Глава 3
Оливия
Испытай меня, Боже, и узнай сердце мое; испытай меня и узнай помышления мои; и зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный.
Шершавый горячий язык пробежал по пальцам, оставив мокрый след; я хихикнула от щекочущего чувства, всколыхнувшего нервные окончания, и потрепала негодника за ухом. Рыжий пес радостно завилял хвостом, отзываясь на ласки, и прыгнул вперед, из-за чего я плюхнулась с корточек на пятую точку прямо посреди оживленной бостонской улицы.
– Полегче, малыш! – рассмеялась, не успев подняться, чем заработала новый прилив собачьей нежности в виде обслюнявленных лица и шеи. – Ну хватит, хватит! – скомандовала, отодвигая дворнягу подальше, чтобы наконец встать, пока кто-нибудь из прохожих не заглянул под мое задравшееся пальто.
Я уже без того была в полушаге от эпицентра нервной бури, чтобы привлекать к себе дополнительное нежелательное внимание, которое в конечном итоге могло положить начало еще более крупным неприятностям. Поэтому, положив остатки своего ланча на край тротуара, прямо перед пронырливым носом уличного пса, я поправила длинные светлые волосы и отряхнула подол, глядя в отражение витрины местной пекарни и возвращая своему внешнему виду хоть какое-то подобие приличия.
– Пока, дружок! – В последний раз погладив золотистую шерсть, я выпрямилась и направилась вверх по улице в сторону дома. Мне совсем не хотелось возвращаться, но время близилось к ужину, и все семейство вот-вот должно было собраться за столом.
Роскошный район Бэк-Бэй казался сверкающим и богатым, так что я бы могла назвать его сердцем Бостона, если бы он не оставался при всем своем великолепии таким равнодушным к чужим судьбам. По воскресеньям жители прикидывались праведными прихожанами, посещая местную церковь Троицы, а в остальное время наверняка купались в слезах врагов и отвоеванных не всегда честным путем деньгах. Я любила свой дом, но отчаянно не желала быть частью того мира, в котором выросла.
Этим утром, как только автомобиль отца скрылся за воротами особняка, я улизнула. Не то чтобы вообще была заперта в четырех стенах, просто практически с рождения за мной по пятам следовали няньки, охранники и другие служащие семейства Аттвуд. А к своим двадцати годам я успела накопить немало секретов, так что сегодня дополнительные глаза и уши были ни к чему. Поэтому пришлось прибегнуть к уловкам, которым позавидовал бы сам Итан Хант[7], и все ради того, чтобы впустить хотя бы немного красок в свою серую жизнь наследницы богатой династии и студентки Бостонского университета, специализирующейся на экономике.
Я почти добралась до автобусной остановки на Дартмут-стрит, как прямо передо мной с визгом затормозил «Эскалейд» цвета гнилой вишни.
– Вот блин! – выругалась, когда со стороны водителя выпрыгнула крепкая мужская фигура. Кай обошел машину и в три шага подлетел ко мне, сверкая разгоревшимися докрасна глазами.
– Понравилась прогулка? Если твой отец узнает, то спустит с меня шкуру и при этом вряд ли использует обычный нож, – закипал Кай. Его мощная шея больше походила на огромную колонну, подпирающую старую водонапорную башню в пригороде, а толстые вены вздувались под кожей, порозовевшей от напряжения. Опасения Кая были не беспочвенны, поскольку Гордон Аттвуд, являясь владельцем нескольких мясоперерабатывающих предприятий, мог бы с точностью медика разделать тушу, будучи пьяным, с закрытыми глазами, и по памяти читая при этом стихотворения известных поэтов. – Ты хоть представляешь, что я потратил пять часов на твои поиски? Пять часов, Лив! Еще и телефон вырублен, так что мне пришлось лгать мистеру Аттвуду, будто у тебя несварение, когда он не смог до тебя дозвониться.
– Неловко, должно быть, притворяться, что ждешь перед туалетом, – всерьез задумалась я.
Он стиснул челюсти, дыша через нос, как будто боялся открыть рот, чтобы брошенные слова не укололи своей остротой. Я неторопливо вытащила мобильник из сумочки и демонстративно включила его в знак примирения.
– Повзрослей уже! – выдавив это, мой водитель бросил на меня последний, полный разочарования взгляд и вернулся обратно в машину, громко захлопнув за собой дверь, даже не проверяя, иду ли я следом. Он знал, что пойду.
– Мне очень жаль, – сказала я, как только машина тронулась с места.
Кай неотрывно смотрел на дорогу впереди, пока я изучала его суровое, покрытое щетиной лицо и серые глаза. Ему было тридцать два, отец приставил его ко мне после окончания старшей школы два года назад. Он был атлетичен и красив, со светлыми короткими волосами и такой костной структурой, которой позавидовали бы модели Sports Illustrated. Но также он был моим другом, поэтому я никогда не смотрела на него иначе, чем на старшего брата.
Ты не смотрела на него, потому что всегда смотрела в другом направлении.
– Нет, тебе не жаль, – возразил Кай, перебив мои мысли, хотя знал, что до дома осталось менее пяти минут и этот разговор еще не закончен. Он был прав, я не испытывала мук совести, проведя день по своему разумению в южной части города, которую мой отец презирал настолько, что каждый раз чесался, просто проезжая мимо. – Я думал, мы друзья.
После этих слов запоздалое чувство вины все-таки пробудилось. Этот человек не раз прикрывал мою спину, но я не могла вечно пользоваться добротой Кая, при этом рискуя его благополучием.
– Я не могу втягивать тебя в это. Ты прав, мы друзья, и я дорожу нашей дружбой настолько сильно, что предпочитаю не навлекать на тебя неприятности.
Он поймал мой взгляд в зеркале заднего вида, уголки серых глаз сморщились от легкой улыбки.
– Твои неприятности – моя работа, Лив. И как ты собираешься окончить учебу, если пропустила половину занятий в этом семестре?
На это у меня не было ответа. Решение поступить на чуждую мне специальность было не более чем прихотью отца. Стоило с большим рвением отстаивать свое желание заниматься чем-нибудь, что действительно нравилось мне, а не только сулило родителям достойного преемника и новую прибыль. Я была единственным ребенком в семье, а это означало, что скоро унаследую все, над чем род Аттвудов трудился десятилетиями.
Городской пейзаж с видом на реку Чарльз быстро сменился знакомыми окрестностями и дорогой недвижимостью, еще одним напоминанием, что моя свобода – пустая иллюзия в череде обязательств и ожиданий семьи. Ворота открылись, впуская «Эскалейд» на обширную территорию, окруженную зелеными насаждениями и высоким забором, больше походившим на каменное ограждение старинной крепости, чем на декоративный элемент вычурного богатства.
Особняк Аттвудов когда-то принадлежал деду, затем перешел к отцу, став моей золотой клеткой. Дом, в котором прошло все мое детство, – слишком большой для этой семьи, но чертовски крохотный, чтобы навсегда похоронить в своих коридорах память обо всем, что когда-либо в нем случилось.
Машина отца уже стояла на подъездной дорожке, когда наша припарковалась рядом, но ни я, ни Кай не торопились покидать свое убежище. Он заглушил мотор спустя время и снова встретился со мной взглядом через зеркало, поигрывая пальцами по рулю, как делал всегда, когда нервничал.
– Все будет в порядке, – заверила я.
Вопреки напускной безжалостности, к которой отец прибегал всякий раз для устрашения врагов и подчиненных, у него было доброе сердце. Ну, где-то там, под всеми этими бесчисленными слоями пафоса и дорогими костюмами. И я знала, что в безопасности, даже когда он кричал на окружающих, угрожая пустить их на фарш на одном из своих предприятий. К тому же я была не чем иным, как выгодной инвестицией, и это тоже нельзя было сбрасывать со счетов.
Схватила с сиденья рюкзак, полный учебников, и, выбираясь из машины, натянула самое ангельское лицо из тех, что могла позволить себе отъявленная лгунья в обличье примерной дочери. Кай последовал за мной тенью, хоть личная безопасность и не входила в его обязанности.
Ужин подавали в семь, и я надеялась проскочить в свою комнату, чтобы принять душ и смыть с себя следы этого дня до того, как горничная пригласит всех к столу. Но было еще одно небольшое дельце, которое стало ежедневной рутиной и приятным отвлечением.
Кай бесшумно поднялся со мной по центральной лестнице и остановился, заметив, что я поворачиваю направо, в то время как моя комната находится в левом крыле. Он ни слова не сказал, когда я в одиночку направилась к последней двери на втором этаже, туда, где располагалась просторная спальня с окном величиной почти во всю стену и французскими дверями, ведущими на балкон, огибающий почти целое крыло. Коротко постучав, я приложила ухо к двери, из-за которой послышались шорох одеял и неспешная возня.
– Это я, – произнесла сквозь дверь.
– Входи, дитя, – ответил скрипучий голос по ту сторону.
Улыбка расплылась на моем лице, когда я распахнула дверь, входя в комнату, пахнущую свежим постельным бельем, книгами и увядающей эпохой.
– Привет, дедушка, – ласково поприветствовала, проходя и присаживаясь на край его кровати. Здесь было так много одеял, что вокруг тощего старческого тела будто парило настоящее облако, обволакивая его своей хлопковой дымкой. – Как ты себя чувствуешь?
Он радушно улыбнулся и протянул сухую ладонь, дотрагиваясь ею до моей щеки.
– Теперь гораздо лучше, дорогая, – силы в слабых мышцах, видимо, закончились, и рука снова опустилась, накрывая мою. – Повеселилась сегодня? – Дедушка мотнул наполовину облысевшей седой головой в сторону окна, за которым медленно умирал закат. Ветер колыхал шторы его спальни, посылая с улицы порывы пронизывающего февральского ветра, и я поежилась, все еще закутанная в пальто, удивляясь, как дедушка не продрог в тонкой пижаме.
– Еще как, – гордо проговорила, зная, что он не осудит, даже если скажу, что участвовала в пивном родео в одном бикини, что, конечно же, было неправдой.
Думаю, дед догадывался о моей склонности увиливать от своих обязанностей, но великодушно не подавал виду. Мы с ним были близки с самого моего детства, поскольку бабушка ушла из жизни еще до моего рождения, а родители были слишком заняты построением своей империи. Наши будни были наполнены смехом, играми и приключениями, но годы брали свое, дедушка заболел, и с каждым днем болезнь отнимала его силы по капле, пока не осталось ничего, кроме бледного истощенного тела, заточенного в этой спальне и изредка выезжающего на террасу в инвалидном кресле.
Однажды я взяла на себя роль проводника во внешний мир, снимая для деда смешные видео и рассказывая ему обо всех нелепых или интересных случаях, которые происходили с людьми за пределами этих стен. Сегодняшний улов был по-настоящему стоящим, ведь по пути я наткнулась на уличного скрипача, игравшего национальный гимн без помощи рук. Не спрашивайте, как он это делал, просто скажу, что фантазия у парня была безграничной, в то время как чувство стыда напрочь отсутствовало. Мы смеялись, просматривая видео на телефоне, пока мой взгляд не зацепился за время на экране – было без четверти семь.
– Прости, дедушка, нужно идти, – быстро вырубила устройство и, чмокнув деда в щеку, соскочила с кровати. – Увидимся завтра!
– Постой, дитя, – позвал он, когда я уже достигла двери.
– Да?
– Пообещай мне кое-что. – Задумчивый взгляд ненадолго остановился на портрете бабушки, висящем над незажженным камином, а затем обратился ко мне, своей интенсивностью заставив замереть и убрать руку с дверной ручки. На самом деле я оцепенела, потому что выражение его лица мне совсем не понравилось. Оно все еще было полно теплоты и нежности, но теперь покрылось коркой из глубокой печали.
– Не позволяй им указывать, кем тебе быть, – внезапно начал дед, сжимая костлявые руки на одеяле. – Они и понятия не имеют, насколько ты драгоценна, Оливия, – наверно, под «ними» он имел в виду моих родителей. – Мир слишком мал для возможностей, которыми ты обладаешь, но не закрывайся от них, моя девочка. Не бойся сделать шаг вперед, даже если не уверена, куда именно он приведет. Сперва ты можешь ошибиться, но это не беда – обычно по ту сторону страхов и ошибок ждут великие свершения.
Я стояла как вкопанная, не зная, что ответить. Звучало немного чересчур, поэтому склонила голову набок, изучая лицо деда. Он все еще пристально смотрел мне в глаза и теперь улыбался.
– Лааадненько, я все поняла, – сказала, хотя на самом деле ничегошеньки не поняла. – Спокойной ночи!
– Спокойной ночи, Оливия! Я люблю тебя, – тихо прошептал он, откидываясь на подушки.
– Я тоже тебя люблю. – Выйдя и захлопнув дверь, я бросилась в свое крыло, по пути чуть не сбив Кая, который все еще слонялся в коридоре. – Десять минут, – выкрикнула на ходу, расслышав лишь тихое бормотание.
Молниеносно стянув с себя пальто и наряд, который под ним скрывался, заскочила в душ и принялась смывать с тела блестки и чужеродный запах. Затем насухо вытерлась, проверяя перед зеркалом состояние кожи и волос, и только убедившись, что все в порядке, подошла к шкафу, выудив оттуда черную водолазку и плотный серый сарафан. Не потрудившись высушить волосы, заплела их в тугую косу и покинула комнату как раз в момент, когда внизу прозвенел колокольчик, означающий, что ужин подан.
Кай присоединился, когда я остановилась перед лестницей, глядя вниз так, словно прямо там разверзлась адская пучина, которая поглотит меня, стоит лишь сделать шаг.
– Кажется, мистер Аттвуд чем-то обеспокоен, – шепнул он задумчиво.
– Он всегда чем-то обеспокоен, – фыркнула я. – Давай просто сделаем вид, что не играли в прятки сегодня днем.
– Когда-нибудь твои побеги выйдут боком нам обоим.
Отец сидел во главе стола, а мама по правую руку, они о чем-то взволнованно перешептывались, но, стоя в дверях, я не могла расслышать ни слова. Свечи отбрасывали резкие тени на их лица, когда две пары глаз – папины голубые, как у меня, и мамины карие с зелеными вкраплениями – переместились в мою сторону, мамины губы тронул призрак улыбки.
– Ты задержалась, – все, что она сказала. Я вымученно улыбнулась в ответ и подошла ближе, чтобы поцеловать ее в щеку. Светлая прядь выбилась из ее идеальной прически, щекотнув мой нос. От мамы пахло смесью дорогих духов и растворителем – удивительное сочетание. Мы были похожи в том, как блестяще сумели отточить мастерство притворства. Всю первую половину дня она проводила в мастерской в заляпанной старой одежде, рисуя абстрактные картины, а к вечеру, прямо перед приходом отца, перевоплощалась в напомаженную светскую львицу, так подходящую по статусу своему мужу.
Кстати, о нем.
Отец одарил меня приветственным жестом всех отцов, не слишком поворотливых в воспитании дочерей, неловко потрепав по волосам. Натянуто улыбнулся, но вышло то еще зрелище, учитывая, что улыбаться он попросту не умел. Гордон Аттвуд был пятидесятилетним седеющим щеголем, подтянутым и острым на язык, но практически не способным поддержать разговор за пределами пузыря под названием «бизнес». А мне, как правило, не хотелось слушать часовые лекции о фондовом рынке и только что закупленном оборудовании для бесчеловечного истязания бедных животных.
Когда я была маленькой наивной девочкой, а мир не казался мне таким картонным, я восхищалась папой до колик в животе. Теперь наши встречи в лучшем случае ограничивались скупыми диалогами о погоде, моей ненавистной учебе и россказнях о вещах, которые могли заинтересовать кого угодно, кто не был мной. Казалось, он совершенно меня не знал, а я отказывалась мириться с его деятельностью, но пока не нашла в себе ни крупицы отваги, чтобы высказать свой протест достойным образом.
– Как дела в университете? – с ходу спросил отец, делая щедрый глоток вина и перекатывая напиток во рту. В это время персонал стал расставлять блюда перед нами, изредка заслоняя меня от пытливого взгляда голубых глаз. – Ты ведь была на учебе, верно?
Я испустила тяжелый вздох и скрестила пальцы рук на коленях, собираясь сказать очередную ложь, как с легким движением руки горничной серебряная крышка, накрывающая мою еду, исчезла, и желудок скрутило тугим узлом.
Кровавый стейк истекал соком на фарфоровую тарелку, он был размером с мое отвращение к мясу, и пара жалких картофелин не могла спасти ситуацию, как бы я ни старалась сосредоточить взгляд на них. Тошнота не заставила себя долго ждать, я взглянула на маму, но она с сожалением покачала головой и потянулась за миской с салатом, больше не глядя на меня. Тогда я перевела взгляд на отца, который с невозмутимым видом расправил салфетку на коленях. Оба родителя прекрасно знали о моих предпочтениях в еде, и как бы я ни старалась понять, что происходит, подавляя подступающую к горлу желчь, ничего не получалось. Могла только предположить, что это было нелепым по своим размерам наказанием за мою провинность.
– Это… – начала было в тот момент, когда вилка отца вонзилась в кусок мяса, а нож одним точным движением разделил стейк надвое.
Я выскочила из-за стола со скоростью, превышающей любой из возможных видов перемещения в пространстве, наверно, даже использовала телепорт, потому что в следующий момент уже стояла, согнувшись над унитазом в гостевой уборной первого этажа, опорожняя наполовину пустой желудок. По щекам текли слезы, точно не знаю, от обиды или напряжения, но знаю, что ощущала себя не лучше, чем в тот день, когда впервые увидела человеческую жестокость. Только теперь его не было рядом, чтобы забрать мой страх.