Людовик Сенешаль жил за ипподромом Марк-ан-Барёля, неприметного городка, притулившегося к Лиллю. Тихая улочка, кирпичный дом в современном стиле, маленький садик – такой, чтобы не проводить всю субботу за стрижкой газона. Люси с улыбкой взглянула на окно второго этажа. Там, в чистенькой спаленке, они первый раз любили друг друга. Обычное дело для тех, кого сводит сайт знакомств, комплект деталей для сборки… Сначала встречаешься потехи ради, потом по-настоящему, потом ложишься в постель, а потом… потом посмотрим.
Она посмотрела. Людовик был хорош во всех отношениях: серьезный, внимательный, обладающий множеством других достоинств, но ему не хватало блеска, элегантности, да просто – выправки. А откуда? Если живешь как столетний дед, если никаких удовольствий, кроме кино: день проходит за сводками социального страхования, вечером – фильмы, а назавтра все сначала… Да если к тому же у тебя явная тенденция предаваться мрачным мыслям, хандрить… Люси было очень трудно вообразить Сенешаля отцом своих близняшек, человеком, который стал бы подбадривать девочек на танцевальных конкурсах или кататься с ними на велосипеде.
Она вставила ключ в замочную скважину и только тут заметила: дверь-то открыта. Легко догадаться: Людовик впал в такую панику, что бросил все как есть. Она вошла, заперла за собой дверь. Внутри было просторно, обстановка в том же стиле, что и дом: современная. Именно такого пространства не хватало ей и ее дочерям. Но может быть, когда-нибудь…
Надо вспомнить дорогу в подвал. Киносеансы с пивом и попкорном, подсушенным в микроволновке, – это нечто незабываемое, вневременное.
Проходя через холл, она видела перевернутые стулья, разбитые вазы и очень ясно представляла себе: вот, перед тем как позвонить ей, совершенно слепой Людовик ощупью поднимается по лестнице, вот он идет, натыкаясь на все, что попадается на пути…
Люси сбежала по ступенькам и оказалась в «карманном кинотеатре». С прошлого года ничего не изменилось, все осталось на местах. Стены по-прежнему обиты толстой красной тканью, запах старых ковров, атмосфера семидесятых… Во всем этом было свое очарование. В белом луче проектора мерцал этот его знаменитый экран из специальной ткани с микросферами.
Она толкнула дверь крошечной проекционной. Там все еще горела мощная ксеноновая лампа и было жарко будто в печке. Казалось, все пространство заполнено стрекотом, приемная бобина крутилась впустую, в воздухе болтался свисающий кончик пленки. Люси, долго не раздумывая, ткнула пальцем в большую красную кнопку на блоке питания, мастодонте весом не меньше шестидесяти кило. Стрекот наконец прекратился.
Тогда она нажала на выключатель, и замигала неоновая лампочка. Стало видно, что в комнатке ужасный беспорядок: повсюду валяются пустые бобины, магнитофоны, афиши… Организованный бардак – вполне в стиле Людовика. Она попыталась вспомнить, как заряжают проектор, чтобы посмотреть фильм. Так, прежде всего надо поменять местами передающую и приемную бобины, закрепив каждую скобочкой на оси соответствующего барабана, потом проверить, совпадают ли перфорации пленки с зубчиками передающего устройства, и только тогда можно нажать на пуск… Кнопок перед ней оказалось чересчур много, так что простая на первый взгляд задача осложнилась, но все-таки ей повезло, она справилась, запустила машину – и вот уже магия света и человеческого глаза превращает последовательность малюсеньких разрозненных кадриков в плавное движение.
И рождается кино.
Люси погасила свет, закрыла за собой дверь проекционной и спустилась на три ступеньки – в зал. Садиться не стала – так и стояла у задней стены, скрестив на груди руки. Эта пустая комната, эти двенадцать обитых зеленой искусственной кожей кресел – в них было что-то угнетающее. Как, впрочем, и в их владельце. Она уставилась на экран, ощущая все-таки нечто вроде боязни. Людовик говорил, что фильм странный, и теперь слеп… А если в этих изображениях есть что-то опасное, например… например, яркий свет, до того яркий, что и она может ослепнуть? Люси покачала головой: да что за ерунда! Полная ерунда! У Людовика наверняка опухоль мозга.
Луч света пронизал темноту, и перед Люси вспыхнул большой белый прямоугольник. Пошли кадры. Сначала экран был равномерно черным, потом – через пять или шесть секунд – в верхнем правом углу появился белый кружок. И в ту же минуту зазвучала оглушительная музыка – просто-таки стены задрожали. Веселенький мотивчик, из тех, что извергались в старину из недр каруселей на сельских праздниках. Люси улыбнулась, услышав шипение и потрескивание, которые ничем не забить: звуковой ряд совершенно точно был записан с древней сорокапятки или почище того – с фонографа.
Никаких титров, никакого названия. Центральную часть экрана заняло женское лицо: крупный план, вписанный в овал. Вокруг этого овала по-прежнему царили сумерки, словно все заволокло сероватым, почти черным туманом, – у киношников это вроде бы называется «каше». Ставят перед объективом какую-то штуку, ну и получается эффект, как будто смотришь через замочную скважину, этакий вуайеризм.
Люси решила, что актриса красива, а взгляд ее больших таинственных глаз гипнотизирует. Девушке на экране было лет двадцать, она смотрела прямо в объектив. Темная помада на губах, гладкие черные как смоль волосы убраны назад, один-единственный завиток на лбу, изящная, чистого рисунка шея. И можно догадаться, что на ней клетчатый жакет: верх немножко виден. Люси вспомнились семейные фотографии – она видела такие внутри строгих медальонов, хранившихся в старинных, времен бабушек-дедушек, шкатулках для драгоценностей. Юная актриса смотрела вроде как свысока, без улыбки, и напоминала роковых женщин из фильмов Хичкока. Вот губы ее задвигались, она что-то сказала, но беззвучно, а по губам Люси ничего прочесть не смогла. Потом в кадре появились два пальца – два мужских пальца, они спустились сверху и раздвинули веки на левом глазу девушки, и тут же ворвавшийся откуда-то слева и исчезнувший потом за правой границей кадра скальпель разрезал глаз надвое, и при этом гремела цирковая музыка, звякали цимбалы.
Сжав зубы, Люси отвернулась. Поздно. Увиденное хлестнуло ее слишком резко, и она разозлилась. Нет, она совсем не против ужастиков, даже наоборот – она с удовольствием смотрела такие фильмы, особенно в субботу вечером, но она ненавидела манеру некоторых режиссеров обрушивать на зрителя нечто невыносимое, не давая ему ни малейшего шанса избежать гнусного зрелища. Мерзость из мерзостей! Низко и подло так делать, считала Люси.
И вдруг звуки фанфар оборвались.
Воцарилась тишина – ни шороха, кроме тревожного жужжания проектора.
Люси, слегка уже не в себе, подумала, взглянув на экран: еще один подобный кадр – и надо прекращать этот дурацкий сеанс. Кровавых сцен хватает и в больнице скорой помощи!
Напряжение все возрастало, и теперь она чувствовала себя не так уверенно, как в начале просмотра.
От проектора к экрану по-прежнему тянулся световой конус. На полотне возникли подметки, затем башмаки, которым они соответствовали, шаг за шагом ушли вглубь кадра, и на экране осталось только небо, ослепительное небо, которое подействовало на Люси успокаивающе. Потом появилась беленькая девочка в строгом костюме, она качалась на качелях и улыбалась во весь рот. Черно-белый эпизод, немой, хотя видно, что малышка что-то говорит. У девочки длинные волосы, почти наверняка золотистые, и вся она излучает сияние. Радужка глаз ловит солнечные лучи, тени деревьев пляшут на нежной коже. Освещение, ракурсы, пойманное объективом выражение лица ребенка – все это позволяло думать, что фильм снимали профессионалы. Иногда – нет, довольно часто – камера, подвижная камера (вероятно, оператор переходил с места на место, держа ее в руках), задерживалась на глазу малышки. Ясный, чистый, полный жизни глаз. Яблоко чуть подрагивает, зрачок расширяется и сужается, как диафрагма объектива. Белый кружок так и оставался в верхнем правом углу экрана, и Люси никак не удавалось забыть о нем. Не то чтобы ее привлекал этот кружок, скорее мешал, и почему-то, она сама не могла понять почему, по спине поползли мурашки. Все-таки сцена с порезанным глазом сильно ее потрясла.
Планы с девочкой шли теперь один за другим, но они стали большей частью очень короткими, и один, похоже, не имел никакого отношения к другому. Как во сне, когда сменяют друг друга обрывки видений, не привязанных ни к определенному пространству, ни к определенному времени. Иногда изображение словно бы подпрыгивало, но тут, может быть, дело было в качестве пленки. Камера металась от глаза девочки к качелям, от качелей к ручонке, играющей с муравьями. Вот крупный план жующего рта, потом сразу – поднимающиеся и опускающиеся веки. Вдруг – долгий, минуты на две, даже на три – общий план: девочка нежно ласкает двух сидящих в траве котят. Берет их на руки, прижимает к себе, целует. А в это время – Люси никак не могла понять, как это сделано, – все вокруг заволакивает туманом. Когда девочка бросает взгляд на камеру, она не играет никакой роли, она сообщнически улыбается, она говорит с кем-то, кого хорошо знает. А потом приближается к камере и кружится. Кружится, кружится, кружится… И изображение на экране тоже начинает кружиться, будто аккомпанируя танцу, будто у оператора посреди этого тумана у самого закружилась голова.
Следующий эпизод. Во взгляде девочки опять что-то изменилось, теперь он полон глубокой, вековечной печали. Невероятно мрачный кадр. Вокруг темной картинки, как и раньше, танцуя, стекает по экрану туман. Камера приближается, отступает, снова приближается, поддразнивая девочку, и та отталкивает объектив, протягивая вперед руки, – точно насекомое отгоняет. Люси, глядя на все это, чувствует себя не в своей тарелке, чувствует себя лишней, как будто тайком подглядывает за сценой, происходящей между отцом и дочерью.
Эпизод так же внезапно, как предыдущие, заканчивается. Люси переводит взгляд туда-сюда, стараясь освоить обстановку новой сцены. Обширное, заросшее травой пространство, огороженное заборами, над ним – мглистое черное небо, в небе хаотичное движение облаков… или не облаков… какое-то тут все ненатуральное, может быть, спецэффекты? На краю пастбища – а это пастбище? – девочка. Руки ребенка висят вдоль тела, в правой руке – нож. Огромный нож, такие бывают у мясников, он явно не подходит к этим невинным пальчикам.
Наезд на глаза девочки. Они смотрят в пустоту, зрачки вроде бы расширены. Люси чувствует: что-то эту девочку встревожило, взволновало. Камера медленно движется позади ограды, идет, идет, идет… и вдруг бросается вправо, чтобы запечатлеть бешеного быка. Здоровенное, пышущее силой чудовище, на губах – пена, роет землю копытом, пытается смести ограду. Огромные, как сабли, рога выставлены вперед.
Единственная зрительница невольно прикрывает рот ладонью. Они же не решатся…
Люси наваливается на спинку стоящего впереди нее кресла, шея вытянута вперед, к экрану, ногти впиваются в зеленую кожу обивки.
Вдруг в кадре появляется неизвестно чья рука и отодвигает шпингалет, распахивает воротца. Тот, кто это делает, намеренно остается за кадром. И вот уже загон, в котором находится возбужденное животное, открыт. Зверь вырисовывается темной массой, могучий, разозленный. Сколько он весит? Наверное, не меньше тонны? Вот он поворачивается вокруг своей оси, замирает в центре площадки и, кажется, вглядывается в девочку. Девочка неподвижна.
Зрительнице очень хочется подняться в проекционную и остановить сеанс. Игры кончились, никаких уже качелей, улыбок, сообщничества, сейчас начнется непостижимое, немыслимое, и в него надо будет окунуться с головой.
Люси прижимает палец к губам, она глаз не может отвести от этого чертова экрана. В небе, раздуваясь, клубятся черные облака, все погружается во тьму, все словно бы готовится к трагическому финалу. И тут у Люси появляется ощущение, что постановщик хочет показать борьбу Добра со Злом. Со Злом, ни с чем не соизмеримым по силе, со Злом неприступным и неуязвимым. Давид и Голиаф.
Бык идет в атаку.
От немоты фильма и отсутствия музыки впечатление удушья усиливается. Даже не слыша, догадываешься, как грохочут всякий раз копыта животного, соприкасаясь с землей, какое фырчанье раздается из маслянистых ноздрей. Теперь в кадре двое: слева – бык, справа – девочка. Расстояние между чудовищем и неподвижным ребенком сокращается. Тридцать метров, двадцать… Сколько же еще девочка будет стоять на месте? Почему она не закричит, почему не убежит? Люси вспомнила расширенные зрачки ребенка. Малышка загипнотизирована, ее накачали наркотиком?
Сейчас бык поднимет девочку на рога.
Десять метров, девять, восемь…
Пять метров!
Животное резко замедляет бег, все его мышцы напряжены, из-под копыт летят комья земли. И вот оно замирает – в метре от жертвы, не больше. Люси думает, что это просто стоп-кадр, она смотрит не дыша. Сейчас все возобновится, сейчас произойдет трагедия. Нет. Не происходит ровным счетом ничего. Бык не двигается, стоит на месте, тяжело дышит, и клочья пены падают с его губ. В бешеных глазах зверя можно прочесть желание сделать последний рывок, убить, но тело отказывается ему повиноваться.
Он парализован – вот какое определение сейчас лучше всего подходит быку.
Девочка смотрит на зверя не мигая. Делает шаг вперед, проскальзывает под морду чудовища, в сорок, в пятьдесят раз более тяжелого, чем она сама. Лицо ее не выражает никаких чувств. Она поднимает руку с ножом и уверенным движением перерезает глотку быка. Хлещет черная кровь, и бык, будто сраженный безумным матадором, валится на землю, поднимая тучу пыли.
Экран тут же становится темным, таким, каким был в начале фильма. Белый кружок справа вверху медленно исчезает.
И тогда в зале начинает мерцать свет – свет будто аплодирует увиденному. Фильм прощается со зрительницей.
Люси замерла. Внутри у нее все дрожало, ее бил озноб. Неужели она на самом деле это видела: как бешеный бык остановился перед ребенком, безропотно дал ребенку себя зарезать, неужели это снято одним куском, без монтажа?
Все еще дрожа, она поднялась в проекционную и резко нажала на кнопку. Стрекотание прекратилось, снова, потрескивая, загорелась лампа дневного света. Люси испытала бесконечное облегчение. Какой извращенный ум создал весь этот бред? Перед ней все еще мелькали расползающийся по экрану мерзкий туман, крупные планы с глазами, странное начало и странный финал, сцены неслыханной жестокости… Что-то отличало эту короткометражку от классических фильмов ужасов… Что?.. Реализм! Девчушка семи или восьми лет не могла быть актрисой. Или, наоборот, она была выдающейся, гениальной актрисой.
Люси собралась уже выбираться из подвала, когда услышала на первом этаже шаги. И как будто кто-то наступил на стекло, раздавил… Она затаила дыхание. Может, ей просто почудилось – после всех этих ужасов на экране? Стараясь не производить ни малейшего шума, она двинулась вверх по ступенькам. И вот наконец прихожая.
Дверь в дом приоткрыта.
Но она же, войдя, заперла ее на ключ!
Люси кинулась к двери, выглянула наружу.
Никого.
Озадаченная, она вернулась в дом и осмотрелась. На первый взгляд все в порядке, никто ничего не трогал, никто ничего не двигал. Она пошла по коридору, исследуя выходившие в него помещения. Ванная, кухня, кабинет…
Кабинет! А в кабинете Людовик хранит свои километры пленки!
Дверь и здесь оказалась приоткрыта. Люси проскользнула в щель и оказалась в комнате, где обычно стопками громоздились круглые жестяные коробки. Обычно… Сейчас все оказалось не так, как обычно: десятки коробок валялись на полу, куда ни глянь – выдернутая из своего гнездышка пленка. Люси работала в полиции, – естественно, она сразу заметила, что пленка вынута только из тех коробок, на которых нет этикеток: ни имени автора, ни названия фильма, ни года выпуска… Да, точно, незваный гость вытаскивал из коробок и исследовал именно и только такие пленки.
Тот, кто побывал здесь, искал что-то вполне определенное.
Анонимный фильм.
Людовик сказал, что приобрел накануне у одного коллекционера кучу фильмов, включая и тот, который она только что посмотрела. Люси поколебалась, еще раз оглядела комнату. Вызывать полицию и составлять протокол показалось ей бессмысленным: никаких следов взлома, никаких повреждений, ничего не украдено… Тем не менее она снова спустилась в подвал, отделила от проектора эту странную бобину, сунула в коробку и положила в сумку – надо отнести реставратору, визитка с адресом у нее есть. Похоже, ни одна короткометражка в жизни не производила на ее психику такого впечатления, она чувствовала себя опустошенной, она – повидавшая теперь уже за многие годы работы столько вскрытий и столько следов преступлений!
А когда она вышла наконец на свежий воздух – подумала, что дневной свет все-таки не такая уж плохая штука.