Синдром Шишигина - читать онлайн

Не прощупывается. Вместо предисловия

Екатеринбургу

Пульса нет. Одна тонкая, длинная, бесконечная линия на аппарате и звук такой монотонный, писклявый, как в каком-то фильме. Обойдёмся без дефибриллятора. Я очень вас прошу. Возвращаться – это плохая примета, доказано. И если даже посмотришь на себя в зеркало и скорчишь себе рожицу (своё истинное лицо наружу выпустишь), не поможет.

Бейся в грудь, впивайся кастетами (не твоими, взятыми тайком у отца, не твоего) в малахитовую грудь родного города, кричи не кричи – не дозовёшься.

– Пульс! Ишь чего захотел, пестрёныш! – говорит мне город голосом Бажова.

– Почему пестрёныш? – спрашиваю я город.

А город отвечает:

– Серой шейки на тебя нет. Какой же ты стал бесчувственный в этой своей Москве, как бамбуковый коврик, с помощью которого можно свернуть ролл.

Я ничего не отвечаю, я мало что понимаю в литературе, путаюсь в текстах Бажова и Мамина-Сибиряка, потому что их не читаю. И до сих пор боюсь Огневушки-поскакушки. И тех ребят во дворе, которые говорили, что она потаскушка и вообще не огонь.

В детстве я был уверен, что Бажов, Мамин и Сибиряк – живут одной семьёй, и Бажов в этой семье за старшего, потому что с бородой.

А вообще это всё неважно. Пульс у города есть, но не про мою честь.

Вспоминал день своего отъезда из Екатеринбурга. Сидел на чемоданах, на дорожку («вас ожидает белая Киа Рио, водитель – Джафар»), прямо как три сестры все разом, вместе, в одном флаконе. Но я уехал, а они нет. Но кто их знает. А вообще я больше Ольга. Я – стоик и кладу всё на алтарь, всхлипываю внутрь, застёгиваюсь на все пуговицы, и даже ту верхнюю, которую бы надо всё-таки расстегнуть. Как ты там будешь в Москве? Там ведь все нарастопашку (уральский диалект).

Два чемодана, весом в 32 килограмма (лимит был 30, пропустили без доплаты, последний поцелуй на прощание от города). В одном чемодане – левое предсердие, в другом – правое. А где желудочек? Где-то между.

Об этом нужно писать книгу. Но зачем? Зачем брать с собой сердце родного города в чужой город? Пока ты летел, все эти два часа полёта на «Победе» сердце ныло, болело, даже останавливалось (показалось), а потом даже заводилось (снова показалось), это всё твоё сердце, в груди малахитовой (пока), а то, другое – в чемоданы замурованное, – не выдержало и сбежало из багажного отделения, когда шмонали багаж. А ты ведь даже и не заметил, что шмонали и что сбежало.

Зачем ему твоя Москва? Что оно там не видело?

Где запястье у Екатеринбурга,

чтобы нащупать его пульс?

Где твоя грудь драгоценная,

малахитовая, прежняя,

где оно всё?

На Урале больше не существует малахитовых месторождений. Все камни везут из Африки. Я давно живу с этим.

Зачем-то придумал, что водителя такси

звали Джафар (в переводе с арабского —

«райский ручей, источник»). А машину не

придумал. Курсив мой.

Бажов умер от рака в Москве в 1950 году. Не знал. Значит, он мог ездить в метро и так же, как и я, бояться (удара турникета, досмотров, штрафов и др.).

Мамин умер от плеврита в Санкт-Петербурге и не знал о смерти Бажова, потому что умер задолго до этого. Перечитать «Серую шейку», сегодня же, проверить, насколько всё плохо.

А где Сибиряк? Умер? Что вы такое говорите. Типун вам на язык. Кто-нибудь его видел? Куда он опять за-пропасть-ился? Вот же его чемоданы стоят. Оба – его, не трогайте, он вернётся. Какая ещё примета? Нет, он всё никак не уедет. Ольга? Какая Ольга? Да, она с ним. Но они уже не вместе. Давно. Тёмная история.

А Сибиряк где-то между. Там же, где и желудочек. А вообще желудочков в сердце два – правый и левый.

Об этом надо писать книгу. И не по верхам щупать-нащупывать, а копать, и как можно глубже, до потери пульса.

Алик

Если будете проходить мимо «ИТАР-ТАССа»

не проходите мимо

Загляните в один из выемов в здании

Там, где вентиляционный выход

прямо напротив памятника Тимирязеву

Я всё это время был уверен

что из вентиляции идёт тёплый воздух

Поэтому он не мёрзнет

все эти пять московских зим

Я его вижу каждый Божий день

Но только сегодня решаюсь с ним заговорить

Его зовут Алик

1965 года рождения

Детдомовец

Родом из Баку

Христианин

Служил в Горьком

Потом в Москве

Работал парикмахером

Затем на стройке

Это всё было в восьмидесятые

На стройке платили копейки

Послал всё к чертовой матери и ушёл оттуда

Кто его мать и отец, никогда не интересовался

Без паспорта

Без семьи

Без жилья

Без зубов

И, кажется, без сожаления

Любит песни Ирины Понаровской,

особенно «Однажды»

Идеал женщины для него —

Тина Тёрнер и Далида

Гремучая смесь

Ну, может быть, ещё Анна Герман

Когда я сказал Алику, что равнодушен

к Герман

он готов был схватить меня за грудки,

но быстро остыл

На улице минус восемь, но кажется,

что все двадцать

И даже моя уральская закалка не-спа-са-ет

Алик не похож на бомжа

Хотя сам именует себя бичом

– Что с нас, бичей, взять, – повторяет

Когда я с ним говорил, не отрываясь смотрел

на его красивую каштановую бороду

Волосок к волоску

Наверное, Алик подстригает её

в общественном туалете

Всё-таки парикмахер, хоть и в прошлом

– Я себя не запускаю, как другие бичи, —

говорит с гордостью

У Алика недурной баритон

В его репертуаре песни 80-х и 90-х

В топ-листе:

• «Ты мой транзитный пассажир»

• «Я не могу иначе»

• «Покроется небо пылинками звёзд»

Спел даже песни на армянском и польском

Закончил Шаинским

Рядом стоит билборд с афишей концерта

где изображены Крокодил Гена, Львёнок,

Черепашка, Чебурашка

– Ты хоть Чебурашку знаешь? – спрашивает меня

Алик думает, что я с какой-то другой планеты

Наверное, так и есть

– Алик, а артистом не хотели стать?

У вас бы получилось.

– Хотел. Не взяли. Пришёл в «Останкино»,

там у меня попросили деньги.

Пусть выкусят, суки.

Алик знает наизусть все фотографии

на стендах «ТАССа»

Знает все морщинки, трещинки, буковки

на постерах с рекламами духов

На них красивые женщины закусывают губы

томно глядят вглубь его продрогшей души

отогревают как могут Алика в такой дубак

Мы говорим с Аликом двадцать минут

Я в термобелье

Но уже не чувствую пальцев на руках и ногах

А Алик вошёл в раж, всё поёт,

улыбаясь беззубым ртом

– Б…ть, Алик, у тебя голос прорезался? —

женский голос как труба

К нам подошла Светлана

женщина без возраста и дома

В каштановом шиньоне, стоящем дыбом

Будто бы его сделали из аликовой бороды

Она – подруга Алика

Если они сядут рядом, прижмутся друг к другу

попами то займут всё пространство итартассовского выема

Светлана рассказывает мне, что она поклонница

Виктора Королёва

– Знаете хоть, кто это?

– Знаю (честно, не вру)

Говорит, что все 33 альбома Виктор

посвятил именно ей

Знание песни Королёва «Пьяная вишня»

(пою два куплета и припев)

повышает мой рейтинг в глазах Светланы

Не пропащий я человек

Да ещё и голос есть

Алик тут же подхватывает мотив «Вишни»,

мы поём с ним дуэтом

– Б…ть, ребята, на вас деньги можно

заколачивать, – аплодирует нам Светлана

– Денис, у меня, между прочим,

две с половиной тысячи стихов, – говорит мне она

– Ничего себе…

– За тридцать лет деятельности накопилось.

Алик, да заткнись уже, хорош петь,

дай поговорить с человеком.

– А прочтите что-нибудь из последнего?

– Ещё чего! Я свои стихи никому не читаю.

– Понятно…

Неловкая пауза

– А Королёв на ваши стихи почему песни

не поёт? – спрашиваю с деланным интересом

– Ещё запоёт. Я ему сюрприз к Новому году

готовлю. Вот как потеплеет, я со своим другом-

композитором встречусь, и мы напишем. Денис,

когда потеплеет, я вас к себе тоже приглашу, у меня

своя группа есть, дайте мне свой телефон…

И куда же она меня пригласит?

Я переминаюсь с ноги на ногу

Стучу зубами

Отшучиваюсь

Понятное дело

телефон не даю

Алик примостился к итартассовской стене, кемарит

Одним глазом сечёт поляну

Напелся, выложился, отвёл душеньку

– Алик, б…ть, я пришла, а ты спать, что ли, надумал?

Меня обычно коробит мат

Но из уст Светланы он звучит так мило, так поэтично

2,5 тысячи стихов – это вам не шутки

– Ладно, я побегу, – говорю я им

Перед уходом вкладываю Алику в его

задубевшие пальцы сторублёвку

Другой налички нет

Такая песенная программа и за такие жалкие крохи

– Прости, Алик.

Алик улыбается

Светлана тоже

Я отогреваюсь в кафе «Дома книги»

Пью какао

Пишу этот текст

Слушаю «Серенаду» Шуберта

Какой-то мужчина в сиреневом джемпере

сел к фортепиано и заиграл

Просто так

Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной

Всё ведь уже написано до нас

Всё ведь уже спето за нас

Алик убаюкал Москву

Света убаюкала Алика

«ИТАР-ТАСС» не спит

Бежит строка:

«Власти – Москвы – не – станут – вводить ограничения – на – новогодние – праздники»

У Алика 7 января день рождения

Ему стукнет 56

Давайте поздравим

Мы ведь можем

Бродячая Гета

Я вышел из книжного магазина «Москва».

Купил «Мою жизнь» Коровина и «Категории композиции. Категории цвета» Кочергина.

Вышел, выдохнул, что детекторы на входе не запиликали.

Мне всегда кажется, что я вынес из «Москвы» больше, чем сейчас в моём пакете. Выбросил в урну чек – подтверждение, что не вор.

– Молодой человек, вы знаете, я ходила в садик вот здесь, через дорогу, в Гнездниковском. Мне девяносто один год, представляете? Я коренная москвичка в третьем поколении. Мама – девятнадцатый ребёнок в семье, папа польских кровей. Оба были безумно красивые. А в садике площадки не было, и где гулять, спрашивается, вот мы детьми с воспитательницей и нянечкой поднимались на лифте и гуляли на крыше. Я вообще шла в «Елисеевский» и не знала, что его закрыли. Ужас. Это ведь не магазин, а музей! А когда война началась, мне было десять. Я была в то время в лагере в Тарасовке. Знаете, там уже заранее подготовили такие рвы, в которых мы укрывались, когда бомбили. Потом нас всех собрали в грузовой машине, поставили рядами лавки, и мы поехали через всю Москву. Без родителей, сами. Привезли на Речной вокзал, посадили на паром, в самый трюм, представляете? Ехали шесть дней в этом самом трюме, причалили к станции… до сих пор помню название села – Великий Враг. Я сначала думала, что какая-то буква не дописана, а потом поняла, что это такое название. От этого Врага мы ещё шесть километров пешком. Наконец добрались до интерната. Нас подселили в избы. Мальчиков, девчат отдельно. Ходили в туалет туда, где раньше пасся скот. Вот так. А потом мой отец – поляк – приехал за мной. Он был рядом в командировке. Приехал и забрал меня. Мать заставила его меня забрать, так как ей с ребёнком в военное время можно было не работать, ну и так далее, легче с ребёнком, со мной то есть. Потом мама и отец развелись, и у мамы появился дядя Яша – еврей, как я его любила! Он меня водил в кафе гостиницы «Националь». Был весёлый такой, приветливый. А мама меня била часто. И всё время шептала: «поляк мой, поляк». Не могла забыть папу. Знаете, мой муж строил Останкинскую башню. У него орден Ленина за это дело. Я сейчас этот орден на себе ношу. Вот он. Когда советская власть начала терять позиции, а муж уже к тому времени умер, давно я уже без него, и я поняла, что этот орден – просто игрушка, побрякушка. Куда его теперь? И я его продала, и на эти деньги выручила себе дублёнку. Вот и говорю, что теперь его орден на себе ношу. Как же хорошо мы сейчас встретились и разговорились с вами. Этот разговор ни к чему не обязывает, правда? Я вот так вот и шляюсь вечерами. Я – бродячая старуха. Ха. Утром голова плохо работает, днём тоже не очень. Мозги не сразу включаются, всё-таки возраст, но к вечеру – как смазанный мотор, клянусь. Вируса не боюсь. Я ведь советская. Значит, отличная. Отличная от всех остальных. Всю жизнь со спортом, волейболистка. У меня был лучший бросок, вот так – и туда. А работала бухгалтером. Не помню даже, что закончила. Вроде техникум какой-то. Мать меня сразу отправила на работу, и я устроилась учётчицей в радиоинститут. Я сейчас по Тверской до Библиотеки Ленина, и там на автобус до Медведкова. Пошляюсь ещё чуть-чуть. Так хорошо знать, что придёшь к себе домой после прогулки – и никому ничего не должен. Никому.

– А как вас зовут? – спрашиваю.

Поймал паузу и сам не понял, как это получилось.

– Генриетта Адамовна. Мама звала Геткой, подружки – Геркой.

– А меня зовут Денис. Я родом с Урала.

– О, у вас другое, Денис. Другое, – показывает в область сердца. – Я садик искала, искала, не нашла. Но он в Гнездниковском, вот здесь. И на крыше гуляли. На лифте – и туда. Это был 35-й год. С ума сойти.

Перевожу взгляд на крышу

Сегодня пошёл первый снег

Перевожу взгляд на Гетку-Герку-Генриетту

Её нет

Решил

Если доживу до этих самых лет

тоже буду шляться

Буду бродячим стариком

искать места молодости

Останавливать эту самую молодость

Лучше, конечно, читающую, но как уж будет

И говорить, говорить, не давая молодости

вставить и словечка

Пусть молодость слушает

А старость говорит

И шляется вечером по Москве

Только мы. Этюд за месяц до Нового года

Сретенский бульвар.

Остановила коротким «простите», спросила, какой парфюм на мне сейчас. Ответил, что никакой. Туалетная вода неделю назад закончилась, а новая ещё не пришла, жду доставку со дня на день. «От вас идёт такой…» – и она развела руками, очертив в морозном воздухе круг.

Через месяц наступит Новый год. Пока меня не остановили и не спросили, я шёл и думал об этом, что вот ещё один год почти позади. Отматывая назад, понимаю, что год был переломный, переходный и много других таких пере-.

«С кем вы будете встречать Новый год?» – спросил её. Получилось как-то нагло, слова из-за мороза вырывались небрежно и колко, но она нисколько не смутилась.

«Со своим молодым человеком», – ответила с искренней гордостью.

Мне не хочется заострять внимание на её внешности, здесь это не важно. Она не была красива, но и не отталкивала от себя. Её внешность не запоминалась с первого раза, голос не врезался в память и не продолжал звучать в голове после.

– Я подумал, что вы спросили меня про парфюм, просто потому что захотели завести разговор.

– Ну да, – говорит она. – Просто хотела узнать, какое название, и подарить этот аромат своему…

Я перебил её:

– А если он не раскроется на нём так же, как на мне?

Пошутил. Шутник.

– Вы же сказали, что вы ничем не брызгались. Чему ж тут раскрываться? – подхватила она мою волну. Не растерялась.

– Ведь это ваши слова, что от меня идёт…

И вот уже я режу воздух кругами и смеюсь как дурак.

Тут девушка не выдержала, шагнула ко мне и припала к моему шарфу, выбившемуся из-под пуховика. И я вспомнил, что когда-то, так же, я и она стояли на конечной остановке в другом городе, в другой жизни. Мы прощались, думали, ненадолго, а оказалось… Так припадают к иконам, я видел не раз, но никогда так не делал. Есть в этом припадании что-то отчаянное и безнадёжное. Мы стояли на остановке, мимо нас проходили люди и думали, вот «это», да, вот это оно, то чувство, которое не хочется разбирать и разгадывать, оно есть, оно существует. Как это всё-таки радостно видеть. А ведь мы тогда были друг другу уже совсем чужими, но стояли как спаянные и обманывали всех вокруг и обманывались сами.

Вот и сейчас, находясь в новом городе и в новой жизни, мы всё так же стоим – незнакомка и незнакомец. Вокруг нас Сретенский, с его людьми, машинами, курьерами на велосипедах.

– Я чувствую… да… и не надо мне врать, вы просто не хотите говорить название, вы просто издеваетесь надо мной, – незнакомка помрачнела и стала казаться взрослее своих лет. Тридцать? Тридцать два?

Я взял в руки свой шарф, притянул к шмыгающему носу. Да, что-то далёкое плещется на самом донышке, еле различимое, такое зыбкое, что сразу же смешивается с запахом улицы.

– Может, у вас ковид? И нюх пропал, – сказала она совсем как бабушка, с заботой и участием, которые бывают только у бабушек к своим внучатам.

– Нет, не бойтесь, я ничем не болею. И вам не советую.

– Привита. Мне не страшно.

– Вот как… А мне страшно. Чуть-чуть…

Я сделал паузу, выдохнул и зачем-то многозначительно посмотрел ей в глаза. Слишком. А потом сказал:

– Наверное, я кого-то обнял, и запах просто перекочевал ко мне. Он такой слабенький, как вы смогли его почувствовать?

– Вы можете меня обнять? – спросила она.

– Могу. Но всё это как-то вдруг странно… у вас есть молодой человек и…

– Обнимите, разве это сложно?

Я перевёл взгляд на неоновую вывеску на фасаде впереди стоящего здания и притянул незнакомку к себе. Резко, было в этом что-то насильственное, но она не отстранила меня. Я смотрел на вывеску, на зацикленное мерцание и думал о ней, о той, из старого, давно минувшего года. Совсем скоро всё будет новым: Новый год, новые мы, новые ароматы и объятия на улицах. Тогда, в другой жизни, я не обнял её, сославшись на то, что не люблю долгих, сентиментальных прощаний. Ведь мы только на время, не на… Сегодня, на Сретенском бульваре, через много лет я обнял другую, обнял так, как мог обнять ту. Тогда.

– Спасибо. И простите меня за беспокойство, – сказала девушка, не смотря мне в глаза. Она тоже сейчас обнимала не меня, а кого-то другого.

– С наступающим. Ровно через месяц, – сказал я ей вслед.

Но она ничего не ответила.

Ещё рано, ещё целый месяц впереди.

Год скоро закончится и уйдёт, так же, по Сретенскому бульвару вниз, вот только прощения у нас не попросит. Ни за что. Не за что.

Все равно во всём виноваты только мы.

Чуть-чуть

мы давно не общались, не списывались

но лайкали

ты – меня

я – тебя

я знаю, что ты за это время снялась в коротком метре

опять в коротком

(но скоро будет полный)

ты нашла свою рабочую сторону

правую

(как по мне – обе, и они неотделимы)

ты записала сотню видеопроб

где текст за партнёра бросал тебе не я

(не мной брошенный текст)

ты осветлила волосы

сделала каре

чтобы быть дерзкой и милой

чтобы попадать в типаж

(И дерзко, и мило,

И некому руку подать)

некому?

я поставил спектакль

где всё перевёрнуто вверх дном

но мне это почему-то стало жутко нравиться

написал несколько стишат

думал, согреют ночью

но они разбежались кто куда

поправился на 1 кг 700 грамм

но под любимым oversize этого не видно

написал сказку про надувного слона

который сдулся

но его надули

он опять сдулся

его опять надули

а потом на место прокола приклеили пластырь

и он бросил это дело

сдуваться

три раза встречал на улице Сашу Молочникова

(Мы не знакомы. Ты бы мне этого не простила.

Он всё ещё твой краш?)

я смотрел на него и думал

о тебе

если бы ты шла со мной рядом

я был бы, как Саша

улыбался, размахивал руками

и смотрел бы не на собеседника

(на тебя)

а по сторонам

подмигивал бы Москве

мол, смотри, Москва, кто у меня есть

говорил бы «Художественному»

зачем мне кино,

если рядом со мной – она

говорил бы Гоголю и его памятникам

а ничего бы я им не говорил

всё им и так ясно-понятно

знаешь, как будто закодировался

но чуть-чуть выпил

на свой страх и риск

и чего-то жду

так я зачем-то

закодировал себя от тебя

но поставил лайк

(чуть-)

посмотрел историю

(чуть)

написал тебе сообщение

на свой страх и риск

и жду ответа

как слон

пластырь на место прокола

Малый Харитоньевский

Сняли квартиру на Малом Харитоньевском переулке. Прямо напротив ЗАГСа номер один. По-моему, это самый крутой ЗАГС в Москве, судя по тем маркам машин, которые паркуются, брачуются и уезжают, снова паркуются, брачуются, и так по кругу весь день.

Брак – тухлое слово, согласись. Гражданский брак – ещё хуже. Его сразу хочется списать и в утиль. Нам это с тобой не грозит. Мы – другие, ненастоящие, от брака далёкие, отбракованные.

Загораем на балконе, пьём лимонад «Шприц Апероль». Точнее, я пью, а ты работаешь. Такой лимонад продают в «Кофиксе». Хит этого аномально жаркого лета. И вот мы поспорили, можно ли сделать такой же лимонад в домашних условиях. Я сказал, что нет и точно нет. «Кофикс» – мой краш, и он непобедим.

Старик, в кофиксном лимонаде нет алкоголя, в твоём его больше, чем нужно. По крайней мере, для сегодня – это явный перебор. Но я пью забракованный мною напиток и смотрю с балкона на свадебные парочки. Смотрю на платья, на костюмы. Ты стучишь что-то в ноутбуке. Дуешься на меня, что я не оценил твоих стараний. Старик, спор не проигран. Просто получилось что-то другое. Победителей нет. Просто ты привык побеждать.

А я пью это самое «другое», и мне от этого «другого» становится почему-то так грустно. Так грустно, что даже раздражает твоё перестукивание клавиш. Хотя со мной никогда такого не было.

Свадебные парочки сделаны все строго по ГОСТу. Идеальный брак. Свидетели пьют, смеются, краснеют. Заметил, что они почему-то всегда оставляют чуть-чуть жидкости на дне своих бутылок. У ЗАГСа даже есть такой каменный выступ, где всегда стоят рядком полупустые бутылки. Старик, если у нас не будет денег на лимонад «Апероль Шприц» (120 р. в «Кофиксе», но может и их не быть), мы будем замешивать коктейли из того, что нам пошлёт ЗАГС. Смешно.

Старик? Ау? Не заметил, как ты ушёл с балкона. Я привык говорить вслух. Ты привык работать и параллельно слушать то, что я мелю без остановки. Но видимо, не в этот раз. Или тебе просто стало жарко. Печёт.

Фотографы просят парочки принимать неестественные позы. В такую жару любая поза неестественна. Вот, например, сейчас. Невеста вжалась в столб. А над ней коршуном навис жених и тянется к её губам. Невеста думает о причёске, которая наверняка испорчена столбом. Плюсом ко всему столб раскалён. И ей просто больно и неприятно. Но нужно сделать кадр. Запечатлеть момент! Чтобы потом показывать внукам. А надо ли это будет внукам? Я вот лично не видел ни одной свадебной фотки своих родителей. Наверное, это странно, но это так.

Жених тянется к губам невесты, и видно, что боится промазать. Фотограф щёлкает, птички вылетают. «Ну, всё, хватит. У меня нога затекла», – нервно говорит невеста и подбирает подол платья. Оказалось, нога. Не причёска, не столб. Нога. Интересно, сколько они будут вместе? Неужели всю жизнь? Или он ей изменит, и она будет обходить ЗАГС стороной. Или, наоборот, будет приходить сюда раз в месяц, вставать напротив и высматривать что-то в окнах. Мы недавно видели такую женщину. Пожилая, прилично одетая, видно, что не бедствует. Стояла напротив ЗАГСа, шевелила губами, как будто читала отходную молитву по кому-то. А у самой лицо безучастное, отсутствующее. Так смотрят на кошку, сидящую на дереве. На чужую, конечно. Своя бы вызвала хоть какую-то эмпатию. А здесь – ноль, полный штиль. Кошка чужая, жизнь своя, но как будто чужая. Да ещё и радость вокруг тоже чужая. Гипербола во всём. В движениях, в улыбках, во взглядах, в голосе. Нога затекла. Хоть что-то живое и неподдельное. Пройдут годы, и эта девушка потом будет вспоминать эту ногу. Всякий раз, когда будет проходить по Малому Харитоньевскому, а она будет здесь проходить (не верьте, что нет), в ноге будет возникать болевой спазм. Интересно, меняются ли лица у брачующихся до совершения брака и после. Появляется ли что-то новое в глазах? Как бы проверить?

Я допил коктейль. Стал почти пьяный и сонный. Как растаявший лёд на дне бокала. Я могу выпить совсем немного и опьянеть.

Мне нравится смотреть на ЗАГС вечером. Когда здесь никого. Малый Харитоньевский становится не центральным пафосным переулком, а тихоней где-нибудь на окраине провинциального городка. Изредка пройдёт бродяжка, соберёт бутылки, выпьет остатки, смешает их в своём битом жизнью желудке и пойдёт спать на Чистые. Старик, ты здесь? Видимо, ушёл в дальнюю комнату и надел наушники. Но я всё равно скажу. Старик, нам надо переехать отсюда. И как можно скорее. А то я здесь сопьюсь, старик. Ты своими же руками меня сопьёшь… Давай переедем куда-нибудь подальше, за Третье кольцо. Ну что тебе сдался этот центр? Я не могу каждый день выходить на балкон и смотреть на ЗАГС. Это насмешка над нами, старик. Жестокая насмешка.

Всё-таки твой коктейль удался на славу. Он развязал мне язык, и я наконец могу сказать всё то, о чём боялся… Старик, я сброшусь с балкона, клянусь. Сброшусь и останусь жив. Да. Плевать, что у нас второй этаж и я упаду на крышу какой-нибудь бэхи. Вот это будет свадьба у кого-то! И мы потом будем выплачивать штраф владельцу машины. Вот тогда-то мы точно переедем из этой дорогой квартиры куда-нибудь в Тропарёво. Да? Там ведь есть «Кофикс»?

Чистые пруды, застенчивые ивы, как девчонки, смолкли… Твоя детская мечта жить на Чистых. Мечта провинциала. У каждого из нас на свете есть места, куда приходим мы навек… дальше не помню. Старик, какие слова дальше? Поскорее бы зима. Завалить балкон хламом, запереть на ключ и не высовываться до весны. Пусть там брачуются сами по себе. Невесты кутаются в меховые манто, женихи отмораживают носы. Фотографы щёлкают, птички-невелички-синички вылетают… Без нас.

Старик, у нас есть лёд? Нет? Закончился?

Старик, а зима будет? Нет? Тоже закончилась? А если найду?

Мне голову напекло. Наверное, у меня солнечный удар.

Донор

Предложили стать донором

Поделиться

Думал, что антителами

У меня их много (96)

Мне не жалко

Попросили поделиться

телом

Высоким (186)

Спортивным (качалка три раза в неделю,

строго по расписанию)

Поделиться (по-братски)

голубыми глазами (но я настаиваю, что они

всё-таки серо-зелёные)

недурным мозгом (вот здесь не факт, не факт)

etc. etc.

Просьба об этой малости

была озвучена

моей подругой

буднично, легко (так обычно говорят,

когда долго не решаются сказать)

Сначала подумал – для себя спрашивает

Оказалось – для подруги

Мы пару раз были с этой подругой в одной

компании

Подруга была вместе со своей партнёркой

Обе счастливые, уверенные, со стальным

стержнем внутри

Они будут прекрасными родителями

Я же должен выступить этаким суфлёром

Быстро подать реплику из суфлёрской будки

чтобы никто из зрителей не дай Бог не услышал

Артист – отец семейства не вышел на сцену

Уснул в пыли закулисья

Или вообще послал театр к чертям собачьим

И другие артисты, его партнёры, пытаются как-то

спасти ситуацию

в отсутствие бойца

На сцене в тот день шла «Безотцовщина»

Мурня эдакая

Пропажи никто не заметил

Когда я спросил подругу той подруги

почему не обратятся в банк

(а мои деньги в другом банке)

Подруга сказала:

– Там на…ют

На фото – Делон

на деле – анон

Ведь есть же такая профессия в с/х – осеменатор

Я честно думал, что этим можно поднять деньги

Нет

И тут копейки

И тут денег нет, но вы держитесь

А как быть, если нет сил держаться

И хочется поделиться

Мир тотального воздержания,

чего молчишь?

Вот если бы мы жили не в одном городе

Она, например, жила бы в Сочи

А я – в Москве

Или же наоборот

Не суть

У нас бы всё получилось

Потому что мы бы ни о чём не договаривались

Мы бы импровизировали

Это как в спектакле

Никогда не знаешь

выстрелит ли в этот раз смешная реплика

получит ли в ответ зрительский хохот

Здесь бы выстрелила

Уверен

И всем бы было

счастье

И всем была бы

радость

Я, конечно, на просьбу ответил – нет

У меня и так сидят по лавкам нерождённые —

Кира, Стёпа и Даша

и ждут свою маму

(все имена вымышлены, любые совпадения

с реальными людьми чистая случайность)

И да, не буду скрывать

я был польщён таким спецпредложением

Я знаю, что

подруга моей подруги будет счастлива и без меня

Я – пас

Пока же могу поделиться антителами

Это предложение в силе

Писать в личку

Сезон потерянных перчаток

Искал на «Римской», потом на «Марксистской», но так и не нашёл. Перчатки – не дети.

Для них нет специального места в центре зала. «Если потерялся, стой здесь, жди, когда за тобой придут».

– Не подскажете, какая станция? – спрашиваю человека в маске.

Человек отвечает мне на ходу, не глядя. Из-за гула поездов и маски я не смог разобрать, что он мне сказал. Отвлёкся на сообщение в телефоне. Написала Лена и спросила, помню ли я слова в песне, которую она когда-то пела.

– Ты про какую песню? Про эту?

– Нет, эту я помню, я про ту.

– Я ту не помню, помню только эту.

Голосовые тонут в подземном гуле. Я переслушиваю их, потому как Лена спросила:

– Голос потерянный. Ты в норме?

– Да, – отвечаю. – Но потерял перчатку и не могу её найти.

– Сочувствую. В карманах смотрел?

– Нет.

– Может, там?

– Может.

– А ты сам где? Мне показалось, что я видела тебя на «Таганской», но из-за маски не разобрала, ты ли это.

– А, так я на «Таганской». Спасибо тебе. Я вспомнил слова песни, о которой ты говорила.

– Я тоже. Вопрос отпал.

Голос справа:

– Молодой человек, вы обронили перчатку?

– Спасибо.

– Хорошего дня.

Мне показалось, что это была ты. Забери меня отсюда, слышишь?

Андерсен

– Не пищи! рано!

– Пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи.

– Только когда я скажу, пищи, понял?

– Пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи.

– Когда я тебе скажу: «наконец яичные скорлупки затрещали», сразу ты —

В ответ – молчание.

Спросил у продавца «Магнолии»: «Скоро ли снесут?» Ответил: «Вчера должны были». И засмеялся. Напугал меня этим своим – «вчера». И карту на скидку не спросил. А я и сам о ней забыл. Обычно всегда помню. Вечерняя скидка на кулинарию. Представил на секунду, что говорю с продавцом, спрашиваю его о чём-то, и как «бац-бабац» меня экскаваторным ковшом. Пот прошиб. Вышел из магазина, смотрю – утка идёт по тротуару, а за ней в шеренгу десять утят. «Вот это да», – говорю ей. Не ответила мне ничего кряква, даже в рифму не ответила. Молча шла вперёд, уверенно так. Будто знает куда. А утята видно, что не знают, трясутся, смотрят в хвостик товарища и даже не пискнут. Эй, вы куда? Валят. А если бы всё вчера случилось, где бы вы теперь были, а? Ушли. Уточка-вострохвосточка вывострохвостила своих вострохвостят. Скороговорка такая есть. С института знаю. Пока домой иду, скороговорю.

Половину завода снесли. Я и не заметил. И продавец «Магнолии», по-видимому, тоже. Как буханку хлеба разломали. Неровно. Осталась меньшая часть. На последнем этаже компьютерный стол завис в падении. Подошёл ближе. Что-то в этом есть. Смотреть на то, чего скоро не будет. И сожаления нет. Пусть сносят. И надежды нет, что съедешь из съёмной в новостройку. Пусть строят. Через два года на этом самом месте будет 30 этажей. Сталинку, где снимаю, вряд ли снесут. А если снесут, то не скоро. Пищит кто-то рядом. Ха. Утёнок. Крошечный. Застрял под арматурой. На моё «вот это да» – пропищал. Пи-пи-пи-пи. Взял его на руки. Лёгкий такой. Коричнево-серый. На вид как горсть грязного тополиного пуха. Не бойся. Это и есть вострохвостёнок? Кинули тебя твои, да? Это ведь твои были? Пищи, пищи, не держи негатив в себе. Я тебя понимаю. Обматери мамку, братьев, сестёр, весь мир. А вот этого делать не надо было. Ну и вонючка ты.

Пусть мама услышит, пусть мама придёт, пусть мама меня непременно найдёт. Она о тебе сразу забыла, как ты вылупился из яйца, Андерсен. Как тебе твоё имя? Кто знает, может быть, ты никакая и не утка, а лебедь. А лебеди вроде в одиночку не могут. Пара нужна. Тебе пока о паре думать рано. Да, Андерсен? Пищишь. Не рано? Я тебя домой взять не смогу, прости. У меня кошка. Она вообще-то не моя, а Ленина. Но пока живёт у меня. Скоро съедет к хозяйке. Так что я тоже без пары. И нормально, знаешь, спокойно. Чудно, конечно, я даже не знаю, какого ты пола. Наверное, мужик. Раз пищишь постоянно. Если бы ты был уткой, затих бы у меня на ладони, а ты не унимаешься. Я не враг тебе, Андерсен, и не конкурент. Иди, не бойся. Это пруд. А это утка с утятами. Вот только они чуть больше тебя. И у них своя мама. Но вдруг? Пропищи утятам: «Пацаны, возьмите меня в игру?» А почему я решил, что там одни пацаны. Пищи лучше так: «Ребята, я такой же, как и вы, только чуть меньше. Давайте играть вместе!» Над прудом кружит чайка. Орёт, хочет есть. Утка громко крякнула утятам и тут же булькнулась в воду, один хвост торчит. Утята последовали её примеру. Чайка сразу увидела Андерсена. Сначала услышала. Секунда – и чайка в пике летит вниз, курс прямо в траву, туда, где Андерсен. Не успела. Кричи не кричи. Шиш тебе. Маленький ты мой, возьму тебя домой. А не то для чайки станешь ты едой.

Кошку закрыл на кухне. Положил корм. Не ест. Пребывает в протесте. Мяукает, скребёт дверь. Она и так ко мне не очень, а тут и вовсе. Посадил Андерсена в коробку из-под Лениных вещей. Другой не было. На улице нарвал сухой травы, положил на дно коробки. Отварил пшено. Поставил тарелку с кашей Андерсену. Загуглил и понял, что пшено утятам нельзя. За это время Андерсен успел его попробовать. Не на вкус, на ощупь. Извалялся в нём. Стал похож на пушистую шишку. Умыл его влажными салфетками. Всё это делал под дикие кошачьи вопли. Если бы Лена узнала, как я поступил с её кошкой, она бы от меня ушла. Снова. И кошку бы забрала. Сразу. В Инстаграме (соцсеть запрещена на территории РФ) нашёл аккаунт «Спасаем животных. 24/7», написал в директ. Так вот и так. Выслал видео. Снял Андерсена после помывки. Милее ничего в жизни не видел и вряд ли увижу. Ответили:

– Какой хорошенький? Как назвали?

– Андерсен!

– Как мило!

– Сможете забрать?

– Конечно! Могли бы и сегодня, но у нас срочный вызов в область. Мини-пига нашли на улице.

Я представил, если бы у меня сейчас в квартире оказался не утёнок, а поросёнок. Я бы назвал его Пятачок. Я бы не стал далеко ходить.

– Ваш случай уникальный. Мы можем сделать из этого очень трогательную историю. Вы же понимаете, как нам важны лайки и охват аудитории. История про утёнка Андерсена – просто огнище.

– Да. Будем на связи. Я вам завтра позвоню, хорошо? Его надо забирать как можно скорее. У меня кошка. И она сидит на кухне. Понимаете?

– Конечно! До связи. Спасибо за ваше доброе сердце.

Прошло десять дней. Четыре сообщения в директ в «Спасаем животных. 24/7», и все без ответа. Хорошие 24 на 7. Пост про мини-пига вышел и набрал 1245 лайков. За это время Лена забрала кошку, сказала, что та очень похудела и перестала её узнавать. Меня она тоже не узнала. В смысле, Лена. Сказала, что мой дебилизм прогрессирует день ото дня и меня уже не спасти. Только дебил может держать взаперти утёнка. «Его съедят на улице», – сказал я ей. «Скорее он сдохнет с тобой тут», – ответила Лена. Ещё сказала, что в квартире воняет. Хотя я купил самый дорогой ароматизатор и поставил в него сразу пять палочек. Наверное, Лене просто не понравился запах «морского бриза». Я помог загрузить коробку с её вещами в такси. Подмены коробки она не заметила. Я бы тоже не заметил. Коробка была точь-в-точь такой же, как и была, нашёл возле помойки. На этом мы с Леной и её кошкой расстались. Навсегда. Там же на помойке увидел четыре картины Шишкина. Репродукции, конечно. В деревянных крепких рамах. Из них сделал Андерсену небольшой загончик. Положил в него сена. Поставил канистру с тёплой водой, чтоб было тепло. Андерсен ходит по загону, тычется клювом в шишкинский лес. Домашний зал Третьяковки. Стал важный такой, уверенный, холка вперёд. Но продолжает пищать так же громко. Заменил мне будильник. Хотя будильник мне не нужен. Я теперь на фрилансе. Точнее, без работы. Сезон в театре кончился. Занавес закрылся. Какие-то разовые подработки появляются, но их мало. В основном аниматорство. Вообще, надо в режиссуру уходить. Создавать свои миры и не ждать, когда позовут в чужой. А то сидишь себе прямо как Андерсен, прижатый арматурой, пытаешься как-то выбраться из всего этого, пробуешь, пищишь помаленьку, а стая избранных уже утопала. Далеко-далеко. А ты сидишь там, где забыли, там, где любили, там, где не искали. Да, Андерсен? «Вот это да», – говорю на его высокий прыжок. Скоро полетишь, что ли? Бросишь папку? Чего молчишь? Даже не пикнешь. Не бросишь?

– Ты представляешь, какой у нас будет успех! Дети в зале будут визжать от восторга. Это будет спектакль на двоих. У тебя главная роль, старик, поздравляю! А я буду на подхвате, на подлёте, так сказать. Теперь, когда ты подрос и превратился из желторотого птенца в селезня, ты можешь сделать эту роль.

Не всем же становиться прекрасными лебедями. Нам не нужна сказка. Нам нужна реальная история. Это будет по сути своей документальный спектакль с вкраплениями Ганса Христиана, твоего тёзки. Чего ты притих? Много незнакомых слов, понимаю. Но ведь надо с чего-то начинать? Гусь у Чехова в цирке работал! Чем ты хуже? Это несложно. Первый шаг на сцену самый трудный. А потом – как по маслу. Ну, давай. Когда я скажу: «наконец яичные скорлупки затрещали», ты радостно запищишь. Главное, не смотри в этот момент на меня. Смотри туда, где зрители. Они там, где окно. Видишь, где листья на ветках качаются. Сделаем первую пробу. Эх, ну что ты натворил! Мы же репетируем, а ты. Метаболизм ходячий. Я ничего не видел, ты ничего не делал. Не обращаем на это внимания. Поехали! «Наконец яичные скорлупки затрещали». Ну! Молодец, умница, да, можно ещё смелее, ещё громче. Это самое начало спектакля, нам нужно ввести зрителя в историю, поэтому и надо чуть громче, чуть смелее. Давай закрепим успех!

– Привет! Есть работа на вечер. Свободен?

– Привет! Что за работа?

– В ТЦ «Беляево» открывают рестик «Красна утка». Работы на два часа. Ростовая кукла – Утка. Не особо жаркая вроде, с прорезями. Ставка – 2К. Норм?

– Норм. Но мне не с кем оставить Андерсена.

– Это ещё кто?

– Тоже утка. Селезень. Я с ним репетирую новый спектакль.

– Зоофил, что ли?

– Нет, режиссёр. Начинающий. Это будет спектакль-коллаж. Соединение реальной жизни и сказки. Я нашёл его ещё утёнком в руинах. Выкормил, вырастил, приручил. Я смогу сегодня вечером. С собой его возьму. Какие явки-пароли?

В ответ – молчание.

Мы снова съехались с Леной. Ей негде было жить, и она попросилась ко мне. Её кошка месяц назад умерла от рака. Лена была в таком отчаянии, что даже не спросила меня, живу ли я до сих пор с уткой. Она так называла Андерсена. Всегда. Сколько бы я её ни поправлял. К тому времени Андерсена со мной уже не было. Ему стало тесно в квартире, в нашей репетиционной комнате, и я отдал его в «Птицеводство» на ВДНХ. Когда расставались с Леной, а мы много раз расставались и всегда плохо, я ни разу не расстраивался. Хотя она говорила очень обидные вещи. А там, в «Птицеводстве», не сдержался. Плач у меня, как писк. Странный. Хотя я взрослый мужик. Прости меня, Андерсен. Загон из Шишкина стоит нетронутым. Как память. Я ни перед кем в жизни не извинялся. Только перед тобой. Лену я не люблю. Я приютил её у себя на время. Спас. Из жалости. Но скоро это всё кончится. Вчера она сказала, что я занимаюсь шутовством, а сегодня приготовила на обед утку с черносливом. Она ничего не понимает в жизни, Андерсен, ничего. Уточка-вострохвосточка вывострохвостила своих вострохвостят. Уточка-вострохвосточка вывострохвостила… Скороговорю, наращиваю темп. Надо держать себя в форме, надо держаться. Скоро новый сезон.

Я, дед и Люба в отсутствие мечты

Я не помню, чтобы я когда-то

думал о мечте так долго и подробно, как сейчас.

Я не помню, чтобы я когда-то

не делал что-то в срок.

И этот текст мне хотелось написать

раньше дедлайна.

Но он родился сегодня,

когда я оставил Москву на каких-то четыре дня

и приехал в родной Екатеринбург.

В город, где все мечты берут своё начало

(и свой конец).

Пять лет назад, окончив театральный институт

с красным дипломом (неважная,

но тогда важная деталь),

я приехал «покорять столицу».

Первым делом поехал на «Мосфильм»

и встал в актёрскую базу.

Сделал портфолио у крутого фотографа,

приехавшего недавно из Америки.

Я был уверен, что завтра мой телефон

будут обрывать

агенты, продюсеры, кастинг-директора.

Вот какой я красавЕц.

Берите, хватайте, налетайте.

Сыграть, станцевать, спеть.

Всё могу!

Уральский самородок-золото!

Правая рука подписывала воображаемый контракт.

В левой – двойной эспрессо со сливками

(его принесла ассистент по актёрам,

симпатичная блондинка с каре).

Впереди многочасовая смена.

Надо беречь силы, слова и эмоции.

Я благодарю ассистентку небрежным кивком головы.

Делаю вид, что повторяю сценарий.

Скоро в кадр.

Камера!

Мотор!

Начали!

Но назавтра не было ни одного звонка.

Я подождал неделю, другую.

Глухо.

По три раза на дню звонил родителям.

Слёзы подкатывали, но я держался молодцом.

Я не мог дать слабины.

Я говорил, что всё зачудительно.

Что всё очуденно.

Открыть истинное положение вещей я решился

только своему педагогу:

– Хочувернуться-мнездесьплохо-одиноко-

– здесьбезсвязейникак…

– Ты всего неделю в Москве!

– Немогунемогунемогу…гугугугу (неразборчиво).

– К тебе кто-то приставал?

Моя истерика резко обрывается.

И я абсолютно спокойно и твёрдо ей отвечаю:

– Нет… и не пристанет…

С тех пор прошло больше пяти лет.

Я редко бываю дома.

Эти вылазки всегда кратковременные.

Вот как сейчас – всего какие-то четыре дня.

В Екатеринбурге я не думаю о дедлайнах.

За эти четыре дня происходит самое важное.

Я сижу в кабинете моего деда.

Достаю из ящика стола запылённую аудиокассету.

Подкручиваю ручкой ленту.

На кассете написано фломастером:

«Дениска, 4 года».

Вставляю кассету в приёмник (чудом не выбросили).

Сначала громкое шипение.

А потом, как будто издалека, прорезается диалог:

молодой и звонкий (как мне кажется) голос деда

и лепетание ребёнка.

Я не узнаю себя.

Это не я.

– Дениска, ну давай спой нам!

К деду присоединяются ещё голоса

(шумно, весело, неразборчиво).

– Фто спеть?

– Что хочешь, давай!

– Просим, просим!

Аплодисменты (жидкие, от силы зрителя три,

не больше,

но плёнка плюсует).

– Люба уфпенска кабряалет

Запись прерывается.

Грубая стыковка.

Затем снова оживает.

И детский голос поёт (ну как поёт):

– А я сяду в кабряалет

И уеду куда-нипуть

Если фпомниф

Меня забууууудь

Если вспомнишь.

Вспомнил…

Остановил кассету.

В это время в кабинет заходит дед.

– Поехали в сад, – говорит.

И мы едем в сад.

Бабуля осталась дома (устала, давление).

Деду – 83 года.

Он водит машину.

Аккуратно-медленно-очень медленно —

не нарушая правил.

Не обращая внимания

на мат и клаксоны подгоняющих водителей.

От дома до сада 15 минут езды.

Мы едем добрых сорок.

И успеваем прослушать весь альбом

Любы Успенской.

– Если вспомнишь, меня забудь,

А вернёшься, меня здесь нет, —

Поёт наше святое трио —

Я, Люба и дед.

Жаль, что в дедовском «Лансере»

нет окошка на крыше.

– А я сяду в кабриолет… (проигрыш соло

саксофона)

Мы приедем с дедом на дачу

и будем подвязывать старую яблоню.

Ветка не выдержала урожая.

Надломилась.

Держится, как говорится, «на соплях».

В прошлом году не было ни яблочка.

А в этом…

Куда столько – пропадут…

Несколько слоёв синей изоленты.

Бессмысленный паллиатив.

Жалко ломать.

– Ещё одним слоем пройдусь, – говорит дед.

– Давай, – говорю.

Сам держу ветку.

Отпускаю – держится.

Я не помню, чтобы я когда-то

не думал о мечте так долго и подробно, как сейчас.

У меня нет желания брать в руки телефон.

А вдруг звонят с «Мосфильма»?

Нет, там теперь нет актёрской базы, всё закрылось.

А вдруг это Михалков-Бондарчук-Бекмамбетов?

Перезвонят.

– Дениска, у тебя сотовый, – кричит дед из дома. Кассета «Дениска, 27 лет».

Запись идёт.

Беру трубку.

Бабуля:

– Деня, купите слойки с яблоком и хачапури

в «Лавашной».

– Хорошо, бабуль.

Обратно в город мы едем час пятнадцать (пробки).

Я, дед и Люба Успенская

три слойки с яблоком

хачапури (было два, одно съели в дороге)

Жаль, что в «Лансере» нет окошка на крыше

Жаль, что самолёт в 6:50 утра

Как я был Петром Первым

Пётр Первый пёрнул первый. Не лучшее начало для текста, соглашусь с вами. Можно давать занавес. Эта первая фраза сразу выдаёт во мне человека недалёкого, не обременённого интеллектом. Но прошу, не спешите делать выводы. Эта первая фраза дорога для меня. Как первое бранное слово, услышанное в детстве во дворе, которое потом с гордостью повторяешь в домашней обстановке, не задумываясь о смысле сказанного. Потом получаешь за это дело по губам от кого-то из домашних. У меня такого человека, кто дал бы мне по губам, не было. Меня очень любили и постоянно прощали. Любовь – это прощение. Прощение – это очень хорошо. Первой фразе про Петра Первого меня научила мама. Это такая считалочка родом из далёкого маминого детства, поэтому с неё можно начинать текст. Даже нужно.

Это было ещё одно безденежное лето. Промежуток между старым и новым театральными сезонами. Простите, что забыл вам сказать, что я актёр. О, не спрашивайте меня, в каком театре можно увидеть спектакли с моим участием или же в каком фильме можно меня посмотреть. Да вы и не спрашиваете. И правильно делаете. Потому что хорошие, стоящие спектакли, в которых я играл, давно сошли со сцены, а фильмы с моим участием ещё не снимались, да и вряд ли. Не хочу прогнозировать, тем более плохое. Этот текст не о моих театральных и киношных работах, хотя об этом можно говорить долго и подробно. Даже нужно. Но здесь речь пойдёт о конкретном лете. И в нём не было ни театра, ни кино, ни денег.

Я с шести лет знал, что Пётр Первый был женат на Екатерине Первой. Первые – это была такая фамилия в моём понимании, одна на двоих, как у нормальных супругов, живущих в уральской полосе. И вообще, они не были для меня какими-то важными людьми в истории нашего государства. Они были двухэтажными коробками конфет в форме трапеции. Не помню, как называется эта фигура. Похожая из гипса стояла на полке в школьном кабинете математики. Пётр был красной коробкой, отделанной картонной яшмой, а Екатерина – зелёной, под малахит. Найти коробку конфет «Пётр» было нелёгким делом. Я видел её два раза в жизни, первый – вживую (кто-то подарил семье), второй – на баннере городской кондитерской фабрики «Конфи». А вот «Екатерина» стояла на витринах в каждом кондитерском отделе. Стояла, скучала, потому как была недешёвая. «Пётр» был ещё дороже. Цена «Екатерины» была оправдана. Целых два этажа самых разных конфет: с начинкой и без. Больше всего я любил грильяж. Он трудно доставался из пластмассового углубления и был похож на толстую сигару. Я вставлял орехово-шоколадную сигару в рот и «курил». Грыз грильяж, стачивая его. Другие конфеты в «Екатерине» меня мало волновали. Но не станешь же покупать дорогую «Екатерину» ради двух грильяжных палочек. Как-нибудь перебьёшься – могли сказать мне родители. Но так не говорили. Потому что любили.

Мне написал очень хороший человек. В дальнейшем будем именовать его Заказчик. Я понимаю, что это звучит очень сухо и на договорном языке. И вы сразу же перестаёте мне верить, что человек был действительно хороший, даже исключительный. Он вытащил моё лето из дырявого безденежья. Подкинул работу. Я обычно не соглашаюсь на аниматорство: ростовые куклы, странные костюмы, сшитые из недышащей синтетики. Вы поняли, о чём я. Но тут я согласился. И даже дело не в отсутствии денег. Дело в роли. Пётр Первый. Заказчик написал мне, зная, что я высокий. 185 см в длину. Ширина тоже подходящая. Для молодого Петра, только что вступившего на трон, – в самый раз. Заказчик выслал мне текст, который нужно было выучить. Текст напоминал тронную речь. Я очень быстро выучил текст. И дело не в том, что мне предстояла скорая репетиция с Заказчиком, дело в моей памяти. Она быстрая и хваткая. Хватает всё что ни попадя. И нужное и совсем ненужное. И так же быстро выпускает из рук. Нужное выпускает. Ненужное держит всем, чем только можно держать. Я не помню, как прошла репетиция. Это говорит о том, что на ней было сказано очень много важного и нужного перед будущей поездкой. Да, я снова забыл вам сказать. Играть Петра Первого надо было в самой лучшей среде, которую только можно себе представить. В Питере. Об этом можно было только мечтать. И гонорар был прекрасный. Спасибо Заказчику – очень хорошему человеку. Он купил билеты на «Сапсан». Для себя и для меня. Я тоже был покладистым и хорошим. Сделал всё, о чём мы договаривались с Заказчиком. Побрился, убрал всю лишнюю растительность с щёк, оставив одни усы. Такие усы были у наших отцов в девяностые. Это достаточно милое, но пугающее зрелище на любителя. Я говорю сейчас за себя. За свои усы и лицо, на котором они смотрелись, как будто приклеенные нетрезвым гримёром. Правый ус был длиннее левого. Я заметил это, когда сделал контрольное селфи на память.

Я человек малостеснительный. В поезде я не узнавал себя. И в этом неузнавании проехал все четыре часа до Питера, прикрывая рукой щёточку над верхней губой. Тогда ещё не было ковида и масок везде и всюду. Маска бы меня тогда спасла. То, о чём я пишу, было давно. Недавно в Фейсбуке (соцсеть запрещена на территории РФ) всплыло воспоминание. Увидел год и тут же его забыл. Запомнил только, что воспоминание погрузило меня в грустную меланхолию. Я не люблю воспоминания в соцсетях. Но что-то репощу, репощу.

В 2003 году я впервые посетил Санкт-Петербург. Мы ездили туда с мамой вдвоём на экскурсии. Тогда был юбилейный для города год, триста лет, и весь центр города вылизали, позолотили. С того момента город на Неве упал в меня, разлился всеми реками, затопил. Каждый год я мечтаю переехать в Питер насовсем. Всё бросить и свалить из Москвы. Каждый год у меня ничего не выходит. Хотя нет, что-то выходит. Но точно не то, и точно не в Питере. Тогда в 2003 году меня поразил памятник Петру Первому, сделанный скульптором Михаилом Шемякиным. На нём Пётр лысый. Я помню, что грустная меланхолия снова тогда настигла меня. Это были её первые схватки со мной. Мне было по-детски жаль Петра. Я знал, что такое быть лысым. Нет, речь не про мои волосы, они, слава Богу, на месте. Моя бабушка всю сознательную жизнь прожила лысой. Она закрывала лысину шиньоном. По её словам, она сожгла волосы в молодости пергидролью, передержала краску. И осталось вместо волос – гладкое выжженное поле. Мне было жалко бабушку. К тому же, однажды в одном из шкафов, куда мне нельзя было заглядывать, я увидел толстую, туго заплетённую косу. «Это твоя коса?» – спросил я бабушку на свой страх и риск. «Да, – ответила мне она и добавила: – Не лазь туда больше». Я долго смотрел в лицо шемякинскому Петру. Потом перевёл взгляд на его ноги. Экскурсовод сказала нашей группе, что у Петра был маленький размер ноги – тридцать восьмой. И тогда мне снова стало жаль Петра. Так жаль, что даже захотелось присесть на его костлявую, вытянутую коленку. Но я не успел этого сделать, потому что группа пошла в Петропавловку. У меня сейчас сорок шестой размер ноги. Мне трудно подобрать обувь. Даже Заказчик не смог. Туфли, предназначенные для моей версии Петра, были сорок пятого размера и поджимали.

Это был корпоративный праздник одной из крупных фармацевтических компаний. Руководитель компании решил провести его в Северной столице. Все тридцать человек, находящихся в штате, ехали тем же «Сапсаном», что и мы с Заказчиком, только в другом вагоне. Они не должны были увидеть Петра до празднества. Хотя Петра бы они и не увидели. Они бы обнаружили молодого человека с пунцовыми щеками, прикрывающего юношеские усики. Не усики – а пропуск в… Я делаю успехи. Я не договариваю фразы, которые услышал когда-то в пору уральского детства.

Я не помню, как прошло моё выступление. Помню то, что было за кулисами. Конечно, там не было кулис. Это был кабинет, в котором я зубрил текст помимо тронной речи. Кстати, тронная речь прошла на ура. С первых слов: «Бояре, слушайте меня, бояре» – я понял, что мне вторит и помогает эхо, делая мой голос неживым, мемориальным, сошедшим со страниц учебника по истории. Такой голос вполне мог быть у шемякинского Петра. Он бы подошёл к лысой голове и маленькому размеру ноги. После тронной речи мне предстояло объявлять сотрудников отделов, точнее темы их выступлений. Дезоксирибонуклеиновая кислота – самое лёгкое слово, которое фигурировало в тексте, данном мне Заказчиком. Предложения состояли сплошь из медицинских терминов, которые должны были отлетать от моих зубов, касаться непропорциональных усов, а уже потом лететь в зал и разноситься эхом. Хорошо, что между каждым выступлением отделов у меня было чистых сорок-пятьдесят минут, за которые я успевал вызубрить сложносочинённый (для меня и Петра) текст. Мой большой гонорар за петровскую работу был оправдан, и даже в какой-то момент, вероятно под конец праздника, показался мне малым. Взыграла лихая Петровская кровь. Взыграла и тут же остыла. Заказчик доволен, служители фармацевтики тоже. Намозоленные ноги предпочли остаться индифферентными к прошедшему.

Один мой очень хороший друг, давно живущий в Питере, как-то рассказал мне о своём первом поцелуе с девушкой, которая приехала к нему, чтобы съехаться. Они давно были знакомы по сети, а первоначально нашли друг друга в Тиндере. Друг рассчитывал на быстрое, необременительное, но в то же время тесное знакомство. Не знаю, почему он выбрал для поиска Тиндер. Мне, кажется, в Питере не составит труда наладить мимолётную связь, перекинуть мост и наутро его развести. Но из песни слов не выкинешь. Всё бы ничего, если бы девушка, понравившаяся моему другу (они сразу отлайкали друг друга), жила не в Питере, как было указано у неё в анкете, а где-то под Архангельском. Зачем она указала в профиле Питер? Хотя я её понимаю. С тех пор у моего друга и лжепитерки закрутился сетевой роман, продлившийся полгода. И вот наконец онлайн-знакомству пришёл конец. Она в Питере. Он тоже в Питере. Стоят, оба-два, красивые, молодые, продуваемые ветрами, у «Медного всадника» и целуются. И тут мне стало завидно, так же как и Петру, смотрящему на всё это. Конь пожелал остаться индифферентным. И правильно сделал. Зависть – это очень нехорошо.

Заказчик поселил меня в отеле рядом с Адмиралтейством. Это входило в наш с ним договор. Холл на первом этаже напоминал филиал Эрмитажа. Мускулистые атланты с лёгкостью и даже некоторой иронией держали на себе потолок, украшенный взбитой лепниной. Это был и есть самый шикарный отель, в котором мне доводилось когда-то жить. Жаль, что всего один день. Вечером меня ждал «Сапсан». Самое обидное, что Заказчик по какой-то случайности снял номер на три дня. После сыгранного Петра Первого я мог спокойно отдыхать в шикарных, поистине имперских условиях. Но завтра у меня был спектакль, детская утренняя сказка, в 10 утра сбор на грим, в двенадцать – выход на сцену. Я не помню, кого я играл тогда. Спасибо, память. Лежал перед отъездом на огромной четырёхместной кровати в номере, смотрел в стену. На ней висел портрет. И кого же вы думаете? Правильно. Петра Первого. Карандашный рисунок, срисованный скульптурный бюст. Только верхняя часть Петра. Хорошо, что присутствовал парик. Хорошо, что грустная меланхолия вцепилась в меня только в «Сапсане». Я думал о расчленении. Себя. Мечтал: вот бы оставить мою верхнюю часть в отеле, а главное в Питере, а нижнюю часть отправить играть утренний спектакль в Москве. Какую же роль я играл? Правую куриную лапку у домика Бабы-Яги. Грустная меланхолия, отвяжись от меня. И брось эту привычку перекидываться с прошлого на сегодняшний день.

Забыл сказать, что я чуть не опоздал на тот вечерний «Сапсан». И не потому, что я замешкался, желая оттянуть своё пребывание в Питере. Да, я действительно тянул до последнего, но заложил сорок минут на дорогу до Московского вокзала. Меня подвело бритьё. Я уже собрался выходить из номера, нахмурив бровь по-петровски, как вдруг вспомнил про усы. Я забыл их сбрить. Катастрофа. Второй поездки «на сапсане с усами» я бы не перенёс. Усы должны были остаться в Северной столице незамедлительно. Когда на мне был чёрный парик, усы смотрелись более или менее органично, конечно в рамках образа. Без парика – даже о пропуске куда-то там… говорить было бессмысленно. Только если… побриться наголо, вот тогда, может быть, усы бы и выстрелили. Но нет, нет, нет. Ещё не нашёлся такой Заказчик, а самое главное – такой гонорар. Хотя, конечно, всё обсуждаемо и ради роли возможен компромисс. Главное, чтобы роль была очень хорошей.

Самый лучший Zoom

Лето 2020 года. Живёшь себе, живёшь, двигаешься по своей непрямой дороге, как на ходулях, всякую минуту думаешь, что вот-вот упадёшь. Но нет, стоишь, выстаиваешь, даже порой разгоняешься, забывая о том, что можешь загреметь под фанфары.

В тот июльский вечер я тоже шёл на внутренних ходулях, делил жизнь на «до» и «после». Такие дни случаются, особенно летом, когда нет спектаклей и много свободного времени для рефлексии. Дни идут один за другим, и ты ждёшь, что новый день проведёт черту и превратит будущее – в «после», а прошлое – в «до» (здесь звучит долгая нота, обязательно в нижнем регистре).

Тот день был ровно таким. Он близился к своему завершению, на часах 21:00. Я шёл мимо Белорусского вокзала. Весь день молчал, не смыкал связки. Я люблю такие дни полного несмыкания. В такие дни смыкаешься и свыкаешься с собой сегодняшним. Я двигался домой. Но тут мне позвонила Елена Антоновна Камбурова. Мы две недели не созванивались. Мартовская премьера «Маленького принца» перенеслась, но нам нужно было поддерживать текст, чтобы он не забывался, как я люблю говорить в таких случаях – «взрыхлять» его. И вот Елена Антоновна позвонила и сказала, что готова репетировать. Через десять минут. В зуме.

Честно сказать, я не готов был репетировать, я готов был идти домой, слушать в наушниках музыку и под неё как-нибудь, худо-бедно завершить этот длинный летний день. Но через десять минут я сидел на лавке возле Белорусского вокзала, смотрел на экран, где бодрая Елена Антоновна с разбега впрыгивала в каждого персонажа «Принца», меняя голоса, внутренний ритм. Она не любит лишних слов, словесных прелюдий, затактов, ей дорога каждая секунда, нельзя позволить ни мгновения отсрочки. Мне хочется так же падать в материал, как Елена Антоновна. Нет, она не полагается на магию вдохновения, на Божью искру. Нет. Такая лёгкость вхождения в материал, в верный градус, в определённый исторический контекст обусловлена масштабной внутренней работой. Проживанием, не смыканием голосовых связок, а смыканием души. Долгим, скрупулёзным, осмысленным.

Я слышу, как проезжают поезда. Я слышу, как парочка на скамейке рядом говорит о чём-то заветном, не боясь, что кто-то услышит. Всё это – фон, второй, третий планы, а на первом – он/она, Маленький Принц, маленький человек с огромной душой ребёнка. «Когда мне было шесть лет, я нарисовала удивительную картинку…» – вдруг оговорилась Елена Антоновна и сама не заметила этого. Разве это оговорка? Ведь она нарисовала…

Вот в кадре появился Люсик – кот Елены Антоновны. Выдающийся кот. Сумел закрыть собой весь экран. «Люсик, не мешааай!» – глубоким басом говорит ему Елена Антоновна и отгоняет от экрана. Люсик продолжает выразительно, ползая по малым секундам, мяукать. «Люсик, хватит», – строго говорит ему хозяйка. Просит у меня прощения за паузу, потом увещевает Люсика покинуть комнату. Он неохотно, но всё же её покидает, и мы продолжаем. «Есть такое твёрдое правило. Встал поутру, привёл себя в порядок – приведи в порядок свою планету», – говорит Елена Антоновна уже голосом пятилетнего ребёнка. И будто бы и не было того глубокого баса, этой паузы.

Поезда едут, парочка на лавке, перестав доверять словам, переходит к поцелуям, планета вертится, и ты слышишь, как она тяжело вздыхает, глядя на нас, её жителей. Принц прощается с Розой и знает, что он больше никогда её не увидит, что это мгновение не повторится. У нас было несколько таких зумовских репетиций, и каждый раз я не смотрел на экран, а закрывал глаза и слушал, слушал. Голос Елены Антоновны меняет тебя на клеточном уровне и делит жизнь на «до» и «после». Точнее, вытягивает тебя из «до» (здесь снова звучит долгая нота) и открывает для тебя новое «после». И в этом «после» тебе хочется наконец вынырнуть из своей раковины и взглянуть на мир вокруг. На людей, которые рядом – протяни руку, на людей, которые так далеко, что страшно и подумать. Но теперь они все здесь, там, где чуть-чуть больно… под зорким взглядом сердца.

Теперь же хочется сказать пару слов о Люсике – выдающемся коте. Хотя пары слов мало, мало. Месяц назад Елена Антоновна подарила мне компакт-диск с изображением своего кота. Название у диска краткое и запоминающееся – «Мур-мур». Это первый студийный альбом Люсика. Три минуты живого, импровизационного мурчания. Прошлым летом Люсика отстранили от экрана, не дали показаться режиссёру, но теперь справедливость восторжествовала. Я увидел Люсика, услышал его звучание. Оно мне понравилось. У него отличная школа и прекрасный Учитель. Попросил у Елены Антоновны разрешения использовать мурчание её подопечного в своём будущем спектакле. Она посмеялась и разрешила, предупредив меня, что скоро будет готов второй альбом под названием «Мяу-мяу». Будем ждать!

Мы открывали театральный сезон 20/21 премьерой спектакля «Маленький принц. Полёт в одном действии». Я благодарен пандемии за вынужденную отсрочку этой работы. Она вышла осенью, как никогда кстати. Во время паузы мы каждый старательно прибирали свою планету, выпалывали баобабы, поливали землю, взращивали новые цветы, всматривались в себя, заново обретали любимых и друзей и, конечно, теряли стремительно, безвозвратно тех, за кого крепко держались. Они уходили от нас, как горячий песок сквозь пальцы. Оставив после себя одну ноту – «до». И её уже больше не хочется нажимать всуе.

Завтра у Елены Антоновны день рождения. И завтра же мы играем «Маленького принца». Каждый показ идёт с неизменным переаншлагом, и каждый не похож на предыдущий. Я знаю людей, которые возвращаются к нам снова и снова, приезжают из других городов. Возвращаются, чтобы возвратиться к себе. Елена Антоновна не умеет повторяться. Каждая интонация сиюминутна, каждый жест органичен, как сама жизнь. И какое же счастье, что мы можем быть причастны к этому земному Чуду.

Сказать по секрету (шёпотом, и только шёпотом), мы думаем с Еленой Антоновной о новой работе, ищем, перебираем варианты. В этом поиске не хочется торопиться, в нём можно купаться бесконечно. Это самое классное в театре – поиск. Материала, интонации, движения, вектора. И как бы мы ни не хотели спешить, нам надо поторапливаться. Не оставаться там, в «до», а стремительно, с разбега врываться в «после». Елена Антоновна, двигайтесь вперёд стремительно, звонко, смело, впрыгивайте в будущее, как вы привыкли. А мы будем поспевать за вами. Только освещайте нам путь. А то темно и страшно.

Не забыть

Мой дед стал забывать

Мы созваниваемся каждое утро

Он в Екатеринбурге

Я в Москве

Мы созваниваемся

И я слышу в трубке

не только его голос

но и голос бабушки

Мой дед стал забывать выключать телефон

после нашего с ним разговора

И когда я пишу этот текст

я слышу, о чём они между собой сейчас говорят

Для них Москва – страшный и дикий остров

Они смотрят телевизор

Они хотели бы, чтобы я одумался и вернулся

в Екатеринбург

Потом они обсудят свой сад

Сад – это дело молодых

за ним ухаживать надо

а где взять силы

говорят они

И мне стыдно, что я не с ними

И мне не стыдно, что я подслушиваю

В разговоре со мной они

держат себя

Бодрятся

А после

они такие, какие есть

Неприкрытые

Уставшие

Потерянные

Забавные

Когда начинают спорить и ссориться

из-за всякой ерунды

Почему гора посуды в раковине

Встань и вымой

А кто у нас в доме хозяйка

Так давай замолчи быстро

Побранятся и оставят посуду нетронутой

Пойдут к своим телевизорам

в разные комнаты

И будут смотреть один и тот же сериал

про собаку и преступления

Так и уснут под телевизоры

Каждый в своей комнате

А утром обсудят вчерашнюю серию

Я буду всё это слушать

и мне будет казаться, что они смотрели разное кино

Мой дед стал забывать

Не только выключать телефон

после нашего с ним разговора

Он стал забывать того, с кем говорит

Меня

– Ты помнишь, как мы ехали с тобой на трамвае

в детский садик на Студенческую?

– Деда, это был мой папа.

– Разве?

– Да.

Сегодня я говорил с дедом три раза

И каждый раз как в первый

Сначала я сердился

поправлял его

Он обижался

вешал трубку

Ну как вешал

Забывал

И говорил бабушке, что Москва

меня совсем издёргала

А теперь на его вопрос как дела