционеры, к столбу может, если надо прицепиться с обвинениями…
– Дудки, голь на выдумки хитра.
Выдала бабуля своё резюме.
– Ну а петух, который преступник,
– Подошёл к забору, потом поближе, там такая почти терраска, где им устроили проходную, заглянул туда. Подглядывает, что ли, правда, чудно, не по – птичьи такие действия. Потом что – то тихо выдал,
– Ко ко ко, выходите, я не далекооо.
– Звук непонятный, а, а потом, стервец, начал, начал кукарекать, и, это, когда его пеструшки уже смотрели и видели не первые сны.
– Стоял, грёб землю, своими когтями,– граблями железными. Стоял, кукарекал, но отрывисто. Как пьяный мужик, видимо и матерные курвинные слова говорил по – своему.
– Во, смотри, зовёт. Что б его встречали. Свинья, а не петух. Узурпатор, хвашист.
– И.
– И свершилось необъяснимое…
– Выышла!
– Смотри, смотри, видишь?! Вышла…
– Дура и есть дурра. Да что, как и мы бабы. Все одним миром мазаны.
*
– Кукарекал, кукарекал, вышла курочка, но не на реку, – вышла, из спящего уже курятника со всеми жителями этого дворца, встречать гуляку молодца. Отбой по куриным законам, да ещё и с чужими, не своими, – курвами!
– И такой цирк всегда.
– И, каждый Божий день. Прогуляет, хамло, и ещё его встречай…
– Как же,– хозяин пришёл.
– У кого только он постигал эту вредную науку.
– Узурпатор. Клятый…
– Воот. Сосед.
– А ты тоже домой едешь последним автобусом. Жена хоть ждёт. А то вооон, что творят ваши наглые братья меньшие…
Капитан, капитан улыбнитесь.
… Долог день до вечера, когда делать нечего, а мы с тобой слушаем, слышим и верим, не верим, уж очень похоже на братьев старших. Какие – то курочки петушки,– учат – мучат или передразнивают нас. В детстве часто взрослые пели такие песни, когда будете потом путешествовать на поезде, смотрите в оба, на станциях и пересадках, там иногда милиция в рупор передают, громко так…
– Товарищи пассажиры, вы приехали на станцию Петушки,– берегите карманы и мешки…
Вот это Петушки.
– А что, тогда так было, чемоданы, почти рундуки,– братья сундуков, и мешки. Сейчас не тоо.
… – Но это было, тогда, а вот такого, с петушиной верностью не было.
– Не слышал я, сказал капитан.
– Чудесаа.
***
… Мы часто встречались, почти случайно на тех поляночках, в горах, где мой почти волкодав, не доросший и на половину, но чуял след и даже спугивал, было дело, зайцев, которые прятались поближе к нашим огородам. Видимо их манила уже не та любовь к ближнему, как у того, петухамского отродья.
– Неет, ээтот зайчик прибегайчик, любит свои конфеты мятные – эту, нашу, домашнюю морковку. Не то, что у нас сейчас… Мятные без мяты – одни химикаты…
… Но вот насчёт любви и ревности с курицы спрос – открытый вопрос, как в народе говорят, куриные мозги. Не скажет и пример не покажет. Она всегда верная своему, хоть какому, но петуху.
… А вот, ещё, – опять двадцать пять,…про любовь.
Ну и умора.
У них ревность не порок, но всё – таки урок.
Живёт у нас в посёлке на улице Горького, совсем не сладкой жизнью, Тамара, ну, почти…вот такая.
… В глубокой теснине Дарьяла,
Где роется Терек во мгле,
Старинная башня стояла
Чернея на чёрной скале.
В той башне высокой и тесной,
Царица Тамара жила.
Прекрасна, как Ангел Небесный,
Как демон, коварна и зла…
… Царица Тамара жила. А наша, её тёзка, жила и почти жива, в своём доме, не башня, но места хватало. Муж, правда, не евнух, как у её тёзки, и не охранял свою теперь уже совсем не такую небесную красоту, не стал её охранять,– удрал на старости лет к другой старушечке, – у неё морщин присутствовало постоянно мееньше, на лице, на целых тринадцать распаханных временем и трудом – чертополосиц, – красотааа.
И вот они, не венчанные, так, пришёл и не ушёл. Остался, там, у неё милуются, а она, не вдова, ещё жива и жила пока – здесь. В своём не замке тереме,– доме.
… Теперь про любовь, скорее ревность, и не Тамары. Она уже в обед не помнит, чем утром наполнила свой желудок и вообще нужно ли ей это. А про любовь и про измену все говорят, до самой кончины, – жизненной эпопеи, рассказала мне.
И, вот, её словеса, про любовь.
*
… Жили, поживали у неё, почти в райских водах, почти Рейна – бассейна, метр на полтора, но с водой, любящая пара.
Тесть мой, её сосед, звал, величал их внутрии. Вот оттуда и заголовок, скороспелый. Так эти милые любящие нутрии всё – таки, всегда тихо, мирно, ворковали между собой. Ссор их никто не видел и не ведал.
И, вот однажды.
Тамара услышала шум, потом визг и ещё хуже почти плач как маленького ребёнка, у которого отняли от маминой грудки – кормушки. Непорядок, подумала Тамара, которая наша, не Кавказская. Вышла. Села. Посидела, и чуть сама не пропела, – оторопела. Муж ёйный, этот хорёк, красавицы, нутрии, сидел в воде, которая плескалась не только по бороде, и пытался выйти из мокрой купели, на брег и не песчаный и не пустой. Царапал коготками, по лесенке и получалось смешно. Но не ему, – колыхались волны, хоть и не девятый вал, но он дрожал, а нос фыркал тоже брызгами. Он замёрз, но не примёрз, морозы были небольшие по утрам, а он дрожал. Тамара хоть и древняя, не всё слышит и почти не видит, узрела таки, что невеста, нет, жена, эта внутрешняя, кусает, кусает,– на верх не пускает. И он, бедный дрожит, а, по ступенькам, не бежит. Нет, ни шагу, вперёд, но как в пенсне поётся, люблю, только первая шагу не сделаю… и он, шаг не сделает. Никак. А что. А как. Да никак…
Тамара, конечно, никогда не изучала науку о жизни и поведении животных, тем более, таких, временных жильцов, будущих, теперь, пока плавающих шашлыков. И, теперь уже, не всё помнит, что было вчера. Но записала в свою черепную коробочку этот, для науки, ценный случай.
Теперь рассказывает.
– Вот, знаешь, что это такое деется, и на кого надеяться. Мне привезли и, почти даром вручили этого хорька, как она величала этого. А он, оказался не он, а она. Да ещё и молодая, совсем юная и красивая, своей статью, почти родная сестра кавказской красавицы. Но. Пузатенькая. Спраавная, шашлык, или котлеты будут ещё красивее.
Тут Тамара рассмеялась, рассказала секрет, тайну её самца, который был уже готов к праздничному столу, когда приедут внуки. Но, он этот старик, хомяк, нет, таки внутрийский. Она так его дразнила, когда серчала.
– Ты знаешь, он стал ухаживать за этой молодухой, новоиспечённой, пока ещё не испечённой, в печке, или, ещё, не, на, шампуре, молодой невесте. Он с ней играался, ныряял, потом, почти, обнявшись, как медведь и охотник в рукопашную, ну, миловались. Это Тамара точно установила. Научно обосновала, хотя в рассказе всё путала начало истории влюблённых и конец, не кончину, пока ещё. А конец был ему не сразу.
Потом рассказала, почему она его, своего законного, морила холодом. Это уже наука, достойная внимания академика, биолога.
… Дело в том, что они эти внутренние жители ведут такой образ и уклад жизненный, НЕ ТААК, как люди…– где живу, там и сорю. А у них, этих мокрых, закон. Где живу, там не хожу. Ну, это,– до ветру, хотя таам и не бывает ветра. И вот, этот закон чуть не угробил, этого влюблённого менжнуна перестарелого.
… Чем дело закончилось, я так и не узнал. Как она выясняла, что законная ейная жена ревновала, и, каак, она, Тамара, не царица Кавказа, это установила, но факт был почти на лицо.
А, она, хозяйка, красавицу, увела,… не на сковородку, неет, вес мал, – в другой бассейн, почти ведро, – не бассейн со всеми удобствами на суше, как принято…у них. Оказалась теперь, молодуха в ведре. Вода, одна вода, кругом вода, а ей бедняге, и не туда и не сюда.
Так они потом мирно и тихо дожили до праздника.
Каждый в своём райском уютном уголке, без ссоры и драки…
Потоом.
Оох, какое это потом…
Приехали все родственники, правда не много, и, праздник, – смех, шутки. Радость.*
… Встречали, с хозяевами, детьми и внуками за одним столом.
…Было так шумно и весело.
Молодуха, плескалась, одна в большом, бассейне.
… И плыли они теперь по жизни все, каждый в своей лодке.
Кто на шампурах
… А кто в сковородке.
Точно, как прописано судьбой.
Не суй свой рог за чужой порог
После такого, такой встречи, пришли воспоминания.
***
Я лез в гнездо с птенцами.
И.
Вдруг…
Огонь.
Горячая рука.
Старое заброшенное, забытое, имение помещика, а вокруг, на этой песчаной Арабатской стрелке пески, пески, а таам, вода, цепочка прудов, хоть и небольших.
Птицы щебечут и это среди такой пустыни, и, совсем недалеко море.
Сказка, ну почти рай. Вот в этом райском месте жили и здравствовали удоды. Редкостные.
Ох.
Ух!
И.
Как же они любили и оберегали своих птенцов…….
*
Наша внучка напоминала мне эту красивую, редкостную, необыкновенно нарядную птицу, которую запомнил с детства, на всю жизнь.
Ею можно было любоваться всегда. На головке сиял радугой, сказочный веер. Да и сама она, чудо, которое нельзя сравнить ни с кем. При встрече с ней сердце радовалось, душа пела, и тогда весь день ходил с праздничным настроением.
А теперь.
До сих пор искорка радости этой чудо птицы, уносит в детство, светлое и счастливое.
А чуть позже
… Внучка.
Была она тогда совсем маленькая. Мне её вручали для присмотра, бабушка, после ужина занималась кухней, а внучка находилась в своём загоне, как мы называли её ипподром на колёсиках, где и пыталась ходить, и как мы шутили,– ипподром для скачек, – её манеж. Она никак не хотела просто сидеть или стоять. Ещё и не очень крепко держали её ноги, и она садилась, потом пыталась встать и двигаться, бегать, как мы шутливо её поддразнивали, хотя и не понимала наших шуток. Для меня была трудная задача отвлекать, развлечь её, чтоб не плакала и не просилась на руки бабушке. Мама её на работе и вот нужно было чем – то занять. Работы мои, которые висели на стенах в рамах, гуашью написаны, акварелью, пастель. И просто рисунки на детскую тему, сказки, хоть и выставочные она ещё никак не воспринимала, но выход, я нашёл. Брал балалайку и выдавал свой не очень богатый и ценный репертуар, на таком инструменте. Ей нравилось такое почти терпимое, она держалась за деревянные стойки и перильца. Молча, смотрела и не капризничала, не тянула ручки к бабушке.
Репертуар был не бесконечный, а повтор она уже не воспринимала, начинала хныкать.
Понимаает…
Дилемма.
Нет.
Нужно другое.
Я брал гитару и выдавал уже другие мелодии, и чуть поинтереснее, репертуар. Но и он, быстро её утомлял. Да, это был не высший класс…концертной импровизации.
И.
Опять нужно было менять, далеко не высший класс, исполнение…и я менял. Теперь гармошка. И снова, – недолго она терпела и дышала чувствами, которые выдавала гармонь.
… Потом.
Она слушала и воспринимала его больше, потому что там были и кантилена и дольче, это в заключение звучал аккордеон.
… И точка. Бабушка, уже скоро освободится от своих дел, а она, внучка хочет ещё что – ни будь новое. Ох, внученька, у меня ещё есть инструмент, вспомнил. Достал, раскрыл коробочку, а, а там…губная гармошка, фирмы Хохнер.
… Теперь это ей нравилось больше всего, нежное звучание, на которой исполнял Сулико, и краковяк и Марианну, уже многое, что звучит в мажоре прилично. Внучка слушала, не требовала никого и ничего, не шумела, не капризничала и не возражала, хотя аплодисментов и браво я от неё ещё не услышал, но был рад, что мои опусы и потуги музыкальные не проходят мимо её сознания и слуха.
*
… Воспоминания, ах эти воспоминания.
Теперь самое для меня загадочное этой, ещё совсем не умеющей стоять на своих ножках, её понимание моих любимых мелодий. Она уже перебирала, и то, что ей не хотелось слушать, сразу начинала возражать.
Конечно, не пела мне шутку музыкантов,…до- ре- ми- до- ре- до. Но выражала своё нетерпение просто, – капризничала и ручками трясла свой манеж, – негодование. И тогда понимал, – плохо исполняю или композитор ей не угодил, в её, уже тонких понятиях, какая должна быть мелодия…
… И вот пошла теперь мелодия этой песни.
… На закате ходит парень,
Возле дома моего…
На аккордеоне она не волновала так, и меня и внучку, а вот на гармошке…
Композитор Захаров, дал такое вступление, переборы, пальцовка, сложная техника, и, конечно задушевная, берущая за сердце мелодия.
… И.
Мастерство, к которому я шёл долгие годы.
… Но.
Потом.
Пришла большая беда.
… Война.
Этот огонь унёс своим пламенем, радость мирной жизни, и мы больше не слышали эти чарующие звуки.
… До войны мне было четыре года, и наш,– чудо инструмент.
… Патефон…
Унесло.
Ушло.
Унесло грозой войны.
… Патефон.
Эти мелодии, давали нам тогда счастливым довоенным, мы были вместе – Мама, Папа и мы с братом.
Вот и осталось в памяти воспоминание,– гимн, искорка, тех тёплых дней.
Всё это было есть и остаётся во мне а, гармонь выдавала то, что казалось, было утеряно навсегда, – свет радости.
Отец погиб, но солнышко светило, мелодия осталась, и жила во мне, внучка это чуяла своими тонкими фибрами души.
Она, это понимала с первых дней своего пребывания на этой Земле…и только русская гармонь, так помогала, чувствовать тонкости переживаний души и сердца.
*
Мои, потуги и воспоминания как я дальше развивал свой слух, о котором говорили что он абсолютный.
… В ремесленном училище, где очутился по воле судьбы, вечерами в общежитии, а нас было тридцать гавриков со всего Крыма и Кубани. И, вот, вечерами, когда уже никого не было кроме вахтёра, дежурного у входной двери, занимались, совсем другим делом,– отливали свинчатки, делали финки с наборными рукоятками, а в кружке морского моделирования,– строили модели кораблей.
Но было ещё одно, которое нравилось всем, даже тем у кого медведь топтался на ушах… – музицировали… играли, дрынькали на балалайке, была и мандолина, долбали палочками барабаны, и, конечно самый главный инструмент – гитара. Каждому своё. И вот гитара, три человека держали её и самого исполнителя, а один держался за гриф, пытался его гнуть и помахивать хоть и еле заметно, и вот. И вот волшебные звуки почти гавайской гитары, да и песня такая сердешная…Гибель Титаника.
… Это был фурор, взрыв чувств в наших сердцах и от радости оно, сердечко, улетало в неведомые края, а мы потом в восторге хвалили исполнителя и, конечно мучителей, которые выполняли движения с бедным грифом гитары, исполняли, и получалось только когда, будущие кораблестроители, входили в роль питона, который удушает свою жертву, косулю, свой обед, и она так трудно прощается с жизнью.
… Правда, не все этого хотели, но получалось иногда и так.
*
Ох, дайте в руки мне гармонь,
Чтоб сыграть страданье,
Парень девушку домой,
Провожал с гулянья…
И.
Эта
Песня,
Звучит славно.
Поют её сейчас.
Достаёт до сердечка.
Но там сложные и шустрые переборы пальчиками, которыми нужно ещё было отрабатывать технику и заставить эти самые пальцы, шустро бегать по кнопочкам и не промахнуться, попасть в нужное время … не перепутать место пребывания этих неуловимых кнопочек.
Гармонь моя, теперь хранится, как то самое, Око Всевидящее.
Своими руками разрешается гладить и обнимать её, только с моего разрешения. Она, раньше принадлежала другому человеку, и, слава Богу, это был мой брат. Он уже трудился на заводе и жил там, в общежитии, при заводе.
Первая получка, праздник.
И…
Ознаменовал такое событие как он и все его коллеги, – судосборщики корпусники третьего разряда. Обмыть, конечно, гармошку. Почти куча денег, а тут…
Приехал на праздники, каникулы, к нам в деревушку,– Красный пахарь величали это селение, а там толока, рядом с клубом, лужайка. Веселье. Играли в третий лишний, в ручеёк, потом расселись на лавках в клубе и пели, танцевали. Ах, эти девчёнки, конечно и, Королиха, красавица и певунья поёт, уши в растопырку, у всех, как он говорил, и, рядом гармонист,– Ванька Герасименко. Он уже и вальс и польку, и карапет мог выдавать, танцевали уже, угадывали что он выдавал, хоть и не задавался и не задирал нос… Счастливчик, такая дивчина рядом, даже за ручку разрешает ему до свидания делать.
Ну, подумал братик мой, покажу я вам, как нужно играть на гармошке. …Эта гармошечка, как он её ласково гладил своими словесами, проживала на его тумбочке уже целый месяц. Он, как сам хвалился, хорошо пиликал, и частушки и некоторые песни. Но только меха не давали покоя, то растягивал как пружину, паровозную, со всей дури, то забывал вообще про этот самый мех. И звук уходил, усыпал мертвецким сном. Потом следующий этап…– воссоединение Украины с Россией. Не получилось. Отдельно, то левой то правой, не получается вместе, всё хорошо, но тогда одна рука играет, а вторая засыпает. Потом начинает с голосов, а потом и басы в работу запускать. Дудки. Не идёт. Всегда одна рука не слушается. Ребята приморили его советами. Дескать, ты её не обмывал, нужно покрепче обмыть да с хорошей закуской в заводской столовке, только не в рыбный день, по четвергам такое было. А это не всем хотелось. И, послушался, устроил. Обмыли и морды побили, но не ему, а так сила привычки и обычаям, стенка на стенку, такое тоже было. Или как раньше говорили, какая это свадьба, если никого не отметелили…
Всё сделали как хотели. Ещё месяц пролетел, а гармонь моя гармонь золотые планки, ну а девушку домой…не провожал с гулянки…
Не смогли и не помогли хорошие обмывалки,– руки не ладили, хотя одним пальчиком раздельно он уже бодро шевелил. Даже угадывали слушатели мелодию песни или танца…..
Вот тогда мой братик и подарил мне эту гармонь. И, всё это вместе проявилось в моей памяти. Внучка, гармонь и, конечно сказочная птица умница, и учитель…
– Ну а это было чуть раньше. На Арабатке…
Воот. Он. Удод. Как Федот – да не тот…
Разобрать его мелодию, оказалось труднее, чем найти гнездо и услышать песню. Услышал и…
Растерялся…
…Старшие ребята, которые с таким трудом довели в заброшенную усадьбу ушедшего помещика, в его дебри…он к, к прабабушкам, а меня привели к гнёздышку.
Стояли и смеялись, хотя смотрели на его, красивого удода. Но мелодия этой песни меня испугала, разве это птица?
Песни, трели мы уже знали, и вот даже редкостную Уира – Пуру пришлось услышать и записать только одному счастливчику. Да это мелодия, это чудо, о котором слова бесцветны,– это нужно слышать. Но только соловушка немного может с ним сравниться…
И
Тогда ребята, положили пальцы на свои говорилки,– губы, дескать тихо, не шуми, испугаешь.
Шептали, показывали рукой, иди, туда…тихо, тихо… подойди поближе, не спугни, оох, песня будет. Смотри, воон, таам, гнездо, и нужно погладить птенцов…
Уух…
Буудет…
Каак!
Ккак, а, хороша.
Дома жрать неделю не будешь. Но вспомнишь. И галушки со сметаной не захочется. Вооо! Я, и мелодия моя… мелодия, трели услышишь…Оценишь.
… Ой, смотри, сидит сам красавец удод. Строит из себя раненого. Уводит от гнезда наглых охотников, на их птенцов. А, всё равно, глянь какая корона на голове. Раадуга.
И
Случилось…
Получилось…
Ой, рука горит. Горячооо
Тёплое хорошее, чудное…
… Дальше мой компьютер заклинило. Посмотрите. Нет, в него. КОМ. Там на всё есть ответ. Тогда мне этого не говорили. Да и таких аппаратов не было.
Но были цветные телевизоры…
– На экран приставляли цветную плёнку и половина верхняя голубая, а нижняя часть экрана зелёная. Травка и небо. А на экране другое было, но иногда совпадало. И все хвалились. У меня цветной. А туут.
Корона Удода. Раадуга. Сказка.
… Дальше описать прикол с защитой почти Скунса….. сказочное оперение, и корону, китайский веер правительницы из редкой красоты шёлка…
И.
А.
Тут такое.
– Ху- пуп -у – пп – шшш… пел удод,
Ну что за мелодия..…
– А пацаны вручили чудо, прямо в руки…Горяченькое…
…….. Вот сказанию конец, кто не понял молодец.