Виллем приехал на арендованном пикапе и присоединился к каравану на стоянке в излучине реки близ Колледж-Стейшен. Сейчас он сидел рядом с Саскией под полупрозрачным тентом, который Боски установили на песчаном берегу. Королева и ее личный помощник обсуждали большие и малые дела Оранского Дома[21].
Начали с забот ближайших и неотложных – прежде всего, с двоих раненых, оставшихся в больнице в Уэйко. Леннерт, сообщил Виллем, оклемается, хоть его и ждет несколько месяцев физиотерапии. Некоторое время он пробудет здесь и вернется в Нидерланды, как только врачи разрешат ему перелет.
Высылать кого-то Леннерту на замену хлопотно и долго, так что Амелии пока придется взять на себя его обязанности. Руководителей службы безопасности в Нидерландах новости не обрадовали, и Виллем потратил немало времени, чтобы их успокоить. Итак, теперь на плечи Амелии ложилась проработка запасных планов на любой возможный случай – и очень серьезная ответственность.
Йохан чувствует себя (для жертвы сотрясения) очень неплохо; однако самолет, на котором он прилетел вторым пилотом, разбился, так что нет смысла дальше держать его в Техасе. Он приобрел билет на рейс KLM и завтра вылетает в Амстердам.
Городские власти Уэйко только начали расследовать крушение. Рано или поздно захотят допросить «пилота»; однако реальных полномочий в этом случае у них на удивление мало. Никто не погиб, не было совершено никакого преступления – так что невозможно ни арестовать кого-то, ни заставить Саскию давать показания, даже если ее найдут.
Дальше перешли к повседневным королевским задачам, из тех, что могли бы обсуждать и дома: к подготовке речи в Бюджетный День, до которого осталась пара недель, разным текущим мероприятиям и нескончаемому потоку корреспонденции. Все так привычно: легко забыть, что они не в рабочем кабинете королевы в Гааге, во дворце Ноордейнде. Когда же в разговоре возникла пауза – оба, вспомнив, где они и зачем, несколько мгновений сидели молча, прислушиваясь к какофонии мошкары и лягушек и к мягкому журчанию реки за мягкой полупрозрачной стеной.
– Что-нибудь еще? – спросил наконец Виллем. Он видел, что у королевы что-то вертится на языке.
– Хотела задать вам странный вопрос.
– Слушаю.
– Бразос, – произнесла Саския, взглянув на реку. – Почему мне знакомо это название?
– Слово встречается в каждом отчете о ваших доходах с тех пор, как вы стали достаточно взрослой, чтобы их читать, – спокойно ответил Виллем.
– Точно! Значит, я не сошла с ума!
Виллем покачал головой.
– Напротив.
– Тогда следующий вопрос…
– Там, где река Бразос впадает в Мексиканский залив, – заговорил Виллем, – к югу от Хьюстона имеются природные формации, холмы, богатые серой. В начале двадцатого века несколько бизнесменов начали разрабатывать это месторождение. Создали компанию под названием «Бразос Сульфур». Были тесно связаны с первыми техасскими нефтяниками. Как раз в те годы здесь бурно развивалась нефтепромышленность.
– Нефтяные фонтаны со старых фото?
– Да-да, Спиндлтоп[22] и так далее. Тогда появились на свет «Галф», «Тексако» и прочие.
– Виллем, да вы настоящий фонтан исторических сведений!
– Вы ко мне слишком добры. О добыче нефти и серы в Техасе я знаю только то, что выяснил несколько недель назад, когда собирал информацию о докторе Шмидте.
– А как с этим связан Т. Р.?
– Одним из основателей «Бразос Сульфур» был Карл Шмидт, его прадед. Нефтью он тоже занимался. От него Т. Р. и получил свое имя. Карл был поклонником Теодора Рузвельта. И сына – дедушку доктора Шмидта – назвал в его честь.
– Ну хорошо, – сказала Саския, – допустим, это объясняет, как все начиналось больше ста лет назад. Но почему сейчас я встречаю слово «Бразос» в финансовых отчетах? Не припоминаю никаких инвестиций в добычу серы.
Виллем кивнул.
– Однако, несомненно, припоминаете – простите за столь очевидное замечание, – что ваша семья инвестировала средства в «Ройял Датч Шелл» с самого начала ее существования.
– Да, случалось об этом слышать, – сухо заметила Саския.
Виллем снова кивнул.
– Если вы проследите историю «Бразос Сульфур» в течение двадцатого века, то увидите, что эта компания постоянно расширялась: приобретала другие богатые серой территории в районе Мексиканского залива, а также занималась другими минералами. Марганцем, никелем, калием. Каолином – эта разновидность глины используется для изготовления красителей и лечения диареи. Как видите, производство не особенно гламурное.
– А как используют серу?
– В производстве автомобильных шин и удобрений.
– В самом деле, гламура маловато.
– Компания изменила название на «Бразос Майнинг». И стала открывать дочерние отделения повсюду, где есть интересующие их минералы. Где они только не работали: и на Кубе, и в Конго, и в Индонезии…
– А-а, – проговорила Саския, – теперь начинаю понимать!
– Как и многие другие западные компании, после войны они оказались вытеснены из бывших колоний. Кастро выгнал их с Кубы, и так далее. Но у них остались, если можно так выразиться, щупальца – свои люди в советах директоров нефтяных компаний. И связи с очень серьезными семьями из высшего круга: Рокфеллерами, Бушами и так далее. В 1960-х годах, как раз после того, как их выставили с Кубы и из Конго, до них дошел слух, что некий геолог, наш соотечественник, взошел на высочайшую вершину Новой Гвинеи – на бывшей голландской половине острова – и обнаружил там огромное месторождение руд. В основном меди. Но где медь, там часто встречается и золото. Объемы были невероятные, доступность тоже. Руда просто лежала на земле, видимая невооруженным глазом.
– В одном из самых труднодоступных мест мира! – возразила Саския.
Виллем кивнул.
– Да, и на страшной высоте. Добраться туда без связей и без знания местных условий и думать было нечего. Поэтому «Бразос Майнинг» провели переговоры с «Ройял Датч Шелл» – едва ли стоит уточнять, что о ведении бизнеса в нидерландской части Ост-Индии «Шелл» знали всё, – и создали совместное предприятие, «Бразос РоДаШ», которое начало разрабатывать…
– …крупнейший в мире открытый рудник на вершине горы, окруженный новогвинейскими джунглями! – закончила Саския. Теперь-то она поняла, о чем речь! Месторождение славилось и своим богатством, и тем, что вокруг него шли нескончаемые политические дрязги.
– Вот именно.
– И часть ее принадлежит мне!
Виллем кивнул.
– С тех пор как вы достигли возраста, позволяющего управлять своей собственностью, в каждом отчете о состоянии ваших финансовых дел вы встречаете название «Бразос РоДаШ».
– Ну и как у них идут дела? – поинтересовалась Саския.
Хотела, чтобы вопрос прозвучал шутливо, но не вышло. Попыталась подмигнуть, но Виллем не улыбнулся, и Саския заподозрила, что выглядело это так, словно она смаргивает пот с ресниц. М-да, над способностью излучать веселье и сыпать шутками ей еще предстоит поработать. Возможно, проблема в том, что на самом деле ей сейчас совсем не весело.
– Не стану влезать в политику, это ваша область… – осторожно начал Виллем.
– Вы про территориальные споры – Индонезия, Западное Папуа и все это?
Он кивнул.
– Но рост экономики азиатских стран создал фантастическую потребность в меди, так что за короткое время «Бразос РоДаШ» увеличила свою стоимость впятеро. Недавно, как вам известно, в Папуа снова начались проблемы, и добыча меди несколько снизилась.
– Но… если вернуться к нашим нынешним делам… Т. Р. Шмидт – тоже инвестор «Бразос РоДаШ»?
– Он там родился.
– В Новой Гвинее?!
И снова Виллем кивнул.
– Доктор Шмидт унаследовал значительную долю акций компании через трастовый фонд, основанный в 1970-х его дедом. Свою сеть ресторанов и бензоколонок он создал именно на волне успеха «Бразос РоДаШ», когда взлетели цены на медь.
Задумчиво глядя на реку, Саския переваривала эту информацию.
– А я наивно думала, что он местный техасский нефтяник!
– Так и есть, – заметил Виллем, – просто техасские нефтяники за вторую половину двадцатого века разбрелись по всему свету.
– Покорили даже горы в Новой Гвинее!
Виллем кивнул и откинулся на спинку складного стула, переменой позы намекая на смену темы.
– Кстати, об Индонезии и о белых, которые там оказались. Если вы в самом деле намерены плыть в Хьюстон этим путем…
– Намерена, – подтвердила она. – Если что, всегда можно изменить планы, верно? Шоссе и гостиницы от нас всего в нескольких минутах езды.
– Гостиницы сейчас переполнены. А шоссе ведут только в одном направлении – не туда, куда нам нужно.
– Пусть так, но что остается? Нас застигло стихийное бедствие. Домой вернуться не можем. А в Хьюстоне делать нечего, пока не кончится шторм.
– В таком случае я попрошу разрешения покинуть вас и навестить отца.
– Пожалуйста! Только как у него с погодой?
– Вчера шел дождь, сегодня ясно. Если я уеду немедленно и проведу за рулем ночь, то поспею к завтраку.
– Напишу ему записку, – предложила Саския и потянулась за бумагой с королевской монограммой; стопку такой бумаги Виллем заказал для нее в «Стаплз».
– Благодарю вас, Uwe Maj… – Виллем умолк на полуслове, а затем с усилием поправил себя: – Саския. Он будет весьма польщен.
Дед Виллема, Йоханнес Кастелейн, был инженером-нефтяником. В 1930 году «Шелл» отправила его за море – в края, в то время носившие название Голландской Ост-Индии. Его новым местом жительства стал портовый город в Восточной Яве. Там имелось довольно большое сообщество экспатов и школа, в которую местные датчане, а также иноземное население разных рас – например, китайские торговцы – отправляли своих детей. Йоханнес встретил и полюбил Грету, учительницу в этой школе, и женился на ней. Вскоре у них родилось трое детей: мальчик Рюд – в 1932-м, девочка Мина – в 1934-м, и в 1937-м – Хендрик, отец Виллема.
В 1940 году, когда Нидерланды оказались под властью Гитлера, контакты между Голландской Ост-Индией и метрополией прервались. В 1942 году голландцы сдали Ост-Индию Японии. Все, кто служил в армии, попали в плен: им пришлось очень нелегко – например, пленных направили на принудительные работы по строительству железной дороги, о котором впоследствии сняли «Мост через реку Квай». Взрослых гражданских рассортировали по полу и процентам кровей. Йоханнес был тоток — чистокровный голландец. Грета – индо, смешанного европейско-индонезийского происхождения. Японское военное командование «пригласило» их разместиться в так называемых центрах защиты под японской юрисдикцией – в лагерях, отдельных для взрослых мужчин, отдельных для женщин и детей.
В десять лет Рюда, старшего брата Хендрика, сочли взрослым и отправили в лагерь вместе с отцом. На следующий год он умер от дизентерии. Грета, ее дочь Мина и младший сын Хендрик оказались в лагере для женщин с детьми, где условия – по крайней мере, в первый год – были чуть получше. Но война тянулась и тянулась, бои подступали все ближе, их перебрасывали из одного места в другое – каждое следующее хуже предыдущего, и при каждом переезде они теряли что-то из вещей. К 1945 году восьмилетний Хендрик в совершенстве овладел искусством лазать по деревьям, где тряс ветки и колотил по стволу, пока с дерева не начинали падать населяющие его создания – змеи, обезьяны, насекомые, птенцы, не сумевшие улететь. Глядя вниз, он видел, как женщины – обитательницы лагеря бросаются на эту добычу, забивают ее до смерти, раздирают на части и дерутся за клочья мяса. Хендрик смотрел на это довольно спокойно: мать научила его собирать на дереве слизней, жуков, ящериц и оставлять себе. Тем временем Грета и ее сестра Александра, оказавшаяся в том же лагере, пытались сварить что-то вроде каши из вшей, которых собирали в огромном количестве с голов и тел своих лагерных товарок. Вши были стерильны, поскольку хорошо проварены, и определенно содержали в себе питательные вещества. В результате этих мер Хендрик рос крепким и сильным – настолько, что в середине 1945-го, за год до установленного законом срока, его сочли взрослым и переместили в лагерь для мужчин. Маму он никогда больше не видел, а с тетей Александрой и сестрой Миной вновь встретился много лет спустя.
В мужских лагерях, как правило, условия были куда хуже; однако здесь несколько взрослых взяли на себя заботу о мальчике и помогли ему дотянуть до конца войны. Японские охранники установили в лагере свирепый дисциплинарный режим. Узники подчинялись, чтобы выжить, – а чтобы не потерять человеческий облик, использовали кодовые слова. «Oranje boven!» («Оранжевый победит!») – в мирные времена этот лозунг выкрикивали болельщики на футбольных матчах; теперь он, произносимый еле слышным шепотом, стал символом верности Оранскому Дому.
Чем ближе к концу войны, тем больше хаоса. В последние несколько недель заключенных беспорядочно таскали с места на место; в одном товарном вагоне Хендрик встретил своего отца – больного, страшно истощенного, но живого. В конце концов они оба сумели вернуться домой, на побережье Восточной Явы. Дом их оказался наполовину сожжен и полностью разграблен. Несколько месяцев отец и сын прожили в развалинах, пытаясь выяснить, что стало с Гретой, Александрой и Миной. В конце концов оказалось, что женщин переместили в лагерь на Западной Яве, под охрану свирепых индонезийских головорезов – молодых парней, отрастивших длинные волосы и бегавших по стране с бамбуковыми копьями, а иногда и с более современным оружием, которое удавалось достать у японцев. Эти времена получили название берсиап, что переводится примерно как «готовься» или «будь готов». Готовиться следовало к изгнанию всех европейцев, а также европеизированных «индо» и китайцев и к объявлению Ост-Индии независимым государством. На деревьях висели опутанные проводами громкоговорители, из них раздавались пламенные речи Сукарно. Естественно, борцы за независимость обратили внимание на лагеря, где японцы уже любезно собрали всех, кто им не нравился. Поначалу лагеря охраняли все те же японцы – которые не сумели попасть домой; затем гуркхи и сикхи, сброшенные на парашютах британцами, – они должны были отвечать за эти места вплоть до дальнейших распоряжений. Как ни ужасна лагерная жизнь, в этот период в лагерях было безопаснее, чем где-либо еще.
Йоханнес и Хендрик в своем небольшом анклаве на Восточной Яве, через залив от нефтяных доков «Ройял Датч Шелл», тоже чувствовали себя в относительной безопасности. Йоханнес возобновил старую дружбу с Куоками, местной китайской семьей, до войны занимавшейся посредничеством: Куоки закупали товары на внутреннем рынке и продавали их заморским клиентам. Обстановка становилась все напряженнее; государства, способного защитить своих граждан, здесь больше не было; для самозащиты требовалось оружие. Йоханнес знал, где его достать, и продал Куокам несколько стволов и патроны в обмен на еду – благодаря связям с плантациями в глубине страны у них все еще была возможность добывать съестное.
Однажды они получили известие, что гуркхи и сикхи, охранявшие Грету, Александру и Мину, эвакуировали их в более надежно защищенное место, ближе к городу, который в то время назывался Батавией, а вскоре получил название Джакарта. Йоханнес выяснил, что туда можно добраться по железной дороге, и вместе с Хендриком сел на поезд. Двигались они страшно медленно: в каждом провинциальном городке поезд останавливали местные банды мятежников. В одних местах какое-то подобие порядка поддерживали остаточные британские или голландские силы, или та власть, которой впоследствии предстояло стать правительством Индонезии. В других командовала озверелая толпа. Мятежники поддерживали друг с другом связь по так называемому кокосовому телеграфу – традиционному способу передачи информации от деревни к деревне: гулкий стук палками по полым бревнам мог не расслышать разве что глухой.
В одном из таких городков всех пассажиров, похожих на европейцев, высадили из поезда и, подгоняя копьями и дубинками, погнали на городскую площадь. Здесь Хендрика вместе с другими детьми и женщинами отделили от мужчин и повели в тюрьму. Издалека они слышали крики. В следующий – и последний – раз, когда Хендрик увидел своего отца, Йоханнес стоял на площади на коленях, раздетый, с завязанными глазами. Приглядевшись, можно было заметить, что повязка насквозь пропитана кровью и что глаз под ней уже нет. Их вырвали и бросили в ведерко вместе со множеством других, не угодивших цветом. Один молодой мятежник обнажил самурайский меч и двинулся вдоль ряда поставленных на колени пленников, срубая головы одним ударом. Последними словами Йоханнеса были: «Leve de Koningin!» – «Да здравствует королева!»
Какую участь готовили мятежники женщинам и детям, так и осталось неизвестным. Услыхав о происшедшем, в город явились лучше вооруженные и более дисциплинированные индонезийские силы, освободили пленников и на следующем же поезде отправили назад. Так девятилетний Хендрик стал приемным сыном в семье Куок. Его приняли как родного, даже дали китайское имя Энг, которое было легко и запомнить (по-голландски оно означает «страшный», «пугающий»), и произнести. Правда, с виду он совсем не походил на китайца, но тут уж ничего не поделаешь.
Много позже он узнал, что случилось с мамой. Перелезая через стену, утыканную сверху битым стеклом, она порезала руку. В рану попала инфекция, и Грета умерла. Сестра Мина вместе с теткой Александрой – для простоты они стали называть себя матерью и дочерью – добрались до более безопасной Батавии, а оттуда англичане эвакуировали их в лагерь для переселенцев в Австралии.
Им повезло намного больше, чем клану Куок, во второй половине 1940-х познавшему на себе все прелести индонезийской борьбы за независимость. Портовый город, где жила семья, много раз переходил из рук в руки, его бомбили с воздуха и обстреливали с моря. Дом разбомбили, а то, что от него осталось, экспроприировали. Тогда Куоки переехали в глубь страны, на плантацию в холмах, где у них сохранились деловые связи длиной в несколько поколений. Но война шла за ними по пятам. Однажды несколько голландских коммандос десантировались туда и несколько дней удерживали деревню, а затем, получив по радио новый приказ, так же внезапно отбыли. Тогда индонезийские борцы за свободу, наблюдавшие за этим с расстояния в несколько сот метров, явились в деревню и устроили там то, что условно называлось «ответными мерами». Из женщин «ответные меры» пережили только те, кому хватило духу при первых же признаках беды бежать в джунгли. Хендрик – он все еще отлично лазил по деревьям – видел кое-какие «ответные меры» с безопасного расстояния, но никогда об этом не рассказывал. Сам он, несколько девочек и «Руди» Куок, парнишка чуть постарше, связав в узелки самое необходимое, бежали из деревни, несколько дней скитались по джунглям и наконец вышли к морю и отыскали поселение, пока еще контролируемое голландскими военными. Здесь Хендрик перестал называть себя «Энг Куок», признался, что он голландец Хендрик Кастелейн, и рассказал всю свою историю. Всю семью эвакуировали на корабле на Амбон, остров к востоку от Явы, населенный в основном христианами, где имелась голландская военная база.
В 1951 году, в четырнадцать лет, Хендрик получил возможность «репатриироваться» в Нидерланды, где никогда еще не был. Отказываться, конечно, не стал: тепло распрощался с Куоками – те собирались в Новую Гвинею – и, проплыв полмира, сошел с корабля в Роттердаме. Здесь его встретили волонтеры и отправили в Зеландию, в южную часть страны. Как круглый сирота, Хендрик стал воспитанником приюта при местной церкви. Поступил в ремесленное училище, обнаружил способности к черчению.
Два года спустя неудачное сочетание высоких приливов, низкого атмосферного давления и серьезного шторма вызвало подъем воды в Северном море. Прорвавшись через дамбы, море затопило берега Нидерландов, Англии и других стран, которым не повезло оказаться у него на пути. Наводнение погубило тысячи людей. В Нидерландах, больше всего пострадавших от потопа, эта катастрофа приобрела такое же историческое значение, как Одиннадцатое сентября для американцев. После нее была разработана обширная программа строительства новой инфраструктуры по борьбе с затоплениями. Однако Хендрик этого уже не видел: сразу после наводнения он переехал в Америку. Переезд согласилась оплатить Голландская реформистская церковь на южной окраине Чикаго. Хендрик нанялся чертежником на сталелитейный завод в соседнем штате, сразу за границей с Индианой. Устроившись в США, отправил в Тайвань телеграмму для Куоков; в должный срок телеграмма добралась до Новой Гвинеи, и год спустя Хендрик женился на Изабелле (Бел) Куок, в которую был влюблен с детских лет и все эти годы поддерживал с ней связь. Первым у них родился Виллем, дальше появились на свет еще трое.
Дом в пригороде, на ничейной земле между чикагским районом Саутсайд и индустриальными кварталами вокруг электростанции в северо-западной Индиане, они устроили на американский манер, однако Виллем с детства говорил на двух языках – по-английски и по-голландски. Время от времени семья выбиралась на выходные в чикагский Чайнатаун, однако Бел не чувствовала себя там как дома – она говорила на другом диалекте. Впрочем, Виллем рано узнал значение многих китайских иероглифов в их традиционной форме, так, как все еще пишут на Тайване.
Гражданство у него было и осталось двойным, американо-нидерландским. В старших классах он отправился в Нидерланды – сам думал, что всего на несколько месяцев. А вышло, что так там и остался. Двоюродная бабушка Александра и тетушка Мина, осевшие в Гааге, встретили его с любовью; а ему понравилось там, где никого не смущало его сложное происхождение. В Гааге он был просто «индо», каких здесь много. Мало того: здесь нашлась диаспора европеизированных китайцев, имевших много общего с Куоками – и общих знакомых, и деловые связи в Юго-Восточной Азии. Наконец, здесь было немало открытых геев, и вообще к геям относились проще, чем в Америке. Так что, приезжая после этого в США, он уже не «ехал домой» – он был нидерландцем, пересекающим океан, чтобы навестить заморских родственников. Окончив школу, поступил в университет, потом в аспирантуру в Оксфорде и получил степень по международным отношениям со специализацией на сложностях того мира, в котором Куоки жили и по сей день.
Так прошла первая половина жизни Виллема (или то, что он считал половиной в те времена, когда полагал, что после шестидесяти люди уже подводят итоги). Вернувшись в Нидерланды после короткой стажировки в Китае, он увлекся политикой и неожиданно для себя оказался избран в парламент. Был членом умеренно-правой партии, присутствующей почти во всех правительственных коалициях и исправно поставляющей Нидерландам министров. Еще через несколько лет был переизбран и занял пост, хоть и довольно скромный, в министерстве обороны. Так началась карьера, занявшая большую часть «второй половины жизни». Шли годы и десятилетия – а Виллем переизбирался и служил стране на различных постах, в основном связанных с обороной, разведкой и международными отношениями. Время от времени его упоминали как возможного будущего министра обороны или даже премьер-министра, но сам он не стремился к такой ответственности.
Должности, на которых служил Виллем, давали возможность много общаться с королевским домом: именно членам королевской семьи Виллем регулярно делал доклады. Так они узнали его и полюбили. Узнали и о том, как погиб Йоханнес Кастелейн, и о его последних словах. Кого считать истинным нидерландцем, если не человека с такой семейной историей? В то же время смешанное происхождение Виллема, детство, проведенное в США, и сексуальная ориентация делали его интересной фигурой – воплощением того духа современности, не отставать от которого стремился Оранский Дом. Так что когда «вторая половина жизни» подошла к концу, а Виллем оставался таким же здоровым, бодрым и энергичным, как в тридцать, и совершенно не чувствовал желания уйти на пенсию – он перешел на службу лично к королеве.
Арендуя пикап в Уэйко, Виллем думал: что за ирония судьбы, ну какой из него водитель пикапа! Даже сделал селфи за рулем и отправил друзьям. Но скоро понял: в этой части света лучше маскировки не сыскать. На белый пикап здесь никто не взглянет дважды.
Пошитые на заказ костюмы и полированные ботинки, которые Виллем взял с собой, погибли при крушении, так что он заглянул в секцию мужской одежды в «Уолмарте» и кое-чем здесь закупился. В такой одежде, за рулем такой машины можно было ехать по Восточному Техасу и Луизиане, не привлекая внимания, когда выходишь поесть, заправиться или заскочить в туалет.
Хендрик и Бел очень скоро открыли для себя Центральную Иллинойскую железную дорогу, позволяющую легко избегать суровых чикагских зим. Купив недорогие билеты, сев в поезд на вокзале Юнион-Стейшен в Чикаго, вздремнув, пока за окном проносятся заснеженные кукурузные поля Иллинойса, – на следующий день они высаживались в Дельте Миссисипи, почти что в тропиках.
Во времена индустриального бума до нефтяного кризиса 1974 года Хендрик взбирался по карьерной лестнице так же ловко и быстро, как когда-то лазил по деревьям в яванских концлагерях. И вкладывать деньги умел намного лучше тех, чье детство прошло беззаботно и счастливо. Супруги купили земельный участок неподалеку от Нового Орлеана, привели его в порядок (проще говоря, осушили болото), половину выгодно продали, а на второй половине вскоре после начала двадцать первого века поселились сами, выйдя на пенсию. Бел заболела деменцией; несколько лет назад она скончалась. Дженни, младшая из сестер Виллема, чей брак оказался неудачным, ушла от мужа, вернулась к родителям и ухаживала за матерью. Приезжали и уезжали заокеанские члены клана Куок, брали на себя разные домашние обязанности, в то же время используя дом в Луизиане как базу для своих американских деловых операций – операций, в которые Виллем не вникал, да и не стремился. Ему было важно одно: рядом с Хендриком всегда кто-то есть, за ним приглядывают и, если что, выручат из беды. Впрочем, его отец был не из тех, кто легко попадает в беду.
Дорога к дому вела теперь через квартал аккуратных коттеджей, выросший на той половине участка, которую Хендрик и Бел продали. Улица, делящая квартал надвое, в конце ряда домов вдруг поворачивала, становилась гравийной, а ветви деревьев смыкались над ней, образуя шатер темной зелени; под этим-то зеленым пологом, по камешкам, хрустящим под колесами, гость подъезжал к воротам, украшенным по обеим сторонам гербовыми львами. Ворота были не заперты. Виллем ощутил, что дорога пошла в гору, – и через пару секунд, когда пикап набрал необходимые несколько дюймов высоты, перед ним открылись клумбы пылающих на солнце оранжевых цинний. Традицию каждый год сажать циннии завела Бел. В Индонезии до войны голландские колонисты и преданные королеве «индо» выращивали эти цветы как символ национальной гордости. В Америке циннии ничего не значат – где только их не встретишь! Что означает оранжевый цвет, большинство здесь не в курсе; но Виллем, как никто, понимал его значение.
Дорога сделала крюк и остановилась перед старым двухэтажным домом: кое-где на нем виднелись следы дряхлости, но первый этаж мог похвастаться новенькими плитами из шлакоблока, защищающими от термитов. К дому пристроены крылья – одноэтажные: в последние годы отец редко поднимался наверх. Виллем остановился у флагштока, на котором развевался звездно-полосатый флаг, а чуть пониже и немного поменьше – голландский триколор. Прежде чем выйти из машины, он включил PanScan – одно из нескольких приложений, анонимно отслеживающих эпидемиологическую опасность, – чтобы проверить иммунологический статус, как свой, так и людей в доме. Виллем приехал издалека, и к опасности, что он занесет в дом какую-нибудь новую заразу, следовало отнестись серьезно.
Приложение вывело на экран миниатюрную карту дома и участка, отметив иконками находящихся там людей. Цвет иконки указывал на степень эпидемиологического риска. Выводы гласили, что Виллем может войти в дом без маски при условии, что не станет подходить близко к Хендрику. И если поднимется на второй этаж, маску придется надеть: там, во второй спальне слева, обитает кто-то из Куоков, раскрашенный почти такими же яркими цветами, как сам Виллем.
Согласно требованиям программы, через несколько минут Виллем и его отец сидели на расстоянии двух метров друг от друга в беседке на аккуратно подстриженной лужайке между домом и берегом речной протоки. Беседка была затянута сеткой – в наши дни без этого не обойтись. Сквозь сетку проникал легкий ветерок. Виллем позаботился о том, чтобы сесть от отца с подветренной стороны. На всякий случай Хендрик всегда держал под рукой трость, но несколько шагов легко мог пройти и без трости. Он опустился за каменный стол. Дженни принесла на подносе безалкогольные напитки. Хендрик поднял запотевший стакан зельтерской. Так же поступил и Виллем. Оба сделали вид, что чокаются.
– За королеву! – объявил Хендрик.
– За королеву.
Оба выпили. Разумеется, разговор велся по-голландски.
– Вот что она тебе прислала, – сказал Виллем и послал отцу через стол записку.
Хендрик неторопливо выудил из кармана и надел очки, затем развернул записку и начал читать с таким видом, словно ему в беседку каждый божий день приходят письма от царствующих особ из Европы.
– Она здесь, – заметил он наконец.
Об этом Хендрик догадался либо по дате, либо по каким-то деталям из текста.
– Да, мы прилетели вчера вместе.
– Тайная миссия? – Хендрик читал все нидерландские новости; об официальном визите королевы в Техас он узнал бы заблаговременно – и, разумеется, ждал бы ее в аэропорту, опираясь на верную трость, с букетом оранжевых цинний.
– Верно.
– Необычно.
– Времена нынче необычные, отец.
– А ураган?
– Совпадение. Неудачное – поломало все наши планы! Но зато у меня появился свободный день, чтобы приехать и повидаться с тобой.
Эту робкую попытку сменить тему Хендрик отбил, словно и не заметив.
– Если это никак не связано с ураганом, к чему говорить о «необычных временах», да еще и таким значительным тоном? Что еще у нас сейчас необычного?
Виллем смутился, не очень понимая, что отвечать.
Даже предварительные замечания типа: «Только никому не говори…» или «Имей в виду, это конфиденциальная информация…» вызвали бы у его отца взрыв негодования. И так понятно, что дело секретное! «Ты что, – сказал бы Хендрик, – думаешь, я из ума выжил?»
Отвернувшись от пристального взгляда отца, Виллем кивнул в сторону темных деревьев, затеняющих поток.
– Как ты думаешь, – спросил он негромко, – сколько пройдет времени, прежде чем все это скроется под водой?
Наступила тишина – если можно назвать тишиной пение птиц, жужжание цикад и неумолчное кваканье лягушек.
– Так вот о чем речь! – сказал наконец Хендрик с таким выражением, словно хотел добавить: «Наконец-то кто-то решил этим заняться!» – И что она собирается предпринять?
– Ты же понимаешь, папа, у нас конституционная монархия, так что она сильно ограничена…
– Только меня этой чушью не корми!
Виллем с трудом подавил желание по-подростковому закатить глаза.
– И тем не менее, папа, это так и есть. У нее нет никаких тайных суперсил помимо и сверх тех, что перечислены в Грондвете[23].
– Если так, зачем она нужна?
Разговор зашел в тупик. Уже не в первый раз. Виллем понимал, к чему все клонится. Если начать упираться, Хендрик сокрушит его сопротивление историей о деде и самурайском мече. Йоханнес оставался до конца верен королеве – не избранным представителям Генеральных Штатов и не статьям Грондвета.
И ведь не скажешь, что Хендрик – какой-то твердолобый консерватор. Точнее… хорошо, он твердолобый консерватор, но ведь в Нидерландах таких полно. Так что, может быть, этот разговор здесь и сейчас и к лучшему. Дома будет знать, что говорить значительной части электората.
Он кивнул в сторону деревьев, оплетенных диким плющом, растущих, казалось, прямо из воды.
– Все это скоро будет затоплено. Ты это знаешь.
– Разумеется. Может, у меня и нет ученой степени, но я в курсе, что такое парниковый эффект. А то, как поднимается вода, вижу своими глазами.
– И ты к этому готов? Если серьезно?
– Я готов пойти отлить, – проворчал Хендрик. – А ты пока поднимись-ка на чердак. Потом спустишься и расскажешь мне, что там увидел.
Виллем знал, что помогать отцу встать или подавать трость не нужно – он только разозлится. Поэтому оставил его на собственное усмотрение и вошел в дом первым. Пройдя через гостиную, с удовлетворением отметил, что она к наводнениям готова: на полу плитка, под ней бетон, здесь и там ковры, которые легко свернуть и убрать подальше от прибывающей воды. В холле и вдоль лестницы, ведущей на второй этаж, стену украшали обрамленные осколки памяти: фотографии, газетные вырезки, медали, засушенные цветы и так далее, все в строго роялистском духе. Важную часть работы королевы Фредерики и ее предшественников составляло чествование жертв войн и трагедий. Все голландцы, страдавшие в лагерях, все, у кого там погибли родственники, получали от королевы письма, медали и тому подобное. Останки погибших, если возможно, извлекали из неглубоких импровизированных могил, перевозили в Нидерланды и хоронили на кладбище, где по торжественным дням короли и королевы произносили над ними речи и возлагали венки. Организовывать такие мероприятия, следить за тем, чтобы все проходило гладко и никто не оказался забыт, входило в обязанности Виллема. Он не занимался всеми деталями лично, но руководил организацией. Эта рутинная работа текла день ото дня, как вода в канале, и немедленно забывалась. Поэтому видеть, что все эти рутинные моменты здесь запечатлены навеки и бережно хранятся в рамках под стеклом, было немного странно. Даже если – особенно если – их бережно хранит не кто иной, как твой отец. На некоторых пожелтевших газетных вырезках встречались неизбежные фотографии самого Виллема: в то время он был помоложе, прическа погуще, и позировал на ступенях того или другого дворца с членами королевской семьи или с кем-нибудь из кабинета министров. К этим фотографиям Виллем предпочел не присматриваться.
Он поднялся по лестнице, на первом этаже такой же бетонной, водо- и термитоустойчивой; выше бетон уступал место дереву. Хендрик, должно быть, поднимался сюда раз в год или еще реже. В спальнях теперь обитали младшие члены клана – кто-нибудь из них постоянно здесь гостил. В одной спальне лежало на столе забытое вышивание. В другой стены оклеены постерами со звездами кей-попа. Проходя мимо, Виллем чувствовал себя так, словно вторгается в жизнь и дела каких-то дальних малознакомых родственников.
PanScan напомнил, что пора надеть стандартную маску N-95. Так Виллем и сделал. Приложение показывало, что эпидемиологический риск исходит от человека во второй спальне слева. Виллема разобрало любопытство. Кто здесь такой же путешественник, как он сам? Он пересек холл и заглянул в открытую дверь.
Его появление не стало сюрпризом для девушки, сидящей за столом – точнее, за дверью, положенной плашмя на верстак. Она тоже видела его прибытие и заранее надела маску. Теперь встала и изобразила что-то вроде легкого поклона.
– Дядя Виллем! – воскликнула она по-голландски. – Как я рада вас видеть! Извините за… – и жестом указала на маску.
Виллем смутился, сообразив, что должен был ее узнать. Кто эта юная леди? Голландский для нее явно не родной, но чувствуется, что она его старательно учила. Акцент – что-то среднее между английским и китайским. Комната украшена картами Юго-Восточной Азии и факсом – первым работающим факсом, встретившимся Виллему, наверное, за последние двадцать лет.
– Как вы изменились! – проговорил он по-английски, надеясь выиграть время. Кто же она все-таки такая? – Боюсь, из-за этой маски…
– Беатрикс, – представилась она. – Беатрикс Куок. Внучатая племянница вашей матери Бел. Значит, вам я прихожусь…
Она протянула ему руки, улыбаясь глазами. В наши дни молодежь отлично научилась выражать эмоции, не снимая масок.
– Видимо, вы моя троюродная внучка, – предположил Виллем. – Или что-то в этом роде.
– Очень рада! – повторила Беатрикс. – Мы с вами познакомились на встрече семьи после того, как умерла ваша матушка. Но, должно быть, я вам тогда показалась просто одной из сотни шумных детей.
В комнате сразу бросалась в глаза огромная карта на стене, изображающая западную половину Новой Гвинеи. У этой территории спорно все, даже имя. «Новая Гвинея» – можно ли представить более колониальное название? Европейцы называют восточно-азиатскую колонию в честь еще одной колонии, африканской! Индонезия предпочитает название Ирьян Джайя. Для людей, которые там живут, их страна – Папуа. И Беатрикс точно из тех, кто говорит «Папуа»! Она даже название страны вверху карты заклеила бумажной полоской, чтобы не привлекать к нему ненужного внимания во время звонков по зуму. Карта подробная и очень красивая; топография и высота над уровнем моря показаны оттенками цветов и густотой теней. Более всего заметен на ней горный хребет острова, тянущийся с востока на запад. К югу стекают реки, бегут по изумрудным долинам к неглубокому морю, отделяющему этот остров от северного побережья Австралии. Кое-где к карте приклеены желтые листки с нарисованными на них разноцветными стрелками. Указывают в основном на одну речную долину – и больше всего их примерно посредине между морем и вершиной горы.
– Что слышно из Туабы? – спросил Виллем, кивнув в сторону карты.
– Дядюшка Эд сейчас там. Политика – полный кошмар, но бизнес идет неплохо. Знаете, там главное – не высовываться. Ну а люди помоложе в основном… я бы сказала, они как я.
– Ищут новые возможности за пределами Папуа?
– Ну да. По большей части на Тайване или в Озе. Я в июне закончила юридический, теперь у меня свободный год. Займусь… я бы сказала, займусь активизмом.
– Господи, неужели я такой старый?! – рассмеявшись, воскликнул Виллем. – Мои поздравления! А где вы учились?
– В Ю-Ти[24]. – Беатрикс, кажется, смутилась оттого, что нечаянно напомнила Виллему о его возрасте.
– В Остине?
– Да.
Снова неловкая пауза. Можно было бы завести долгий разговор, но Хендрик ждет. И компьютер Беатрикс тихонько попискивает и позвякивает уведомлениями.
– Хочу дать вам визитку человека из Нидерландов, с которым я работаю, – сказала наконец Беатрикс. Виллему показалось, что она не сразу на это решилась и что это решение важно для нее. – Просто на случай, если захотите… ну, не знаю… выпить с ней кофе или что-нибудь такое. Она в Гааге.
Перебрав бумаги на столе, Беатрикс отыскала там папку с документами, к которой была пришпилена визитка, сняла ее и отдала Виллему.
– А, я о ней слышал! Разумеется. И об ее организации, – заметил Виллем.
Идиль Варсаме, нидерландка сомалийского происхождения, дочь беженцев, неустанно боролась за соблюдение прав человека в бывших колониях. Она возглавляла некоммерческую организацию, существующую на щедрые пожертвования крупных компаний.
Виллем взглянул на Беатрикс. Из-за маски трудно было понять выражение ее лица; но смотрела она пристально, даже с тревогой. Не терпится узнать, как отреагирует дядя Виллем на сообщение, что она – соратница Идиль Варсаме. Ведь политика – дело тонкое. В спорах об иммиграции чернокожая Идиль, разумеется, всегда на стороне иммигрантов. А вот Хендрик – который сейчас в беседке ждет возвращения Виллема – считает, что чем меньше этих приезжих оседает в Нидерландах, тем лучше.
Однако этот вопрос глубже привычного противостояния правых и левых. Идиль не поддерживает бывшие колонии во всем – напротив, бесстрашно борется с нарушениями прав человека со стороны их нынешних властей. После выступления против «женского обрезания» в Восточной Африке полиции пришлось обеспечить ей круглосуточную защиту – разъяренные традиционалисты угрожали ей расправой. Она понимает, о чем идет речь, куда лучше западных левых теоретиков, мечтающих деколонизировать все и вся.
– Хорошее дело, – сказал Виллем. – Семья может вами гордиться.
Беатрикс просияла – это было заметно даже под маской.
– Приезжайте в Нидерланды, – пригласил он. – Поужинаем вместе, поговорим о Папуа.
– С удовольствием, дядя Виллем!
Виллем вернулся в холл и отыскал место, где с потолка свисала длинная цепь, другим концом закрепленная на дверце люка. Взялся за нее и дернул, почти ожидая, что сейчас на голову обрушится куча пыли и мышиного дерьма. Но на чердаке было чисто. Классическая голландская чистота. Опустилась складная алюминиевая лестница. Автоматически зажегся свет, явив взору стропила и фанерную обшивку с внутренней стороны крыши. Виллем поднялся наверх. Кондиционеров на чердаке, разумеется, не было; перепад температуры он ощутил, едва просунув голову в люк. Примерно половину чердака занимали прочно запечатанные от воды и от насекомых полиэтиленовые мешки: сквозь молочно-белый полиэтилен смутно виднелась одежда и старые документы. Но справа от люка чердак был почти пуст. Здесь Виллем увидел пятигаллоновую пластмассовую упаковку питьевой воды, ящик армейских галет, небольшой оружейный сейф, в котором, видимо, хранился револьвер, аптечку первой помощи и топор. Не какой-нибудь дедовский топор, покрытый ржавчиной, с вытертым до блеска деревянным топорищем, – новехонький, словно десять минут назад принесенный из хозяйственного магазина, со всех сторон оклеенный предупреждениями и дисклеймерами, с ярко-оранжевой (разумеется, какой же еще?) рукоятью.
– Ты хотел показать мне топор? – спросил Виллем, вернувшись с этой маленькой экскурсии.
Хендрик уже сделал свои дела в уборной и теперь убивал время, просматривая с телефона футбол где-то в Нидерландах.
Недовольно покачав головой на то, что творилось на экране, он отложил телефон и кивнул.
– Я никогда об этом не рассказывал. Знал, что это расстроит Бел. Но Watersnoodramp[25] (под этим он подразумевал страшное наводнение 1953 года) пришло ночью, и, когда мы поняли, что происходит, вода была уже на первом этаже. Так что мы, разумеется, остались на втором.
– Разумеется.
– В такой ситуации ждешь, что либо вода схлынет, либо появится кто-то и тебя спасет… или просто ни о чем не думаешь. Но вода все прибывала. Скоро нам пришлось забраться на кровати. Потом на шкафы. Наконец, по грудь в воде, мы добрели до лестницы на чердак и залезли туда, думая, что там-то будем в безопасности. Но скоро поняли, как страшно ошиблись. На чердаке было опаснее, чем где-либо еще, – ведь с него не было выхода. Ни окон, ни люка на крышу. Когда начало заливать чердак, мы поняли, что сами себя загнали в ловушку. А вода все прибывала…
– Ты прав, маме этого рассказывать не стоило, – поежившись, заметил Виллем.
– Я прыгнул, – рассказывал Хендрик. – Стащил с себя пижаму, нырнул в эту ледяную воду, наощупь доплыл до окна, разбил его, выбрался из дома и вынырнул уже снаружи. Только тогда наконец-то смог набрать воздуху в грудь.
Он закатал рукав и показал шрам на руке. Разумеется, шрам этот был всегда, Виллем помнил его с раннего детства – но на вопросы о нем отец всегда отвечал уклончивыми отговорками о бурной юности.
– Дальше мне удалось взобраться на крышу, отодрать в одном месте черепицу и проделать дыру. Оказалось, это было уже ни к чему – на этом вода остановилась; но… – он пожал плечами, – Александре и Мине важно было знать, что я здесь. А мне было важно что-то делать.
– Поэтому ты держишь на чердаке топор?
– Да. Кстати, не такая уж оригинальная мысль. Многие в этих краях так делают. Особенно после «Катрины».
Виллем привык, что самые важные уроки отец предпочитает преподавать обиняками – и часто без помощи слов. С родительскими поучениями легко спорить, особенно когда сын лучше отца говорит по-английски и вообще умен не по годам. Но как поспоришь с топором на чердаке?
– Ясно, – покладисто сказал Виллем. – Значит, к угрозе наводнения ты относишься серьезно.
– А как можно относиться несерьезно?! – негодующе пропыхтел Хендрик. Опасаясь, что отец снова углубится в воспоминания о Watersnoodramp, Виллем энергично закивал и протянул руки ладонями вверх, как бы говоря: «Сдаюсь, сдаюсь!» – Вопрос в том, что нам с этим делать.
– С глобальным потеплением? Нам – это человечеству? Цивилизации?
– Ну да, ну да! Понимаю. Это слишком расплывчато. Размывает ответственность. Сразу начинается политика, черт бы ее драл…
– Поставим вопрос так, – прервал его негодование Виллем. – Что могут сделать нидерландцы с подъемом уровня моря? Так все становится конкретнее и понятнее, верно? Вместо всего мира, ООН и так далее – речь об одной стране. Вместо парниковых газов, изменений климата и прочих глобальных тем мы говорим об одной проблеме, ясной и конкретной: подъеме уровня моря. – Виллем кивнул в сторону воды. – С этим спорить невозможно. И для нас, очевидно, это вопрос жизни и смерти. Либо мы решим проблему, либо наша страна прекратит свое существование. Все ясно как день.
– Нет такого ясного вопроса, который политики не смогут запутать! – проворчал Хендрик.
– Если уж на то пошло, я не на политика работаю.
– Но ты только что прочел мне лекцию о том, как ограничена ее власть! Грондвет и все такое.
– А ты, отец, в ответ дал мне понять, что у монарха имеются и неполитические способы вдохновить и повести за собой народ.
Оба на секунду замолчали, думая об одном: об ослепленном Йоханнесе, стоящем на коленях, и свисте самурайского меча над его головой.
– Вопрос, который стоит сейчас перед нами, – снова заговорил Виллем, – в том, действительно ли настал момент, когда королева должна возглавить свой народ и спасти его от смертельной опасности – разумеется, не нарушая Конституцию.
– Хороший вопрос, чего уж там, – задумчиво помолчав, сказал Хендрик. – Но почему вы ищете ответ в Техасе?
– Тоже хороший вопрос, – ответил Виллем. – Вот ответ: в Хьюстоне живет человек, которому хватило сообразительности несколько лет назад спрятать на мировом чердаке топор. Мы здесь, чтобы выяснить, не пора этим топором воспользоваться.