В числе собеседников:
О. Собистов (Роман Неумоев)
Хан Кага-бей (Егор Летов)
Барон Лю Бер (Артур Струков)
Израэль Иудович Гершензон (Шапа)
Записал: С. Еливанов
Роман (далее просто Р.): Пьёшь ли ты вино? И если пьёшь, то в каких количествах?
Егор (далее Е.): Пью в количествах для кайфу. Но никогда не перепиваю.
Артур (далее А.): Не припеваючи (шутит).
Е.: Чтобы не блевать.
Р.: Понятно, но сейчас вина нет, так что будем пить чай.
А.: ЧАЙФ (знай, мол, наших).
Разливают чай.
Шапа (далее Ш.): – Шапе-то (очень по-митьковски).
Ищут сахар, находят с трудом (к большой досаде Романа).
А.: Вон сахар-то.
Р.: (с легким раздражением и как бы в шутку) – Ну, панки-то могли бы и без сахара.
Ш.: (умильно) – Сахар!
А.: С сахарком-то оно слаще!
Ш.: (оттягиваясь) – Бля, сахар!
Р.: А вообще как у вас в Омске с вином?
Е.: С вином у нас нормально, в два часа можно взять водочку, пиво свободно.
А.: Надо приехать.
Ш.: А пиво в бутылках? (одним судьба – карамелька, а другим судьба – одни муки…)
Е.: Пиво разливное и бутылочное есть.
Ш.: Ну, разливное и у нас есть, только за ним стоять надо.
Е.: Разливное у нас в каждом ларьке свободно (добил-таки).
Ш.: (с надрывом) – Ну почему я там не живу!!!
Е.: Другой вопрос – финансы. А как деньги есть – пожалуйста. Почитается пиво.
Р.: А как тусовка?
Е.: Плохая.
Р.: И в Омске единственная.
Е.: Не совсем, есть ещё художники-модернисты. Клёвый авангард рисуют. А тусовка наша человек 10–15, как у ИНСТРУКЦИИ, поменьше, может быть… Она включает в себя в основном музыкантов. То есть нас получается группировка ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ – человек семь, составы варьируются, в зависимости от того, кто тексты пишет, кто лидер. У нас Эжен есть, так он когда пишет тексты, я на ударных сижу, и всё это играется в панк-роке – группа называется АДОЛЬФ ГИТЛЕР. Когда я сижу за ударными и басом, а играются песни в идиотском акустическом духе, тогда это называется ПИК ЭНД КЛАКСОН, кстати, очень клёвая группа; когда я пишу свои песни, тогда это называется ГО. Если играет некий Сергеич (Сергеич, Петрович… – наводит на мысли о параллельном развитии и множественности миров), я и ещё вокалист, да плюс Маднесс – барабанщик ПУТТИ, плюс ещё компашка – это называется КОМКОН-2.
Р.: А почему барабанщик ПУТТИ, это ведь новосибирская группа?
Е.: Потому, что он служит в Омске. И если этот Маднесс поёт свои тексты, играем мы всей тусовкой – это называется группой КАЙФ. Ну и группы всякой попсы, всяких металлистов, с которыми мы отношений никаких не поддерживаем.
А.: А у вас нет напрягов насчёт авторства, когда каждый хочет пропихнуть своё?
Е.: Нет. Кто хочет, тот своё и поёт. Потому у нас и групп много.
А.: Поёт-то поёт, но ему рады подыгрывать?
Е.: Да, разумеется. Тусовка-то одна, все вместе играют.
А.: Вот оно.
Р.: (вторит) – Вот оно, просветленье-то… Прихлебнув чаю, задаю я тебе каверзный вопрос.
Е.: Давай.
Р.: Твоё отношение к власти?
Е.: Весьма плохое.
Р.: Почему?
Е.: Потому, что всё, что я делаю, – это борьба с тоталитаризмом во всех его проявлениях. А власть представляет собой самое худшее проявление государственности, стало быть, тоталитаризма, стало быть, фашизма, если говорить конкретно. А я очень ярый антифашист. И поэтому я считаю, что весь панк, вообще все, что я смогу сделать своими песнями, – давать отпор тоталитаризму.
Р.: А что ты стремишься разрушить?
Е.: Любой тоталитаризм, как в мышлении, так и в отношении каких-то человеческих связей, тем более в государственных отношениях, из которых состоит весь цивилизованный Вавилон.
Р.: А панк-рок воспринимаешь только как музыкальное средство выражения?
Е.: Не только музыкальное, но и текстовое тоже.
Р.: …или в музыке тоже проповедуешь анархизм, т. е. сокрушение?
Е.: У меня к музыке несколько иное отношение. У меня как-то изначально заложено то, что песня должна быть хитом. То есть песня должна работать многочисленно, многоразово. Я исхожу из того, что на Западе делает РАМОНЕЗ или КЛЭШ там, или ПИСТОЛЗ – то есть первая волна панка, не ЭКСПЛОЙТЕД там, а первые панкеры. Должна быть очень клёвая песня, простая и очень запоминающаяся, жёсткая такая… Она, стало быть, должна быть хитом, т. е. у неё должен быть некий хук, который будет цеплять, и при этом песня должна в башке крутиться, запоминаться и действовать много раз. Я песни сочиняю таким образом: если я её запоминаю, она у меня в башке начинает крутиться, я её играю день, два, пять, двадцать раз, и каждый раз получаю кайф – значит песня клёвая; если через три дня песня просто надоедает, я её больше не пою, поэтому у меня песни жёсткие, примитивные и в то же время мелодичные.
А.: В песне сначала музыка или текст?
Е.: А как-то одновременно получается, что первична даже не музыка, а какая-то ритмическая структура, скажем так. Необходима некая цепляющая фраза: «Своё говно не пахнет» или «Мы в глубокой жопе», относительно которых всё уже развивается, разворачивается. Главное – поймать некий момент, а дальше всё идёт само собой…
А.: О’кей.
Ш.: Своё говно не пахнет.
Е.: У меня каждая песня – это всего одна фраза, которая обыгрывается так или иначе. Поэтому у меня все песни такие: «Пошли вы все…» или же «Мы в глубокой жопе»…
Р.: А ты веришь в демократию? То есть вообще она возможна?
Е.: Нет, честно говоря, не верю.
Р.: Допустим, тоталитаризм сокрушён. А ради чего?
Е.: О, не верю!
Р.: Может, ради того, чтобы была демократия?
Е.: Вот такой вопрос задаёшь, значит. Как тебе сказать… Я – анархист в таком плане, что она возможна у битников, что ли… Сокрушить власть нельзя, потому что в самом человеческом сознании тоталитаризм заложен совершенно чётко. Поэтому игра заранее проиграна. У Галича есть совершенно клёвая песня, про то, как с зоны зэки бегут, их убивают одного за другим… кончается, что их, вроде, всех убили. И он просто говорит белым стихом: «Всё равно, даже если бы ни один не добежал, всё равно бежать стоило, всё равно надо было». Игра заранее проиграна, это я знаю, ничего не удастся сделать, но тем не менее… Есть такая притча Николая Волкова, диссидента такого. Были некие люди, каким образом попали они в сундук, непонятно, но попали они в сундук и жили там год за годом. Жили, забыли, что за сундуком делается, сажали картошку. А так как сундук был закрытым, потому что его нечистая сила закрыла на замок, там не было свежего воздуха, света – было темно, сыро, душно. Но они привыкли, им казалось, что всё нормально. Росли они рахитами, слабыми, с бледными лицами. Но дужка замка однажды заржавела и сломалась. Поток свежего воздуха зашёл в сундук, ну и люди там обалдели, смотрят: такой свет, такой воздух, сначала подумали, что задыхаются, а самые любопытные полезли к крышке, стали выглядывать. А нечистая сила стала опять крышку закрывать, а люди то локоть, то голову на край кладут. Крышкой эти локти-то прищемит или оторвёт совсем. Но за счёт того, что кто-то голову постоянно кладёт, крышка не закрывается, поэтому хоть слабый, но какой-то поток свежего воздуха в сундук идёт. Вот такая ситуация. Я считаю вот что: то, что у нас делают рокеры или панки, – это вот то самое и есть.
А.: А больше невозможно?
Е.: Нет!
Р.: То есть то, что можно сделать, – это глоток чистой воды время от времени?
Е.: Отчасти так, а во-вторых, всё это делается изначально для себя. Я считаю, что каждый человек по своей сути изначально одинок; поэтому всё, что он делает, – он делает для себя. К тому же анархия торжествует, если это внутренняя анархия. Если человек добивается внутренней свободы, именно внутренней анархии, – это победа. И каждый раз какая-нибудь песня группы ЧАЙФ, про кота, например, – это победа в глобальном масштабе, глобальная победа над системой! У Аксёнова такой рассказ был про гроссмейстера, читали, может быть (получив утвердительный ответ, продолжает). Едет гроссмейстер в поезде, играет с каким-то любером, с урлаком. Гроссмейстер ему мат поставил, а тот не заметил и играет дальше. Этому гроссмейстеру неудобно напоминать, что тому мат давно, и он дальше играет. Потом ему надоело, и он сдался, а любер говорит: «Гроссмейстер с грустным видом, потому что каждый день приходится партии такие играть, открыл чемодан, в которой лежат медали «ПОБЕДИВШЕМУ МЕНЯ», и повесил на грудь этому люберу. Такая же ситуация и в жизни.
Р.: Короче, демократии быть не может?
Е.: В глобальном масштабе нет. Тоталитаризм заложен в сознании человека изначально, и мудака убедить в том, что он мудак, невозможно. Есть такая буддийская пословица: «Можно привести коня к водопою, но нельзя заставить его глотнуть». Поэтому каждый глотает сам. А поскольку человечество существует уже 4000 лет, это доказывает, что как был фашизм, так он и остаётся, пока были Христы, так они и остаются.
Р.: Всё ясно… Шапа, может, ты вопросик задашь, может, тебя что-то интересует?
Ш.: Кхе-кхе… Дак, ёксель-моксель (на самом деле он сказал совсем другое).
(Шапа начинает стучать по столу и всем своим видом выражает готовность немедленно задать вопрос. Поднимается страшная суматоха, ведутся крупномасштабные приготовления к процессу задания вопросов Шапой.)
А.: Не стучи.
Р.: Уровень скачет.
Ш.: Уровень, уровень-то скачет… Тут вот б…ь все… Веришь ли ты в любовь? (Неземным ангельским голосом.)
Р.: Каверзный вопрос.
Е.: Экий вопрос. А что ты под любовью понимаешь? Я вообще-то человек верующий, честно говоря.
Р.: В Бога?
Е.: Да. Причём в Бога как в воплощение любви. Бог не какой-то выше крыши сидит там дядя такой и всеми правит, а Бог согласно буддийской философии. Есть любовь не кого-то за что-то, а любить как дышать, как жить. Только в условиях нашей жизни как-то всё не то получается, а это в общем-то даже и нельзя. Это исключает возможность быть рокером, потому что для меня рокер – это человек, который живёт среди всех и переживает за других и за ситуацию в мире.
Р.: Да, но если исповедовать личную любовь, то придётся переживать за кого-то одного, так что на других у тебя просто времени не остаётся.
Е.: Вот поэтому у меня нет бабы, которая рядом со мной.
Р.: Ну, понятно.
Е.: Я вообще, в принципе, не могу представить, что я бы всю любовь вместил в какого-то одного человека. И если глобально подходить, я зверей люблю больше, чем людей, а ещё больше деревья.
Р.: Да…
Е.: А вообще, если рока коснуться, то для меня такое понятие, как сопереживание, – вообще главное среди человеческих сопереживаний – вообще главное. То есть рокер и вообще человек, который не способен сопереживать, когда другому плохо, – это не рокер, а значит, и не человек.
А.: Гопник…
Е.: Гопник, любер… Настоящий рок идёт от сопереживания.
А.: Но ведь гопниками не рождаются.
Е.: Рождаются.
А.: Думаешь?
Е.: Да, рождаются.
А.: Я считаю, что как раз в чём-то мы, рокеры, можем сделать так, чтобы, если так можно сказать, подрастающее поколение не было гопниками.
Е.: На собственном опыте научить, но не больше.
А.: (полусерьёзно) – То есть обращать в рокеры.
Р.: Нет. На собственном опыте, я считаю, научить никого невозможно.
Е.: Это – единственный способ. Я думаю, что можно. Это вот Ник Рок-н-ролл занимается тем, что на сцене себе харакири устраивает. Я вот просто посмотрел, как он в Питере сейшн давал: он сидит, себя полосует… Он кровью исходит, кровью… Короче, настоящий рок. Там сидят какие-то мажорные герлы, так для них это страшный шок. Чёрт его знает, что там с ним случится, в какую сторону они повернут, но шок страшный, а рок – он должен шокировать, это панк, это всегда эпатаж. Эпатаж именно на самом себе.
Р.: Понятно.
Ш.: (с явным скептицизмом) – На себе?
Р.: А иначе не поверят?
Е.: Не то что не поверят. Хотят – поверят, хотят – не поверят. У каждого свои заморочки, каждый решает сам, куда ему идти. Просто, всё, что человек делает, других ставит в некую возможность выбора, в какую сторону идти, и некую возможность сравнивать между самим собой и, допустим, тобой, когда ты на сцене стоишь и поёшь. А для меня рок, это я в твоих статьях читал (имеется в виду Роман), – это нечто индивидуальное, то есть человек сколько может быть самим собой, столько он и является самим собой, причём вплоть до какого-то самоуничтожения практически. Постоянно доводить себя до состояния нуля, когда уже и терять-то нечего, как у экзистенциалистов, что ли. У тебя есть экзистенция эмпирическая. То есть твой опыт, который ты получил, имеешь в чистом виде.
А.: Как киники, что ли?
Е.: Да не знаю даже. Я о кинизме представления не имею.
Р.: Понятно, у тебя такая позиция, что в общем-то ты с искусством дела не имеешь.
Е.: С искусством как с эстетикой?
Р.: С роком, я имею в виду.
Е.: Нет, не имею: рок – это не искусство.
Р.: Всё ясно.
Е.: Искусство – это попс.
А.: (с интонацией несогласия) – Хм-м-м. Рок – это воздействие, а искусство – тоже воздействие.
Е.: Ну, если искусство как эстетика, как нечто художественное. Рок – это нечто совсем другое. Рок – это что-то, связанное с религиозными делами.
Р.: Принцип шаманства.
Е.: Во-во. Панк-рок – это шаманство в чистом виде.
А.: Хорошо, тогда рок – это идея, а музыка – средство воплощения этой идеи.
Е.: Да, рок – это вообще, по-моему, не музыка, в этом смысле. А квинтэссенция рока – это панк-рок.
Р.: А всё остальное – это средство эту идею доказать? Или провести?
Е.: То есть чисто звуковые дела?
А.: Конечно.
Е.: Это можно в принципе и без музыки. Панк не значит: или рок, или…
А.: Можно просто превратиться в оратора, а точнее в оракула.
Е.: Рок – это не значит говорить. Ты можешь картину нарисовать – это тоже будет рок.
А.: В любом случае ты стараешься делать какие-то аккорды, чтобы ими твёрже доказать, убедить.
Е.: МУХОМОР, допустим, даже не записывает ничего. Они акции устраивают на улицах, типа «Расстрел».
А.: А что за МУХОМОР?
Е.: Ты что, МУХОМОР – это самая что ни на есть панк-группа, панк-концептуализм… Москва, с 1976-го года. Первая акция – «Расстрел», акция «Раскопки» – это тоже они. Пионеры панка, вообще. Они взяли Свена Гундлаха – это такой у них чувак – и закопали в землю по-настоящему. Вырыли ему землянку метра полтора под землю и закопали его. Выдали ему фонарик и листок бумаги, чтобы он свои впечатления записывал, как он там под землёй себя чувствует, и вышли на дорогу, и кричат: «Товарищи! Собираемся на акцию «раскопки»». И пошли они Свена раскапывать. Оказалось, что они забыли, где копали, и стали везде тыкаться по этому пустырю, еле-еле раскопали его часа через три. Он там уже задыхаться начал, но живой оказался, они ему какое-то искусственное дыхание сделали, а у него крейза поехала, он закричал и побежал, вот такая акция. Другая акция называется «Расстрел». На улице Горького собирается народ. Они кричат: «Товарищи, приглашаем вас на акцию «Расстрел»», и ведут толпу в кусты. Там Свен стоит к стене прикованный. Они – два брата Мироненко и Звездочётов – берут игрушечные ружья, пистолет и в него «тах-тах». Свен падает, у него кровища изо рта. Они берут его за ноги и по улице волочат, а он весь окровавленный и башкой об асфальт. Такие вот ребята. Это панк-рок. Или они, как метро с утра открылось, сели в первый поезд и решили как можно дольше держаться. Выдержали до десяти часов вечера, больше не смогли, потому что под землёй давление высокое, короче, вынесло их на поверхность, и такой на них депресняк накатил…
А.: Нет, это слишком абстрактно.
Е.: Абстрактно, не абстрактно, а вот такие ребята. Они весь панк у нас создали, альбом свой записали. Играть не на чем, только стихи читали, песни орали. Из МУХОМОРА вышел ДК московский. Они – учителя ДК и практически всего панка у нас в Союзе. Ну, митьки, я считаю, – это некое проявление панка, русского панка.
Р.: Как ты умудрился записать семь альбомов? И почему я узнал о «Гражданской Обороне» только в 87-м году, хотя их уже было к тому времени семь штук?
Е.: Нет, к тому времени их было всего две штуки. Когда ты их узнал, они только что были записаны, остальные пять, я их записал за месяц пять альбомов. Один – на дому. Все пять альбомов писаны одним мной. Один альбом – «Некрофилия» – записан всего за два дня.
Артур смеётся, а Ромыч с чрезвычайно серьёзным видом говорит: «Понятно, понятно».
Е.: Возможно, это так. Появилась в 1982 г. группа «ПОСЕВ» по имени издательства «Посев». Начали мы играть, тогда я ещё хиппи, но почему-то, как только мы взяли гитары, сразу в панк полезли. Непонятно, каким образом, как только начали играть, только драйв покатил, сразу СЕКС ПИСТОЛЗ какой-то получился, совершенно непроизвольно, причём даже у ребят, которые ничего подобного не слышали. Сразу в панк полезли.
А.: Можно перебить?
Е.: Конечно.
А.: Когда Коля слушал ГрОб, он плевался, кричал, что это волосатый интеллектуализм. Когда я доказывал ему, что в любом случае это панк и что плохого в том, что бывший хиппи перекинулся на панк. Он говорил: «Так они перекинулись, а мы уже десять лет панкуем, а они в то время ходили “Лав, лав, лав энд пис”».
Е.: Я считаю, что хиппизм и панкизм – это одно и то же. Панк – это агрессивный хиппизм, очень агрессивный, именно социальный хиппизм.
Р.: Панк – это хиппизм действия.
Е.: Да, это хиппи. Это Игги Поп, ЭМ СИ ФАЙВ.
Р.: Так всё-таки, как там у вас… Ты начал, тебя перебили.
Е.: Вот начали мы такой панк-рок играть, записали тогда пять альбомов, где они сейчас – неизвестно. Самый известный альбом – это «Регги-Панк-и-Рок-н-ролл», был такой альбом – «Сказки старого юнги», совершенно дебильный, был панковский альбом «Музыка любви».
А.: А название хипповское.
Е.: А потом у нас в группе начался развал, депресняк какой-то покатил. Вроде бы как мы уже вместе ничего сыграть не могли, в мае гитарист как-то ушёл, потом оказалось он в ГБ на нас донёс… И мы решили собрать новую группу. В Омске была группа, в которой лидером был некий Иван Морг, панковская группа. Они как раз распались по причине того, что их всех посажали, кроме Морга. Мы собрали новую группу, называлась она ЗАПАДЪ, с твёрдым знаком на конце, а так в группе было два лидера, мы не поладили очень сильно, потому что я хотел играть своё, то, что аналогов не имеет, а Морг хотел играть Заппу, снимать его один к одному, то есть копировать музыку. Мы друг друга послали и разошлись. Иван Морг собрал группу ИВАН МОРГ И МЕРТВЯКИ, довольно известная банда, а мы собрали группу ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА и сразу же стали писаться.
Р.: Это в каком году было?
Е.: Это был конец 84-го – начало 85-го. Записали мы первый альбом в декабре, и даже не помню, как он назывался. Это была история омского панка ТОМ I. Первый – это сборный, а второй – ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА. Но мы сейчас от них отказываемся, они как бутлеги ходят, потому что там все песни повторяются. И в ноябре мы записали действительно свои первые альбомы, ноябрь 1985-го. Первый – «Поганая молодёжь», а второй – «Оптимизм». Но по качеству они мне не понравились – не то чтобы плохо, а просто была очень большая усталость, и записались без драйва. После этого я попал в крейзу на три месяца. ГБ очень сильно стала трясти. Гитариста – в армию, а с остальных взяли подписку, что они не будут иметь со мной дело, под угрозой, что их на три года посадят. В подписке было указано, что они не будут играть в группе и заниматься антисоветской деятельностью, говорить со мной антисоветские разговоры – так было указано в формулировке.
А.: Они расписку дали?
Е.: Да. В марте 1986-го я вышел из крейзы и решил, что надо продолжать. Никто со мной играть не хотел, я ещё ПИК ЭНД КЛАКСОН не знал и вообще никого не знал.
Р.: А те, кто с тобой, после подписки не играли?
Е.: Больше со мной так и не контактировали. Очень много дерьма вышло, их запугали. Они подписались в том, что было и чего не было, в общем-то залажали всю нашу компанию.
Р.: Испугались.
Е.: Да, а после этого им уже как-то самим неловко было.
А.: Ты после крейзы вышел ещё более?
Е.: Ещё более после крейзы. Вот решил я записать альбом, летом 1986-го: «Красный альбом». Мне не дали. То есть человека, который мне принес аппаратуру на дом, взяли в ГБ и пригрозили тем, что если он не заберет у меня аппаратуру, то у него будут неприятности с работой, с женой, с детьми и т. п. Он пришёл, у меня всю аппаратуру забрал, извинился и ушёл. Потом про нас появилась статья в местной газете, которая называлась «Под чужим голосом» <«С чужого голоса». – Ред.>, поносная статья. Это было в конце мая 1986-го. Статья обошла весь Омск, после чего появился очень нездоровый ажиотаж. Меня поставили в статье как фашиста-диссидента какого-то, дебила совершенного. Причём именно как фашиста. Про нас стали ходить слухи, что свастики на домах рисуем, огромные, вызывают бригады маляров, которые эти свастики закрашивают, то есть бред пошёл. Тут я познакомился с одним человеком, у него была студия своя, подпольная. И он предложил нам свои услуги. Мы с ним поговорили, во многих вопросах сошлись. И записали в 1986 году совместно «Красный альбом» в акустическом варианте. Этот альбом был и в Питере, и в Москве. С очень хорошим качеством, как на пластинке, впервые за всё время. Звучок типа АКВАРИУМА: бонги, губная гармошка, бас, акустическая гитара. Но мне он вообще-то не понравился. И как раз мы познакомились с этой группой ПИК ЭНД КЛАКСОН. Они меня пригласили в качестве продюсера и басиста на запись их альбома «Лечебница». Мы с ними записались, оказалось, что это по кайфу, и мы стали сотрудничать. Зимой они записали альбом «С Новым годом», декабрь 1986 года. Мне нужна была аппаратура, нужны были музыканты. Мы очень много записывали в домашних условиях, но качество не получалось, и мы решили, что надо покупать всё своё. Мы купили ударную установку, всякие там микшеры, микрофоны. У нас электронщик был свой в группе. В марте 1987-го ребята записали с довольно высоким качеством альбом «Лишние звуки», тоже имеет распространение большое, там «Саботаж» – песня известная. После был записан «Адольф Гитлер», затем аппаратуру я свёз к себе домой и в течение месяца (записал) свои пять альбомов, все песни, которые накопились за это время.
А.: В одиночку?
Е.: В одиночку. То есть накладывал все инструменты сам. Просто чтобы не разучивать партии, не канителиться. И собираюсь записать первые два альбома по-новому, и они будут распространяться наравне со всеми.
А.: А остальные пять альбомов как называются?
Е.: По-новому я записал в электрическом варианте «Красный альбом», альбом «Хорошо!», альбомы «Тоталитаризм», «Мышеловка» и последний – «Некрофилия». Перед записью этого альбома мы съездили на рок-фестиваль в Новосибирск и там отыграли программу «Адольф Гитлер» плюс несколько моих старых песен как «Гражданскую Оборону». Сейчас всё это ходит как зальник и называется «ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА ЖИВЬЁМ, новосибирский фестиваль». Шесть альбомов получилось, плюс два ранних.
Р.: Понятно. А что это за история с венком начальнику ГБ?
Е.: Это я не знаю, первый раз такое слышу. Какой венок начальнику ГБ?
Р.: Не покупали?
Е.: Нет.
Р.: Нам Вульфсон рассказывал.
Е.: Не было никаких венков.
Ш.: Вульфсон нам так и сказал, что вы купили венок начальнику ГБ и послали, так и сказал.
(Перед глазами встает Шапа, по-митьковски разводящий руками и с выражением недоумения на лице: вот ведь Вульфсон сказал, а тут на тебе!)
Е.: Нет, всё это лажа. Просто у нас одного майора, Мешкова Владимира Васильевича, сняли за что-то. Мы хотели сделать акцию: прийти домой, принести ему цветочков, яблочков, как больному, и так далее, тортик ему купить, а потом решили, что это дорого будет – торт покупать.
А.: Какие ты видишь перспективы, ближайшие для твоей группы?
Е.: Приеду, запишу новый альбом. Сейчас я набрал новый состав. Янка вот сочиняет тексты и играет на басе и на гитаре, на басе довольно хорошо, что удивительно.
А.: И тексты сочиняет?
Е.: Да, и тексты сочиняет. Она сейчас в Питере осталась, на НОЛЬ хотела сходить.
А.: Передавай ей привет от ИНСТРУКЦИИ.
Е.: Вообще-то баба-панк, к хиппизму отношения не имеет, чистый панк агрессивный. Причем ужасно любит панк-рок, только его и слушает, и вообще тащится.
А.: Я очень рад, наша баба.
Е.: И барабанщик у меня появился новый – Манагер. Он, кстати, менеджер нашей группы, так что мы втроём играть будем.
А.: А насчёт сейшенов есть перспектива?
Е.: Перспектива есть. Съездить в Москву нас приглашают, съездить в Питер к Фирсову. Запишем альбом, а там уж видно будет. Сейчас самое главное – альбом записать. Называется «Красный смех». А потом поедем – приглашают в Харьков, вообще думаем по стране проехаться, дать просраться, да и обратно. В Свердловске выступим тоже.
А.: В Свердловске когда намечается? (Имеется в виду панк-фестиваль.)
Е.: В декабре намечается.
(Долгое молчание, наконец Ромыч не выдерживает.)
Р.: Плёнка тратится (все смеются).
А.: Я знаю! (Подкалывая Ромыча.)
Р.: Потрепаться мы можем и так (вмиг посуровевший).
Е.: Но мы больше студийно играем.
Р.: А какие у тебя отношения с Ленинградом?
Е.: Вообще-то хорошие, внешне, во всяком случае, вполне нормальные, но контакта в общем-то… Вообще просто замечаю: мне с сибиряками лучше, это во-первых, а во-вторых, сибирский рок круче московского и питерского раз в пятьсот.
Р.: А что ты имеешь в виду?
Е.: У нас в Сибири панк – это настоящий панк, все движения исходят из идеи, а не атрибутики, как в Москве и в Питере.
Р.: Ну почему? А СВИНЬЯ?
Е.: Нет, это вообще не панк.
А.: Ну как так?
Р.: Почему ты считаешь, что он идёт не от идеи? Не от идеи Рикошет идёт.
Е.: Он идёт именно не от идеи, которая в панке заложена. Панк – это движение по своей сути социальное, чего в Свинье никогда не было. Свинья – какой-то пофигист и хулиган, причем который прикалывается на самых низкопробных делах, как говно, например. Вообще, весь панк в Союзе превратился в урлацкий какой-то. Набор атрибутики абсолютно гопницкой, урлацкой! То есть он прикалывается не на том, на чём надо.
А.: Больше на имидже?
Е.: Да, и не только на имидже, а на каких-то делах, которые к панку никогда никакого отношения не имели.
Р.: Дело в том, что панк-рок – изначально шпанский рок…
Е.: Нет!
Р.: Ну а какой же он? Рок борцов, что ли?
Е.: Конечно.
Ш.: Изначально это Патти Смит.
Е.: Изначально это были всякие интеллектуалы.
А.: Здесь просто два течения. Ты ещё в нашу первую встречу сказал, что панк ты считаешь самым интеллектуальным течением. То есть для тебя панк интеллектуален, а Ромыч считает панк изначально шпанским.
Е.: Нет, это не шпанский, ты что?
Р.: Я считаю, что панк – это философия агрессивной шпаны.
А.: Да у шпаны вообще мысли нет.
Е.: У шпаны мыслей нет. Философия агрессивной шпаны – это любера. Это – животные дела. А панки – это люди, которые всеми другими делами переболели и пришли к примитивизму уже сознательным путём. Вот это панк. Потому КЛЭШ – очень интеллектуальная группа.
Р.: То есть ты не разделяешь такой теории, что панки – это люди, которые желают выразиться, но так как не умеют ни на чём играть или играют плохо, от избытка энергии хватают гитары, и у них получается такая энергия, но тупая музыка.
Е.: Нет, я так не считаю.
Р.: Ты считаешь, что панки – это те, кто прошёл всю музыку…
Ш.: Да не обязательно всю музыку.
Р.: Ну хорошо – выбрали для себя.
Е.: Панк – это энергия, агрессия, но в то же время, это очень умная агрессия, а не металл, не урла. Панк – это движение очень умное, это концептуализм. Панк – это концептуализм, а концептуализм – свойство очень умных людей, интеллектуалов, по меньшей мере. Причём интеллектуалов – именно антиэстетов. Это совсем не значит, кстати говоря, что быть интеллектуалом – значит быть образованным. Надо, чтобы человек был действительно умным. Я видел людей, настоящих панков в интеллектуальном смысле, которым по семнадцать лет. Дима из ПОП-МЕХАНИКИ – шоумен – это от возраста не зависит. Во всяком случае, я беру тех же самых СТРЕНГЛЕРЗ, такую песню, как «Но Мо Хероуз», может написать только умный человек. Там сама музыка очень умно сделана. СЕКС ПИСТОЛЗ… Джонни Роттен – п…здец… Я разговаривал с одним хиппом, он сравнивает ЭКСПЛОЙТЕД и СЕКС ПИСТОЛС. У последних видно, что они – интеллектуалы в высшем смысле, умная музыка, они умно играют, умно поют. Поэтому урла и всякие металлисты панк не понимают, ненавидят страшно, они разобрать даже не могут, что это такое. Там очень много второго дна, третьего дна.
А.: Гопоту вообще всегда бесит интеллектуализм.
Е.: А панк – это движение интеллектуальное.
А.: У гопоты это вызывает комплекс неполноценности, поэтому они к панку в большинстве случаев так и относятся. В лучшем случае они могут принять только саму энергию, драйв.
Е.: Вообще нужно быть очень сложным человеком, чтобы принять примитивизм.
А.: Меня всегда это убивало и удивляло: нужно много ума, чтобы делать такие простые штуки.
Е.: Одна из самых интеллектуальных групп – это ТОЙЯ (Тойя Уилкокс – это панк-певица, а не группа; надо бы это знать господам панкам. – Прим. ред.), у неё песня на одном аккорде есть. Вообще панк изначально ориентирован на авангард. А чтобы идти в сторону авангарда, надо быть очень не дураком. У меня есть знакомые ребята из Ижевска – панки. Ребятам лет по 16–17, живут, в общем-то, как урла, бухают. Ребята, которые слушают Штокхаузена, Софью Губайдулину, и в то же время один из них, когда я пришёл к нему домой, сидит Платона читает и говорит: «Во чувак пишет!» Понимаешь?
Р.: (без всякой позы) – Понятно… Да, ты «Горбачёва» сегодня слышал? (имеется в виду песня ИПВ. – Прим. ред.)
Е.: Да так, смутно (имеет в виду телевизор).
(Роман объясняет, что он имеет в виду.)
Е.: Вашего? Нет. То есть слышал.
Ш.: Не слышал, не слышал. В зале не слышал. Пришёл на «Дерьмо».
А.: (стащился) – Пришёл на «Дерьмо»!
Ш.: Или слышал?
Е.: Слышал, слышал.
Ш.: В зале «Горбачёва»?
Е.: Да слышал я «Горбачёва». Когда на саксе?
А.: Да, мы вчера на кухне делали.
Е.: Ну слышал я «Горбачёва», раньше слышал.
Р.: Сегодня ты слышал? (Достал наконец.)
Е.: Да.
Р.: Это, по-твоему, панк?
Е.: (Подумав.) В общем-то, да. Только он сыгран слишком хорошо, я бы так сказал.
А.: Сыгран хорошо?
Е.: Академично. И драйва поэтому меньше, нет его. Не то что нет, а то, что Саня играет на басе чисто, это не то.
А.: Подожди, «драйва нет». Там агрессии нет. Это – нытье сплошное. Какой же это панк? В лучшем случае это плач. Есть даже разновидность народных песен – плач.
Ш.: То же самое – рэгги-растафара.
А.: Да, да, рэгги.
Е.: А панк и рэгги – это одно и то же.
Ш.: Да вообще, тут всё через жопу переплетается.
А.: Вообще… «Лучше по уши влезть в дерьмо», «Горбачёв» – у них народная основа получается, типа народных песенных распевок (речь идёт о песнях ИПВ).
Е.: Да, панк и рэгги – это в одну сторону прёт-то. И так получилось, что новая волна вся из рэгги исходит. СЕКС ПИСТОЛС возникли, оказывается, как группа, которая раньше рэгги играла. Когда у них ещё альбомов не было, они рэгги играли. Так что тут ещё говорить? Да, Боб Марли – это чистый панк-рок. Что ещё можно сказать, когда человек переживает, когда болеет душой, когда ему по-настоящему больно, тогда всё, что он делает, умно получается, потому что когда человек много страдал, он какой-то мудрый становится. Во!!! Дело даже не в интеллекте. Человек, который много пережил, которому плохо было, он уже ерундой заниматься не будет. То есть всё, что он делает, будет каким-то смыслом наполнено, просто-напросто. То есть он не будет ничего лишнего делать, не будет говно играть, а будет делать какие-то настоящие вещи, как Шевчук там или ЧАЙФ.
А.: Просто чувствует жизнь.
Е.: Всё, что они делают, уже смыслом наполнено. Это – ум какой-то, мудрость.
А.: Осознание, скажем.
Е.: Поэтому я Свинью не принимаю и принимать никогда не буду. То, что он делает, – это некоторое даже предательство по отношению к року. Когда человек такой лажей занимается – это по меньшей мере обидно.
Р.: Понятно. Но ты относишься к этому делу как сподвижник?
Е.: Да.
А.: Кстати, ты знаком с идеей «Ъ»?
Е.: Терроризма? Знаком. Я с ним ругался по этому поводу.
А.: А вот ещё теория «новых левых».
Е.: Я страшно ругался с ними по этому поводу.
Р.: Я ему при встрече сказал, что он либо агент ГБ, либо дурак.
Е.: Я ему сказал по-другому. Я ему сказал, что если узнаю, что он что-нибудь в этом роде сделал, то я с ним лично начну воевать, я его просто могу в ГБ сдать. Этот человек опасен. Во-первых, он дискредитирует всё движение панк. Если он сделает хоть бы один теракт и назовёт себя панком после этого, то всем нам крышка. А во-вторых, то, что он делает – это анти-рок и анти-панк. Это то, что делают любера, только под другим знаком – тот же самый фашизм.
А.: Больше всего это похоже на провокацию.
Е.: Да, я вообще удивился, когда узнал, что такие люди на свете есть.
Р.: Человек живет в фешенебельной хате, до сего времени ничего практически не сделал, и сейчас ему, по-видимому, захотелось чего-нибудь остренького, и с чисто эстетических заморочек он торчит на панке.
Е.: У него идея такая, что нужно все разрушить и сломать. Я у него спрашиваю: «А чего ты вообще хочешь?» А он мне: «А дальше видно будет». Я его спрашиваю: «А дальше что?» Отвечает: «Хочу, чтобы люди думать начали». Я ему: «А ты сам-то начал думать?» – «А черт его знает – то ли начал, то ли нет». Короче чувак – или дурак, или еще чего.
Р.: Не думаю, что он чем-то в этом роде будет заниматься.
Ш.: Бред.
Е.: Чистый бред. Провокация какая-то.
Е.: ГБистская.
А.: Скорее, провокация.
Е.: Очень на это похоже.
А.: Сколько я с ним спорил, объяснял. А он говорит, что это, мол, нам нужно, чтобы защищаться от люберов.
Е.: Кстати, он мне ничего про люберов не говорил. Вот с кем стоит воевать, так это с люберами.
А.: Про люберов это уже Коля Рок-н-ролл занёс. Он же вообще вещал, что назревает опасность люберов, и главная опасность – их единение.
Е.: Коля очень в жилу говорит, я с ним согласен.
А.: Их «Память» может просто завербовать.
Е.: Я, кстати, следующий альбом посвящаю обществу «Память» и люберам. Там все песни про это будут. Это сейчас самая яркая и жестокая опасность. Ни разу ещё не было такой опасности по отношению к нам, к живым людям, которые сейчас в Союзе живут.
А.: Чёрная сотня.
Е.: Да, чёрная сотня. Причём эта волна «патриотизма» растёт с каждым днём, растёт прямо на глазах, всё круче и круче во всех городах. Это напоминает Германию 33-го года один в один, буквально по всем проявлениям. Я боюсь, как бы того же самого не вышло. Чтобы мы не оказались в положении той части интеллигенции, которая тут же скипнула, когда у них там путч начался в 1937-м.
А.: В 1937-м это у нас.
Р.: Да, кстати, о ТЕЛЕВИЗОРЕ. Твоё отношение ко всем этим делам. «Твой папа – фашист»…
Е.: Моё отношение… У меня некоторое недоумение по поводу того, почему группа два года играла всякую херню, а потом вдруг неожиданно, когда случилась перестройка, они стали играть совершенно другое.
А.: Так может, не литовали?
Е.: Почему они в альбомы это не включали?
Ш.: Может, чисто случайно?
Е.: Да нет, первый альбом группы всегда самый лучший.
А.: А альбомы в Ленинграде не литовались? (Чем чёрт не шутит, Ленинград всё-таки.)
Е.: Ну, какая может быть литовка альбомов, если группа андеграунд?
А.: Подожди. Первый альбом – «Шествие рыб»?
Е.: Да. Херня же.
А.: В каком году он вышел?
Е.: В 1986-м.
А.: В 1986-м перестройка была уже в полный рост.
Е.: А что они такую херню играли?
Ш.: То есть ты не веришь в Мишу как в честного человека, что ли?
Е.: Да вот как-то странно получается, непонятно. А если он сейчас играет вот такой экстремизм, во-первых, непонятно, что за ним кроется. То есть что дальше? Гребенщиков сказал правильно: «Дай Борзыкину власть, он фашизм похлеще, чем сейчас, сделает». А во-вторых, в Свердловске он пел одно, в Питере – другое, в Симферополе – третье. Он купюры допускает в текстах.
А.: Как???
Е.: А вот так. В Свердловске он пел: «Вы можете поставить меня на колени и всё это назвать перестройкой», а потом он это не пел. В Симферополе он этого не пел.
А.: Чтобы ему ещё концерты дали?
Е.: Да, да, да.
Р.: То есть ты видишь в этом проявление конъюнктурности?
Е.: Да, он уже начал продаваться.
Р.: Всё, что касаемо Свердловского, Ленинградского рок-клубов, это уже, как говорится, концертные организации. Довольно солидные. Там никакого панка быть не может.
Е.: Да. Во-первых, он музыкального отношения к панку не имеет, потому всё это – гнилая эстетика, советский ДЖАПАН какой-то. А во-вторых, если он хочет сказать «Долой Советы!», почему он это не делает?
Р.: Тут ещё вот что. Если ты хочешь что-то сказать, то ты это можешь сказать, а если ты хочешь это доказать, обосновать, исподволь к этому подвести, то так петь не стоило. Ну раз сказал «Долой!», два сказал…
Е.: Так он это только и говорит. Это плакатная поэзия, тупая такая.
Р.: Я у него спрашивал, почему он же поёт «Долой Совдеп!». Он как-то так ответил…
Е.: Вот видишь.
А.: Потому что потом нечего будет петь.
Р.: А больше вообще петь нечего будет.
Е.: Да нет, всегда есть про что петь.
А.: Как сказал Юджин: «Про что бы ни пели, это всё равно будет про советскую власть».
Е.: Да, всегда будет о чем петь. Человек поет, потому что ему плохо.
А.: Так ты всё-таки веришь в искренность?
Е.: Не верю. Хотя в общем-то он с кайфом поёт, и в то же время такое чувство, что он с самим собой неискренен. Боится самому себе в лицо посмотреть или боится последовательно в самом себе разобраться. У меня вот такое чувство. Но в общем и целом я к нему хорошо отношусь. То, что он делает, по сравнению с остальными питерскими – это кайф. Хотя бы по сравнению с этими же самыми ОБЪЕКТАМИ НАСМЕШЕК, АКВАРИУМОМ. Кинчевым тем более…
Р.: А к Боре как ты относишься?
Е.: Я его не знаю хорошо и как о человеке говорить о нём не буду. А в общем и целом я Борю уважаю. Человек работает для самого себя, то есть настолько человек полностью погружён в самого себя и работает себе в кайф, насколько я понимаю.
А.: Ты считаешь, главное – себе в кайф?
Е.: Это он так считает и так делает.
Р.: Ты это разделяешь?
Е.: Не то что разделяю… Уважаю, он это искренно делает.
А.: Ты неправ.
Р.: Ты уважаешь его последовательность в этом деле?
А.: То, что он только себе в кайф, – ты неправ. Он всегда говорил, что хотел жить кайфово и делать кайф другим.
Е.: Да он, похоже, людей не любит. У него отношение к публике гадливое такое. И то, что он играет в зале, для него в тягость, то есть ему лучше дома сидеть и песенки сочинять, это гораздо ему больше по кайфу. То, что он выходит на сцену, песни поёт – это потому, что ему башли платят, или потому, что надо, или ещё почему. Только не потому, что ему хочется этим людям спеть. То, что он делает, это вообще, по-моему, не рок, это какие-то другие дела, внутренние дела. Если глубоко копать, то это ближе к КСП. Там у него агрессии нет.
А.: В последних вещах.
Е.: У него и раньше-то не было агрессии.
Ш.: Это почему же?
Е.: Ну есть там «Электрический пёс» или «Прекрасный дилетант», и то какие-то случайные.
А.: В них нет прямой агрессии. У него совсем другая программа. Программа убеждения.
Р.: Он считает себя гуру.
Е.: Есть отчасти. А что мне глубоко не нравится – то, что он с Запада всё дерёт. Если глубоко копать, то у него своего ничего нет.
Р.: Ты считаешь, у нас возможно что-то своё сделать? Ведь очень многое, почти всё, берём из эмпирики. Всё, что слышал в своей жизни, как-то переварилось, перемешалось.
Е.: Так это обязательно.
Р.: Ты тоже много слышал, значит, ты тоже дерёшь.
Е.: Я считаю, что вся рок-культура в мире – одна. У меня такое убеждение, что я нахожусь в том же положении, как, допустим, Роттен. У меня нет разделения: здесь и там. Если глубже копнуть, то я считаю наравне с какими-нибудь КЛЭШ. То есть если бы я попал туда, я точно так же к ним зашёл, поговорил. Мы варимся в одном котле, поэтому у меня нет разделения на нас и на них. А Гребенщиков постоянно ощущает, что он здесь, а они там. Почему наша страна в отношении рока отстаёт? Потому, что рок-культура постоянно ощущает, что она здесь, а они там. Я не чувствую, что живу здесь. Всё едино, как некий рок-котёл. Я слушаю Игги Попа и общаюсь с ним. Мы с ним вместе, два брата, он поет для меня, я пою для него. Я считаю, что музыка делается для музыкантов, художники рисуют для художников, поэты – для поэтов… Только музыканты, панки, могут оценить твои песни, я имею в виду даже не столько музыкантов, а людей, которые…
А.: Ну, понятно.
Е.: Поэтому для меня панк, который был на Западе, – не то, что на Западе или у нас, просто есть панк и есть непанк. Допустим, панк, который играют, скажем, в Праге, – это панк, который круче, чем, допустим, ЭКСПЛОЙТЕД, или какие-нибудь ДРАКОНЫ из Китая ещё круче, чем наш панк, допустим, вместе взятый. Просто мы одна культура, одно целое, один котёл. А если, допустим, Гребенщиков, подсознательно, я чувствую, разделяет на советскую и западную. Поэтому поляки, БРИГАДА КРИ, их и в Англии слушают, там пластинки выходят, всё это по кайфу. Вот и ДК скоро выйдет, я надеюсь.
Р.: То есть ты считаешь, что у панка национальных корней нет?
А.: У рока вообще?
Е.: У рока?
Р.: И даже у рока… Мы как-то автоматически приняли рок за панк. Настоящий рок – это панк.
Е.: Да-да, это чётко совершенно.
Р.: Так, а корней у него национальных нет.
Е.: Есть. Только эти корни у каждого свои. А вообще, если глубже копать, то у всех корни-то одни. Вся культура народная, мировая, она вся по своей сути похожа.
Ш.: Да она одна и есть.
Е.: Что Африка, что Россия, вот эти вот шаманские дела по деревням, что какие-нибудь индейцы американские, что какой-нибудь оркестр миланский, какой-нибудь австралийский – это всё один хер. Я вот слушал африканские дела, истинно традиционные народные, я слышал, что ансамбль Покровского поёт. Всё то, что Покровский делает, – это панк-рок, это рок в чистом виде, с таким драйвом, который не снился ни ЛЕД ЗЕППЕЛИН, ни ЙЕС. Когда я «Музыкальный ринг» с Покровским смотрел, я весь концерт орал, я плясал, я на стене «анархия» рисовал. Потому что то, что они делают, – это именно рок в чистом виде. И вот эти все народные дела, что Африка, что Америка… Чукотскую народную музыку послушал. То, что они делают, и Игги Попу не снилось. Все-все, что люди делают, – это культура человеческая – которая корнями едина.