Перед городскими воротами Вифлеема стоял на часах римский воин. Он был в шлеме и тяжелых латах, сбоку висел короткий меч, а в руках воин держал длинное копье. Целый день стоял он почти без малейшего движения, и можно было подумать, что это не живой человек, а железная статуя. Горожане проходили через ворота туда и обратно, нищие садились отдохнуть в тени под сводами ворот, продавцы фруктов и вина ставили свои корзины на землю, чтобы слегка передохнуть, у самых ног воина, – он все стоял неподвижно, едва давая себе труд слегка повернуть голову и поглядеть им вслед.
«Тут нет ничего интересного, – казалось, говорил взгляд часового. – О чем мне тревожиться? Неужели меня могут занимать все эти люди – нищие, торговцы, погонщики? Вот если бы я мог полюбоваться на стройные ряды войск, идущих на врагов, тогда другое дело. О как хотел бы я посмотреть на жаркую битву, на горячую схватку, на молодецкую атаку конницы, которая стремительным натиском мнет отряд пеших воинов! Как хотелось бы мне участвовать в штурме города, вместе с отважными смельчаками первым взобраться на каменные стены осажденной крепости! Ничто кроме войны не может доставить мне радости и удовольствия. Я тоскую без царственных орлов моей далекой родины Рима, как хотелось бы мне увидеть одного из них парящим в голубой выси небес. Я томлюсь без воинственных звуков труб, призывающих в бой, меня влекут и манят звуки оружия и алые потоки пролитой крови врагов».
Сейчас же за воротами начиналось широкое поле, все поросшее белыми лилиями. Римский воин каждый день стоял на страже у этих ворот, каждый день взор его был устремлен на это поле, но ему и в голову не приходило полюбоваться на удивительную красоту и пышность белоснежных цветов, он даже не замечал их. Иногда видел он, как прохожие с восхищением останавливались и наклонялись к цветам; это вызывало в римлянине только досаду.
«Глупые люди! – думал он. – Они отвлекаются от своего дела, задерживаются на пути, чтобы полюбоваться такими пустяками. Они не понимают, в чем истинная красота!»
Мало-помалу часовой переносился мыслями в другие страны; он уже не видел ни поля, ни холмов, покрытых зелеными оливковыми деревьями, пред мысленным взором его проплывали другие картины. По знойной, раскаленной пустыне Ливии длинной прямой линией двигались по желтому песку легионы войск. Нигде нельзя укрыться от палящих лучей солнца, нет границ песчаной пустыне, нигде не видно источника, нет конца томительному пути. Воины изнемогают от голода и жажды, колеблющимися усталыми шагами едва двигаются они вперед. Один за другим, обессиленные, опускаются в изнеможении на песок, сраженные немилосердным солнечным зноем. Но, несмотря на все страдания, все муки, воины идут все вперед и вперед, не допуская и мысли о том, чтобы малодушно отстать от своих вождей.
«Это действительно прекрасно! – думает воин, отрываясь от своих сладких мечтаний. – Вот какие картины должны веселить взор храброго человека!»
Во время своих ежедневных дежурств у городских ворот воин мог бы любоваться прелестными детьми, которые приходили играть на лугу. Но к детям воин относился как к цветам и с возмущением удивлялся, если проходившие мимо люди с улыбкой останавливались, чтобы посмотреть на детские игры.
«Удивительно, как некоторые умеют из ничего сделать себе удовольствие, – думал, глядя на них, воин. – Что тут интересного и заслуживающего внимания?»
Однажды, когда воин стоял, как всегда, на своем посту за городскими воротами, он увидел маленького мальчика, лет трех, который пришел поиграть на лугу. Это был бедный мальчик, несомненно сын небогатых родителей, потому что одет он был в овечью шкурку и играл совсем один. Воин, сам того не замечая, внимательно смотрел на мальчугана. Ему бросилось в глаза, какой легкой поступью ребенок бегал по траве; он совсем не мял ее, точно паря над нею, не касаясь ее. Когда ребенок начал играть, он возбудил еще большее удивление воина.
«Клянусь мечом, – подумал тот, – этот мальчик играет совсем не так, как другие дети. Чем это он там забавляется?»
Ребенок был всего в нескольких шагах от воина, и тот мог свободно его наблюдать. Он увидел, как мальчик протянул руку, чтобы поймать пчелу, которая сидела на краю цветочного лепестка и была так отягчена цветочной пылью, что не могла расправить крылышки, чтобы лететь. С изумлением воин увидел, как пчела, нисколько не стараясь ускользнуть от руки ребенка и не думая его ужалить, спокойно дала себя поймать, и мальчик, крепко зажав пчелку в кулачке, побежал с ней к трещине в городской стене, где жил пчелиный рой, и там посадил пленницу на край улья. Потом мальчик снова побежал к цветам, и так целый день носил усталых пчелок в их жилище.
«Какой неразумный ребенок! – думал воин. – Я, право, еще не встречал такого. Ему доставляет удовольствие помогать пчелам, которые могут отлично обойтись без его помощи, да еще того и гляди ужалят его. Что за человек выйдет из этого мальчугана, когда он вырастет?»
Ребенок каждый день приходил на луг, и воин не мог удержаться, чтобы не наблюдать за ним и его затеями.
«Как удивительно, что за все три года, что я стою здесь на страже, – думал воин, – ничто так не привлекало моего внимания, как этот ребенок».
Но не радостные мысли возникали в голове у стражника, когда он смотрел на ребенка. Невольно вспоминалось ему предсказание одного иудейского пророка, что наступит время, когда мир и тишина будут царить на земле, утихнут войны и люди будут любить друг друга как братья. Эти мысли были тягостны и ненавистны для воинственного римлянина, он боялся, что такое время может действительно наступить на земле, судорога пробегала по его телу, и он крепче сжимал копье, как будто готовился броситься на врагов.
И чем больше наблюдал этот римлянин за играми удивительного ребенка, тем чаще приходило ему в голову, что время братской любви и мира может скоро настать на земле. Он был далек от мысли, что заветы братской любви уже принесены на землю, но даже мысль о возможности такого печального, с его точки зрения, времени приводила его в уныние и возбуждала негодование.
Однажды, когда мальчик, по обыкновению, играл на поле, покрытом лилиями, вдруг налетела страшная туча и разразился сильнейший ливень. Когда мальчик увидел, как крупные дождевые капли били и мяли прекрасные цветы, он на минуту задумался, как помочь своим любимцам, а потом стал подбегать к самым высоким стеблям, на которых было больше цветов, и наклонял их до земли так, что дождевые капли, ударяясь о нижнюю часть чашечек цветков, не могли вредить им. Мальчик спешил от одного цветка к другому, и скоро все стебли, как скошенная трава, лежали один возле другого, покорно подчиняясь воле ребенка.
Страж ворот с усмешкой следил за мальчиком.
«Боюсь, что лилии не слишком будут благодарны этому наивному мальчугану, – подумал он. – Он, очевидно, не знает, что растения с такими крепкими стеблями, как лилии, нельзя перегибать. Они все, конечно, теперь сломаны на перегибах».
Однако, как только дождь утих и солнце снова выглянуло из-за туч, мальчик побежал к лилиям и стал их выпрямлять. И неописуемо удивленный воин увидел, как ребенок без малейшего усилия и труда поднимает стебель за стеблем, и оказалось, что ни один из них не только не был сломан, но даже самую малость не поврежден. Так переходил мальчик от цветка к цветку, и вскоре все поле по-прежнему сияло ослепительными белыми цветами.
Когда римлянин вник в происходящее перед его глазами, душой его овладел сильный гнев.
«Что это за ребенок? – с озлоблением думал он. – Как могло прийти ему в голову спасать никому не нужные цветы? Какой из него может выйти воин, если в нем сейчас так сильная жалость, что он не может видеть даже гибель цветка? Что же с ним будет на войне? Что он будет делать, если ему велят поджечь дом, в котором скрылись женщины и дети, или потопить корабль, вышедший в море с отрядом воинов?»
Снова пришло ему на память древнее пророчество иудейского мудреца о царстве мира и любви на земле, и у воина явилась мысль, что, действительно, это время может скоро наступить, раз могло появиться на свет такое удивительное дитя, с такой нежной и чувствительной душой. Может быть, уже настает это время и навсегда умолкнут звуки орудий, никогда больше не будет доблестных кровопролитный войн. Люди будут такими, как этот ребенок; они станут опасаться повредить один другому, будут помогать друг другу и даже более того – не только человек человеку, но будут оказывать помощь даже животным и растениям, как этот мальчик заботится о пчелах и лилиях. Не будет больше славных подвигов на земле, не будет великих побед и победителей-героев. Храброму воину негде будет показать свою доблесть, не к чему применить силу, не придется ему больше упиться опасным кровавым боем.
Эти мысли были так тягостны для римлянина, который только и мечтал о войне и геройских подвигах, что бессильный гнев против кроткого ребенка поднимался в нем и душил его. Когда мальчик пробегал мимо него, он даже погрозил ему вслед своим острым копьем.
Через несколько дней, придя на луг, мальчик еще более удивил воина.
Был необычайно жаркий день, и солнечные лучи так раскалили шлем и латы стража ворот, что ему казалось, будто на нем были доспехи из пламени. Проходящим мимо думалось, что воин должен невыносимо страдать от такого палящего зноя. Глаза его налились кровью и готовы были выскочить из орбит, губы пересохли; но он был закален в знойных африканских пустынях, и после их палящего жара этот день не казался ему невыносимо знойным; кроме того, ему и в голову не пришло отойти со своего поста хотя бы несколько шагов в сторону, чтобы укрыться в тени. Наоборот, ему было приятно сознавать, что прохожие удивляются его выносливости, видят его доблесть.
В то время как воин стоял под палящими лучами на своем посту, точно готовый заживо испечься, мальчик пришел на луг и вдруг, оставив игру, близко подбежал к нему. Он понимал, что стражник недружелюбно относится к нему, и обычно играл где-нибудь на некотором расстоянии от его поста, но тут ребенок подошел к воину совсем близко, пристально и внимательно посмотрел ему в глаза и во всю мочь пустился бежать через дорогу. Спустя несколько мгновений он опять показался на дороге, но шел медленно и осторожно, ручки его были сложены, как чашечка: он нес в горсточке несколько капель воды.
«Только этого еще недоставало! – проворчал римлянин. – Неужели ему пришла мысль принести мне воды? У него, по-видимому, нет ни малейшего разума. Как мог он подумать, что римский легионер может принять его помощь? Какое может он находить для себя удовольствие бегать за водой для тех, кто совершенно не нуждается в этом; милосердие его здесь неуместно и никому не нужно. Что касается меня, то я не только не испытываю благодарности к нему за желание помочь мне, но, наоборот, ненавижу его и всеми силами души желаю, чтобы он и подобные ему исчезли навсегда с лица земли».
Мальчик озабоченно подходил. Он крепко сжимал руки, чтобы ни одна капля не пролилась между пальцами. Глаза его были опущены, он пристально смотрел на свою воду, точно нес что-то чрезвычайно драгоценное, и не видел, что воин следит за ним суровым, жестоким взглядом, что брови его сдвинуты от сильного гнева и недовольства.
Наконец мальчик подошел к римлянину вплотную и протянул ему воду.
Во время ходьбы тяжелые светлые локоны ребенка сбились и закрыли собою лоб и глаза, и мальчик несколько раз встряхнул головой, чтобы откинуть их назад. Наконец волосы перестали мешать ему и он взглянул на воина. Ясный приветливый взгляд ребенка встретился с жестоким и злым взглядом римлянина, но мальчик не испугался, не убежал, а продолжал спокойно стоять перед стражем ворот с протянутыми руками, и лучезарная улыбка не сходила с его лица.
Но воин упорно не хотел принимать помощи от мальчика, которого в эту минуту искренне ненавидел и считал своим врагом. Он вообще старался не видеть мальчика, не замечать принесенной им воды и стоять прямо и твердо, как будто вовсе не понимая, чего тот хочет.
Но мальчик, казалось, не желал видеть очевидного – что воин отвергает его помощь. Он по-прежнему улыбался ясно и приветливо, поднялся на цыпочки и протянул руки как только мог высоко, чтобы рослому воину было легче достать до воды.
Легионеру была невыносима мысль, что ребенок хочет оказать ему помощь, ярость стала овладевать им, он готов был схватиться за копье, чтобы прогнать мальчика.
Но как раз в это время лучи солнца начали с особым ожесточением палить голову стража ворот, а воздух так раскалился, что красные круги замелькали перед его глазами, дыхание сжалось и ему показалось, что в голове расплавляется мозг. Он испугался, что солнечный удар убьет его на месте.
В ужасе от мыслей о смерти воин, не помня себя, бросил оземь копье, схватил обеими руками ребенка, приподнял и глотнул из его рук, как из чашечки, воды, которую мальчик принес ему.
Лишь несколько капель досталось римлянину, но больше и не требовалось. Язык и губы освежились, живительная влага разлилась по телу, утишая палящий жар и возвращая силы. Даже шлем и латы точно сразу перестали быть раскаленными, солнце стало более милосердным и отклонило свои лучи от воина. Пересохшие губы снова были мягкими и влажными, и красные круги перестали плясать перед глазами.
Прежде чем воин все это заметил, он уже поставил ребенка на землю, и тот убежал на луг, где снова стал играть.
С удивлением римлянин начал приходить в себя и вспоминать, что с ним случилось.
«Что это за удивительную воду принес мне мальчишка? – рассуждал он. – Это был какой-то чудесный напиток. Я в самом деле должен быть ему благодарен».
Но он так не любил своего спасителя, что тотчас же отбросил эти мысли.
«Этот ребенок совершенно такой же, как и другие дети, – успокаивал стражник сам себя. – Он делает все, что придет ему в голову, не отдавая себе отчета в том, почему он поступает так, а не иначе. Он во всем видит лишь игру и забаву. Разве лилии и пчелы чувствуют к нему благодарность? Он забавляется с ними так же, как сегодня ему пришла охота сбегать за водой для меня. Он и не предполагал, какую оказал мне услугу».
И вновь с еще большим гневом взглянул он на мальчика, который спокойно играл невдалеке.
В это время из ворот вышел начальник римских легионеров, которые были в Вифлееме, и направился к воину.
«Подумать только, какой страшной опасности я подвергался из-за глупого мальчишки! – с ожесточением подумал воин. – Если бы Вольтигий проходил здесь чуть раньше, он увидел бы меня с ребенком на руках!»
Начальник легионеров подошел к воину и спросил его, могут ли они здесь побеседовать так, чтобы никто их не услышал, потому что Вольтигий должен открыть ему важную тайну.
– Нам стоит отойти лишь шагов десять от ворот, чтобы не слышали прохожие, тогда ты сможешь говорить совершенно спокойно, никто нас не услышит, – ответил воин.
– Ты знаешь, – начал Вольтигий, – что царь Ирод уже не раз старался захватить одного Младенца, который живет тут, в Вифлееме. Мудрецы и пророки предсказали, что этот Ребенок овладеет царством Ирода и положит на земле начало царству мира и любви. Ты понимаешь, что Ирод хочет помешать этому?
– Конечно, и я от всей души сочувствую ему, – ответил воин. – Но ничего не может быть легче схватить его!
– Все было бы чрезвычайно просто и легко, если бы Ирод знал, который именно из вифлеемских младенцев тот, о котором делались пророчества.
– Жаль, что мудрецы не могут дать Ироду на этот счет точных указаний, – с досадой сказал легионер, напрягая мысли, чтобы придумать, как тут быть.
– Ирод сам придумал хитрость, – снова заговорил Вольтигий, – с помощью которой погубит будущего Царя мира и любви. Он обещает хорошую награду каждому, кто поможет ему осуществить этот замысел.
– Все, что ты прикажешь, Вольтигий, будет исполнено с готовностью, награды мне не надо, – ответил воин.
– Благодарю тебя, – продолжал начальник легионеров. – Послушай же, в чем состоит план Ирода. Он хочет в день рождения своего младшего сына устроить пышный праздник, на который будут позваны все мальчики с матерями, но только те дети, которым не менее двух и не более трех лет. На этом празднике…
Вольтигий остановился и расхохотался, увидев выражение крайнего отвращения на лице воина.
– Добрый друг! – продолжал он. – Уж не думаешь ли ты, что Ирод приглашает нас няньками к этой детворе? Нагнись ко мне, я скажу тебе на ухо, что должно произойти дальше…
Долго шептались начальник легионеров с воином; наконец, когда все было условлено, Вольтигий сказал:
– Ты, конечно, понимаешь сам и мне нет надобности напоминать тебе, что ты не должен никому обмолвиться и словом об этом, если хочешь, чтобы все удалось…
– Ты знаешь, Вольтигий, что на меня вполне можно положиться, – твердо ответил воин.
Начальник легионеров ушел, и страж ворот остался один на своем посту: взор его невольно снова остановился на ребенке, который все еще играл возле цветов и так легко и нежно, как мотылек, касался их, что не причинял ни малейшего вреда.
Вдруг римлянин разразился недобрым смехом и пробормотал:
– Погоди, недолго тебе осталось докучать мне своими дурацкими забавами, недолго мне терпеть тебя, как досадную занозу в глазу. И тебя позовут на праздник в честь сына царя Ирода!
Воин дождался на своем посту вечера, когда надо было запирать городские ворота на ночь, после чего по узким темным закоулкам отправился в город и наконец вышел на площадь, где красовался великолепный дворец Ирода.
Внутри этого величественного здания был огромный двор, вымощенный камнем, кругом него было множество построек, к которым прилегали три широкие крытые галереи, одна над другой. На самой верхней из них должен был состояться праздник в честь сына Ирода, на который созвали всех вифлеемских мальчиков от двух до трех лет. Эта галерея по приказанию Ирода была украшена к празднеству и представляла собой как бы крытый, защищенный уголок в прекрасном зеленом саду. По потолку вились виноградные лозы, с которых спускались сочные спелые грозди, возле стен и колонн стояли небольшие гранатовые и апельсиновые деревья, сплошь покрытые спелыми плодами. Пол был усыпан розовыми лепестками, которые покрывали его, как мягкий пушистый ковер, и наполняли воздух тонким ароматом; а вдоль балюстрады над столами и низкими скамьями висели гирлянды белоснежных благоуханных лилий.
В этом прекрасном цветочном шатре здесь и там журчали в бассейнах прозрачные струи фонтанов, в которых плавали золотые и серебряные рыбки, сверкая и искрясь в воде яркой чешуей. На ветвях деревьев пели сладкие песни диковинные пестрые птицы, привезенные из далеких чужих стран, здесь же была клетка со старым ученым вороном, который без умолку болтал.
К началу праздника матери с детьми стали наполнять галерею. При входе во дворец мальчиков облачали в белые длинные одежды, окаймленные пурпуром, а на их темнокудрые головы надевали венки из ярких душистых роз. Женщины были одеты в живописные красные и синие одежды; белые прозрачные покрывала спускались на плечи с их остроконечных головных уборов, украшенных золотыми монетами и цепями. Некоторые несли своих сыновей на плечах, другие вели за руку, третьи, чьи мальчики были слабее и нежнее, несли их на руках.
Женщины опускались на пол галереи; тотчас рабы ставили перед ними низкие столики с изысканными кушаньями и редкими напитками, какие подаются на царских пирах. И счастливые матери начинали пить и есть, не теряя при этом горделивой осанки, которая составляет лучшее украшение вифлеемских женщин.
Вдоль стены галереи, за гирляндами цветов и фруктовыми деревьями, почти скрытые за ними, стояли двойные ряды воинов в полном боевом вооружении. Они были безучастны и неподвижны, как будто им не было никакого дела до того, что происходило вокруг. Но женщины время от времени кидали боязливые взгляды в сторону воинов.
– К чему они здесь? – беспокойно спрашивали матери друг у друга. – Неужели Ирод думает, что мы не умеем вести себя с достоинством? Неужели он считает, что присутствие этих грубых людей необходимо, чтобы наблюдать за нами и держать нас в строгом порядке?
Некоторые женщины успокаивали себя и товарок тем, что так и подобает быть на царском празднестве во дворце. Когда царь Ирод устраивает пир для своих друзей, дворец всегда бывает полон легионерами. Воины присутствуют для большей торжественности, для почета.
В начале празднества дети стеснялись и робко жались к матерям, испытывая смущение в непривычной для них обстановке. Но мало-помалу любопытство и беспечность взяли верх над робостью и мальчики с восторгом предались приготовленным для них развлечениям.
Ирод действительно по-царски принимал своих маленьких гостей. Приготовил для них целый ряд чудес! Тут же на галерее дети находили пчелиные ульи, полные сот со свежим, душистым медом, и ни одна сердитая пчелка не мешала малюткам лакомиться им. Деревья протягивали свои отягченные плодами ветви, и дети сами срывали и ели спелые апельсины, гранаты и другие фрукты. В одном углу галереи мальчики нашли чародея, который в один миг наполнил карманы их прекрасными игрушками; в другом углу укротитель зверей показывал двух тигров, таких ручных и кротких, что малыши забирались к ним на спины и катались, как с горки.
Но в этом волшебном царстве ничто так не привлекало взоров мальчиков, как длинные ряды легионеров в блестящих латах, настолько неподвижных, точно это были не живые люди, а железные статуи. Дети с любопытством рассматривали оружие и строгие лица железных людей; и все время, пока мальчики играли в разные игры, они то и дело поглядывали на воинов и говорили о них между собой. Никто не осмеливался близко подойти к вооруженным фигурам, но всех мучило любопытство, настоящие ли это люди или все-таки искусно созданные кем-то статуи.
Игры и празднество становились все шумнее и оживленнее, веселее и звонче звучали детские голоса, а воины по-прежнему стояли неподвижно. И детей это все более уверяло в том, что перед ними железные статуи, они рассуждали так: ни один человек не сможет так долго стоять возле сочных кистей винограда и других лакомств и не протянуть к ним руки, чтобы съесть такую вкуснотищу!
Наконец один из малышей не выдержал и осторожно, готовый тотчас обратиться в бегство, стал подходить к ближайшему легионеру; а тот продолжал стоять как ни в чем не бывало, позволяя ребенку подойти почти вплотную; наконец мальчик оказался у самых ног железного человека и протянул руку, чтобы дотронуться до его сверкающих лат.
И тут, будто оживленные неведомой грозной силой, все железные люди сразу зашевелились и началось что-то дикое, ужасное. С яростью зверей набросились воины на детей. Одни, схватив свою жертву, подкидывали нежное тело ребенка, как тряпичную куклу, со всего размаха запускали им через гирлянды и факелы, через перила – и несчастный малыш, ударившись о каменный пол двора, мгновенно умирал; другие вонзали острые мечи в сердца детей или разбивали о стену их головы и уже мертвыми сбрасывали с галереи во двор, объятый ночной мглой.
В первые мгновения дворец охватила тишина. Тела малышей мелькали в воздухе, а их матери онемели, не понимая, что происходит. Происходящее было похоже на какой-то дикий сон или безумный розыгрыш. Но вскоре несчастные женщины поняли весь ужас происходящего и в отчаянии, с безумными воплями бросились к легионерам.
На галерее оставались дети, которых еще не успели схватить. Легионеры гонялись за ними и убивали. Матери бросались защищать своих сыночков, голыми руками ловили они острия мечей, стараясь отклонить смертельные удары от малышей. Те, чьи дети были уже мертвы, в отчаянии бросались на жестоких убийц, чтобы отомстить, душили, кусали, царапали, норовили вырвать кадыки и выцарапать глаза.
Во время всеобщего смятения, когда дворец огласился детским плачем и нечеловеческими воплями пришедших в исступление женщин, воин, обычно охранявший городские ворота, стоял теперь на страже на верхней площадке лестницы, у входа на галерею.
Он не принимал участия в избиении младенцев; только если какой-нибудь матери удавалось схватить своего ребенка и она пыталась бежать из дворца, едва женщина приближалась к лестнице, страж ворот преграждал ей дорогу своим мечом; лицо его и весь облик были так суровы и беспощадны, так ужасен был его вид, что беглянки, натолкнувшись на него, бросались сверху на каменный пол или возвращались назад, понимая, что встреча с ним сулит немедленную смерть – от него не укроется никто.
«Вольтигий был прав, поставив именно меня на этот ответственный пост, – думал воин. – Молодой, неопытный легионер мог бы растеряться, увлечься, покинуть свое место и броситься в общую схватку. Если бы я отвлекся хоть на минуту, по крайней мере дюжина младенцев избежала бы смерти».
Он так размышлял, когда вдруг заметил молодую женщину, которая, крепко прижав к груди ребенка, бежала прямо к лестнице. Вышло так, что ни один из легионеров не пересекал ей дорогу и она добежала до конца галереи.
«Вот как раз одна из тех, кому непременно удалось бы спасти сына, если бы я не стоял тут! – хмыкнул стражник. – Но я здесь!»
Женщина так быстро приближалась к воину, как будто не бежала, а неслась по воздуху; он не успел разглядеть ни ее лица, ни мальчика, которого она укрыла под одеждой. Он протянул руку с мечом, готовясь пронзить мать и дитя: женщина неминуемо должна была наткнуться на лезвие в таком стремительном бегстве; воин ждал, что она тотчас падет мертвой у его ног.
Но в это мгновение легионер услышал какое-то жужжание над головой и почувствовал острую боль в глазу. Она была так сильна, что воин, не помня себя, бросил меч на пол и схватился за глаз. В руке у него оказалась маленькая мохнатая пчелка, это именно она ужалила его, ее маленькое острое жало стало причиной его страдания. Растоптав насекомое, легионер схватился за отброшенный меч, надеясь, что еще не поздно настигнуть беглянку.
Но пчелка прекрасно исполнила свое дело, и как раз вовремя: мгновения, на которое она ослепила стражника, было вполне достаточно для молодой матери, чтобы спуститься с лестницы и перебежать через двор. Когда воин, ревя от ненависти, кинулся за ней, она была уже далеко и скрылась в темноте. Она исчезла, и никто не мог разыскать ее.
На следующее утро этот воин, как всегда, стоял на страже за городскими воротами. Было еще совсем рано, и тяжелые ворота были только что открыты. Но, казалось, никто не ждал этого нынче: ни один работник не вышел из города в поле, как происходило каждый день: жители Вифлеема были под впечатлением ужаса минувшей кровавой ночи, никто не решался покинуть свой дом.
«Клянусь мечом! – воскликнул воин, стоявший на страже. – Вольтигий сделал большую ошибку. Было бы несравненно лучше, если бы он велел запереть городские ворота и обыскать все дома. Тогда можно было бы непременно найти ту женщину, которой удалось скрыться с праздника и спасти своего сына от смерти. Вольтигий рассчитывает, что родители этого мальчика постараются бежать из Вифлеема, как только узнают, что ворота открыты; он надеется, что я схвачу их как раз в воротах. Но я боюсь, что это неразумный расчет. Как легко можно укрыть ребенка и пронести его незамеченным!»
Воин стал представлять себе, что родители спрячут сына в корзине овощей, какие возят на ослах, или в мехах для вина, или среди тюков, навьюченных на верблюдов большого каравана.
Пока легионер так рассуждал, к воротам торопливо приближались мужчина и женщина. Они, видимо, спешили и то и дело бросали боязливые взгляды по сторонам, как будто ожидая на пути опасности. Мужчина держал в руке посох и так крепко сжимал его, как будто был готов каждую минуту им защищаться и проложить себе дорогу, если бы кто-нибудь вздумал встать на пути.
Но воин не так внимательно присматривался к мужчине, как к женщине. Он сразу же отметил, что она была как раз того же роста, что и та молодая мать, которой вчера удалось скрыться с праздника. Капюшон длинного плаща был наброшен на голову женщины, а вся ее фигура была закрыта широкими складками материи; легионеру тотчас пришла в голову мысль, что она неспроста так закуталась, несмотря на жару: ей было чрезвычайно удобно скрыть под плащом ребенка.
Чем ближе подходили путники, тем яснее различал страж, что женщина действительно несет на руках ребенка, очертания его тела даже проступали под тяжелой материей плаща.
«Я совершенно уверен, нисколько не сомневаюсь, что эта женщина именно та, что убежала вчера из дворца, – решил римский воин. – Я не мог различить и запомнить ее лица, но я знаю ее осанку. Как странно, она опять идет мимо меня со своим ребенком и даже не позаботилась как-нибудь похитрее спрятать его; поистине я даже и не мечтал, что мне удастся так счастливо и легко найти беглецов с сыном!»
Мужчина и женщина были уже совсем близко. Очевидно, им не приходило в голову, что их могут задержать именно у городских ворот; они вздрогнули и с испугом переглянулись, когда страж протянул копье и остановил их, преграждая дорогу.
– Почему мешаешь ты нам выйти в поле? – спросил мужчина.
– Вы можете спокойно идти, куда вам надо, – ответил воин, – но прежде я должен посмотреть, что твоя спутница прячет под плащом.
– Зачем тебе смотреть? – возразил мужчина. – Она несет хлеб и вино – нехитрый провиант, чтобы мы могли весь день проработать в поле.
– Может быть, ты говоришь и правду, – сказал римлянин, – но почему же она не хочет показать мне то, что у нее под плащом?
– Не она, а я этого не хочу, – ответил мужчина. – И даю тебе добрый совет: пропусти нас.
Мужчина в гневе замахнулся посохом, но женщина поспешно положила ему на плечо руку и сказала:
– Не вступай с ним в ссору. Я знаю, что надо сделать. Я покажу ему, что несу под плащом, и уверена, что он пропустит нас, не причинив ни малейшего зла.
И с ясной, полной доверчивости улыбкой женщина подошла к воину и приподняла край своего плаща.
В то же мгновение легионер отскочил назад и закрыл глаза, ослепленный ярким светом. То, что женщина несла под плащом, так сверкало белизной, что первые мгновения воин ничего не мог различить, пока немного не освоился с чудесным сиянием.
– Я думал, что ты несешь ребенка, – сказал он.
– Ты видишь сам, что я несу, – спокойно ответила женщина.
Наконец смог различить римский легионер, что свет и сияние исходили от букета ослепительно-белых, прекрасных лилий. Таких, какие росли в поле за городскими воротами. Но эти были гораздо ярче и крупнее, а белизна их была так ослепительна, что глаза едва могли выносить.
Воин засунул руку в середину букета. Он никак не мог отказаться от мысли, что женщина несет ребенка, он же различал очертания детского тела под плащом еще издали; но пальцы его нащупали лишь мягкие, нежные лепестки цветов.
Бессильная злоба и гнев клокотали в груди стража; он с радостью задержал бы этих мужчину и женщину, но с досадой видел, что к тому не было никаких причин и оснований.
Женщина, видя колебания и досаду воина, спросила:
– Теперь ты пропустишь нас?
Он молча опустил копье, которым все это время заграждал ворота, и отошел в сторону.
Женщина снова закуталась в плащ, с нежной улыбкой заглянула на то, что несла под ним, улыбнулась легионеру и сказала:
– Я знала, что ты не сможешь причинить ни малейшего зла моей ноше, как только увидишь!
И незнакомцы снова пустились в путь и стали быстро удаляться, а воин стоял на своем месте и смотрел им вслед до тех пор, пока они не скрылись из виду. И опять совершенно ясно различал он под плащом женщины очертания не букета лилий, а ребенка.
В недоумении размышлял страж над тем, что видел, пока далекие крики с улицы не привлекли его внимание. К нему бежал начальник римских легионеров Вольтигий с несколькими воинами:
– Держи! Держи их! – издали кричали они. – Запри перед ними ворота, не пропускай!
Когда бегущие приблизились к стражу ворот, они рассказали, что напали на след спасенного во время вчерашнего празднества мальчика. Они разыскали дом его родителей и хотели там схватить всех, но оказалось, что уже поздно: мужчина и женщина только что покинули дом и скрылись, вероятно спасаясь бегством. Соседи видели, как они уходили; их нетрудно узнать: мужчина – высокий бодрый старик с окладистой седой бородой, в руке у него увесистый посох; женщина – стройная, высокого роста, в длинном темном плаще, под которым она несет ребенка.
В то самое время, как Вольтигий все это передавал воину, в воротах появился бедуин на прекрасном скакуне. В один миг, не произнося ни слова, легионер бросился к нему, сбросил всадника на землю, и пока тот не успел даже опомниться, воин был уже на коне и мчался по дороге.
Прошло два дня. Римский легионер скитался по бесплодной горной пустыне, которая протянулась у южных границ Иудеи. Он все еще преследовал беглецов, но тщетно, и был вне себя от гнева и досады, что нет конца его утомительным поискам.
«Можно подумать, что эти люди обладают способностью скрываться под землей, – негодовал он. – Сколько раз в эти два дня я видел их, и мне казалось, что я их настигаю, что стоит мне лишь протянуть копье, чтобы сразить мальчишку, – и все это вдруг оказывалось каким-то непостижимым обманом зрения или игрой воображения!»
Он чувствовал себя бессильным, как тот, кто борется с могущественной силой и никогда не сможет одолеть ее, потому что сам признает ее превосходство.
«Уж не боги ли покровительствуют этим людям и укрывают их от меня? – спрашивал себя легионер. – Есть что-то сверхъестественное, недоступное пониманию смертного человека в этом бегстве! Напрасный труд их искать! Лучше вернуться назад, пока я не погиб в этой ужасной пустыне от голода и жажды!»
Но страх попасть под суд и понести наказание удерживал стража ворот от возвращения с пустыми руками. Он совершил двойное преступление – два раза именно он пропустил женщину с ребенком, не сумев задержать ее. Не могло быть сомнений, что ни Вольтигий, ни Ирод не простят ему такой вины и подвергнут суровой и жестокой каре.