Перелётные птицы поведали, возвратясь:
Как сгинул, – повсюду одни лишь воронки
И на пляжах чернеет мазутная грязь.
Упало-пропало, прошло без следа —
Покрыла полмира большая вода.
А что же в итоге? Трофический ил,
В котором народы творец схоронил.
Потопа великого страшная гладь
Открыта, как некогда в клетку тетрадь.
На первой странице при взмахе весла —
Смешной человечек заместо числа.
Как белые мухи садятся на чёрный след.
Давно и в помине прошедшего боле нет.
Нет боли. И поле, уставшее от серпа,
Ложится под спуд – покрывает его крупа.
И я порастаю рождественской скорлупой,
В желток обращаюсь, в белке нахожу покой —
В белёсом тумане, дурмане с карминным ртом,
В крещенском буране, мятущемся за мостом.
Над горизонтом дым,
Куры в клубах кудахчут,
Боязно молодым,
А старикам тем паче.
Плачет по бабе яр,
Втоптаны в грязь куртины,
Ваньку свалял фигляр,
И под ярмом хребтины.
Невыносимый гнёт
Распрей, кровищ, оружий
С плеч однова падёт,
В черные грянув лужи.
Камень достигнет дна,
Как основанья храма.
Останется тишина,
Бывшая до Адама.
А. Никитину
Рассядется порода. На масличной
Забьют ключи. Случайный бедуин
Поднимет обожжённую табличку —
Осколок незапамятных руин.
Шилейко-младший разберёт вотивы:
Номенклатуру допотопных царств,
Правителей исчезнувших активы,
Помянник милосердий и коварств.
Ты сам из тех – длинноголов и смугл —
Чей царствен очерк савроматских скул.
И рассудить бы надо, в чем тут дело,
Но лампочка давно перегорела.
Слова сгустились в моросящий дождь.
Читай роман по отсырелым спинам
И, заработав кашель и ангину,
Эвтерпу с Каллиопой не тревожь.
Пусть в вышних не узнают про тебя,
Решая достославные проблемы,
Как то: терзания стареющей Елены,
Утилизация троянского коня.
Твои делишки так же далеки
От эпоса, как сон эротомана
От флегматизма подлинной нирваны
И кирзовые всмятку сапоги.
Вдохни поглубже. Это – просто дождь
Без околичностей, подтекста и намёка.
Судьба ни в чём не знает экивока,
И почерка её не разберёшь.
Всё было чинно и серьёзно:
Кабак, былинный разговор.
Потом, как будто под наркозом,
Короткий рейс в гостиный двор.
Не пела свадьба, не плясала,
И шафером – приблудный кот.
Но искры вышли из кресала,
И пот истёк на коверкот.
И счастлива была невеста,
В рассветный сънъ погружена,
Ей в тучах пыли и асбеста
Другая виделась страна,
Где он – владыка, пусть шерстистый,
Как юкагирский носорог,
На ней златистое монисто
И дорогой сафьян сапог.
Ах, только бы не просыпаться,
И грезить-грезить день-деньской,
И никогда не подыматься
С перин, обтянутых камкой.
За невидимую Стену
Заглянув в начале самом,
Пустоту великой сцены
Ощутишь в себе, как драму.
Пожалеешь, что судьбине
Поколенья жизнь отдали.
Капли красные рябины
Заржавели, как медали.
На притуле – кот Василий,
На столе кухонном – брашно.
О любви как высшей силе,
И задумываться страшно.
Ещё вчера плакун-трава
По Оболони зеленела.
А если б так, что нам за дело
До городского волшебства?
И празднеств шумных круговерть
Даёт таинственные всходы.
Зима, чья анаграмма – смерть,
Взаймы не просит у природы.
Салюты, вопли, кутежи.
Когда же наконец морозы
Наточат острые ножи
На коллективные психозы?
Звучит церковный антифон
Под голубыми небесами.
Подростки с круглыми глазами
Молчат и дышат в домофон.
Поспела рожь. И рожа расцвела.
И птица распушила перья.
Кто я теперь? Незапертая дверь
Или живой образчик двоеверья?
Кто я тогда, потом я – что за херъ?
Я – бер лесов, мёд ведающий лев,
Во льдах любви сосущий лапу,
И стая тонкоклювых корольков,
Которых отправляет по этапу
Неумолимый лодочник Тальков.
Я – ветхий Адам.
Все ребра покамест целы.
Небесные реки
Туманны и драгоценны.
Я волен и глуп.
Неведома мне кручина.
Я сам по себе
Есмь следствие и причина.
И всё на мази.
Пустыня вздохнёт однажды,
И явится Ева —
Взаправду тогда возжажду.
Пусть ветер утихнет в ветвях
От возгласов наших нестройных.
На непроходимых путях
И тайно объявленных войнах —
Опять неизвестный солдат
Свинцом под лопатку ужален.
При жизни лишённый наград,
Посмертно с лихвою одарен.
Кому наши птицы поют,
По ком второпях умолкают?
Как будто конечный приют
Последнюю связь обрывает.
Гремуча праздничная тишь —
По крыше дождь стучит подковою.
А ты в две дырочки сопишь
И башни видишь с Иеговою.
Ветхозаветная стена
Зияет свежею промоиной.
И ни покрышки нет, ни дна
Неведомо какой убоине.
Камыш египетский высок.
Долины зеленеют ровные.
Облит испариной висок,
И крылья за спиной огромные.
Дух мятётся. Ворон грает.
И поныне Мировая
Длится, всё не утихает,
Дхарма свищет у виска и
Сердце – язва моровая
Или яма долговая —
Повторяет, умирая:
Эвоэ! Земля сырая!
Оставить влажный след в морщинке
Ещё не старой старой девы.
В её французские косынки
Щекой зарыться охладелой
И наблюдать, как мостовыми
В штиблетах модных и кондовых
Снуют, что мнимые больные,
Носители идей бредовых.
В семье господ равновеликих
Себе взыскующие места,
О Бильгамесе с львиным рыком
Не знающие ни бельмеса.
Карпатские горы родили мышь.
Признавшись, что быть не могло иначе,
Взлетай на воздушном повыше крыш,
Дыши кислородом в камыш казачий.
Носи наизнанку, навыворот
Тулупы сомнений, овчины страсти,
И, зная, что сбудется, наперёд,
Подыскивай фото в гранитный паспорт.
Как ныне Сологуб уклюжий
Обосновался в «Волчьей Яме»
И холст белилами утюжит.
За ним Подол с монастырями
Зияет рваными краями,
Разлоги, ямы и ухабы,
Хароны, девы с чешуями,
Великий Гильгамеш с Хумбабой
И ведьмы киевские следом
На тайное стремятся брашно.
Мир снова юн и неизведан —
Лишь зарисован карандашно.
Радуйся, человече:
В мерзостях не замечен,
Не одарён парчами,
Не усыплён речами.
Крачет над степью кречет.
Голову вешать неча.
Корень травы медвяной
Всякую лечит рану.
Будет слеза струиться,
Как по стволу живица —
Лучших времён предтеча.
Радуйся, человече!
Сирокко морщинит поверхность вод,
Приносит южную грусть;
В какие пустыни какой народ
Держит сегодня путь?
В жарких краях, где течет песок
Вместо святой воды,
Сделай последний сладкий глоток
Из чаши синей звезды.
Мой внутренний Аджимушкай —
Бойцы решили биться насмерть.
В чужие мысли, понапрасну
Наведываясь, не вникай.
Был Маслоу – будет Кузьмичёв.
Как пасынку и апатриду,
Ему воздвигнут пирамиду
Из плохо пригнанных стихов.
Стань мне ближнею
или дальнею,
хоть Полиною,
хоть Наталиею.
Промелькни в окне
отражением,
зазвени голово-
кружением,
чтоб приснилось мне
чёрной осенью,
будто семенем
в землю бросили —
и пророс я не
то колосьями,
не то прочею
бурой озимью.
И лежу себе
под сугробами
с лихоманками
и ознобами,
над судьбой своей
верховенствуя
до весеннего
равноденствия.