Мои родители начали разводиться, когда мне было восемь лет, а закончили, когда мне уже исполнилось двенадцать. Они родились на расстоянии в десять тысяч миль друг от друга: мать на юге Перу, возле чилийской границы, а отец в Пакистане через шесть месяцев после провозглашения его государством. Двадцать пять лет спустя Университет штата Вашингтон раздавал гранты на обучение студентам беднейших стран, и один достался матери. Примерно в то же время отец моего отца вручил ему билет в один конец до США и деньги на один семестр обучения в этом же самом университете. Из Лимы и Лахора, по размеру сравнимых с Лос-Анджелесом, мать и отец прибыли в зеленый сонный город Пулман.
На новом месте им было неуютно. В Пакистане отец считался представителем среднего класса, по американским же меркам он был нищим. По утрам он покупал в местной закусочной три хот-дога за доллар: на завтрак, обед и ужин. Он скрепя сердце нарушал мусульманские обычаи, потому что других вариантов не было. Маму поселили в принимающую семью, чтобы ей легче было осваиваться, но семья эта жила в восьмидесяти милях от кампуса. Большую часть времени она проводила одна за учебой. На торжественный прием международных стипендиатов Университета штата Вашингтон отец пришел поесть, а мать – пообщаться.
Так они познакомились. Потом поженились и переехали в пригород Массачусетса, где я и родился.
Постепенно обживаясь в Соединенных Штатах, мои родители все хуже ладили друг с другом. Отец основал компанию по производству компьютерной техники и работал по восемнадцать часов в сутки. Воплощением его американской мечты стал бежевый «Мерседес» и огромный дом со штукатуркой персикового цвета. И то и другое моя мать сочла уродством. В течение нескольких лет они очень редко пересекались дома, и мать решила, что вообще не хочет с ним видеться.
Расходясь, родители оставляли за собой выжженную землю. За пределами зала суда они старательно избегали контактов. Раз в неделю в оговоренное время отец подъезжал к дому, я выходил на улицу, а мать, не показываясь, запирала за мной дверь. Когда мне было тринадцать, умерла мама моего отца. В те выходные он приехал за мной, мать вышла к нему, и они обнялись. Это был единственный раз за десять лет, когда они взглянули друг на друга.
Я мотался туда-сюда между их параллельными вселенными с разными приоритетами, страхами и обидами. Мать как истинная перуанка превыше всего ценила семью. Она постоянно беспокоилась о том, как развод скажется на ребенке, выискивала во мне признаки душевных травм и мысленно прибавляла их к списку причиненных отцом убытков. Отец считал главным в жизни интеллект и амбиции. Он часто рассказывал, что на его родине первый ученик поступал в колледж, а второй оказывался на улице. Когда я получал плохие оценки, он вслух сокрушался, стоит ли тратиться на мое высшее образование. Он упрекал, что надрывался, чтобы дать нам с матерью то, чего у него никогда не было, а мы в благодарность принизили его до роли подлеца и функции банкомата. Почему-то мы этого не осознавали.
Родители тянули меня каждый в свою сторону. Рассказывали секреты, которые скрывали друг от друга. Подкупали, разрешая делать то, что в другом доме запрещено. Поносили друг друга на чем свет стоит, а если я не поддакивал, то обвиняли в пособничестве другой стороне. Наверное, все мы трое думали, что я должен выбрать кого-то одного и забыть второго.
В классической кинокартине 1983 года «Военные игры» герой юного Мэтью Бродерика взламывает «Джошуа» – программу искусственного интеллекта. Он не знает, что она подключена к NORAD – главным компьютерам Североамериканского командования аэрокосмической обороны. Персонаж Бродерика запускает симуляцию термоядерной бомбы между Соединенными Штатами и Советским Союзом и в процессе едва не развязывает третью мировую войну. Настроив «Джошуа» на управление ракетным комплексом и артиллерией NORAD, главный герой убеждает его предварительно обдумать все стратегии. «Джошуа» вскоре понимает, что независимо от действий обе страны будут стерты с лица земли. «Странная игра, – делает вывод программа. – Единственный способ выиграть – это не начинать игру».
Вот и я решил не участвовать в играх родителей. Ну или, по крайней мере, участвовать не в той степени, как им хотелось бы. Они воевали каждый за меня, а я боролся, чтобы сохранить обоих. Я не выбирал одну сторону, а пытался понять обе: ведь они желали мне добра, хотя сами мучились. У мамы я следовал установкам, которые правили ее умом и сердцем, и сам их перенял. Посещая отца, я приспосабливался к его правилам. Это было тяжело. Как и многих детей, чьи родители в разводе, меня тянуло в разные стороны центробежной силой. Иногда я сам не понимал, во что верю. Но я научился настраиваться на каждого родителя и сохранил связь с обоими, пока нити между ними разрывались.
Вспоминая те дни, я преисполняюсь благодарности. Бывает, что переживания у двух людей противоположные, но при этом неподдельные и глубокие, – это самый важный урок в моей жизни.
Представьте, что у вас есть очки с термодатчиками, только они улавливают не тепловое излучение тела, а эмоции. В инфракрасном спектре вы увидите, как пылают в человеке злость, стыд и радость. Но чувства непостоянны. Если друг рыдает или рассказывает уморительную шутку, его голос и мимика, преодолевая расстояние между вами, проникают в ваш мозг и меняют настроение.
Вы ощущаете его эмоции, разгадываете мысли и волнуетесь за него. Иначе говоря, эмпатизируете.
Большинство людей под эмпатией понимают чувства в той или иной степени – «я сочувствую твоей боли». Но все немного сложнее. Эмпатия – это несколько отдельных реакций: понимание, что другой человек чувствует (когнитивная эмпатия), разделение его эмоций (эмоциональная эмпатия) и желание улучшить его состояние (эмпатическая забота)[1].
Я не представляю, как вы воспринимаете синий цвет, не говоря уже о том, что вы чувствуете, когда радуетесь или боитесь. Наши внутренние миры вращаются друг вокруг друга по причудливым орбитам, не соприкасаясь. Если двое становятся друзьями, их миры чуточку сближаются, а миры моих родителей после развода разошлись. Эмпатия – это суперсила разума, преодолевающая расстояния. С ее помощью мы путешествуем в чужие миры и пробуем поставить себя на место другого человека. И в большинстве случаев нам это, как ни удивительно, удается[2]. По эмоциональному рассказу незнакомца мы поразительно точно представляем себе его чувства. Мельком взглянув на лицо человека[3], мы интуитивно догадываемся, что ему нравится и насколько ему можно доверять.
Основная роль эмпатии в том, чтобы вдохновлять на доброту[4] – на то, что мы понимаем как склонность помогать окружающим, иногда в ущерб себе[5].
Доброта порой кажется роскошью – это исключительно социальный навык в техническом веке. Еще Чарльз Дарвин ломал над ней голову. Согласно его теории естественного отбора, организмы в первую очередь заботятся о себе. С этим утверждением не согласуется помощь окружающим, особенно когда ее оказывают с риском для собственной безопасности. В «Происхождении человека» Дарвин писал: «Тот, кто скорее принес бы в жертву собственную жизнь… чем предал товарищей, не оставлял потомства, которое унаследовало бы его благородство»[6].
Что интересно, доброта – один из основных навыков выживания в животном мире. Новорожденные являют собой маленькие комочки потребностей, полностью беспомощные первые несколько дней (гуси), недель (кенгуру) или лет (мы). Родители пойдут на все, чтобы они выжили, иначе некому будет наследовать гены эгоистичности, заботы о себе. Это свойственно всем видам: помогая родственникам выживать, животное проявляет заботу о своих генах. Не связанным родственными узами животным тоже выгодно быть добрее друг к другу, особенно если таким образом они создают союзы. Действуя заодно, проще добывать пропитание, защищаться и активно развиваться недоступными одиночкам способами.
В подобных случаях доброта – умный ход, но это все же не объясняет, почему отдельно взятое животное решает помочь другому в данный момент. Мать-бельчиха не знает, что детеныши унаследуют ее гены, зачем тогда их выкармливать? Мартышка-верветка не может подсчитать шансы на то, что сосед отплатит добром за добро, чего ради ей напрягаться? На эти вопросы природа отвечает, что дело в эмпатии[7]. Если одно существо разделяет эмоции другого, то видеть боль для него означает чувствовать боль, а помогать – то же, что получать помощь.
Эмпатическое переживание является основой проявления доброты, и эта связь значительно старше нашего вида. Крыса замирает (это признак беспокойства), когда ее соплеменник в той же клетке получает удар током. Благодаря такой реакции они помогают друг другу, даже делятся с пострадавшими кусочками шоколада для облегчения дистресса. Мыши, слоны, обезьяны и вороны – все демонстрируют доброту наряду с эмпатией[8].
В человеке эмпатия совершила огромный эволюционный скачок. Это хорошо, потому что у нас нет физических преимуществ. На заре развития человечества мы сбивались в группы по несколько семей. У нас не было ни острых зубов, ни крыльев, ни силы наших двоюродных сородичей – приматов. Зато конкурентов было предостаточно: всего тридцать тысяч лет назад вместе с нами планету населяли по крайней мере пять других видов человека с крупным мозгом[9]. Но за тысячу лет у нас, сапиенсов, появились благоприятные для установления отношений качества: снизился уровень тестостерона, смягчились черты лица и в целом мы стали менее агрессивными[10]. У нас развились крупные по сравнению с другими приматами белки глаз, благодаря чему мы быстрее определяем направление взгляда сородичей, а также сложные лицевые мышцы, позволяющие выражать более широкую гамму эмоций.
А мозг в процессе эволюции научился лучше понимать мысли и чувства окружающих.
В результате у нас появились многочисленные эмпатические способности. Мы можем приоткрыть дверь в разум не только друзей и соседей, но и врагов, посторонних лиц и даже не существующих в реальности персонажей кино и книг. Так мы стали добрейшим видом на планете. Шимпанзе, к примеру, могут организованно действовать и утешают друг друга в печали, но их доброта не безгранична. Они редко делятся едой и, хотя дружелюбны к членам своей стаи, к посторонним милосердия не проявят. В отличие от них люди – чемпионы мира по сотрудничеству и больше прочих видов склонны помогать друг другу. В этом наше тайное оружие[11]. По отдельности мы мало что из себя представляем, но вместе мы сила, непобедимые суперорганизмы, которые охотились на мохнатых мамонтов, строили подвесные мосты и установили господство на земном шаре.
С распространением вида прогрессировала доброта. Люди делились пищей и деньгами в культурах всего мира. В 2017 году одни только американцы пожертвовали 410 миллиардов долларов на благотворительность и почти восемь миллиардов часов занимались волонтерской работой[12]. По большей части эти проявления доброты произрастают непосредственно из эмпатии. Те, у кого она сильнее развита, жертвуют деньги и свое время и делают для благотворительности больше других[13], а те, у кого она быстрее включается, чаще помогают незнакомым людям. Эмпатия как негативная фотопленка – в самые темные времена выводит на свет самые благородные качества: вспомните людей, укрывавших евреев во время холокоста, и учителей, закрывавших учеников от пуль своими телами во время расстрелов в школах.
В своем философском труде «Расширяющийся круг» (The Expanding Circle)[14] Питер Сингер утверждает, что раньше нас беспокоило благополучие маленькой группы (родных и, возможно, ближайших друзей); постепенно диаметр нашей заботы расширился за пределы племени, города и всей страны. Теперь он охватывает всю планету. Пища, медикаменты и технологии поставляются со всего мира; выживание зависит от бессчетного числа людей, которых мы никогда не узнаем лично.
И сами мы тоже помогаем тем, кого ни разу не видели, – пожертвованиями, голосованием и культурой, которую создаем. Трагические подробности о жизни людей с другой половины земного шара могут вызвать у нас сострадание.
Могут, но не всегда вызывают, и это затрагивает важную истину, касающуюся эмпатии. Наши инстинкты развивались в условиях, где любые встречи были во всех смыслах привычными. Друзья и соседи были похожи на нас внешне. За целую жизнь у нас было море возможностей узнать их характер, а у них – наш. У нас было общее будущее, а значит, доброта и жестокость могли к нам вернуться. Карма была сильной, непосредственной и неотвратимой. Те, на чью долю выпадали страдания, были рядом, и можно было прийти им на выручку. Эмпатия зарождалась в первичном бульоне маленьких, тесно связанных сообществ – все его ингредиенты благоприятствовали проявлениям заботы.
Само собой, помогали мы вполне определенным людям. Те же гормоны, которые заставляют родителей оберегать детей, вызывают подозрение к посторонним – потенциальным соперникам, обманщикам и врагам[15]. И наряду со способностью понимать друг друга люди развили в себе склонность делить всех на «мы» и «они».
В современном мире труднее быть добрым. В 2007 году человечество переступило значимую черту: впервые в истории в городах проживает больше людей, чем за их пределами[16]. К 2050 году горожанами станут две трети. И при этом мы всё больше отдаляемся друг от друга[17]. В 1911 году около 5 % британцев жили в одиночестве, а веком позже уже 31 %. Без партнера предпочитает жить преимущественно молодежь. В Соединенных Штатах сейчас в десять раз больше молодых людей от 18 до 34 лет, живущих отдельно, чем в 1950 году, – и в основном в центральной части городов. Больше половины парижан и стокгольмцев живут одни, а в некоторых частях Манхэттена и Лос-Анджелеса – свыше 90 %.
Города растут, дома уменьшаются, мы встречаем больше людей, чем когда-либо, но лично знаем меньше. Ритуалы регулярного общения – посещение церкви, участие в командных спортивных играх, да хотя бы поход в магазин – уступили место разным занятиям в одиночку, нередко по интернету.
В магазинчике на углу двое незнакомых людей могут узнать друг друга поближе, болтая о баскетболе, школьном образовании или видеоиграх. В интернете же мы обычно узнаём о человеке сначала то, что нам в нем не нравится, скажем что он приверженец противной нам идеологии. И видим в нем прежде всего врага, а не человека.
Если кто-нибудь захочет уничтожить эмпатию, лучше существующей системы для этого не придумать. До некоторой степени эмпатия действительно разрушена. Многие ученые считают, что она постепенно сходит на нет. Оцените, насколько к вам применимы следующие утверждения, по шкале от 1 (совсем не соответствует) до 5 (идеально соответствует).
Я часто переживаю за тех, кому в жизни повезло меньше, чем мне.
Я стараюсь понять точку зрения всех противоборствующих сторон, прежде чем принимать собственное решение.
Последние сорок лет специалисты измеряли эмпатию подобными вопросами и собрали данные о десятках тысяч человек. Новости неутешительные. Эмпатия стабильно снижается, и с начала XXI века процесс ускорился. Среднестатистический человек в 2009 году меньше наделен эмпатией, чем 75 % населения в 1979-м[18].
Порой мы малопредсказуемы в проявлении эмпатии. Вспомним историю трехлетнего Айлана Курди. В сентябре 2015 года семья Курди бежала из Сирии и пыталась пересечь Средиземное море, надеясь переправиться из Турции в Грецию. Надувной плот опрокинуло волной, и несчастные больше трех часов провели ночью в воде. Несмотря на все старания отца семейства, маленький Айлан, его брат и мать утонули. «Мне ничего не нужно, – сказал на следующий день сорокалетний Абдулла Курди. – В какую бы страну меня ни пустили – мне все равно. Я потерял самое ценное, что у меня было».
Тела погибших вынесло на берег Турции. Фотограф снял лежащее лицом вниз тельце маленького Айлана.
Полная скорби и боли фотография облетела весь мир как подтверждение гуманитарного кризиса. New York Times сообщила: «В очередной раз не масштаб катастрофы… а трагедия конкретных людей открыла нам глаза»[19]. Рекой полились пожертвования сирийским беженцам. А потом большинство людей забыли обо всем. Кризис продолжался, но благотворительные взносы и новости пошли на спад так же быстро, как нахлынули, и стихли к октябрю.
Смерть Айлана пробудила целый пожар эмпатии. Как и трагичные судьбы других детей. Сострадание намного проще испытывать к конкретным людям, чьи лица и плач потом не выходят из головы, чем к безликим массам. По данным лабораторных исследований, люди больше эмпатизируют отдельным жертвам, чем восьми, десяти или сотням[20].
Для наших предков это имело смысл, но сейчас инстинкт нас подводит. Мы со всех сторон слышим о страданиях: сотни тысяч человек погибли во время землетрясения на Гаити в 2010 году. Пока я пишу эти строки, восемь миллионов человек в Йемене остаются голодными и не знают, когда смогут поесть. Такие числа потрясают, но остаются абстрактными и потому не вызывают эмоционального отклика. Своей массой они раздавливают сострадание в лепешку.
Трайбализм[21] создает еще большие проблемы: далеко ходить не надо, достаточно посмотреть на политические руины Америки. Пятьдесят лет назад республиканцы и демократы разошлись в политических мнениях за ужином, но все же закончили совместную трапезу. Сейчас обе стороны считают друг друга злонамеренными и опасными глупцами. Нейтральные когда-то территории – от уборных до футбольных стадионов – превратились в поля нравственного боя. Враждующие смакуют страдания соперников и постоянным троллингом стараются причинить как можно больший вред. В такой одичалой экосистеме проявление заботы не просто нейтрализуется, а превращается в свою противоположность.
Поэтому неудивительно, что эмпатия попала в центр внимания гражданских лидеров, поэтов и пасторов – всех, кто старается залатать социальную ткань. «В нашей стране много разговоров о дефиците федерального бюджета, – сказал сенатор Барак Обама в 2006 году на церемонии вручения дипломов Северо-Западного университета. – Но стоило бы почаще вспоминать о дефиците эмпатии»[22].
Далее Обама выразил сожаление, что «мы живем в культуре, препятствующей эмпатии». «В культуре, где главной жизненной целью зачастую называют богатство, стройность, молодость, славу, безопасность и развлечения, – сказал он. – В культуре, где авторитетные лица зачастую поощряют эти эгоистичные порывы». По его словам, восстановление эмпатии необходимо для исцеления нации. Философ Джереми Рифкин более категоричен: «Главный вопрос, стоящий перед человечеством, таков: успеем ли мы достигнуть глобальной эмпатии до краха цивилизации и спасти Землю?»[23]
С тех пор как Обама и Рифкин высказали свои опасения, ситуация только ухудшилась. Наша культура прогнила, расползается и трещит по швам. Те же инстинкты, которые стимулировали проявления доброты внутри замкнутых групп, заронили семена страха и ненависти, прорастающие по мере того, как наше окружение становится шире и разнообразнее. Средствам массовой информации и социальным медиа разногласия выгодны. Их продукт – смута, и она пользуется спросом.
Современное общество построено на межличностных связях, и они держатся с трудом. Последнюю дюжину лет я исследовал, как работает эмпатия и зачем она нам нужна. Но сейчас изучающего эмпатию психолога уместно сравнить с изучающим лед климатологом: каждый год собранная информация прибавляет льду ценности, а он тем временем тает.
Должно ли так быть? Этот вопрос я и рассматриваю в книге.
Много столетий ученые и философы утверждали, что эмпатия передается по наследству и прошита в мозгу. Я называю это гипотезой Родденберри, поскольку Джин Родденберри включил ее в лучший сериал всех времен и народов «Звездный путь: следующее поколение». Советник звездолета «Энтерпрайз» Диана Трой известна своей эмпатией по всей Галактике. Эту ее черту Родденберри подчеркнул контрастом с андроидом Дейтой – совершенно глухим к человеческим чувствам (зато он исключительно хорошо играет на скрипке и мастерит модели кораблей).
Гипотеза Родденберри строится на двух предположениях, оба они интеллектуальными корнями уходят в далекое прошлое. Первое заключается в том, что эмпатия – это черта характера, неотъемлемая часть личности: если она есть, то никуда не денется. Диана Трой наполовину человек, а наполовину бетазоид – представитель гуманоидной расы телепатов. Эмпатию она унаследовала с инопланетными генами: это природный дар, не требующий усилий. Человеку ни за что не сравниться с Дианой, это так же невозможно, как дышать под водой или отрастить хвост. Позитронный мозг Дейты в прямом смысле запрограммирован на отсутствие эмпатии. Аналогичным образом и в нас природой заложен определенный «уровень» эмпатии, где-то между Дейтой и Трой. И он остается неизменным, как и рост.
Эту мысль впервые сформулировал Фрэнсис Гальтон – британский ученый, помешанный на расчетах (его девиз: «Считай при любой возможности») и человеческом интеллекте[24]. В 1884 году Гальтон объединил усилия с Международной выставкой здравоохранения в Лондоне и устроил первую в мире ярмарку психологического тестирования. Проходя вдоль узкого длинного стола, лондонцы решали разные задачки: в одной надо было максимально быстро реагировать на вспышки фонарика, в другой – различить близкие тона. Тесты Гальтона не отражали ни уровня интеллекта, ни профессиональных успехов, но он, ничуть не смутившись, свалил это на неточность инструментов. С ним согласились, и к 1920-му появились бесчисленные тесты для оценки интеллекта, личности и характера.
Гальтон, троюродный брат Дарвина, был убежденным генетическим детерминистом. Он ранжировал этнические группы по интеллекту, изобрел термин «евгеника» и грезил об «утопии», где людей селекционируют по интеллектуальным и моральным достоинствам.
Евгеника, как известно, не прошла проверку временем. Но Гальтон повлиял на мышление психологов тех лет, и многие пришли к выводу, что тесты отражают незыблемые «уровни» характера. Если по результатам теста вы обладали средним умом и высокой нервозностью, значит, таким родились и останетесь до самой смерти.
В начале XX века психологи начали изучать эмпатию. Поначалу они придерживались моды на тестирование и разработали десятки заданий[25]. Одни просили людей охарактеризовать эмоции на портретах. Другие рассматривали реакцию испытуемых друг на друга. Насколько подскочило сердцебиение у одного, когда другой на его глазах получил удар током?[26] Насколько человек расстроился, слушая грустную историю про осиротевшего ребенка? На основе тестов психологи описали типичную «эмпатичную личность»: взрослую женщину, интеллектуалку, поклонницу искусств. Некоторые надеялись извлечь из этого практическую ценность, например определять, из кого получится хороший врач или судья. Но все оказалось не так однозначно[27]. Те, кто набирали высокий балл в одном эмпатическом тесте, не проходили другой. Одни тесты прогнозировали доброту, а другие – нет.
Тем не менее мода на тесты не прошла и достигла апогея в 1990 году с развитием концепции эмоционального интеллекта (ЭИ), над которой в те годы трудились психологи Питер Селоуэй и Джон Мейер[28]. Вскоре концепция ЭИ съежилась до поп-культуры, растеряв ряд важных элементов. Селоуэй и Мейер считали, что ЭИ можно целенаправленно развивать, но оборотистые специалисты вызывались подобрать людей с готовым высоким ЭИ работодателям и желающим найти чутких партнеров для личной жизни (пример совета: если партнер не любит собак, поищите кого-нибудь другого). Была принята мысль, что ЭИ – неизменная черта.
Диане Трой необычная эмпатия чаще мешала. Сколько раз при очередной встрече на «Энтерпрайзе» она теряла душевное равновесие под грузом чужих переживаний. Просто выключить свою способность она не могла. В отличие от нее переживания Дейты ограничиваются сарказмом и сожалением о несложившихся романтических отношениях[29]. В блаженном неведении он допускает одну бестактность за другой. Его неумение себя вести – врожденное, как и глубокая чувствительность Трой.
Мы добрались до второй части гипотезы Родденберри: эмпатия не только неизменная черта, но и ее переживание в каждую секунду – это рефлекс, моментальный и непроизвольный. Это представление уходит корнями в древний взгляд на природу эмоций.
В «Федре» Платон уподобляет душу человека колеснице. Возничий – символизирующий логику – с трудом справляется с конями. Один из коней олицетворяет эмоции и описан нелестно: «горбатый, дурно сложен… глаза светлые, полнокровный… еле повинуется бичу и стрекалам»[30]. Платон видел психическую жизнь в виде борьбы разума и страстей, которую мы чаще всего проигрываем.
С этим не все согласны. Философ-стоик Эпиктет считал эмоции продуктом мышления. «Человека расстраивают не события, – писал он, – а его взгляд на них». Вдохновляющее мнение: чтобы изменить чувства, достаточно начать думать иначе. За пределами Запада существовали духовные практики, в том числе буддизм, именно на это и направленные.
Но западные мыслители склонялись к позиции Платона. Они определяли чувства как древние животные импульсы, которые проявляются невольно и провоцируют пьяные потасовки, неудачные вложения и обжирательство мороженым на ночь. Первые философы, заинтересовавшиеся эмпатией, такие как Адам Смит, Теодор Липпс и Эдит Штайн, тоже считали ее машинальной: люди не могут не примерить на себя чужие чувства (или, в случае Дейты, не могут примерить). Эта теория выросла в современное представление о «заразительности» эмоций, их способности передаваться подобно вирусам[31].
Примерно в то же время, когда Селоуэй и Мейер описали ЭИ, исследователи из Пармы в Италии совершенно случайно обнаружили биологические корни эмпатии. Раскладывая на столе еду перед макаками, они изучали, как мозг контролирует движение. В момент, когда животное хватало лакомство, исследователи фиксировали активность нейронов посредством вживленных в череп макаки электродов. Однажды записывающее оборудование забыли выключить на то время, пока экспериментатор раскладывал на столе еду. Когда макака наблюдала за ним, в ее мозге возник всплеск активности, хотя она сидела неподвижно. Непонятное явление повторялось раз за разом у этой обезьяны и у других тоже. Исследователи прозвали активные клетки «зеркальными» нейронами, или, что было бы точнее, «обезьянничающими»[32].
В сотнях исследований – некоторые проводились в моей лаборатории – наличие «зеркальных» нейронов подтвердилось и у людей, и не только для движений, но и для эмоций[33]. Во время наблюдения за тем, как человек испытывает боль, отвращение или удовольствие, у испытуемых активировались те же области, которые были бы активны, если бы они непосредственно переживали то же самое. Вывод прост и одновременно поэтичен. Мы и правда чувствуем боль, радости и страхи друг друга. Более того, физическое проявление эмпатии, судя по всему, вселяло доброту[34]. Те, кто реагировал «зеркальной» активностью на чужую боль, вызывались принять на себя удар током вместо жертвы; те, кто реагировал «зеркальной» активностью на чужую радость, чаще делились деньгами.
Исследования не всегда давали ожидаемый результат. В некоторых случаях активность «зеркальных» нейронов не предвещала добрых поступков и даже ничего не говорила о наличии эмпатии[35]. Работа системы «зеркальных» нейронов до конца не изучена (любознательные читатели могут подробнее узнать об этом в примечаниях)[36]. Тем не менее некоторые исследователи убеждены, что нашли священный Грааль человеческой добродетели. Один нейрофизиолог отразил восторженные настроения того времени, окрестив «зеркальные» клетки «нейронами Ганди»[37]. Для не имеющих отношения к нейробиологии снимки фМРТ послужили бесспорным доказательством наличия эмпатии. Завораживающие разноцветные снимки мозга казались истиной[38]. Люди поверят чему угодно о собственном разуме, если хотя бы мельком упомянуть нейробиологию.
«Зеркальная» теория стала основным подтверждением существования эмпатии и идеально укладывалась в гипотезу Родденберри. Снимки мозга убеждают, что разум человека «запрограммирован»[39] работать строго определенным образом. Вдохновленная компьютерными науками метафора заставляет предположить, что разум поддается изменениям не больше внутренних органов.
От Платона до Фрэнсиса Гальтона и современной психологии и от нейробиологии до шедевра поп-культуры «Звездный путь» – везде напрашивается один и тот же вывод: эмпатия неподвластна контролю. Если это врожденная черта, то нельзя стать эмпатичнее, чем мы есть. А если это рефлекс, степень сочувствия ближнему от нас не зависит.
Это замечательно для естественных проявлений эмпатии: в кругу семьи, друзей и соплеменников. Но для нашего времени вывод неутешительный. Он означает, что когда ресурс эмпатии закончится, мы будем просто стоять и смотреть, как черствеем и разобщаемся.
К счастью, гипотеза Родденберри – вместе с олицетворяемыми ею многовековыми философскими системами – ошибочна. На самом деле эмпатию можно развивать и в результате стать добрее.
Эта идея кажется неожиданной, но за ней стоит не один десяток лет исследований. Труды многих лабораторий, в том числе моей, дают основания предполагать, что эмпатия – это не столько неизменная черта, сколько навык, который можно развивать и адаптировать в соответствии с современностью.
Возьмем, к примеру, диету и физические упражнения. Человек эволюционировал в условиях постоянной нагрузки и ограниченного пропитания. В ответ на это у нас развилось пристрастие к жирам, белкам и отдыху. Сейчас можно набивать живот фастфудом, не прилагая усилий. Если дать волю инстинктам, есть риск раньше времени отправиться на тот свет. Многие уже задумались об этом и борются за здоровье, стараются правильно питаться и ходят в спортзал, потому что знают, что это полезно.
Аналогично, даже привыкнув проявлять заботу определенным образом, мы можем расширить эти границы. Мы в любой момент можем прибавить или убавить эмпатию, как громкость на проигрывателе: научиться прислушиваться к невыносимому коллеге или найти в себе силы помочь страдающему родственнику. Постепенно можно усилить эмоциональные способности и научиться сострадать незнакомым людям, посторонним и даже представителям других видов. В наших силах освободить эмпатию от оков эволюции.
Иначе говоря, эмпатия – это не суперспособность, дарованная бетазоидам и в некоторой степени землянам. Это самая обычная сила – такая, как мышечная, как ловкость или умение играть в скребл. Некоторые люди генетически предрасположены быть сильнее других физически, но развитие силы зависит и от нас. При сидячем образе жизни мышцы атрофируются. Чтобы наращивать их, надо двигаться.
Развод родителей стал для меня эмпатической тренировкой. Мне пришлось развивать сострадание, чтобы сохранить связь с обоими, не замкнуться в себе и не вовлечься в их конфликт. Эмпатия такой же выбор, как здоровый образ жизни. И во многих случаях они совпадают. Как писал Джордж Сондерс[40], «у каждого есть небольшое расстройство, а точнее болезнь, – эгоизм. Но от нее есть лекарство. Будьте дисциплинированным, деятельным и в каком-то смысле отчаявшимся пациентом – ищите самые эффективные антиэгоистические препараты, не жалея сил, всю жизнь»[41].
Эта книга – о лекарствах и науке, которая их изобрела. С правильной схемой лечения – в том числе неожиданной дружбой, искусством, сплочением общества – можно нарастить «мышцы» эмпатии и в процессе стать добрее. На этих страницах вы узнаете о полицейских, научившихся мирно взаимодействовать с гражданами, народностях тутси и хуту, пришедших к примирению после геноцида, и закоренелых ксенофобах, забывших о ненависти. Вы увидите, как бывшие заключенные обсуждают книги с приговорившим их судьей, заново открывая в себе человечность, а врачи и медсестры отделения неонатальной реанимации учатся помогать людям с разными характерами в самые трудные моменты жизни, отстраняясь от личных эмоций.
Всем им непросто бороться за доброту – никому это не дается легко. Нельзя стать добрее за десять простых шагов. И хоть вам, вероятно, так покажется, я вовсе не утверждаю, будто люди добры по своей природе. Человечество может быть добрым на 39 %, на 71 % или где-то между. Главное – не с чего мы начинаем, а к чему хотим прийти.
Через пять лет, и даже уже через год, мир, возможно, станет злее или добрее. Социальная ткань может рваться дальше или начать восстанавливаться. Мы не обязаны проявлять эмпатию, особенно в адрес тех, кто к нам жесток или безразличен. Но, поддавшись примитивным эмоциональным инстинктам, мы себе же сделаем хуже. К чему мы придем и какова наша общая участь, зависит от нас. Ведь мы сами выбираем, что нам чувствовать.