Мик у чёрта на куличках


Пыльная старая «Сессна» приземлилась и запрыгала по взлётной полосе. Пилот воскликнул «Ого-го!» и снова поднял самолёт в воздух. Он глянул на бледного паренька на соседнем сиденье и сказал:

– Только не ной, приятель, это ж просто ради смеха. В наших краях мало развлечений, приходится самому искать веселухи.

Когда самолёт развернулся на второй заход для посадки, Мик с любопытством посмотрел на открывшийся внизу пейзаж. Коричневая трава, корявые деревца, рыжие камни и рыжая почва – куда ни глянь, ничего другого вокруг, не за что глазу зацепиться, не считая моря, блестевшего в отдалении как поднос с алмазами.

– Всё рыжее, – сказал Мик.

– Я завёз тебя на Марс, приятель. Решил, ты будешь не против какого-нибудь космического путешествия.

– На кукурузнике до Марса не долететь, – уверенно сказал Мик, хотя сомнения у него были.

– Боже ж мой, да ты умник. По мне, что Марс, что Пилбара – один чёрт. Чтобы здесь жить, нужно родиться придурковатым, как бандикут[1]. Даже кенгуру и собаки динго такие же придурочные. По мне, так лучше всего в Маргарет-Ривер. И в Албани хорошо. А тебя вона куда занесло, эх.

– Порт-Хедленд вроде неплохой город, – сказал Мик.

– Эт да. У них продают самую вкусную в мире жареную рыбу с картошкой. Место отличное, коли любишь рыбачить. Однажды я поймал там акулу с куском кенгуру в брюхе.

Самолёт снова пошёл на снижение, и Мик постарался не бояться. Но смотреть на быстро приближающуюся землю было страшно; она летела навстречу, а самолёт мотало из стороны в сторону, и, когда колёса ударились о взлётную полосу, у Мика желудок подпрыгнул к горлу. Он вцепился в края кресла, аж костяшки побелели. Когда машина встала, они подождали в кабине, чтобы улеглась туча поднятой ими рыжей пыли. Пока сидели, стало невыносимо жарко.

Пилот открыл дверь и велел выходить, и жара ударила Мика в лицо стеной адского пламени. Он не знал, как реагировать. Он никогда раньше не чувствовал такого густого жара – будто упираешься в железную стену.

– Нынче ещё не так жарко, – сказал пилот. – Тебе повезло. Иногда здесь как в чёртовой печке.

Мик спрыгнул на землю, над которой парило мерцающее марево, и пилот сбросил сверху его синий чемодан со словами:

– Лови, приятель!

Чемодан был большой, туго набитый – сюда поместилось почти всё, чем он владел, и Мик свалился, когда чемодан ударил его в грудь.

– Прости, приятель, – сказал пилот, а Мик поднялся и тупо смотрел на рыжую пыль, покрывшую его руки и одежду. – Привыкай к ней.

Пилот спустился и повернулся к нему спиной, а лицом к хвосту самолёта, бросив через плечо:

– Пардон, мне тут невтерпёж…

Мик вырос в приличной семье в Сиднее и был поражён, что можно вот так запросто помочиться на виду у всех, без тени смущения. Он и сам еле терпел, но лучше уж дождаться, когда самолёт улетит. Став старше и рассказывая иностранцам, что он родом из Сиднея, Мик добавлял: «Но Сидней – это не настоящая Австралия».

Он только-только начал постигать это, стоя посреди пустыни, – городской мальчик одиннадцати лет, переполняемый чувством, будто потерял всё, что имел в жизни.

Пилот покончил со своим делом, застегнул штаны и приветливо сказал:

– Никто тебя не встретил. Вот жалость. Но ты не волнуйся, кто-нибудь приедет, скоро. Оставлю тебе бутылку воды. И можешь взять мои бутерброды. С этой чёртовой пастой веджимайт[2] и огурцом. Вот ведь какая баба, знает же, что я такое не люблю.

– Почему вы тогда сами не готовите себе бутерброды? – сумничал Мик, но пилот только взглянул на него, будто сердясь, и ответил:

– Послушай моего совета, приятель, не женись. Лучше с собакой жить, говорю тебе.

Мик сел на чемодан и смотрел, как самолёт, снова взвихрив тучу пыли, поднимается в небо, блестя на солнце как новенький. Он сделал петлю, повернув к Порт-Хедленду, и на прощание помахал крыльями. Мику понравился этот странный, юморной, грубоватый человек, и он вдруг подумал, что, когда вырастет, возможно, тоже станет пилотом кукурузника или врачом, летающим по вызовам.

Шум мотора затих вдалеке, и Мик осознал своё полнейшее одиночество. Странно было не ощущать больше вибрацию и шум самолёта. Жара была оглушающей, и ему ничего не оставалось, кроме как сидеть, тщетно борясь с ужасом и паникой, что он остался один в этом пустынном, инопланетном ландшафте, где вокруг только колючий спинифекс[3] да раскалённые докрасна камни. Он открыл чемодан, достал футболку, чтобы прикрыть голову, потому что солнце прямо сжигало волосы, поджаривало лицо и губы, и снова сел. Заметил неподалёку ящерицу-тата, которая бесстрастно наблюдала за ним, поднимая то одну лапку, то другую, чтобы рассеять жару. Как будто махала ему.

Сегодня наступил конец долгого прощания. Прежде всего с Сиднеем. Да и других прощаний было более чем достаточно. Всего несколько месяцев назад умер его папа, а Мик до сих пор не знал, отчего и как. Никто не желал разговаривать с ним об этом. Только талдычили: «Ты должен быть храбрым мальчиком и заботиться о маме».

Не получалось думать об отце как о мёртвом. Разве мог быть мёртвым этот высокий, сильный человек, который играл с ним в крикет, и держал вниз головой над прудом, и на заливе Мортон-Бэй учил бросать голыши с помощью пращи, как Давид и Голиаф, и рассказывал небылицы перед сном до тех пор, пока Мику удавалось держать глаза открытыми и в конце концов он засыпал под собственный смех. Мик до сих пор чувствовал какое-то оцепенение от всего этого и не мог плакать даже наедине с собой. Его не взяли на похороны. Он только сходил положить цветы на могилу, и после этого ему начали сниться кошмары – он представлял, как может выглядеть его отец сейчас, когда лежит в шести футах под землёй.

Бессмысленно было стараться быть сильным ради матери, потому что, когда вскоре после кончины мужа умер её отец, она тоже сломалась. И теперь находилась «под присмотром» – так ему сказали. Когда он пришёл навестить её в тот дом, она сидела у кровати в ночной рубашке с неровно накрашенными губами и всклоченными волосами и смотрела мимо него в окно, не видя ни попугаев лори среди ветвей, ни птичек майна на подоконнике. Он попробовал её обнять, но она не реагировала, и, когда он сделал то, что ему велели – поцеловал на прощание, её щека показалась ему холодной и слишком мягкой.



– Как папа? – спросила она, и он не нашёлся что сказать.

Добрая медсестра сказала ему, что мама как бы на каникулах из-за шока и горя: сперва одного похоронила, потом сразу второго – и не выдержала. Не такие каникулы, когда ты пакуешь чемодан и едешь на залив Байрон-Бэй, а такие, когда твой разум на время закрывается.

– Не волнуйся, Мик, – сказала добрая медсестра, – она вернётся. Они почти всегда возвращаются. Просто дай ей время, и она вернётся. Тебя ждёт масса интересного, когда поедешь на запад, поверь, я знаю. То ещё будет приключение!

Поэтому он и полетел в Перт на красивом большом самолёте и потом прибыл в Пилбару на грязной «Сессне», и всю дорогу за ним присматривали разные добрые люди, взявшие на себя труд заботиться о нём. Он съел целую гору шоколадок и карамелек, волновался или пугался только во время взлётов и приземлений и пересказал почти все интересные истории из жизни.

И теперь, когда он сидел посреди пустыни совсем один, если не считать ящерицу-тата, изнывая от жары, какой даже вообразить себе не мог, все эти резкие перемены, перевернувшие его жизнь, разом навалились на него каким-то отупелым оцепенением.

Мик спрашивал себя, почему дедушка не пришёл его встречать. Наверняка же слышал, как прилетел самолёт. Он бы не бросил внука просто поджариваться на этой сковородке, правда? Мик не слишком хорошо знал папиного отца, потому что видел его только один, максимум два раза в год, но знал достаточно, чтобы не заподозрить в безответственности.

Мику захотелось плакать, но он подавил импульс: привык уже к необходимости быть сильным. Сидел и сидел на чемодане. Постепенно жара начала слабеть, и солнце спустилось на запад, к морю. Мик спрашивал себя, неужели придётся ночевать на улице и ещё – нападают ли динго на людей не выше ребёнка. Существовало много историй о том, как динго пожирали детей, но чтобы растерзали одиннадцатилетнего мальчика – о таком сведений не было. Мик встал и принялся искать среди кустов спинифекса камни, подходящие по размеру, чтобы кидаться, и носил их к чемодану, складывая аккуратной горкой. Потом набрёл на старый скелет рыжего кенгуру с кусочками уцелевшей на костях шкуры и позаимствовал одну бедренную кость. Это была отличная, большая кость, и, когда он её понюхал, ожидая отвратительного запаха, оказалось, она вообще почти не пахнет. Всю вонь давным-давно выжгло солнце.

Мик снова уселся на чемодан и вынул из кармана складной нож. Отец подарил его на последнее Рождество со словами: «Держи, сынок, ты дорос до такой вещи».

Он показал Мику, как нужно строгать – всегда от себя, чтобы не порезаться, и как точить лезвие о кромку бритвы, потому что тупой нож гораздо опаснее острого. Мик выстругал ножик для бумаги, чтобы вскрывать конверты, и подарил отцу на день рождения, как бы в благодарность за его подарок. Теперь, когда ему доверили собственный нож, он чувствовал, что вступил в новую фазу зрелости. Отец пообещал ему духовое ружьё на тринадцатилетие, и это было бы следующей ступенькой к взрослой жизни.

Мик поставил остриё под 90 градусов к кости и принялся соскребать остатки шкуры. Отличное оружие, чтобы лупить динго по голове, да и потом может пригодиться в качестве колотушки, если он когда-нибудь поймает огромную рыбу.

Мик был так увлечён работой, что не услышал за спиной стука копыт, пока конь не фыркнул прямо ему в шею. Он подскочил от неожиданности, и конь отшатнулся, встал на дыбы, молотя в воздухе передними ногами, и дико заржал, почти закричал. Мик потом не мог бы сказать, то ли он был слишком испуган, чтобы бежать, то ли инстинктивно знал, как правильней поступить. Поэтому поднял кенгуриную кость над головой и остался стоять, не отводя глаз.

Конь, покрытый толстым слоем рыжей пыли, был ужасно большой, прямо как верховой, и Мик чуял его горячий навозный дух и дыхание, пахнущее травой. Конь снова поднялся на дыбы, потом стал бить копытом землю, будто собираясь атаковать.

– Хорошая лошадка, – сказал Мик. – Хорошая. Тихо, мальчик, тихо.

Родители порой брали его кататься на прирученных необъезженных скакунах в Блу-Маунтин, так что он не сильно боялся лошадей. И всё же сердце молотилось у него в груди как бешеное.

Один глаз у лошади был полностью затянут белёсой плёнкой, им он не видел, ну разве что мог отличить, день на улице или ночь, но второй глаз был огромный, умный и ясный.

Конь заржал, и Мик погрозил ему костью. Конь наклонил голову и сделал движение, будто собирается встать на колено. Мик увидел невозможно спутанную гриву.

Мягкий голос за спиной произнёс:

– Ты рассердил мою лошадь, парень? Не вздумай лупить её этой костью.

Над Миком стоял дедушка – без пиджака, мускулистый, плечистый, загорелый, в широкополой армейской шляпе, кинутой на макушку. Это был решительный и дерзкий Рональд Картер, поселившийся в таком месте, где ни один нормальный фермер даже не помыслит строить ферму. Он положил руку на плечо Мику и сказал:

– Добро пожаловать в Пилбару. Ты чего не пришёл сразу как приземлился?

– Не пришёл? Куда, дедушка?

Рональд Картер махнул рукой на невысокий холм:

– Вон дом-то. За тем пупырём. Не помнишь, что ли? Я думал, ты придёшь, потом ждать надоело, решил глянуть, чего ты тут делаешь.

– Как я могу помнить, дедушка? Мне было два, когда я был здесь.

– Два? Вот дьявол! Ты хочешь сказать, это было девять лет назад? Прости, сынок. Теперь вспомнил, ну конечно, ты ж тогда был просто мелкий спиногрыз с толстыми щеками и жадный до печенья. Как-то я потерял ощущение времени. Чем старше, тем оно быстрей идёт. Зачем тебе эти камни?

– От динго, – ответил Мик. – Если бы пришлось тут ночевать. Или вообще остаться жить навсегда.

– Дьявол! Ты чертовски крут, знаешь. Совсем как папка. Тебе палец в рот не клади. И кенгуриная кость для того же?

– Да, дедушка.

– Тебе нужна шляпа, – сказал Рональд. – Кажется, у нас осталась папкина, когда он был твоих лет. Погляжу. Не ходить же тебе с футболкой на голове. А то разговоры пойдут.

Конь отошёл, и Мик спросил:

– Почему он такой?

– Уилли? Он стоял под эвкалиптом, когда в дерево ударила молния. Теперь он безумен, как англичашка. Прикончить его у меня просто не хватает духу. Его бы в загоне держать, но он ломает изгородь или перепрыгивает. Прямо чёртов Гудини. Сделаешь мне одолжение, а?

– Какое, дедушка?

– Никогда не выпускай его из загона, а коли увидишь, что он вырвался, скажи мне. Этот тип чертовски опасен. Стоит не доглядеть – тут же удирает и ищет, с кем бы подраться. Не пойму, почему он тебя не лягнул. – Рональд взял чемодан Мика и закинул на спину через левое плечо. – Домой, Джеймс, – сказал он. – Вперёд, к свершениям. Пора выпить пивка, солнце садится, а после – на горшок и спать. Не забудь свою кость.

– А тебя когда-нибудь ударяло молнией, дедушка?

– Меня-то? Не-е. Я и без того долбанутый. Чтобы здесь жить, надо быть чокнутым. Впрочем, там лучше, где нас нет.

На вершине холма они остановились поглядеть, как солнце, снижаясь, становится огромным и красно-оранжевым.

– Бабушка посадила целый сад, – сказал дедушка, – но от него осталось только одно апельсиновое дерево. Пока ты здесь, твоей работой будет поливать его, ладно? Работа не ахти какая тяжёлая, однако пользу можешь принести.

Мик кивнул, удивляясь, почему дедушка заговорил о дереве, а потом заметил, что солнце стало совсем оранжевым и спряталось за горизонт, сверкнув напоследок, как золотая корона. И сразу проявились звёзды.

Похолодало. Рональд взял чемодан и сказал со вздохом:

– Сколько ни смотри, невозможно наглядеться.