На протяжении человеческой истории всегда были периоды, когда миллионы людей теряли опору и надежду. Мы хорошо помним события XX века, и многие из нас могут чувствовать себя потерянными прямо сейчас. Но немногие знают о том, что подобной эпохой для целых народов стал VII век. Империи, представлявшиеся вечными, оказались бессильными перед арабским нашествием. Византия стремительно теряла свои восточные территории, а ее недавний многовековой враг, Сасанидский Иран (или Вторая Персидская империя), хотя славился выдающимися воинами и сопротивлялся что было сил, в итоге тоже был захвачен арабами. Разрушение устоявшихся веками общественных отношений, стремительная смена власти, религии, языка на территориях, занимаемых халифатом[3], лишали людей чувства опоры и заставляли поверить в то, что конец света близок.
Как найти смысл в мире, где твоя вера терпит поражение? Можно ли обрести любовь в обществе, где глаза у всех наполнены усталостью, а ум – тревогой? Как ни странно, именно тогда появились люди, которые не только утверждали, что в основе мира лежит любовь, но находили способы ее обрести в темные времена. Эти люди – сирийские мистики.
В контексте нашего разговора я исхожу из такого рабочего определения мистики: это опыт, в котором человек ощущает божественное присутствие. Мистик – человек, который жаждет этого опыта и готов рассказать о нем и о том, какое понимание Бога и мира ему в этом опыте открылось[4].
Мистическое движение, о котором мы будем говорить, возникло на территории современных Ирака, Ирана, юго-восточной части Турции и Катара, и в восточном христианстве[5] аналогов ему не было. Его представители подробно описали свой опыт познания Бога и человека. Сотни дошедших от них текстов – это дверь в мир, не уступающий по своему масштабу каббале, суфизму или дзену.
По-арамейски это движение называли тагурта (taˀḡūrtā), то есть «торговля». Этот термин можно сопоставить с древнееврейским словом «каббала» – «получение», «приобретение». Мы надеемся показать, что ответы, полученные людьми, жившими в полной темноте, без всякой надежды на просвет, остаются значимыми и сейчас, а любовь, добытая сирийскими мистиками среди пустынь и скал, до сих пор способна приносить плоды.
Начнем по порядку. Перечисленные нами области – Ирак, Катар, Иран, юго-восточная часть Турции – были частью Сасанидского государства. Оно просуществовало с 224 по 651 год, пока окончательно не пало под натиском арабов. Почти все это время государство Сасанидов было главным военным соперником Римской империи. Взаимодействие этих двух «сверхдержав» непосредственно отражалось на судьбе христианских сообществ, существовавших на их территориях.
Наверное, многие читатели имеют представление о римском или византийском христианстве, ведь в каком-то смысле вся европейская культура ему наследует. А вот словосочетание «персидское христианство» может звучать несколько экзотично. Между тем за ним скрывается явление, о масштабе которого можно судить хотя бы по такому примеру. В VIII веке католикос Тиматеос (780–823), патриарх персидской Церкви, писал[6], что поставил митрополита в Туркестане (Bēṯ Turkāyē), а еще готовит митрополита в Тибет (Bēṯ Tup̄tāyē) и нескольких епископов в Северную Месопотамию. Митрополит Тибетский! Сейчас это звучит как фраза из повести в жанре альтернативной истории, а для Тиматеоса это было частью его рабочей повседневности. Еще он просил епископа города Дамаска выяснить, что за еврейские рукописи были найдены в районе Иерихона. География одного этого письма охватывает расстояние более четырех тысяч километров с запада на восток и порядка полутора тысяч километров с юга на север. Все эти земли были включены в юрисдикцию Церкви Востока – одной из древних христианских церквей, которая, как считается, была основана еще во времена первого поколения христиан. На протяжении многих веков она развивалась обособленно и потому сохранила множество уникальных черт, восходящих к первым иудео-христианским общинам.
Христианство на этих территориях никогда не было государственной религией. Официальной религией Персидской империи был зороастризм. Зороастрийская власть крайне враждебно относилась к христианскому населению, и очевидных точек соприкосновения, которые позволили бы с ней договориться, у христиан не было. Скажем, с мусульманскими правителями можно было говорить как с монотеистами. Можно было попытаться развеять недоумения относительно того, как у Бога может быть сын и почему христиане обожествляют творение. Можно было даже поговорить о том, содержит ли Библия пророчества о Мухаммеде. С зороастрийцами таких общих тем не обнаруживалось, и восточносирийское предание о том, что Заратустра – это на самом деле пророк Варух, друг, ученик и помощник пророка Иеремии, предсказавший пришествие Христа, едва ли порадовало бы персидских чиновников и жрецов. Поэтому персидские христиане регулярно подвергались преследованиям. Считается, что тут сыграла свою роль и внешняя политика: Римская и Персидская империи находились во вражде, а начиная с Константина Великого римские императоры исповедовали христианство[7], поэтому христианских подданных шаха воспринимали как потенциальных предателей.
Христиане Персии и в самом деле с сочувствием и надеждой смотрели на судьбу своих собратьев в Римской империи. Но со временем стало ясно, что активная поддержка государства превращает Церковь в инструмент управления обществом, поэтому уже в конце VII века месопотамский монах Йоханнан бар Пенкайе писал, что персидское христианство оказалось в лучших условиях, чем греко-римское. «Силою Победоносного Царя [то есть Христа] мы были процветающими вопреки всем войнам, которые возбуждали против нас цари-тираны»[8], – говорил он, имея в виду, что в условиях постоянного вызова Церковь Востока избегала застоя и соблазна стать частью государственной машины. При этом Йоханнан горько сетовал на то, что с приходом арабов в Персидскую империю его современники утратили дух любви и перестали быть истинными христианами. Однако именно тогда миссионеры стали двигаться дальше на Восток, в Китай и Среднюю Азию, а движение сирийских мистиков достигло своего расцвета.
До сих пор мы говорили о персидских христианах, хотя книга посвящена сирийским мистикам. Давайте разберемся, как сирийское и персидское связаны между собой. Основным языком Персидской империи был пехлеви. Но у персидских христиан был еще особый язык для богослужения, переписки и литературы – один из диалектов арамейского, который было принято называть сурьяя. Это арамейское слово происходит от греческого Syria, то есть «Сирия», а греческое слово в конце концов восходит к аккадскому Ашшур, которым древние ассирийцы называли своего главного бога, город и страну. Сурьяя, то есть сирийский язык, использовался большей частью христиан, говоривших на тех или иных арамейских диалектах, – не только в Персидской империи, но и в Римской. Этот язык восходит к диалекту города Эдессы в Северной Месопотамии[9]. Эдесса была столицей небольшого государства Осроэна. Диалект этого города имел статус официального языка, на нем создавались литературные и философские произведения. Например, эдесский философ рубежа II–III веков Бардайсан оказал значительное влияние на греческих мыслителей[10]. Такое положение Эдессы сделало ее культурной столицей, в том числе для арамеоязычных христиан, живших за пределами Осроэны.
Осроэна занимала нестабильное положение между римской и персидской сверхдержавами. В 244 году династия эдесских правителей прекратилась, а еще раньше, в 214 году, Осроэна была аннексирована Римской империей. Однако история сирийского языка и литературы тогда только начиналась. Сирийский язык не только использовался по обе стороны границы, но и передавался с невероятной аккуратностью, а человек, освоивший грамматику этого языка, мог читать и текст, записанный в VI веке на севере современной Сирии, и текст, переписанный в XVIII веке на юге современной Индии. Хочется сравнить это положение дел с использованием латыни в Средние века, но ситуация еще более удивительная: сирийское христианство с середины I тысячелетия было конфессионально неоднородным и не имело общего центра – ни административного, ни образовательного.
Сам термин сурьяя со своей безумной историей – хорошая иллюстрация тех обстоятельств, в которых сирийские язык и культура находились на протяжении веков. После аннексии Осроэны Римской империей сирийский никогда уже не был государственным языком, но использовался поверх государственных и церковных границ. Сирийская культура соприкасалась с греческой на Западе и с персидской на Востоке, а сирийские переводы греческих авторов стали посредниками, через которых эти тексты открылись арабскому миру.
Итак, в среде персидского христианства, в лоне Церкви Востока, возникла совершенно особая субкультура сирийских мистиков.
Расцвет сирийского мистицизма – это VII–VIII века, но традиция эта продолжалась и дальше: мы можем проследить череду авторов, передававших знания от учителя к ученику или хотя бы имевших последователей, как минимум до начала XI века. А идеи мистиков активно использовались богословами Церкви Востока (и не только ими) вплоть до начала XIV века. Это была эпоха так называемого сирийского ренессанса, и ученое монашество пыталось обобщить опыт тысячелетней традиции, к которой оно принадлежало.
Сирийские мистики, как мы уже заметили, жили на стыке нескольких культур: христианства, зороастризма и ислама. Они были последовательными христианами, но само собой получалось так, что, ставя во главу угла свой духовный опыт, они меньше, чем принято, уделяли внимание традиции, правилам и церковному уставу. Точнее, эти правила они воспринимали как лестницу, по которой нужно взобраться на крышу, – такой образ использует Исаак Сирин[11]. Когда человек находится на крыше, ему не нужно пользоваться лестницей. И мистики неоднократно пишут об оставлении ими устава в том состоянии, когда они поднимаются выше уровня слов и образов.
Мистик VIII века Иосиф Хаззайа в одном из своих главных сочинений, «Послании о трех степенях монашеского жительства», дает подробное описание разных этапов мистического опыта. В частности, он говорит о приближении к состоянию, которое мистики называли шафйута (šap̄yūṯā) – «ясность», «просветленность». Речь идет о переживании человеком своего естественного состояния без каких-либо помех. О шафйуте мы еще скажем, а сейчас хотелось бы привести слова Иосифа Хаззайи, которые он обращает к монаху, почувствовавшему свое приближение к предельному сосредоточению:
…Закрой все двери кельи твоей. И войди внутрь, и сядь в темноте и тишине, так чтобы и пение птицы не было слышно тебе. И когда придет час службы, смотри не вставай ни за что, чтобы не был ты как дитя, меняющее бездумно талант золота на финик, чтобы на краткий миг усластить свою гортань. Но ты как мудрый купец, когда попадется тебе жемчужина драгоценная, не променяй ее на вещи малостоящие, что во всякое время окружают тебя, чтобы не был твой конец таков, как у того народа, который вышел из Египта и отверг пищу манны духовной и возжелал отвратительной пищи египтян[12].
Заметьте, это сказано не про житейскую суету, а про регулярные монашеские богослужения. Неудивительно, что подобные мысли вызывали напряжение у церковной иерархии. У нас есть сведения о нескольких конфликтах в истории восточносирийского мистического движения. Кульминацией одного из таких конфликтов стал собор 787 года, инициированный католикосом Тиматеосом. Тогда трое мистиков – Иоанн Апамейский, Иоанн Дальятский, Иосиф Хаззайа – были преданы анафеме, то есть отлучены от Церкви. Анафема в то время была серьезной репрессией и для монаха, и для священнослужителя, и для христианина, живущего в миру. Такой человек терял связи с общиной, а за ее пределами он тоже был чужаком. Он был обречен на отказ от своей идентичности (во времена Тиматеоса это значило принять ислам или примкнуть к другой христианской конфессии). Христианин мог проявить себя в торговле или ремесле, да и путь к административным должностям был для него открыт, хотя и весьма затруднителен, но без поддержки общины достичь успеха во всех этих областях становилось гораздо труднее. Если же речь шла о монахе, который добровольно ушел из мира, то он терял вообще все. Для творческих людей, какими были сирийские мистические авторы, анафема означала еще и забвение: их книги изымались из монастырских библиотек, переписывание и распространение их запрещались.
После осуждения мистиков Тиматеос правил еще 36 лет, так что у представителей сирийского мистического движения долго не было надежды на просвет. Впрочем, переписывание текстов мистиков не прекратилось, как не прервалась и сама традиция. От гор Хузистана до гор Северной Месопотамии люди, разделявшие идеалы тагурты, поддерживали связь между собой. Подобно тому как сама Церковь Востока выжила во враждебном окружении, сирийское мистическое движение выжило во время его фактического запрета. При этом оно было построено исключительно на горизонтальных связях (не считая отношений настоятелей и монахов, наставников и учеников).
Осужденных мистиков реабилитировал преемник Тиматеоса, католикос Ишо бар Нун, который занял патриарший престол в 823 году. В трактате «Об ангелах и звездах», дошедшем под его именем, прослеживается влияние Иосифа Хаззайи (хотя, возможно, этот трактат принадлежит другому Ишо бар Нуну, монаху X века). Впоследствии влияние идей мистиков только росло. Их тексты быстро стали переписывать за пределами Церкви Востока: так, древнейшая известная нам православная рукопись, содержащая тексты мистиков Исаака Сирина и Иоанна Дальятского, датируется VIII–IX веками[13]. Эта рукопись была переписана в Палестине – в знаменитой лавре Саввы Освященного. В IX веке многие тексты Исаака Сирина перевели на греческий язык – так он стал известен в Византии, а затем и в Западной Европе. Тексты Иоанна Дальятского, Иосифа Хаззайи и Афнимарана[14] читали и переписывали от Египта до Северной Месопотамии.
Несмотря на это, традиция сирийских мистиков оказалась почти полностью забытой. В XIV веке монгольское нашествие подорвало силы Церкви Востока. Горы Северной Месопотамии, те самые, что когда-то давали прибежище мистикам, стали ее единственным надежным оплотом. В XIX веке европейские путешественники рассказывали об ассирийском государстве, подотчетном османскому султану, но фактически не находившемся в его власти, с центром в селении Кудшанис (в горах Хаккяри). Но доступа к наследию Церкви Востока у европейских ученых почти не было, потому что она пережила еще одно потрясение – османский геноцид в Первую мировую войну. Западный мир открыл сирийские мистические тексты в XX веке, когда сама Церковь Востока находилась в режиме выживания и была не в силах вчитываться в собственное духовное наследие.
Открытие сирийской мистики в научной среде вызывает ассоциацию с распахнутым окном при запертых ставнях. Становятся известны десятки новых текстов, но не хватает рук для их описания. Прозрения мистиков звучат на страницах научных работ как предмет изучения, как семена, хранящиеся на складе, – и ждут своей встречи с землей.
Нередкая претензия к нашему подкасту, которая, конечно, полностью применима и к этой книге, – это легковесность, которую можно счесть совершенно неуместной при разговоре о таких серьезных вещах, как учение сирийских мистиков. Когда мы походя говорим о том, что монах провел несколько лет в пустыне, мы не можем на самом деле представить себе, что это означает, насколько это было сложно и до какой степени его реальность отличалась от той, к которой мы привыкли. Кто-то может сказать, что мы лишь вырываем из контекста те откровения, которые приходили этим людям, и пытаемся на коленке выкроить из них какие-то советы в духе селфхелп-литературы.
Но надо понимать, что речь идет о христианстве, которое было во многом альтернативным по отношению к христианству византийскому, и от него почти ничего не осталось. И мы стараемся донести знание об этих текстах, показать, чем они интересны. Если кому-то наша интонация покажется легкомысленной – это для того, чтобы было легче подступиться к теме. И наш подкаст, и эта книга – это введение, приглашение к важной и малоизвестной традиции. А мы с Филиппом Дзядко – как два охранника из талмудической притчи: один слепой, другой безногий, но один другого может подсадить на плечи и кое-что все-таки сделать, чтобы пронести эту традицию дальше.
Движение мистиков охватывало сотни людей. До нас дошли сочинения примерно десятка ярких авторов. Это Афнимаран, Дадишо Катарский, Шем'он д-Тайбуте (Симеон Благодатный), Иоанн Дальятский, Иосиф Хаззайа, мар Шамли, Бехишо Камульский, Брихишо, Иосиф Буснайа; отдельно мы говорим об Исхаке д-Нинве, или Исааке Ниневийском, в России известном как Исаак Сирин.
Как нам сегодня могут помочь сирийские мистики – люди, которые жили полторы тысячи лет назад в длительной самоизоляции, в пустыне, постоянно ожидая конца света? Что они знают о спорах в фейсбуке, выгорании на работе, воспитании детей, соседях, делающих ремонт четвертый год подряд? Казалось бы, ничего. Но я верю, что их опыт может быть по-настоящему полезен для нас и сегодня.
Внимание мистиков было, конечно, сосредоточено на общении с Богом, но ключевым предметом их изучения был сам человек, устройство человеческого сознания. Для чистоты эксперимента, для того чтобы остаться с собственной душой наедине, они уходили в полную изоляцию. Сирийский мистик VII века Дадишо Катарский написал руководство для монахов, которые только начинают практиковать уединение, запираются в келье за пределами монастыря на семь недель. И в этом руководстве он говорит прямо: одна из целей затворнической жизни – познание человеком самого себя[15].
Размышляя об «эксперименте» мистиков, я вспоминаю такую аналогию. Когда я работаю над переводами сирийских текстов, я постоянно пользуюсь базовым словарем классического сирийского языка, который составил человек по имени Роберт Пейн Смит. Он потратил на него значительную часть своей жизни, а его дочь потом завершила эту работу. Я с трепетом думаю о том, что сам не решился бы потратить столько времени на справочный текст, но без него заниматься тем, чему я посвятил свою жизнь, решительно невозможно. Мне остается принять усилие Пейна Смита и с благодарностью думать об этом человеке, понимая, что и мое усилие – ответ на его труд.
Примерно то же я чувствую, читая тексты сирийских мистиков. Они презрели сомнения, решились на крайне рискованный эксперимент, посвятили ему жизнь и на его основе создали философско-антропологическую систему, которой я теперь могу пользоваться, живя в совершенно иных обстоятельствах. Ведь при всем, мягко говоря, своеобразии опыта мистиков их выводы – не про жизнь в монастыре и пустыне, а про человеческую природу как таковую. И этот опыт мы теперь можем использовать почти как справочник – не забывая, правда, о том, что не все, о чем писали древние сирийцы, стоит повторять в домашних условиях.
Поскольку многие тексты сирийских мистиков еще только ждут своего перевода на русский язык, мы находим важным сделать такое предуведомление.
Ссылаясь на сочинения сирийских мистиков, доступные в русском переводе, мы указываем в сноске соответствующий перевод. Если то или иное сочинение не переведено на русский, мы ссылаемся на сирийский текст – либо по существующим изданиям, либо по рукописям. Часто при таких отсылках мы помещаем переводы соответствующих сирийских фраз – либо мои (в этом случае авторство перевода не указывается), либо моих коллег (фразу «текст цитируется по еще не опубликованному переводу» вы не раз встретите в книге). Поэтому предлагаем вам почаще заглядывать в сноски!