А околот ели все поколь рокотало, хоть и приглушенно, но дюже устрашающе. И Алёнка с Ореем поглядывая друг на друга изредка вздрагивали, и тады еще ярче разгорались на ресничках обоих ребятушек синие капели слезинок таких точно, каковые поблескивали на хвоинках ветвей. Прошло достаточно времени, когда рокотание вроде как откатило от дерева, одначе продолжив чуть слышно посвистывать и шипеть где-то там вдали, все покамест перемешиваясь с отдельными окриками людей.
А потом опять же сразу наступила тишина. Плотная такая, в коей не слышалось даже малого комариного писка, почасту витающего в лесной чаще нынче в начале липеня, месяца разграничивающего летнюю пору времени. Впрочем, безмолвие внутри ели длилось совсем чуть-чуть, ибо уже в следующий сиг Орей убрал от лица обе ладошки, высвободив рот, и качнув головой в сторону ветвей, шепотом вопросил:
– Небось, энтов Скипер-зверь и егойные злыдарные приспешники убрались из гая.
– Т-с… – беспокойно дыхнула Алёнка, так и не высвобождая рта, вспять того плотнее прижала к устам длани рук да живо замотала головой, призывая и братца к тишине.
Орюшка резко вскинул вверх правую руку и обтер долгим рукавом рубахи свой нос, собирая на ее льняное белое полотно прозрачную слизь.
– Прекрати нюни утирывать рубахой, – убирая руки от лица, торопливо молвила девчушечка и легошенько выпучила вперед красные губешки, тем самым выражая недовольство. – Тебе чё засегда баушка говаривала?
– Ты, чай, не баушка, – с не меньшей сердитостью отозвался малец, однако послушав сестрицу опустил руку вниз, немедля коснувшись перстами нескольких бубенчиков подвешенных на узком плетеном пояске, каковые враз громко звякнули. И тотчас за ветвями ели раздалась однократная трель пичужки «тек-тек-тек» точно все еще выглядывающей опасность. Орей торопливо перехватил качнувшиеся на поясе бубенцы (каковые туда цепляли взрослые, дабы отогнать все дурное, нездешнее) и затаился, так же, как до этого замерла напротив него Алёнка.
Таковые точно бубенцы, как и сам плетеный пояс, был и на девоньке, то им обоим сделал отец своими руками. Поелику считалось, таким побытом, дитятко будет подпитываться мужской силой, защищающей и оберегающей его. Были у Алёнушки и пояса плетеные матушкой, но пояс изготовленный отцом ей нравился больше, потому зачастую она его и носила. И хоть простого он был плетения, всего-навсего три цвета белый, красный, черный вплел туда отец, каковые представляли собой сообразно Правь, Явь, Навь, но вельми красивым казался он девонюшке. Пояса охватывали станы ребятишек оные, как и полагалось, были обряжены в длинные белые рубахи до пят. Украшенные вышитыми матушкой да сестрицами узорами покровительства по вороту, рукавам и подолу, эти рубахи в свой срок перешили девчужке и мальчоне из родительских одеж, дабы и тут несли они обережный смысл, передавая чадам силу взрослых. Свою одежду по поверьям дети должны были получить после собственного совершеннолетия, а именно к двенадцати годам. Впрочем, Орей в отличие от сестрицы носил еще и полотняные штаны, абы пересек возраст семи годков, тады когда и лишился большей части своих волос.
Лес же поколь хранил безмолвие, оное иногда прерывалось перекличкой птиц, словно проверяющих покинула ли его пределы опасность. А когда совсем близехонько, словно в лапниках ели, кто-то тягостно вздохнул и тем протяжным стенанием ссыпал вниз на оземь, выстланную опавшей хвоей, все синие искорки света, гай резко пробудился. И как-то по единому тому вздоху наполнился звуками, только не громкими, а лишь отдаленными, привычными этому край. И тот же миг послышался раскатистый рык бурого кома, где-то лакомившегося земляничкой, радужная перекличка горихвосток и частое жужжание всевозможных несекомых, каковые вели свое величание оттого, что их плотные тела было невозможно посечь. А возле уха Орюшки запищал, выводя свой жалобный плач, комар, будто давеча пробудившийся. Лапники ели сызнова дрогнули и принялись, малешенько покряхтывая, расплетать хвоинки, сучки да ветоньки, высвобождая для лицезрения сам лазурный свод небес, где белые кудри облаков покрылись тончайшими черными нитями, вроде поседев от произошедшего. Лучи красна солнышка впорхнули меж хвоинок и ветвей ели да малой толикой осветили стоящих в недрах обок ствола ребятушек. Совсем неспешно лапники, расплетясь, испрямились отвесно оземи, а нижние и вовсе прилегли на нее родимую да маленечко качнувшись, замерли, точно сказавши детушка: «Погостили-де обок нас, пора и выходить на кулигу».
Орей да Алёнка, однако, медлили, даже тогда, когда ветви застыли, окончательно перестав покачивать хвоинками. Не решались чего сказать, кого позвать, поелику понимали, что это ктой-то чудной совершил пробуждение ели…
А кто ж мог такое сотворить?
Да, итак ведомо, любой дух, тот каковой слыл хранителем не токма славянского род, как деды, чур, но и те каковые сберегали леса, реки, озера, болота по всей раздольной Мать-Сыра-Земле. И кого всегда почитали, уважительно величая дедушкой али матушкой. Знали детки с сызмальства, что и сама Явь живыми созданиями полна, не только деревья могли говорить, вода петь, огонь плясать, но и каждому клочку землицы был положен свой страж, помощник, чтобы люди почитали землю-матушку, и никады на ней не озорничали.
Однако нынче тот, кто спас ребятушек, просматривался сквозь ветви ели и стоял, должно быть, всего-навсего в нескольких шагах от нее на опушке, как раз там, где до нападения Скипер-зверя и его приспешников находилась бабушка Обрада.
– Здравия вам, Алёнушка да Орюшка, – наконец молвил дух и голос его нежный певучий наполнив прогалину, просквозил сквозь ветви и хвоинки ели, преисполнив братца да сестрицу неловкостью от осознания, что прячутся они от собственного спасителя.
Мальчугашка уже готов был выйти из-под сени ели, как неожиданно нижние ветви дерева малешенько качнувшись, распахнулись, создав, таким образом, неширокий проход. И тотчас яркий солнечный свет проник под дерево, где хоронились дети, осветив всю сень и чуточку ослепив глаза. Орей и Алёнка немедля сомкнули очи да толком не проморгавшись, с полуприкрытыми веками направились по образовавшемуся проходу на опушку. Сначала братец, лишь потом сестрица, медленно ступая по густому покрову сухой хвои, усыпающей землю, мягкими подошвами кожаных порабошней, стянутых по краям ремешками кои косыми перекрестьями подвязывались поверх холщовых онучей оборами к ногам.
Детвора вмале покинула сень ели, и, выступив на полянку, сразу замерла, принявшись часто-часто моргать и тем, обвыкаясь к белому свету. Меленькие звездочки еще совсем чуть-чуть витали поперед глаз, а когда погасли или вошли в лапники деревьев окружающих опушку, первое, кого увидели Алёнка и Орей, так стоящую перед ними девицу. Весьма высокую и юную, может шестью-семью их летами старшую, и дюже худенькую, точно никогда толком и не евшую. Это братец и сестрица так подумали (и помыслили зараз да оба) потому как привыкли, что в их славянском роду все женщины (как, впрочем, и мужчины) были в теле и бабушка, и матушка и сестрицы. Дивным казался цвет духа, наполовину прозрачный так, что через него можно было узреть ветви мохнатых елей, расположившихся позади, и даже их малые хвоинки, совсем чуточку подсвеченные сизым сияние. Ибо и сам девичий образ источал тот самый белесовато-голубой отлив, каковой особлива воплотился в долгополой рубахе, живописавшейся побольшей частью собственными контурами. Однако, как и у славян, сия рубаха имела многажды насыщенные переливы по подолу, вороту и краям рукавов, вроде там у нее поместилась вышивка. И те почитай синие переливы падали на круглое и несколько плосковатое (будто блинчик) лицо духа, приглушая видимость небольшого носа, впалых щек и вспять того выступающих, розоватых скул, оставляя для лицезрения большие ярко-зеленые глаза и широкие, словно лепестки цветка красные губы. На голове у деушки покрытой долгими, кудреватыми, зелено-голубыми волосами восседал большущий венок, плетеный из побегов земляницы, со вздрагивающими темно-зелеными с острыми зубцами листочками, покачивающимися рыхлыми, белыми соцветиями и кивающими красными, точь-в-точь, как орешки, плодами.
Дух медлительно шагнул вперед необутыми ноженьками, и, хотя подошвы ее коснулись стелющейся по оземе земляницы, сами побеги оной, как и белые цветочки на ней не примялись. Ровно девица и вовсе не шла, а парила над растениями, не приминая их, вспять побуждая к жизни. Потому и отдельные побеги, наблюдаемо шевельнувшись, удлинились, листочки приподнялись, соцветия скинули лепестки и округлили макушки подобно орешкам, а сами ягоды раздобрели в росте, став почитай пламенно-красными. И сей же морг возле детушек колыхнулся аромат сладко выспевшей ягоды.
А дух, все еще вышагивая, вскинул вверх правую руку и приложил ее дланью к груди, только после опустив вниз, тем самым движением указывая чистоту намерения и сердечность. И немедля Алёнка и Орей также приветствовали деушку, коснувшись ладонями собственной груди, да вже сестрица за обоих молвила:
– Здаров будь дух, не ведаем токмо твоего мы величания.
Девица немедля сдержала собственную поступь так, что ейны подошвы оперлись о листки стелющейся земляницы. И те поспешно развернув свои зеленые основания, замерли, а малахитовые, тонкие побеги, коснувшись полупрозрачной кожи духа, принялись, удлиняясь, сворачиваться в кольцо, один-в-один, как то делала змея, готовясь к нападению.
– Земляничница я, небось, слыхивали вы обо мне от старчих, – отозвался дух и улыбнулся, слегка приоткрыв рот. И немедля детушек с еще большей силой обуяла сласть ягоды густо сидящей на кустиках, укрывающих эту небольшую кулигу.
– Слыхивали, – теперь вступил в толкование Орей, и слышимо шмыгнул нос, да легошенько дернул рукой, будто желая его утереть. – Ведаем мы, что кажное деревцо али растение имеет свою берегиню. И ты, Земляничница, приглядываешь за энтой опушкой, растишь туто-ва ягодку, стережешь ее от какого лиходейства.
– Правильно сказываешь, Орюшка, – сызнова заговорил дух и качнул головой, колыхнув своими кудреватыми, зелено-голубыми волосами так, что сие движение еще сильней приглушило видимость его лица, и даже ярко-красных губ. – Берегиней меня кличут, зато чё я из веку в век сберегаю эвонту опушку, – продолжила беседу Земляничница и слышимо вздохнула. – И служу самой богине Макошь, часточко исполняю ейны поручения. Ащё я по мере сил отвожу беду и напасть от рода славянского, от рода кой в вашей деревеньке жил-поживал до нонешнего денечка.
Тяперича Земляничница и вовсе нескрываемо тяжело задышала, как бывает при печали, и задрожали не тока ее волосы, но и сама белесовато-голубая рубашка и даже полупрозрачная кожа, а в глубинах зеленых очей появились, сверкнув покатыми боками, голубые капли. Они немножечко покачивали своими боками в уголках глаз, да резво выскочив из них, не столько скатились по щекам, сколько слетели вниз, нырнув сквозь прорехи кустиков земляницы на оземь, этак и на самую малость, погашая сияние духа да выставляя для обзора саму кулигу. И тотчас братец да сестрица беспокойно вздрогнули да обозрели более не заслоняемую для них телом берегини опушку. Дотоль ладную такую, бугорком приподнявшуюся над иной землицей, густо поросшую земляницей, коя в свой черед переплеталась с опавшими сучьями, поваленными и почитай, что полусгнившими стволами, с полувросшими в землю кудлатыми ото мха каменьями, да окруженную лаптастыми темно-зелеными елями.
Однако ноне сама кулига изменилась, и теперь лицезрелась не просто примятыми али вытоптанными пятачками растений земляницы, вырванными с-под нее каменьями и стволами, но, и, словно, вспашенными клочками почвы, и устланной сорванными с елей большущими лапниками. Да тока не только ели окружающие полянку были покалечены. Пострадали и иные деревья лиственниц, сосен, пихт, кедра, вязов, дубов, каштанов, лип, берез, осин, те которые высились в направление деревеньки, и днесь отсутствовали так, что через появившиеся огромные прорехи можно было углядеть саму черно-сизую, выжженную оземь, и тропку которая, извиваясь, тянулась из лесу домой.
А когда детушки узрели лежащую на опушке возле широкой ветви ели перевернутую корзинку и высыпавшуюся из нее земляницу, разком оба вскликнули. Ибо опять же вместе признали ту корзинку, бабушкиной. И стенаниям братца да сестрицы Обрада не ответила, вроде не слыхивала внучат своих разлюбезных, разобидевшись на их озорство, аль вспять того куды-то запропастившись не по собственной воле.
– Да, Алёнушка! Да, Орюшка! – молвила взанамест бабушки Земляничница, да качнув головушкой, снова нарастила сияние своей рубахи, волос, губ да глаз. – Беда-бедушка с вашими сродниками, со всей деревней. Токмо вас двоих я и сумела сберечь от лютого Скипер-зверя и его злыдарных приспешников.
Голубизна неба неожиданно вроде посерела, а лучи солнца красного стали редеть, и ребятушки сие приметив, торопливо вскинули вверх головы, узрев в поднебесье сквозные, сизо-черные лоскуты дыма. Словно долгий лепесток пламени чад тянулся по небосводу, касаясь вершин деревьев, путаясь в их мощных кронах, хватаясь за ветви, теребя не только хвоинки, но и листочки, и зримо для отроковицы, да отрока направлялся он от их родной деревеньки. Отдельные его пары вже наблюдались в прорехах меж деревьями, где они клубились сквозными слоями, медленно оседая на почву и единожды захватывая все большее пространство леса. Потому вмале и на прогалинке сладость выспевшей земляники сменилась на горечь пожарища.
И стоило тока горькому дыму приглушить аромат ягод, как детушки в голос закричали, так сильно вспужавшись за сродников, матушку, батюшку, сестриц, братцев и бабушку Обраду. Одначе с места они не дернулись, лишь ручонками всплеснули, ресничками белесыми взмахнули, слезы на щеки сгоняя, а Земляничница между тем снова заворковала, правду горькую сказывая:
– Лютый, безжалостный тот Скипер-зверь по землице-матушке хаживает да ревет он по звериному, свистит по соловьиному, шипит по змеиному. Людей, зверей, птиц он не жалует, коль одних во полон утащит, других жизни лишит. Набивает он славянами темницы подземные, мучает их, морит голодом, а опосля из их косточек палаты свои возводит. И ваших сродников он ноньмо похитил, утащил во полон. Да токмо полно вам детушки слезы лить, носы утирать, – дополнила берегиня, смолкая.
И тотчас Орей, дотоль возивший носом по рукаву рубашки, нюни, таким побытом, утирая, замер. И Алёнка перестала хныкать, и дланями рук со щек слезинки смахивать, прислушиваясь к говору духа.
– Надобно сбираться в путь-дороженьку, – проронила Земляничница, чуть слышно вздохнувши, видно, так она сопереживала за детушек, что едва сдерживалась, дабы не зарюмить самой. – Во иные места вам надобно идти, в небывалые дали. Туды куда не хаживают люди, иде не ступает человеческая нога, лишь бродят во тьме кромешной тени, ужоль и не души. И даже не дух, каковой сопровождает славянина во время жизни и связывает с предками ярким сиянием света. А хаживают тамоди отпечатки, следы некогда худых людей не пригодных даже Пеклу, трусливых, слабых, безвольных.
А клубистый дым все ярился, заполняя собою лесные чащи, выползая широкими лоскутами на опушку, опоясывая деревья, вроде и не становясь гуще, однако набивая своим серо-синим сумраком местность кругом. Делая и саму берегиню сизо-синей, приглушая на ней яркие пятна губ и глаз, оттеняя и зелено-голубые волосы. Так, что казалось еще мгновение и Земляничницу сей дым похитит, как досель своровал бабушку Обраду и всех людей деревушки злобный Скипер-зверь. Да только того более не мог позволить сотворить Орей, он нежданно резко шагнул вперед и вскинув от носа вверх руку, провел ею вправо-влево, рассекая таким движением комы дыма, и вновь возвращая берегине ее прозрачность белесовато-голубого отлива.
– Як же мы пойдем? Куды? Мы ж ащё ребятки? – беспокойно вопросил мальчик, не прекращая махать рукой, и, таким образом, отгоняя от духа дымчатое курево.
Земляничница теперича вновь ступила с места, не столько вышагивая по оземе, сколько витая над ней, едва касаясь голыми подошвами ног листочков, соцветий и ягодок. И тотчас допрежь свивающиеся возле ее стоп в кольца стебли, рьяно выбились вверх, вроде жаждая дотянуться до небес, распрямляясь по мере полета. Да так и не достигнув приволья небесного купола, легошенько скользнув вниз, стебли выпустили в разных направлениях по стволу махие отростки, да почки, которые принялись, моментально лопаясь, обращаться в листочки, цветки, ягодки, устилая тем чудным покрывалом не занятые, аль поврежденные участки почвы. Берегиня, все поколь ступая, не менее резко качнула головой, и ее зелено-голубые волосы пошли по спине малыми волнами, расплескивая в разные стороны потоки света, каковой рябью своей, едва заметной, стал вытеснять с опушки серо-синий сумрак дыма, очищая и сам воздух от той удушающей горечи. А кады с веночка духа вниз посыпались, словно искры, спелые землянички, так-таки, и не долетевшие до землицы, а в самом воздухе растворившиеся, распавшиеся на отдельные капельки, на кулиге снова стала ощущаться сладость этой лесной, летней ягодки.
– Так иноредь бывает Орюшка, чё на малые плечики беда опускается, – сказала берегиня, и, сдержавши шаг подле мальца, глянула на него сверху вниз, посему он сразу перестал гонять дым и внимательней всмотрелся в ее лицо. – Чё малым рученькам приходится пречудны дела вершить. Ибо в мудреных сплетениях жизней богов завсегда положено человеческому волоконцу явится, и тем раздольное полотно Мира скрепить.