Нил Адам Аремон СИЛА Исторический роман
Форма силы неизменна – она как дерево. От корней до вершины ствол ветвится вновь и вновь – шире и шире расползаются пытливые тончающие пальцы. Форма силы – очертания живой твари, что простирается наружу, по чуть-чуть, все дальше и дальше тянет тонкие свои усики.
Это форма рек, что текут в океан, – ручейки в ручьи, ручьи в реки, реки в бурные потоки; великая сила сопрягается и сливается, набирается мощи и обрушивается в великую морскую мощь.
Это форма молнии, что бьет в землю с небес. Развилистая прореха в тучах ложится узором на плоть или почву. Те же характерные узоры расцветают в акрилопластовом блоке под электрическим разрядом. Мы посылаем ток по правильным контурам цепей и переключателей, но электричество хочет сложиться в живое – в папоротник, в голую ветку. Удар целит в центр, сила разбегается наружу.
Та же форма растет внутри нас – наши внутренние дерева нервов и кровеносных сосудов. Ствол посредине и тропинки, что делятся снова и снова. Сигналы летят из кончиков пальцев через позвоночник в мозг. Мы электрические. Сквозь нас течет сила тока – и в природе происходит то же самое. Дети мои, все, что здесь произошло, диктовалось законом природы.
И токи силы текут меж людьми – а как иначе? Люди селятся деревнями, деревни разрастаются в города, города присягают на верность мегаполисам, а мегаполисы – государствам. Приказы передаются из центра на окраины. Результаты передаются с окраин в центр. Коммуникация непрерывна. Океаны не выживут без ручейков, крепкие древесные стволы – без почек, а мозг, царь всего, – без нервных окончаний. Что вверху, то и внизу. Что по краям, то и в самой сердцевине.
Отсюда следует, что природа и правление человеческое меняются двумя путями. Один – из дворца отдать людям приказ, распорядиться: “Да будет так”. Но есть и другой путь, надежнее и неизбежнее, – каждый из этой тысячи тысяч огоньков шлет новый сигнал. Когда меняется народ, дворцу не устоять.
Ибо сказано в Писании: “Она держит молнию в длани своей. Повелевает молнии ударить”.
За десять лет до
Мужики, пока заняты тем, ради чего пришли, запирают Рокси в чулан. Но они кое-чего не знают: в чулане Рокси не впервые. Когда Рокси безобразит, ее там запирает мама. Ненадолго. Пока Рокси не возьмет себя в руки. Рокси часами сидела в этом чулане и постепенно расшатывала замок – ковыряла винтики ногтем или скрепкой. В любой момент могла снять. Но не снимала, а то бы мама навесила задвижку снаружи. Рокси в темноте довольно знать, что можно выйти, если сильно охота. Знание ничем не хуже свободы.
И поэтому они думают, что надежно ее заперли. А она все равно выходит. И видит.
Мужики приходят полдесятого вечера. Рокси должна была ночевать у кузин – договорились заранее, за много недель, но Рокси огрызнулась на маму, потому что мама купила ей не те колготки в “Праймарке”, и мама сказала: “Никуда не пойдешь, сидишь дома”. Да Рокси нафиг не сдались эти кузины занюханные.
Мужики выбивают дверь, видят Рокси, которая сидит с мамой на диване и дуется, и один говорит:
– Епта, девчонка дома.
Их двое – один повыше, с крысиной мордой, другой помельче и с квадратным подбородком. Рокси их не знает.
Мелкий хватает маму за горло, длинный гоняется за Рокси по кухне. Рокси уже почти ныряет в заднюю дверь, но тут он ловит ее за ляжку; она падает вперед, и он сгребает ее за талию. Она брыкается и орет:
– Пусти, отъебись!
А когда он прихлопывает ей рот ладонью, она кусается так, что на языке кровь. Мужик ругается, но рук не разжимает. Тащит Рокси через гостиную. Мелкий притискивает маму к камину. И тогда Рокси чувствует, как оно нарастает внутри, только не знает, что это. В кончиках пальцев звон, большие пальцы покалывает.
Она кричит. Мама заводит:
– Не трожьте мою Рокси, только посмейте, сволочи, вы не въезжаете, во что вляпались, вам отольется, пожалеете, что на свет родились. Да ее отец – Берни Монк, вы совсем уже?
Мелкий смеется:
– Да мы тут, по ходу, как раз с весточкой для ее папаши.
Длинный запихивает Рокси в чулан под лестницей – оглянуться не успела, а вокруг тьма и сладко пахнет пылью от пылесоса. В гостиной кричит мама.
Рокси дышит часто-часто. Страшно, но надо к маме. Ногтем Рокси крутит винтик на замке. Один поворот, другой, третий – и нет винтика. Между металлом и ладонью пробивает искрой. Статическое электричество. Рокси как-то странно. Она очень собранная, словно видит с закрытыми глазами. Нижний винтик – один поворот, другой, третий. Мама твердит:
– Умоляю вас. Умоляю, не надо. Умоляю. Вы что делаете? Она же ребенок. Она еще маленькая, вы что?
Один мужик негромко смеется:
– Ну такой себе ребеночек.
Тут мама визжит – будто скрежещет железо в полетевшем моторе.
Рокси прикидывает, где стоят мужики. Один с мамой. Другой… что-то шуршит слева. У Рокси есть план: выскочить пригнувшись, длинному врезать под колени, упадет – ногой в голову, и тогда две против одного. Если пушки и есть, мужики их не доставали. Рокси драться не впервой. Про нее много чего говорят. И про маму. И про папку.
Раз. Два. Три. Мама опять кричит, Рокси срывает замок и пинает дверь со всей силы.
Повезло. Дверью заехала длинному в спину. Он шатается, валится, Рокси хватает его за правую ногу, задирает ее повыше, и он с размаху грохается на ковер. Что-то трещит – и у длинного кровь носом.
Мелкий вжимает нож маме в шею. Лезвие подмигивает Рокси, смешливо серебрится.
Глаза у мамы расширяются.
– Рокси, беги, – говорит она – шепотом, но как будто прямо у Рокси в голове. – Беги. Беги.
В школе Рокси от драк не бегала. Если бегать, они никогда не заткнутся. “Твоя мамка шалава, а отец – бандюган. Вон Рокси идет – держись за карман”. Надо лупить их, пока не взвоют. Бегать нельзя.
Что-то происходит. Кровь стучит в ушах. Звон растекается – по рукам, на спину, и на плечи, и вдоль ключиц. Говорит ей: ты можешь. Говорит: ты сильная.
Рокси перепрыгивает упавшего мужика – тот стонет и щупает лицо. Схватить маму за руку – и нафиг отсюда. Надо на улицу, и все. На улице средь бела дня ничего такого быть не может. Отыскать отца – он разберется. Каких-то несколько шагов. Все получится.
Мелкий сильно бьет маму в живот. Та от боли сгибается пополам, падает на колени. Мужик замахивается на Рокси ножом.
Длинный стонет:
– Тони. Не забывайся. Девчонку нельзя.
Мелкий впечатывает ногу длинному в лицо. Раз. Другой. Третий.
– Не. Говори. Мое имя, епта.
Длинный притихает. Лицо у него пузырится кровью. Рокси ясно, что дела ее плохи. Мама кричит:
– Беги! Беги!
Рокси словно тычут булавками по рукам до самых плеч. Будто свет пронзает иголками от хребта до ключиц, от горла до локтей, и запястья тоже, и подушечки пальцев. Рокси мерцает изнутри.
Мелкий тянется к ней одной рукой – в другой нож. Рокси готовится пнуть его или заехать кулаком, но инстинкт говорит другое. Рокси перехватывает его запястье. И что-то выкручивает глубоко-глубоко у себя в груди, словно всегда умела. Мужик вырывается – но поздно.
Она держит молнию в длани своей. Повелевает молнии ударить.
Треск, вспышка, и как будто хлопает бумажная лягушка. Запах – немножко как гроза и немножко как жженый волос. Под языком наливается вкус померанцев. Мелкий уже на полу. Он протяжно, бессловесно кричит. Ладонь у него сжимается, разжимается. От запястья к локтю бежит длинный красный след. Рокси различает его даже под светлой порослью: алый узор, как папоротник, с листьями и усиками, почками и веточками. У мамы распахнут рот, она смотрит во все глаза, еще роняя слезы.
Рокси тянет ее за локоть, но мама в шоке, тормозит, и губы ее все еще складывают: “Беги! Беги!” Рокси без понятия, что сделала, однако знает: когда дерешься с теми, кто сильнее, и они падают, надо сматываться. Но мама слишком медленная. Не успевает Рокси вздернуть ее на ноги, мелкий говорит:
– Ну нет, куда пошла?
Он опасливо поднимается, хромает, загораживает дверь. Одна рука мертво повисла, но в другой-то нож. Рокси вспоминает, каково это было – сделать то, что она сделала. Закрывает маму собой.
– Что там у тебя, пупсик? – говорит мужик. Тони. Рокси запомнит имя, скажет отцу. – Батарейка?
– С дороги, – говорит Рокси. – Еще захотел?
Тони на пару шагов пятится. Оглядывает ее руки. Проверяет, нет ли у нее чего за спиной.
– Что, пупсик, – уронила, да?
Рокси вспоминает, каково это. Выкручиваешь – и взрыв наружу.
Делает шаг к Тони. Тот не отступает. Еще шаг. Он косится на свою омертвелую руку. Пальцы еще подергиваются. Он качает головой:
– Да нет у тебя нифига.
И машет на Рокси ножом. Она касается тыла его здоровой ладони. И опять выкручивает.
И ничего.
Он смеется. Берет нож в зубы. Одной рукой зажимает ей оба запястья.
Рокси пробует снова. Ничего. Тони ставит ее на колени.
– Умоляю, – говорит мама очень тихо. – Прошу вас. Умоляю вас, не надо.
А потом Рокси лупят по затылку – и Рокси нет.
Приходит в себя – а весь мир на боку. Вот камин, как всегда. Деревянная отделка вокруг очага. Деревяшка тычет Рокси в глаз, и башку ломит, и рот втиснут в ковер. На зубах вкус крови. Что-то капает. Рокси закрывает глаза. Открывает и знает, что прошла отнюдь не одна минута. Снаружи на улице тихо. Дом промерз. И на боку. Рокси ощупывает себя. Ноги задраны на стул. Лицо свесилось, вмялось в ковер и камин. Она хочет выпрямиться, но сил нет, поэтому она извивается и роняет ноги на пол. Падать больно, но теперь она хотя бы лежит ровно.
Краткими вспышками возвращается память. Боль, затем источник боли, затем то, что она сделала. Затем мама. Рокси медленно поднимается – и тогда замечает, что руки липкие. И что-то капает. Ковер промок, свалялся, у камина красное пятно широким кругом. Вот и мама – голова запрокинулась на диванном подлокотнике. А у мамы на груди листок, а на листке фломастером нарисована примула.
Рокси четырнадцать. Она одна из самых юных и одна из первых.
Тунде плавает туда-сюда по бассейну, плещется сверх меры, чтоб Энума заметила, как он старается не показать, до чего хочет, чтоб его заметили. Энума листает “Тудейз вуман”, и ее взгляд отпрыгивает на страницу всякий раз, когда Тунде смотрит, – Энума прикидывается, будто читает про Токе Макинва[1] и внезапную зимнюю свадьбу в прямом эфире на ютуб-канале. Тунде понимает, что Энума за ним наблюдает. И, похоже, понимает, что он понимает. Восторг.
Тунде двадцать один – едва закончилось то время, когда все было не по размеру, слишком длинное или короткое, не в ту сторону, неуклюжее. Энума четырьмя годами младше, но она женщина – а он еще не совсем мужчина; она скромная – да, непросвещенная – о нет. И не то чтобы застенчивая, вон какая у нее походка, как улыбка пробегает по лицу, когда Энума понимает шутку за мгновенье до остальных. Приехала в Лагос погостить из Ибадана – двоюродная сестра друга одного парня, которого Тунде знает по курсу фотожурналистики в колледже. За лето сложилась тусовка. Тунде заметил Энуму в первый же день – ее улыбку украдкой, ее шутки, которые он поначалу за шутки не принимал. И изгиб ее бедра, и как налито ее тело под футболкой, ага. Остаться с Энумой наедине – та еще была задачка. Чего-чего, а упорства Тунде не занимать.
Энума чуть ли не в первый же день объявила, что не любит пляж: слишком много песка, слишком сильный ветер. Лучше бассейны. Тунде обождал день, другой, третий и предложил прокатиться – смотаемся на пляж Акодо, пикник устроим, повеселимся. Энума сказала, что ей не хочется. Тунде сделал вид, что пропустил мимо ушей. Вечером накануне поездки стал жаловаться, что болит живот. С больным животом плавать опасно, от холодной воды с организмом может случиться шок. Посиди дома, Тунде. А как же пляж? Тебе нельзя в море. Энума тоже не поедет – вызовет тебе врача, если понадобится.
Одна девчонка сказала:
– Но вы же тут будете вдвоем.
Хоть бы она язык себе откусила прямо сию минуту.
– Мои родственники попозже приедут, – сказал Тунде.
Никто не спросил, что за родственники. Такое было лето, жаркое и ленивое, люди приходили в большой дом за углом от клуба “Икойи”, потом куда-то уходили.
Энума смолчала. Тунде отметил, что она не возразила. Не погладила подругу по спине, не попросила тоже остаться дома. И ни слова не сказала, когда через полчаса после отъезда последней машины Тунде встал, и потянулся, и сообщил, что ему уже гораздо лучше. Энума лишь сверкнула улыбкой, глядя, как он с короткого трамплина прыгает в бассейн.
Тунде разворачивается под водой. Выходит чисто – ноги почти не пробивают поверхность. А Энума видела? А Энумы нет. Тунде озирается и видит, как ее изящные икры, ее босые ступни выходят из кухни. В руке у Энумы банка кока-колы.
– Эй, – говорит Тунде, изображая властность, – эй, служанка, ну-ка дай сюда колу.
Она глядит на него и улыбается, распахнув ясные глаза. Смотрит вправо, смотрит влево, тычет пальцем себе в грудь – мол, кто? Я?
Господи, как он ее хочет. Что конкретно делать, он не знает. До нее было всего две девчонки, и “подружками” обе не стали. В колледже про Тунде шутили, что он женат на своих уроках, – он вечно одинокий. Ему так не в кайф. Но он ждал ту, которую захочет взаправду. В Энуме что-то есть. Вот это он и хочет.
Тунде ладонями упирается в мокрый кафель и одним мастерским прыжком вылетает из воды на каменную плиту – знает, что прыжок подчеркивает мускулы плеч, груди, ключицы. Предчувствия хорошие. Все сложится.
Энума присаживается на шезлонг. Тунде шагает к ней, а она уже запускает ногти под колечко на банке – вроде собирается открыть.
– Э, нет, – говорит он, по-прежнему улыбаясь. – Сама знаешь, это не для таких, как ты.
Она прижимает колу к животу. Холодно, наверно. Энума кротко отвечает:
– Я только хочу попробовать. – И прикусывает нижнюю губу.
Она это нарочно. Вот наверняка же. Восторг. Сейчас все будет.
Тунде стоит над ней:
– Ну-ка, дай сюда.
Она одной рукой катает банку вверх-вниз по шее, словно сама себя остужает. Трясет головой. И тогда Тунде делает рывок.
Они в шутку борются. Он старается не напирать. Уж точно ей нравится не меньше, чем ему. Она задирает руку с банкой повыше, чтоб он не достал. Он еще немного отгибает ее руку назад, Энума ахает и выворачивается. Он цапает было банку, и Энума смеется, низко и тихо. Красивый у нее смех.
– Ага, то есть ты не даешь пить своему господину и повелителю, – говорит он. – Ах ты непослушная служанка.
А она опять смеется и извивается. Под тканью купальника, под клином выреза выпирают ее груди.
– Она ни за что тебе не достанется, – говорит Энума. – Я буду защищать ее ценой своей жизни!
И он думает: умная и красивая – господи, спаси и сохрани мою душу. Она смеется, и он смеется. Он всем телом подается к ней – она теплая.
– Что, сможешь мне помешать? – Он снова делает рывок, а она успешно выворачивается. Он хватает ее за талию.
Она рукой накрывает его ладонь.
Пахнет цветками апельсина. Поднимается ветер, горстями швыряет в бассейн белые цветы.
В ладонь как будто кусает насекомое. Тунде опускает взгляд, хочет смахнуть, но на ладони нет ничего – только теплая рука Энумы.
Ощущение нарастает резво и ровно. Ладонь и предплечье сначала точно колют булавками, потом их словно грызет жужжащий рой, потом приходит боль. Тунде дышит так часто, что ни звука не может выдавить. Не может двинуть левой рукой. Сердце громко стучит в ушах. В груди теснит.
Энума все хихикает, низко и тихо. Наклоняется, притягивает Тунде ближе. Заглядывает в глаза. Радужки у нее обведены карим и золотым, нижняя губа влажна. Тунде страшно. Тунде в восторге. Тунде понимает: он не сможет ей помешать, чего бы она теперь ни захотела. Эта мысль ужасает. Эта мысль возбуждает. У него мучительный стояк, а он даже не заметил, как это получилось. Левая рука не чувствует вообще ничего.
Энума подается ближе, дышит жвачкой, легонько целует Тунде в губы. И тут же отстраняется, бежит к бассейну и ныряет, плавно и грамотно.
Тунде ждет, когда рука вновь что-нибудь почувствует. Энума плавает туда-сюда молча, не окликает его, не брызгается. Тунде взбудоражен. Тунде стыдно. Хочется с ней поговорить, но страшно. Может, ему все примерещилось. Может, если спросить, что это было, она будет обзываться.
Чтобы вообще не разговаривать с Энумой, он идет на улицу, к киоску на углу, покупает замороженный апельсиновый сок. Когда остальные возвращаются с пляжа, он воодушевленно поддерживает план навестить завтра чьего-то очередного родственника. Тунде очень надо отвлечься и не быть одному. Он не понимает, что случилось, а обсудить не с кем. Он представляет, как заговорит со своим другом Чарльзом или с Айзеком, – и аж горло перехватывает. Если рассказать, что было, они решат, что он псих, или слабак, или все врет. Тунде вспоминает, как Энума над ним смеялась.
То и дело он вглядывается в ее лицо – читает знаки, хочет понять. Что это было? Она это нарочно? Заранее спланировала сделать ему больно, напугать его – или это нечаянно вышло, невольно? Она сама-то понимает, что сделала? Или она вообще ни при чем, это у него от похоти что-то в теле поломалось? Тунде изводится. Энума и бровью не ведет. Перед отъездом она уже держится за ручки с другим парнем.
Стыд разъедает тело Тунде, точно ржа. Тунде вновь и вновь одержимо вспоминает тот день. По ночам в постели: ее губы, ее груди под гладкой тканью, очертания ее сосков, его абсолютная уязвимость, уверенность, что она возьмет над ним верх, если захочет. Эта мысль заводит, и Тунде трогает себя. Говорит себе, что его заводит память о ее теле, о том, как от нее пахло гибискусом, но наверняка не поймешь. Все уже перемешалось – вожделение и власть, желание и страх.
Он столько раз проигрывает в уме пленку того дня, так жаждет хоть каких-то улик – фотографий, видео, звукозаписей; может, поэтому в супермаркете он и соображает первым делом достать телефон. Или, может, то, чему их пытались обучать в колледже, – гражданская журналистика, “чутье на сюжет” – невзирая ни на что все-таки осело в голове.
С того дня миновало несколько месяцев, Тунде и его друг Айзек заходят в “Гудиз”. Они во фруктовом отделе, носами втягивают сладкую духоту спелой гуавы, привлеченные запахом из дальнего угла, точно мошки, что обсиживают лопнувший перезрелый плод. Тунде и Айзек спорят о девушках и о том, что девушкам нравится. Тунде старается запихать свой стыд поглубже в тело, чтобы друг не догадался, какое у Тунде тайное знание. И тут девчонка, пришедшая в супермаркет одна, ввязывается в перепалку с мужчиной. Мужчине лет тридцать, а ей лет пятнадцать-шестнадцать.
Мужчина ее умасливает – Тунде сначала решил, что эти двое знакомы. До него доходит, что он ошибся, лишь когда она говорит мужчине:
– Отстаньте, а?
Мужчина мило улыбается и делает шаг к ней:
– Такая красавица заслуживает комплимента.
Она опускает голову, смотрит в пол, тяжело дышит. Вцепляется в край деревянного ящика, до отказа набитого плодами манго. Что-то будет; от предчувствия кожу покалывает. Тунде достает из кармана телефон, включает видео. Здесь сейчас произойдет то же самое, что было с ним. Тунде хочет это прикарманить, унести домой, пересматривать вновь и вновь. Он думал об этом с того самого дня, с Энумы, – надеялся, что выпадет случай.
Мужчина говорит:
– Эй, чего отвернулась? Улыбнись-ка.
Она сильно сглатывает и не поднимает головы.
Запахи в супермаркете становятся резче; в одном вдохе Тунде различает ароматы яблок, и сладких перцев, и апельсинов.
Айзек шепчет:
– По-моему, она щас возьмет это манго и по башке ему заедет.
Умеешь ли направлять молнии? Или они молвят тебе: “Вот мы”?
Тунде снимает, и тут девчонка разворачивается. Когда она бьет, телефонный экран на миг мутнеет. Но в остальном все снято очень четко. Вот она кладет ладонь мужчине на руку, а тот улыбается, думает, это она ради его забавы сердится, притворно. Если остановить ролик на этой секунде, видно, как бьет разряд. И виден след фигур Лихтенберга, что вихрится и ветвится, как река, по коже от запястья до локтя, и лопаются капилляры.
Камера следит, как мужчина падает на пол, бьется и задыхается. Тунде крутится на месте, чтобы девчонка, уже убегая из супермаркета, оставалась в кадре. Фоном шум – люди зовут на помощь, кричат, что девчонка отравила мужчину. Ударила и отравила. Ударила шприцем с ядом. А может, нет, может, тут где-то во фруктах змея, в грудах плодов таится випера или африканская гадюка. А кто-то говорит:
– Айе ни гёрл йен, ша! Девчонка – колдунья. Колдуньи так и убивают человека.
Камера Тунде возвращается к фигуре на полу. Мужчина пятками колотит по линолеумным квадратам. На губах розовая пена. Глаза закатились. Бешено мотается голова. Тунде думал, что если уловить эту картину ярким окошком телефона, больше не будет страшно. Но он смотрит, как мужчина плачет, выкашливая красную слизь, и страх раскаленным проводом пронизывает хребет. И тогда Тунде понимает, что́ почувствовал у бассейна, – что Энума, если б захотела, могла бы его убить. До приезда “скорой” Тунде не отводит камеры от мужчины.
Тунде постит видео, и с этого начинается вся история Дня Девочек.
– Да фейк.
– “Фокс ньюс” говорят, что нет.
– “Фокс ньюс” еще не то скажут, чтоб толпа народу набежала смотреть “Фокс ньюс”.
– Это да. Но все равно.
– Это что у нее из руки такое?
– Электричество.
– Но это же… я не знаю…
– Во-во.
– Где это?
– Нигерия, что ли. Вчера запостили.
– На свете полно больных, Дэниэл. Фальсификаторов. Мошенников.
– Это не единственное видео. После него постили еще… четыре или пять.
– Фейки. Люди из-за таких вещей гонят волну. Это… как это называется? Мем. Знаешь, был такой Слендермен? Какие-то девочки пытались убить подругу в честь этого человека. Явления. Ужас[2].
– Четыре или пять видео в час, Марго.
– Бля.
– Во-во.
– Ну и что ты предлагаешь?
– Закрой школы.
– Ты вообще представляешь, что со мной сделают родители? Ты представляешь, сколько это миллионов избирателей и что они сделают, если я сегодня отошлю всех детей по домам?
– А ты представляешь, что сделает учительский профсоюз, если кто-нибудь из профсоюзных пострадает? Останется калекой? Погибнет? Ты представь, какая это ответственность.
– Погибнет?
– Кто его знает.
Марго смотрит на свои руки – руки вцепились в кромку стола. Поведется – выставится идиоткой. Наверняка же это просто завлекалочка для телесериала. А Марго окажется дурой набитой, мэром, которая закрыла школы в крупной городской агломерации из-за розыгрыша, блядь. Но если не закрыть и что-нибудь случится… Дэниэл станет губернатором этого великого штата – губернатором, который предостерегал мэра, убеждал ее принять меры, но увы. Марго так и видит слезы, что бегут по его щекам, когда он дает интервью в прямом эфире из губернаторской резиденции. Твою мать.
Дэниэл глядит в телефон:
– В Айове и Делавэре объявили, что закрывают.
– Хорошо.
– В каком смысле “хорошо”?
– В смысле “хорошо”. Так и сделаем, хорошо. Я закрою школы.
Дня четыре или пять дома она почти не появляется. Не помнит, как выходила из офиса, ехала домой, заползала в постель, хотя, видимо, должна была. Телефон не умолкает. Марго ложится спать, не выпуская его из рук, и просыпается, по-прежнему в него вцепившись. Девочки у Бобби, так что о них можно не думать, и, господи прости, она о них даже не вспоминает.
Эта история разлетелась по всему миру, и никто не понимает, что, сука, происходит-то.
Поначалу были уверенные физиономии в телевизоре, представители Центра по контролю и профилактике заболеваний, – внушали, что это вирус, не очень страшный, большинство выздоравливают, и это только кажется, будто девочки бьют людей током из рук. Мы же все понимаем, что такого быть не может, да? Это бред – и ведущие так хохотали, что у них тек грим. Для забавы пригласили пару морских биологов – пусть поговорят об электрических угрях и устройстве их организма. Бородатый дядька, очкастая девушка, рыбка в аквариуме – нормальный такой утренний выпуск. А ты знала, что человек, который изобрел батарейку, вдохновлялся организмом электрических угрей? Я не знала, Том, как интересно. Я слыхал, они лошадь могут завалить. Да ты что, кто бы мог подумать. Оказывается, одна лаборатория в Японии на Рождество запитала елочные гирлянды от аквариума электрических угрей. А с девочками так не выйдет, да? Что-то я сомневаюсь, Кристен, что-то я сильно сомневаюсь. Хотя Рождество у нас с каждым годом приходит все раньше, нет? А теперь коротко о погоде.
Марго и мэрия воспринимают эту историю всерьез еще до того, как до новостных редакций доходит, что у нас тут не сказочки. В мэрию поступают первые сообщения о драках на игровых площадках. Странных драках нового сорта, после которых мальчики – в основном мальчики, иногда и девочки – задыхаются и трясутся, а по рукам, или по ногам, а порой по мякоти живота у них, точно листья, распускаются раны. Не заболевание, значит; следующая версия – новое оружие, ребята взяли моду в школу его таскать, но первая неделя заканчивается, приходит вторая, и уже ясно, что нет, дело не в этом.
Не понимая, как отличать достоверное от несообразного, они цепляются за любую теорию, даже самую бредовую. Далеко заполночь Марго читает отчет команды в Дели, которая первой обнаружила поперечно-полосатую мышцу вдоль ключиц у девочек, ее называют электрическим органом, или пасмой, потому что волокна перекручены. На концах ключиц – электрические рецепторы, благодаря которым, гласит теория, возможна некая форма электрической эхолокации. Зачатки пасмы отмечаются на МРТ области ключиц у новорожденных девочек. Марго копирует этот отчет и велит разослать по всем школам штата; многие дни отчет остается единственным нормальным научным документом среди множества искаженных интерпретаций. Даже Дэниэл мимолетно благодарен Марго – потом, правда, опять вспоминает, что ее ненавидит.
Один израильский антрополог постулирует, что развитие подобного органа у человека – неопровержимое доказательство теории водной обезьяны: мы лишены волосяного покрова, поскольку пришли не из джунглей, а из океана, где некогда были грозой глубин, как электрические угри, электрические скаты. Проповедники и телеевангелисты вцепляются в новость мертвой хваткой, выжимают из нее все до капли – и в выдавленных липких кишках читают неоспоримые знамения конца времен. В эфире одного популярного новостного ток-шоу случается мордобой – дерутся ученый, требующий хирургического обследования электродевочек, и священник, полагающий их вестниками апокалипсиса, которых человеческим рукам касаться не след. Уже дискутируют о том, всегда ли эта способность крылась в человеческом геноме, а теперь проснулась, или это мутация, ужасное уродство.
Перед сном Марго вспоминает крылатых муравьев в доме на озере – что ни лето, случался один день, когда эти муравьи кишмя кишели, бегали по деревянной обшивке стен, трепетали на древесных стволах, а в воздухе муравьев было столько, что того и гляди вдохнешь. Они живут под землей, муравьи, весь год, в полном одиночестве. Вылупляются из яиц, едят, что они там едят, – пыль, семена, что найдется, – и ждут, и ждут. А потом настает день, когда температура в самый раз и держится сколько надо дней, и влажность ровно какая надо… и тогда они все разом поднимаются в воздух. Чтобы найти друг друга. Такими мыслями ни с кем не поделишься. Все решат, что Марго свихнулась от стресса, а видит бог, желающих занять ее место и так пруд пруди. И все равно, начитавшись отчетов о детях с ожогами, о детях с припадками, о драках девчачьих банд, задержанных потом в полном составе для их же собственной безопасности, Марго лежит ночью в постели и думает: почему сейчас? Почему вот именно сейчас? И в ответ ей снова и снова являются эти муравьи, что тянут время, поджидают весну.
Проходит три недели, ей звонит Бобби и сообщает, что Джоселин подралась.
На пятый день мальчиков и девочек разделили – когда догадались, что все это творят девочки, решение казалось самоочевидным. Некоторые родители уже инструктировали сыновей не выходить на улицу одним, не уходить далеко.
– Если сама хоть раз это увидишь… – говорит серолицая женщина по телевизору. – Я видела, как девочка в парке сделала такое с мальчиком ни за что ни про что, и у него кровь пошла из глаз. Из глаз. Если сама хоть раз увидишь… Да ни одна мать своих мальчишек от себя не отпустит.
Все закрыть – решение не навечно; все реорганизовали. Отдельные автобусы возили мальчиков в школы для мальчиков. Эти приспособились быстро. Пару-тройку видосов в сети посмотрел – и от страха перехватывает горло.
А с девочками сложнее. Их же не разделишь. Девочки бывают злые, бывают жестокие, и теперь, когда все всплыло, кое-кто желает доказать, что сильнее и ловчее прочих. Есть травмы, есть несчастные случаи; одна девочка ослепила другую. Учителям страшно. Эксперты по телевизору говорят: “Всех запереть, строгий режим”. Похоже, коснулось всех девочек плюс-минус пятнадцати лет. Исключения редки, можно пренебречь. Нельзя их всех запереть, это какой-то бред. Люди, однако, требуют.
А теперь Джоселин ввязалась в драку. Журналисты слетаются, не успевает Марго добраться до дома и увидеться с дочерью. Приезжает – а на газоне перед домом уже обосновались фургоны телевизионщиков. Мадам мэр, вы не хотели бы прокомментировать слухи о том, что из-за вашей дочери мальчик попал в больницу?
Нет, прокомментировать она бы не хотела.
Бобби в гостиной с Мэдди. Та сидит на диване, у отца между коленей, пьет молоко и смотрит “Суперкрошек”[3]. Когда входит мать, Мэдди поднимает глаза, но с места не двигается, снова переводит взгляд на телевизор. Десять лет, а как будто все пятнадцать. Ладно. Марго целует Мэдди в макушку – Мэдди тянет шею, пытается заглянуть матери за спину, в экран. Бобби сжимает руку Марго.
– Где Джос?
– Наверху.
– И?
– Сама перепугалась.
– Да уж.
Марго тихонько прикрывает за собой дверь спальни.
Джоселин сидит на кровати, вытянув ноги. Обнимает Мистера Медведя. Ребенок, сущий ребенок.
– Зря я не позвонила, – говорит Марго, – как только началось. Прости.
Джоселин вот-вот расплачется. Марго садится на постель осторожно, словно боится, что Джоселин сейчас опрокинется и разольется.
– Папа говорит, ты никого особо не поранила.
Пауза – Джос молчит, и Марго продолжает:
– Было еще… три девочки? Я же знаю, что это они начали. Мальчик вообще не должен был оказаться рядом. Их выписали из “Джона Мьюра”. Ты просто напугала пацана.
– Я знаю.
Так, хорошо. Вербальная коммуникация. Уже кое-что.
– Это ты… первый раз так сделала?
Джоселин закатывает глаза. Одной рукой щиплет одеяло.
– Это все очень ново для нас обеих, понимаешь? Давно это у тебя?
Джоселин бубнит так тихо, что Марго еле слышит:
– Полгода.
– Полгода?
Это промах. Не выказывай недоверия, не выказывай тревоги, никогда. Джоселин подтягивает коленки к груди.
– Извини, – говорит Марго. – Я просто… просто удивилась.
Джос хмурится.
– Полно девчонок, у которых еще раньше началось. Довольно… довольно странно было… когда началось. Как статическое электричество.
Статическое электричество. Что случилось? Ты причесывалась – и волосы прилипли к воздушному шарику? Развлечение для скучающих шестилеток на дне рождения.
– Девчонки всякое делали – ну, прикольно. В сети есть секретные видосы. Как этой штукой фокусы показывать.
Ну да, то самое время, когда любая твоя тайна от родителей становится драгоценной. Все, о чем знаешь ты, а они ни сном ни духом.
– Как ты… как ты этому научилась?
Джос говорит:
– Не знаю. Поняла, что могу, и все. Как бы так… выкручиваешь.
– Почему ты ничего не сказала? Почему не сказала мне?
Она смотрит в окно на газон. За высоким забором заднего двора уже собираются мужчины и женщины с камерами.
– Не знаю.
Марго вспоминает, как сама пыталась говорить с матерью о мальчиках, о том, что творилось на вечеринках. О том, насколько далеко “слишком далеко”, где рука мальчика должна остановиться. Вспоминает абсолютную невозможность таких разговоров.
– Покажи мне.
Джос щурится:
– Я не могу… тебе будет больно.
– Ты же тренировалась? Умеешь контролировать? Сможешь остановиться, чтоб меня не убить и не было припадка?
Джос глубоко вдыхает. Надувает щеки. Медленный выдох.
– Да.
Ее мать кивает. Вот эта девочка ей знакома – совестливая, серьезная. По-прежнему Джос.
– Тогда покажи.
– Да я не умею контролировать, чтоб не было больно.
– Очень больно будет?
Джос растопыривает пальцы, смотрит на ладони.
– У меня по-разному. Иногда сильно, иногда вообще ничего.
Марго поджимает губы.
– Ладно.
Джос тянет руку, отдергивает.
– Не хочу.
Было время, когда Марго мыла и ласкала тело этого ребенка до последней складочки. Не знать теперь его силы? Нет, так не годится.
– Давай, хватит секретничать. Показывай.
Джос почти в слезах. Кладет два пальца, указательный и средний, матери на руку. Марго ждет, когда Джос что-нибудь сделает – затаит дыхание, нахмурит лоб, сократит мускулы руки, – но нет ничего. Только боль.
Марго читала предварительные отчеты Центра по контролю и профилактике заболеваний, где отмечалось, что способность “сильнее всего действует на болевые центры человеческого мозга”, то есть выглядит как поражение током, но ощущается больнее, чем должно. Это целенаправленный импульс, который вызывает отклик в болевых рецепторах организма. Тем не менее Марго рассчитывала что-то увидеть – как чернеет и морщится плоть, как изгибается электрическая дуга, стремительная, точно змеиный укус.
Однако чует только влажную листву после грозы. Яблоневый сад, где сгнили паданцы, как у родителей на ферме.
А потом больно. От той точки на предплечье, которой касаются пальцы Джос, растекается тупая костная ломота. Грипп ползет по мускулам и суставам. Все глубже. Что-то трещит костями, выкручивает, гнет, и Марго хочет сказать Джос, чтоб перестала, но не может открыть рот. Боль зарывается в кость, та словно трескается изнутри, и перед глазами у Марго сама собой всплывает опухоль, плотный липкий ком, что выдирается из костного мозга, на острые осколки расщепляет локтевую кость и лучевую. Марго мутит. Хочется кричать. Боль растекается по руке и по телу, до тошноты. Боль добралась уже везде – отдается в голове и вдоль позвоночника, по спине, вокруг горла и наружу, до ключиц.
Ключицы. Все это длится считаные секунды – но мгновения растягиваются. Только боль способна привлечь такое внимание к телу, и поэтому Марго замечает, как в груди откликается эхо. Средь лесов и гор боли – звенящая нота вдоль ключиц. Подобное отвечает подобному.
Что-то такое уже было. В детстве она играла в такую игру. Забавно: годами не вспоминала. Никому никогда не рассказывала – знала, что нельзя, хотя не знала, откуда знает. В игре она как будто была ведьмой и умела вызывать световой шар на ладони. Ее братья играли, что они космонавты с пластиковыми лучевыми пистолетами, купленными на жетоны из коробок с хлопьями, но эта игра, в которую Марго играла совершенно одна, в буковой рощице на краю их участка, была совсем другая. Для этой игры не требовались ни пистолеты, ни космические шлемы, ни световые мечи. Для игры, в которую Марго играла в детстве, одной Марго вполне хватало.
В груди, и в локтях, и в ладонях покалывает. Словно просыпается онемевшая рука. Боль не ушла, но стала безразлична. Началось что-то другое. Марго машинально впивается пальцами в стеганое одеяло. Чует рощицу, словно вернулась под защиту буков, в мускус старой древесины и влажного грунта.
Она посылает молнию во все концы земли.
Марго открывает глаза и видит узор. Концентрические круги, светлые и темные, светлые и темные, прожжены в одеяле там, где Марго обеими руками в него вцепилась. И она знает, что почувствовала этот выверт, и помнит, что, пожалуй, знала его всегда, он всегда был с ней. Она держала его в длани своей. Она повелевала ему ударить.
– О господи, – говорит Марго. – О господи.
Алли запрыгивает на могильную плиту, откидывается назад посмотреть имя, она всегда старается их запоминать: эй, как дела, Аннабет Макдафф, любящая мать, ныне упокоившаяся? – и закуривает “Мальборо”.
Поскольку сигареты – одно из четырех или пяти тысяч мирских наслаждений, кои миссис Монтгомери-Тейлор почитает за мерзость пред Господом, одного лишь мерцающего уголька, затяжки, струи дыма из приоткрытых губ достаточно, чтоб сказать: да пошла ты в жопу, миссис Монтгомери-Тейлор, иди в жопу и ты, и тетки твои церковные, и Иисуса, епта, Христа с собой прихватите. Вполне достаточно сделать как обычно – и эффектно, и внятно обещает пацанам интересное продолжение. Но закуривать как обычно Алли неохота.
Кайл указывает подбородком:
– Я слыхал, парни в Небраске убили девчонку за такое.
– За курение? Жестко.
Хантер говорит:
– Полшколы в курсе, что ты так умеешь.
– И?
Хантер говорит:
– Твой папаша мог бы тебя на фабрике использовать. Сэкономил бы на электричестве.
– Он мне не папаша.
Алли снова пускает из кончиков пальцев серебристую искру. Пацаны смотрят.
Солнце садится, и кладбище оживает – сверчки и лягушки перекликаются, ждут дождя. Лето выдалось долгое, жаркое. Земля истосковалась по грозе.
У мистера Монтгомери-Тейлора мясоконсервный комбинат – заводы прямо здесь, в Джексонвилле, и в Олбани, и аж в Стейтсборо. Называется мясоконсервный, но на самом деле просто мясной. Звероубийственный. Мистер Монтгомери-Тейлор водил Алли посмотреть, когда она была помладше. Была у него такая фаза – с удовольствием изображал хорошего человека, который открывает маленькой девочке мужской мир. Для Алли это предмет некоей гордости – что досмотрела, не поморщившись, не отведя взгляда и не закатив истерику. Всю экскурсию рука мистера Монтгомери-Тейлора сжимала Алли плечо, точно клещами, он показывал загоны, куда сгоняли свиней перед их свиданием с ножом. Свиньи, они очень умные; если их напугать, мясо не такое вкусное. Надо деликатно.
А куры глупые. Алли дали посмотреть, как кур вынимают из ящиков, – сплошь белизна и пух-перо. Руки подхватывали кур, переворачивали, выставляя напоказ их белоснежные зады, и пристегивали за ноги к конвейеру, который волок кур головами через ванну с водой под током. Куры кудахтали и извивались. Одна за другой коченели, потом обмякали.
– Это по-доброму, – говорил мистер Монтгомери-Тейлор. – Они и не понимают, откуда им прилетело.
И смеялся, и его сотрудники тоже смеялись.
Алли заметила, что курица-другая подняли головы. Вода их не оглушила. Они в сознании проехали по конвейеру, в сознании погрузились в ванну для шпарки.
– Эффективно, гигиенично и по-доброму, – говорил мистер Монтгомери-Тейлор.
Алли вспоминала экстатические речи миссис Монтгомери-Тейлор про преисподнюю – крутящиеся ножи, и кипяток, который окатит все тело, и обжигающее масло, и реки расплавленного свинца.
Хотелось бежать вдоль конвейера, выдергивать кур из кандалов, выпускать на волю, обезумевших и обозленных. Алли воображала, как они подступают к мистеру Монтгомери-Тейлору, мстительно клюют его и дерут когтями. Но голос молвил ей: Сейчас не время, дочь. Твое время придет. Голос пока еще ни разу ее не подвел, ни единожды за всю жизнь. Поэтому Алли кивнула:
– Очень интересно. Спасибо, что показали.
Вскоре после экскурсии на комбинат Алли заметила, что́, оказывается, умеет. Без шума, без паники – как в тот день, когда заметила, что волосы отросли. Наверно, она давно уже потихоньку умела.
Сидели за обедом. Алли потянулась за вилкой, и из руки шибанула искра.
Голос сказал: Давай еще раз. Ты можешь еще раз. Сосредоточься. Она чуточку выкрутила что-то или чем-то щелкнула в груди. И пожалуйста – искра. Молодчина, сказал голос, но им не показывай, их не касается. Мистер Монтгомери-Тейлор не заметил, и миссис Монтгомери-Тейлор не заметила. Алли смотрела в стол, лицо бесстрастное. Голос сказал: Это мой первый дар тебе, дочь. Научись им пользоваться.
Упражнялась она в спальне. С руки на руку перебрасывала искру. Регулировала лампу на тумбочке – ярче, тусклее. Прожигала крохотную дырочку в салфетке, тренировалась, пока дырочка не стала как булавочный укол. Меньше даже. Такие штуки требовали постоянного, неотступного внимания. Это Алли умеет. Она никогда не слышала, чтобы кто-нибудь еще вот так поджигал сигареты.
Голос сказал: Настанет день – и ты этим воспользуешься, и в тот день ты поймешь, что делать.
Обычно Алли разрешает пацанам трогать ее, если им приспичит. Пацаны думают, они за этим и пришли на кладбище. Рука скользит вверх по бедру, вынимаешь сигарету изо рта, как леденец, держишь на отлете, пока не закончится поцелуй. Кайл приваливается рядом к надгробию, кладет ладонь Алли на живот, мнет ткань топа. Алли отпихивает его руку. Он улыбается:
– Да ладно тебе. – И приподнимает ей топ.
Она жалит его в тыл ладони. Несильно. Просто чтоб перестал.
Он отдергивает руку. Смотрит на Алли, затем в расстройстве – на Хантера.
– Эй, чё за дела?
Она пожимает плечами:
– Неохота.
Хантер подходит, садится с другого бока. Алли между ними, их тела сплющивают ее, выпуклости на штанах выдают, что у них на уме.
– Это ничего, – говорит Хантер, – но, понимаешь, ты нас сюда привела, и нам-то охота.
Он кладет руку поперек ее живота, большим пальцем задевает грудь, обхватывает сильной ладонью.
– Давай, – говорит он. – Развлечемся на троих.
И наклоняется для поцелуя, открывая рот.
Хантер ей нравится. В нем росту шесть футов четыре дюйма, у него широкие мощные плечи. Они вместе неплохо развлекались. Она сюда пришла не за этим. У нее насчет сегодня предчувствие.
Она бьет Хантеру под мышку. Ее коронный булавочный укол, прямо в мускул, точно и аккуратно, словно тончайшее лезвие ножа входит снизу вверх до плеча. Алли еще подкручивает – это как разжигать лампу все жарче и жарче. Как будто этот нож – огненный.
– Епта! – Хантер отпрыгивает. – Епта! – Рукой растирает левую подмышку. Левая рука трясется.
Кайл уже злится, притягивает Алли к себе:
– А чего ты нас сюда потащила, раз не…
И она бьет ему в горло, прямо под челюстью. Как будто металлическим лезвием рассекает гортань. Рот у Кайла сам собой разевается. Кайл с трудом заглатывает воздух. Дышит, но говорить не может.
– Да пошла ты тогда! – орет Хантер. – Пешком теперь домой пиздуй!
Хантер пятится. Кайл, держась за горло, подбирает рюкзак.
– Ола! Аху! – кричит он, и оба уходят к машине.
Она ждет еще долго после темна, лежит на могиле Аннабет Макдафф, любящей матери, ныне упокоившейся, сигарету за сигаретой поджигает щелчком пальцев и выкуривает до упора. Вокруг занимается вечерний шум, и Алли думает: ну давай, фас.
Говорит голосу: Эй, мам. Сегодня, да?
Голос отвечает: Угадала, дочь. Ты готова?
Алли говорит: Приступим.
Назад в дом она взбирается по шпалере. Ботинки болтаются на шее, на связанных шнурках. Алли вставляет пальцы ног в решетку, руками цепляется и перехватывает. Миссис Монтгомери-Тейлор однажды увидела, как маленькая Алли лезет на дерево – раз-два-три, и наверху, – и сказала:
– Вы посмотрите на нее – прямо обезьяна. – И таким еще тоном, словно давно подозревала. Прямо-таки дождаться не могла, когда это подтвердится.
Алли добирается до окна своей спальни. Она оставила щелочку и теперь поднимает раму, снимает ботинки и кидает в комнату. Забрасывает себя в окно. Смотрит на часы: даже на ужин не опоздала, придраться не к чему. Она испускает смешок, низкий и сиплый. И ей отвечают смешком. И она понимает, что в комнате не одна. И знает, конечно, кто здесь.
Мистер Монтгомери-Тейлор выпрастывается из мягкого кресла, будто длиннорукий агрегат на конвейере мясокомбината. Алли втягивает воздух, но не успевает сложить и полслова, как мистер Монтгомери-Тейлор очень сильно бьет ее по губам, тылом ладони. Как теннисист в загородном клубе. Челюсть щелкает – точно мячик делает тук по ракетке.
Ярость у него всегда очень управляемая, очень тихая. Чем меньше он говорит, тем он злее. Он пьян, Алли чует, и он в бешенстве, и он бормочет:
– Видел тебя. Видел тебя на кладбище с мальчишками. Грязная. Сопливая. Шлюха.
Каждое слово подчеркнуто зуботычиной, или пощечиной, или пинком. Алли не съеживается клубочком. Не умоляет перестать. Знает, что от этого процедура только затянется. Мистер Монтгомери-Тейлор раздвигает ей коленки. Нащупывает свой ремень. Сейчас он ей покажет, какая она сопливая шлюха. Можно подумать, не показывал уже сто раз.
Миссис Монтгомери-Тейлор сидит внизу, слушает польку по радио, пьет херес, медленно, но не отрываясь, по чуть-чуть, – а что такого, кому хуже-то будет? Чем занят мистер Монтгомери-Тейлор наверху вечерами, ей выяснять неохота; во всяком случае, он не котует по окрестностям, а девчонка заслужила. Если бы репортер “Сан-Таймс”, невесть почему заинтересовавшись мелкими подробностями жизни в домике семейства Монтгомери-Тейлор, в эту минуту подставил бы под нос миссис Монтгомери-Тейлор микрофон и сказал: “Миссис Монтгомери-Тейлор, как вы думаете, что делает ваш супруг с этой шестнадцатилетней полукровкой, которую вы взяли в дом из христианской добродетели? Как по-вашему, отчего она так орет и скандалит?” Если б ее спросили – но кто бы ее спросил? – она бы ответила: “Да он ее шлепает, и она совершенно этого заслуживает”. Если бы интервьюер не отступил: “А что вы тогда имеете в виду, говоря «он котует»?” – миссис Монтгомери-Тейлор слегка скривила бы губы, словно учуяла неприятный запах, а затем вернулась бы улыбка, и миссис Монтгомери-Тейлор доверительно пояснила бы: “Ну, сами знаете этих мужчин”.
В другой раз – уже не один год с того дня прошел – рука мистера Монтгомери-Тейлора вот так держала ее за горло, Алли затылком вдавливало в изголовье, шея затекала, и тут голос впервые заговорил с Алли очень ясно, прямо в голове. Собственно, Алли давно его слышала, только издали. С тех еще пор, когда не жила у Монтгомери-Тейлоров, с тех еще пор, когда ее передавали из дома в дом, с рук на руки, невнятный голос из далекой дали предостерегал, когда следует поберечься, предупреждал об опасности.
Голос сказал: Ты сильная, ты это переживешь.
Мистер Монтгомери-Тейлор крепче стиснул ей шею, и Алли сказала: Мам?
И голос ответил: А ты думала – кто?
Сегодня ничего особенного не случилось – нельзя сказать, что Алли раззадорили пуще обычного. Просто изо дня в день человек по чуть-чуть растет, изо дня в день что-нибудь меняется, и дни громоздятся друг на друга, и невозможное вдруг становится возможным. Так девочка становится взрослой женщиной. Шаг за шагом – и готово. Мистер Монтгомери-Тейлор бросается на Алли, и она знает, что у нее получится. Что ей хватит сил. Может, силы у нее были уже неделями или месяцами, но уверена она только теперь. Она сможет – и не оставит ни шанса осечке или возмездию. Ничего проще на свете нет – это как протянуть руку и щелкнуть выключателем. Непонятно, отчего она не выключила эту осточертевшую лампу раньше.
Она говорит голосу: Сейчас, да?
Голос отвечает: Сама же знаешь.
В комнате пахнет дождем. И мистер Монтгомери-Тейлор поднимает голову, думает, что наконец-то дождь, что иссохшая земля пьет воду жадными глотками. Мистер Монтгомери-Тейлор думает, что дождь льется в окно, сердце его радуется дождю, однако своего занятия он не бросает. Алли подносит руки к его вискам, левому и правому. Чувствует, как материнские ладони накрывают ее пальцы. Хорошо, что мистер Монтгомери-Тейлор смотрит не на Алли, а в окно, выглядывает не пролившийся дождь.
Она торит тропу для молнии и путь прокладывает грозе.
Белая вспышка. На лбу у мистера Монтгомери-Тейлора, и вокруг рта, и на зубах серебристый промельк. У мистера Монтгомери-Тейлора спазм, и он выпадает из Алли. Сотрясается в припадке. Стучат челюсти. Он шумно бухается на пол, и Алли боится, как бы не услышала миссис Монтгомери-Тейлор, но у той громко играет радио, так что по лестнице не всходят шаги, голос никого не окликает. Алли подтягивает трусы и джинсы. Нагибается посмотреть. На губах у мистера Монтгомери-Тейлора красная пена. Хребет выгнут, руки свело – пальцы как звериные когти. Похоже, еще дышит. Она думает: можно сейчас кого-нибудь позвать, и тогда он, вероятно, выживет. Поэтому она кладет ладонь ему на сердце и собирает в себе остатки молнии. Посылает ее прямо туда, где человеческие существа творимы электрическим ритмом. И он замирает.
Она собирает кое-какие вещи. Деньги, припрятанные под подоконником, несколько баксов, пока хватит. Радиоприемник на батарейках – у миссис Монтгомери-Тейлор он был с детства, и она подарила его Алли в одно из тех мгновений доброты, что должны затуманить и замутнить даже простую чистоту страдания. Телефон Алли не берет – она слыхала, по телефонам можно отследить. Глядит на крохотного Христа слоновой кости, распятого на кресте красного дерева над изголовьем постели.
Возьми, говорит голос.
Я молодец? – говорит Алли. Ты мною гордишься?
Ой, еще как горжусь, дочь. И буду гордиться еще больше. Ты в этом мире сотворишь чудеса.
Алли сует маленькое распятие в вещмешок. Она всегда понимала, что про голос никому говорить нельзя. Хранить тайны она умеет.
Напоследок Алли еще раз смотрит на мистера Монтгомери-Тейлора и вылезает в окно. Может, он и не понял, откуда ему прилетело. Алли надеется, что понял. Хорошо бы его заживо отправить в ванну для шпарки.
Она спрыгивает со шпалеры, идет по газону и думает, что, может, стоило перед уходом стырить ножик из кухни. Но потом вспоминает – и эта мысль ее смешит, – что ножик ей пригодится разве только еды на обед порезать, а так-то он ей совершенно ни к чему.
Три образа Святой Матери, датировка – около 500 лет назад. Найдены на раскопках в Южном Судане.
За девять лет до
Она шагает и прячется, прячется и шагает восемьдесят два дня. Стопит, когда складывается, но в основном идет пешком.
Поначалу не очень-то трудно найти желающих подвезти шестнадцатилетнюю девчонку, которая мотается по штату крест-накрест, заметая следы. Но лето превращается в осень, и чем севернее, тем меньше водителей откликается на выставленный палец. Все чаще они в панике выкручивают руль, огибают Алли, хотя дело происходит не на автостраде. Одна женщина крестится, а ее муж тем временем не сбавляет скорости.
В первые дни Алли купила спальник в “Гудвилле”. Спальник воняет, но она проветривает его каждое утро, а сильных дождей пока не бывало. Бродить ей нравится, хотя в животе по большей части пусто, а ноги сбиты. Порой она просыпается на заре и различает резкие, яркие контуры деревьев и тропинок, заново отрисованных утренним солнцем, и в легких мерцает свет, и Алли радуется, что очутилась здесь. Как-то раз за ней на три дня увязывается серая лиса, идет рядом, в нескольких футах, не приближается – не погладишь, но и не удаляется, разве что однажды ловит крысу и приходит обратно, в пасти зажав крысиное тельце и перемазав морду кровью.
Алли говорит голосу: Это что – знак? А голос отвечает: О да. Гуляй-гуляй, девочка.
Алли не читает газет и не слушает свой радиоприемничек. Она не знает, что пропустила День Девочек. Не знает, что это и спасло ей жизнь.
В Джексонвилле миссис Монтгомери-Тейлор в урочный час пошла наверх – думала, муж в кабинете читает газету, а девочка примерно наказана за свои прегрешения. В девочкиной спальне она увидела то, что увидела. Алли оставила мистера Монтгомери-Тейлора как был – штаны спущены до щиколоток, член еще не совсем опал, кровавая пена испятнала кремовый ковер. Целых полчаса миссис Монтгомери-Тейлор просидела на смятой постели, просто глядя на Клайда Монтгомери-Тейлора. Дышала – не считая первого резкого аха – медленно и ровно. Господь дал, в конце концов промолвила она в пустоту комнаты, Господь и взял[4]. Подтянула Клайду штаны и, старательно его обходя, застелила постель свежим бельем. Думала посадить Клайда в кресло за письменный стол в кабинете и постирать ковер, но, хотя и горестно было видеть, как унизительно он этот ковер лижет, она сомневалась, что ей достанет сил. И вдобавок история нагляднее, если Клайд у девочки в спальне оглашал катехизис.
Миссис Монтгомери-Тейлор вызвала полицию и в полночь, когда прибыли участливые полицейские, дала показания. Приютить дома волчицу, протянуть руку помощи бешеной собаке. У нее были фотографии Алли. По ним Алли нашли бы через пару-тройку дней, если бы в ту самую ночь не начались звонки в местный отдел полиции, и в полицию Олбани, и в Стейтсборо, и вообще по стране – история расползалась, ветвилась и ветвилась, и свет в отделах полиции вспыхивал, растекался по всей земле громадной паутиной.
В городе на побережье – название так и не выяснилось – Алли находит удачную ночевку в низкорослом лесочке, огибающем дома; укромный склон, тепло и сухо, можно свернуться калачиком на изогнутом выступе скалы. Там Алли проводит три дня, потому что голос говорит: Тебе тут кое-что припасено, девочка моя. Найди и возьми.
Она вечно устала, и голодна, и уже свыклась с легкостью в голове, по-своему даже приятной. Голос слышится яснее, когда мышцы вот так гудят, а с последней трапезы прошло немало времени. Прежде Алли из-за этого вообще бросала есть, тем более что была уверена: тон этого голоса, низкое шутливое ворчание – мамины интонации.
Свою мать Алли толком не помнит, хотя и знает, что мать у нее, конечно, была. Мир родился в яркой вспышке, когда Алли шел четвертый год. Она с кем-то в торговом центре (потому что в одной руке у нее воздушный шарик, в другой рожок фруктового льда), и этот кто-то – не мать, Алли уверена, мать она бы узнала – говорит: “Зови эту женщину тетя Роуз, она тогда будет добрая”.
Так Алли впервые и услышала голос. Задрала голову, посмотрела в лицо тете Роуз, и тут голос сказал: “Добрая”. Ага, как же. Вот уж нет.
Но с тех пор голос никогда ее не подводил. Тетя Роуз оказалась злобной старушенцией и обзывалась, слегка заложив за воротник, а за воротник тетя Роуз закладывала почти каждый день. Голос объяснил Алли, что делать: как выбрать в школе подходящего учителя и все рассказать так, чтобы ни капельки не походило, будто Алли притворяется.
Правда, женщина после тети Роуз была еще хуже, а миссис Монтгомери-Тейлор – так вообще. Но все эти годы голос хранил Алли от серьезного ущерба. Все пальцы на руках и ногах остались при ней – чудом, не иначе, – а теперь голос ей говорит: Оставайся здесь. Жди.
Каждый день Алли отправляется в город и заходит туда, где тепло, сухо и не гонят. Обследует библиотеку. Церковь. Маленький и жарко натопленный музей Войны за независимость. А на третий день просачивается в аквариум.
Не сезон. За входом особо не смотрят. Да и аквариум крошечный, пять залов анфиладой за магазинами. “Чудеса глубин!” – сулит вывеска снаружи. Алли ждет, пока билетер убредет за газировкой, оставив табличку “Вернусь через 20 минут”, толкает деревянную дверцу и входит. В основном потому, что там тепло. И потому что голос велел искать везде. Все вверх дном перевернуть.
Здесь ее что-то ждет, Алли это чувствует, едва попав в зал, где по ярко освещенным аквариумам патрулями кружат рыбы сотни разноцветных видов. Алли чувствует – поперек груди, в ключицах, до самых пальцев. Здесь что-то есть – другая девушка, которая умеет так же. Нет, не девушка. Алли нащупывает этим своим чутьем – тем, что звенит. Она про это смотрела онлайн – девушки говорили, что чувствуют, когда при них другая женщина вот-вот пустит разряд. Но никто не умеет так, как Алли. С первого дня, когда появилась сила, Алли мигом понимает, есть ли сила у тех, кто поблизости. А здесь что-то есть.
И Алли находит это “что-то” в предпоследнем аквариуме. Он сумрачнее и без разноцветных, разряженных и разлапистых рыб. В аквариуме длинные, темные, жилистые существа – притаились на дне, заторможенно копошатся. На стенке аквариума счетчик, стрелка на нуле.
Алли таких рыб никогда не видела и названия не знает.
Она кладет руку на стекло.
Одно существо шевелится, поворачивается и что-то такое делает. Алли слышно. Шипучий такой треск. Стрелка счетчика дергается.
Но Алли счетчик не нужен, она и так понимает. Рыба выпустила разряд.
Рядом на стене висит щит. Все это так поразительно, что Алли надо перечитать трижды и держать себя в руках, а то она задыхается. Здесь электрические угри. Они с ума сойти что умеют. Они бьют током добычу под водой – да-да, вот именно. Пряча руку под столом, Алли пускает дугу между двумя пальцами. Угри в аквариуме ворочаются.
И это еще не все их таланты. Они умеют “удаленно контролировать” мускулы добычи, нарушая электрические сигналы у той в мозгу. Если захотят, велят рыбе плыть прямо им в рот.
Алли стоит и раздумывает очень долго. Снова кладет руку на стекло. Смотрит на угрей.
Великое могущество. Надо уметь им управлять. Да ты всегда умела, дочь. И управлять надо мастерски. Да ты выучишься такому мастерству.
В сердце своем Алли вопрошает: Мама, куда мне идти?
И голос молвит: Пойди из земли этой и иди в землю, которую я укажу тебе[5].
У голоса всегда были библейские прихваты, ну да.
В ту ночь Алли хочет устроиться на ночлег, но голос говорит: Нет, иди дальше. Держись. В животе совсем пусто, и Алли как-то странно, кружится голова, мысли взбаламучены воспоминанием о мистере Монтгомери-Тейлоре, будто его вываленный язык до сих пор лижет ей ухо. Жалко, что у Алли нет собаки.
Голос говорит: Почти пришли, девочка моя, ты, главное, не переживай.
И во тьме Алли видит свет, и он освещает вывеску. А на вывеске: “Монастырь сестер милосердия. Суп для бездомных и ночлег для нуждающихся”.
Голос говорит: Видишь? А я о чем?
И едва Алли переступает порог, ничего больше не остается – только три женщины, которые подхватывают ее, называют “дитя” и “сладкая” и ахают, найдя распятие у нее в вещмешке, поскольку оно доказывает, что Алли не обманывает их надежд. Ей приносят еду, а она сидит в мягкой теплой постели, уже в обмороке почти, и в ту ночь никто не спрашивает, кто она и откуда пришла.
В те месяцы мало кто обращает внимание на малолетнюю полукровку, без дома и без семьи, прибившуюся к монастырю на Восточном побережье. Она не единственная девочка, которую выбросило на этот берег, и в первую очередь наставление требуется не ей. Сестры рады, что кельи не стоят пустыми, – здание монастыря им велико, построено было почти сто лет назад, когда Господь еще собирал вечных невест Своих полной горстью. Прошло три месяца, и сестры поставили двухэтажные койки, вывесили расписание уроков и воскресной школы, стали поручать девочкам работу по хозяйству в обмен на пищу, и одеяла, и крышу над головой. По всей стране люди потекли приливными волнами, и вернулись старинные обычаи. Девочек вышвыривают на улицу – монахини их подбирают.
Алли любит выпытывать, как жилось другим девочкам. Она становится наперсницей, подружкой нескольким, чтобы подстроить свою историю под их. Есть вот Саванна, которая так мощно заехала, говорит, сводному брату по лицу, что у него “наросла паутина, прямо на губах, и на носу, даже в глазах”. Саванна рассказывает свою историю, таращась и упоенно жуя жвачку. Алли вонзает вилку в долго пожившее на свете, а затем потушенное мясо, которым монахини кормят девочек на обед три раза в неделю. Спрашивает:
– А теперь что будешь делать?
И Саванна отвечает:
– Найду врача, пускай он это у меня удалит. Пускай вырежет всё.
Тоже подсказка. Есть и другие. Кое над кем молились родители – думали, дочерей обуял демон. Кое-кто подрался с другими девчонками, кое-кто дерется и здесь. Одна сделала так с мальчиком, потому что он попросил, – эта история интересует остальных очень живо. То есть что, мальчикам нравится? То есть что, они сами хотят? Кто-то отыскал интернет-форумы, подтверждающие эту версию.
Одна девочка, Виктория, научила свою мать. Мать, которую (говорит Виктория как ни в чем не бывало, точно о погоде речь) отчим Виктории избивал до того жестоко и часто, что у матери не осталось ни одного зуба. Виктория прикосновением пробудила в матери силу и научила пользоваться, а мать вышвырнула Викторию на улицу, обозвала ведьмой. Этот сюжет понятен без всяких интернет-форумов. Все кивают, и кто-то передает Виктории горшок с подливой.
Если бы не повсеместный хаос, то какая-нибудь полиция, или социальные службы, или солидные ребята из школьного совета поинтересовались бы, как дела у этих девочек. А так власти просто благодарны, что заботы взял на себя кто-то другой.
Алли спрашивают, что приключилось с ней, и она знает, что настоящим именем называться нельзя. Представляется Евой, и голос говорит: Удачно придумала, все-таки первая из женщин; отлично придумала.
История у Евы проста и скучна, запоминать нечего. Ева из Огасты, родители отослали ее к родственникам на две недели, она вернулась – а они уехали, куда – она не знает. У нее было два младших брата. Она думает, родители боялись за них, хотя она никогда никому никакого зла не причинила. Остальные кивают и переходят к следующей.
Не в том суть, думает Алли, что я сделала, – суть в том, что еще сделаю.
А голос поправляет: Суть в том, что еще сделает Ева.
И Алли говорит: Да.
В монастыре хорошо. Монахини в основном добрые, а женское общество Алли приятно. Мужское, считает она, ничем хорошим себя не зарекомендовало. Девочки хлопочут по хозяйству, но когда дела сделаны, можно купаться в океане и гулять по пляжу, на задах стоят качели, а пение в часовне успокаивает, от него у Алли в голове затихают все голоса. В такие минуты тишины она думает: а вдруг можно остаться навсегда? До конца дней своих прожить в Доме Господнем – больше я ни о чем не прошу.
Есть одна монахиня, сестра Мария Игнасия, вот она особенно интересует Алли. У сестры Марии Игнасии тоже темная кожа, у нее бархатистые карие глаза. Сестра Мария Игнасия любит рассказывать про детство Иисуса и про то, что мать его Мария всегда была к нему добра и научила его любить все живое.
– Понимаете, – говорит сестра Мария Игнасия девочкам, собравшимся послушать ее перед вечерней, – Господь наш научился любви у женщины. И Мария дружит со всеми детьми. Она сейчас рядом с вами, она привела вас к нашим дверям.
Как-то вечером, когда все разошлись, Алли тычется лбом сестре Марии Игнасии в колено и говорит:
– Можно я останусь тут на всю жизнь?
Сестра Мария Игнасия гладит ее по голове и отвечает:
– Ну, тебе для этого придется стать монахиней. А вдруг ты захочешь другого? Мужа и детей, работу.
Алли думает: “Вот вечно они так. Никогда не хотят оставить насовсем. Твердят, что любят, но оставить не хотят”.
А голос говорит тихо-тихо: Дочь, если хочешь остаться – я могу устроить.
Алли отвечает голосу: Ты богоматерь Мария?
И голос говорит: Как тебе будет угодно, милая моя. На вкус, знаешь ли, и цвет.
Алли говорит: Но меня же никогда не хотят оставить. Остаться никогда нельзя.
А голос говорит: Если хочешь остаться, надо тут все прибрать к рукам. Придумай как. И не переживай – придумаешь.
Девочки дерутся понарошку, испытывают мастерство друг на друге. В воде, на земле насылают друг на друга легонькие разряды и дрожи. Алли в это время тоже тренируется, но она действует тоньше. Не хочет, чтоб они знали, как она умеет, – помнит то, что прочла про электрических угрей. Спустя долгое время научается посылать крохотные разряды, от которых у девочек дрыгается нога или рука.
– Ой! – говорит Саванна, когда у нее подскакивает плечо. – Мурашки напали!
– Хм, – говорит Виктория, когда Алли немножко взбалтывает ей мозг, – что-то голова болит. Все как-то… как-то путается.
– Епта! – кричит Эбигейл, когда у нее дергается коленка. – От воды ногу, епта, свело.
Большой силы тут не требуется, девочкам не больно. Они так и не узнают, что Алли стала как угри в аквариуме – держит голову над самой водой, распахнув глаза, не отводя взгляда.
Через несколько месяцев кое-кто заговаривает об уходе из монастыря. Тут до Алли – до Евы, даже наедине с собой она старается звать себя Евой – доходит, что у других тоже могут быть секреты, другие, может, тоже прячутся, ждут, когда схлынет.
Одна девочка – все зовут ее Горди, потому что фамилия Гордон – зовет Алли с собой.
– Мы в Балтимор, – говорит Горди. – У маминой родни там знакомые, они помогут обустроиться. – Она передергивает плечами. – Пошли с нами за компанию?
У Евы завелись друзья – Алли дружба никогда не давалась. Ева добра, и молчалива, и осторожна – Алли была ершиста и сложна.
Назад ей не вернуться – да и чего она там не видела? Впрочем, великой охоты на Алли не случится. Она теперь даже выглядит иначе – лицо похудело, вытянулось, сама выросла. Как раз то время, когда дети надевают взрослые лица. Можно пойти на север от Балтимора или в любой другой город в невесть какой глуши, устроиться официанткой. Пройдет три года – и в Джексонвилле ее не опознает никто. Или можно остаться здесь. Когда Горди говорит “Пошли”, Алли понимает, что хочет остаться. Здесь она счастлива, а с ней никогда такого не было.
Она подслушивает под дверьми и за углами. Не новая привычка. Ребенок под угрозой должен бдительнее смотреть за взрослыми, чем ребенок, которого холят и лелеют.
Так Алли слышит спор монахинь и узнает, что шанса остаться, может, и вовсе не будет.
Из-за двери тесной гостиной до нее доносится голос сестры Вероники, у которой лицо как гранитное.
– Вы сами-то видели? – говорит сестра Вероника. – В действии видели?
– Да все видели, – ворчит аббатиса.
– Тогда как можно усомниться?
– Сказочки, – говорит сестра Мария Игнасия. – Детские игрушки.
У сестры Вероники голос громоподобный, от него вздрагивает дверь, и Алли на шаг пятится.
– А Евангелия тебе что – тоже сказочки? А Господь наш тебе кто – лжец? Ты что хочешь сказать – не было никакого демона и Он, изгоняя демонов из людей, в игрушки играл?
– Никто ничего подобного не говорит, Вероника. В Евангелиях никто не сомневается.
– Вы новости смотрели? Вы видели, на что они способны? Они обладают силой, какую не дано познать мужчинам. Откуда эта сила? Мы все знаем ответ. Господь говорит нам, откуда она. Мы же понимаем.
В гостиной повисает тишина.
Затем сестра Мария Игнасия тихонько говорит:
– Я слышала, это все загрязнение природы. В газете была любопытная статья. Загрязнение атмосферы вызывает определенные мутации в…
– Это дьявол. Дьявол ходит по миру и испытывает невинных и виновных, дарует силу проклятым, как испокон веку повелось.
– Да нет, – возражает сестра Мария Игнасия. – Я читаю в их лицах добро. Они же дети, мы обязаны о них позаботиться.
– Ты бы и в лице самого Сатаны прочла добро, явись он к тебе под дверь с жалостной байкой и пустым брюхом.
– Это что – плохо? А если бы Сатана хотел есть?
Сестра Вероника испускает смешок, как будто собака гавкает.
– Благими намерениями! Благими намерениями вымощена дорога в ад.
Аббатиса перебивает гвалт:
– Мы уже попросили наставления у епархиального совета. Они молятся. А пока Господь повелел нам терпеть детей.
– Юные девочки пробуждают это во взрослых женщинах. Дьявол заполоняет мир, передает проклятие с рук на руки, как Ева передала яблоко Адаму.
– Нельзя же взять и выбросить детей на улицу.
– Дьявол примет их в лоно свое.
– Или они умрут с голоду, – говорит сестра Мария Игнасия.
Алли потом размышляет очень долго. Можно уйти. Но ей здесь хорошо.
Голос молвит: Ты же слышала, что она сказала. Ева передала яблоко Адаму.
Алли думает: Может, и молодец. Может, миру того и надо. Легкой встряски. Новизны.
Голос говорит: Умничка.
Алли думает: Ты Бог?
Голос говорит: А ты как считаешь?
Алли думает: Я знаю, что ты говоришь со мною в мой час нужды. Я знаю, что ты выводишь меня на верный путь. Скажи мне, что делать. Скажи.
Голос говорит: Если б миру не нужна была встряска, с чего бы силе просыпаться вот именно сейчас?
Алли думает: Бог говорит, что наступает новый мировой порядок. Что старому мировому порядку пришел конец. Старые века закончились. Иисус сказал народу Израиля, что Господь теперь желает иного, – а сейчас времена Евангелий миновали и нужна новая доктрина.
Голос говорит: Ныне потребен пророк в отечестве своем[6].
Алли думает: Но кто?
Голос говорит: Да ты пока просто прикинь, как оно тебе, зай. Ты не забывай: если остаешься, надо тут все прибрать к рукам, чтоб не отняли. Прибрать к рукам, заинька, – твоя единственная защита.
Рокси и раньше видела, как папка лупил разных мужиков. Видела, как он прописывал им прямо в рыло, не снимая перстней, мимоходом так, уже на выходе. Видела, как он метелил чувака, пока тот не рухнул, хлеща кровью из носа, – и Берни тогда отпинал его в живот, а закончив, вытер руки платочком, выуженным из заднего кармана, и посмотрел, в какую кашу превратилось лицо чувака, и сказал:
– Не еби мне мозг. Даже и не думай.
Вот Рокси всегда хотела так.
Тело отца для нее – крепость. Убежище и оружие. Когда он обнимал Рокси за плечи, на нее накатывал ужас пополам с облегчением. Она с визгом убегала вверх по лестнице от отцовского кулака. Она видела, как отец калечил тех, кто хотел покалечить ее.
Она всегда хотела так. Больше и хотеть нечего.
– Ты же знаешь, что произошло, лапуль? – спрашивает Берни.
– Примул, сучья тварь, – вставляет Рики.
Рики – старший из ее единокровных.
Берни говорит:
– Убить твою маму, лапуль, – это объявление войны. И мы долго взвешивали – не знали, сможем ли его накрыть. А теперь знаем. И мы готовы.
Все переглядываются по кругу: Рики и Терри, средний сын, Терри и Даррелл, самый младший. У Берни трое сыновей от жены плюс Рокси. Рокси знает, отчего последний год прожила с бабулей, а не с ними. Потому что она ни два ни полтора. Не два – на воскресный обед не позовешь, но все-таки не полтора – из того, что сейчас творится, ее не вычеркнешь. То, что сейчас творится, касается их всех.
Рокси говорит:
– Надо его убить.
Терри смеется.
Отец косится на него, и смех обрывается на полувздохе. С Берни Монком шутки плохи. Даже если ты ему полноправный сын.
– Это дело, – произносит Берни. – Это ты дело говоришь, Рокси. Убить его, пожалуй, стоит. Но он силен, у него полно корешей, тут надо тихой сапой. Одним махом, раз уж беремся. Раскурочить всё разом.
Они велят Рокси показать, что умеет. Она чуть-чуть сдерживается – у всех отнимается рука. Даррелл матерится, когда Рокси к нему прикасается, и Рокси его малость жалко. Даррелл – единственный, кто с ней всегда по-человечески. Когда отец приводил Даррелла к маме Рокси после школы, тот прихватывал для Рокси шоколадный мусс в кондитерской.
Когда процедура окончена, Берни растирает ручищу и спрашивает:
– А больше ничего не умеешь?
И она им показывает. Она в интернете кое-что видела.
Вслед за Рокси они выходят в сад – там Барбара, жена Берни, развела декоративный пруд, а в нем водят хороводы крупные рыжие рыбины.
Холодно. У Рокси под ногами хрустит заиндевелая трава.
Рокси встает на колени и опускает кончики пальцев в воду.
Внезапно долетает запах спелых фруктов – сладкий и сочный. Как в разгар лета. В темной воде вспышка. Что-то шипит и трещит.
И одна за другой рыбины всплывают кверху брюхом.
– Епта! – говорит Терри.
– Ешкин кот! – говорит Рики.
– Мама рассердится, – говорит Даррелл.
Барбара Монк не навестила Рокси ни разу – ни после смерти матери, ни после похорон, вообще. Рокси мимоходом радуется, воображая, как Барбара вернется – а вся ее рыба сдохла.
– С вашей матерью я все улажу, – говорит Берни. – Рокс, деточка, нам это очень в жилу.
Берни находит пару своих шестерок, у которых дочери подходящего возраста, велит девчонкам тоже показать, что умеют. Они с Рокси понарошку дерутся. Спаррингуют – парой или две против одной. Берни смотрит, как они пуляются искрами и вспышками в саду. По всему миру у людей из-за этой штуки едет крыша, но всегда найдутся те, кто посмотрит на что угодно и подумает: “А в чем выгода? А в чем преимущество?”
После спаррингов и учебных боев ясно одно. Силы у Рокси немерено. Не просто больше среднего – больше, чем у всех девчонок, которых удалось подыскать ей в партнерши. Она кое-чему научается – радиус, дальность, как бить дугой и что на мокрой коже получается лучше. Гордится своей силой. Выкладывается на полную.
Как ни искали, никого сильнее Рокси не нашли.
И поэтому, когда час настает, когда Берни все устраивает и точно известно, где будет Примул, Рокси тоже берут.
Перед уходом Рики затаскивает ее в сортир.
– Ты же теперь большая девочка, Рокс?
Она кивает. Про это она в курсе – ну, как бы.
Рики достает из кармана пластиковый пакетик и высыпает чуток белой пудры на край раковины.
– Раньше видела, да?
– Ага.
– Пробовала?
Она качает головой.
– Тогда смотри.
Он показывает как – скатанной в трубочку полусотней из бумажника, а когда всё, говорит ей, что полсотни пускай оставит себе, трудовой бонус. Когда всё, Рокси внутри очень ясная, очень прозрачная. Нет, она не забыла, что сделали с мамой. Гнев по-прежнему чист, и бел, и искрится, но печали в нем нет ни капли. История, которую Рокси однажды услышала, всего делов. Кайфово. Рокси очень сильная. Сегодня она чемпионка. Рокси пускает длинную дугу между ладонями, громко и с блеском, – раньше такой длинной не получалось.
– Но-но, – говорит Рики. – Давай не здесь.
Рокси схлопывает дугу – электричество мерцает между подушечками пальцев. Охота смеяться – внутри такая сила, и ее так легко выпустить на волю.
Рики пересыпает немножко порошка в чистый пакетик и сует Рокси в карман джинсов:
– На всякий пожарный. Если не будет страшно – не надо, ладно? И, ради бога, не в машине.
Да ей и не надо. Она и так чемпионка.
Следующие несколько часов – щелчки фотозатвора. Картинки, как на телефоне. Моргнула – и картинка. Опять моргнула – новая картинка. Рокси глядит на часы: два часа дня; через секунду глядит: половина третьего. Париться не получается, хоть тресни. Кайфово.
Рокси натаскивали по плану операции. Примул придет всего с двумя шестерками. Сдал Уайнстайн, кореш его. Заманил на склад – мол, надо пересечься. Берни и его ребята с пушками заранее спрячутся за ящиками. Двое ребят Берни закроют двери снаружи, запрут их всех. Застать Примула врасплох, напустить на него Рокси; раз-два – и к ужину домой. Примул ничего такого не ожидает. Вообще-то Рокси берут лишь потому, что столько пережила и после всего заслужила увидеть, чем кончится дело. И потому, что Берни всегда перестраховывается, отчего и жив по сей день. Короче, Рокси тоже прячется на складе, наверху, среди ящиков, подглядывает вниз через дырочку в решетчатом полу. На всякий. Там она и сидит, глядя вниз, когда приезжает Примул. Щелк – затвор открылся, щелк – закрылся.
Когда начинается, все идет быстро, и зверски, и по пизде. Берни с ребятами внизу, орут Уайнстайну, чтоб убрался от греха, и Уайнстайн эдак дергает плечом, пожимает типа, дескать, не повезло, брателло, карты так легли, но все равно ныряет прочь с дороги, а Берни с сыновьями наступают, а Примул уже улыбается. И заходят Примуловы шестерки. И их гораздо больше, чем обещал Уайнстайн. Кто-то, сука, набрехал. Щелк, говорит затвор.
Примул – высокий дядька, худой и бледный. Бойцов у него здесь минимум человек двадцать. Все палят, рассыпавшись у входа, прячась за железными дверными створками, прислоняя их к перилам. У Примула народу больше, чем у Берни, вот и все дела. Трое прижали Терри за одиноким деревянным ящиком. Крупного неповоротливого Терри с громадным белым лбом в следах акне – и у Рокси на глазах Терри тянет башку из-за ящика. Не надо, хочет закричать она, но не может выдавить ни звука.
Примул целится тщательно, ни капельки не торопится, да еще улыбается, и вдруг посреди лица у Терри красная дыра, и Терри падает, как срубленное дерево. Рокси смотрит на руки. Между ладонями – длинные электрические дуги, хотя она, кажется, их не запускала. Надо что-то делать. Ей страшно. Ей всего пятнадцать. Она выуживает из кармана пакетик и занюхивает еще порошка. Видит, как энергия течет по предплечьям, в кисти. Думает – будто голос шепчет ей на ухо: “Ты для этого родилась”.
Рокси на железных мостках. Мостки ведут к этим железным дверям, которыми прикрываются люди Примула. Их там толпа – и все касаются железа, прислоняются к железу. Рокси мигом понимает, как тут можно сделать, и волнуется так, что еле способна усидеть на месте. Коленка у нее ходит ходуном. Момент настал – вот эти люди убили ее маму, и теперь Рокси знает, как поступить. Она дожидается, когда один положит пальцы на перила, а другой прислонится к ним головой, а третий возьмется за дверную ручку, чтоб нагнуться и выстрелить. Один выпускает пулю и попадает Берни в бок. Рокси поджимает губы, медленно выдыхает. Сами напросились, думает она. И пускает разряд по перилам. Трое падают, выгибаются, вопят, бьются, и скрежещут зубами, и закатывают глаза. Вот вам. Хотели? Получите.
И тут они ее замечают. Стоп-кадр.
Людей у Примула осталось немного. Силы равны – может, Берни даже впереди, тем более что Примул слегка напуган, по лицу видать. Грохочут шаги на железных ступенях, двое шестерок пытаются сцапать Рокси. Один суется к ней лицом, потому что нормальным детям, любой девчонке от этого страшно, просто рефлекс такой, но Рокси кладет два пальца ему на висок и пускает разряд ему поперек лба, и мужик падает, плача кровавыми слезами. Другой хватает ее за талию – у них что, вообще мозгов нет? – и она бьет его в запястье. Она уже догадалась, что им надо-то мало, быстренько руки уберут, и довольна собой, пока не опускает взгляд и не видит, как Примул бежит за дверь, что ведет в глубину склада.
Он слиняет. Берни стонет на полу, Терри истекает кровью из дыры в голове. Терри конец, как и маме, тут у Рокси сомнений нет, но Примул драпает. Ах ты говнюк. Ну уж нетушки, думает она. Ну уж, сука, нетушки.
Пригибаясь, она слетает по ступеням и бежит за Примулом по складу, по коридору, через офис открытой планировки. Видит, как он сворачивает влево, и припускает быстрее. Если Примул доберется до машины, все пропало, он вернется, и обрушится на них, и в живых не оставит никого. Рокси вспоминает, как его шестерки держали маму за горло. Это он приказал. Это он сделал. Ее ноги бегут еще быстрее.
Он идет по коридору, потом в комнату – оттуда выход на пожарную лестницу, и Рокси слышит, как скрежещет ручка, и говорит про себя: епта епта епта, но когда выскакивает из-за угла, Примул еще в комнате. Дверь-то заперта, ну? Примул железной корзиной дубасит в окно, надеется разбить, и Рокси ныряет, как на тренировках, скользит по полу, целясь ему в щиколотку. Рука обхватывает его лодыжку – сладкую голую плоть, – и Рокси посылает разряд.
Примул не издает ни звука. Валится на пол, точно у него колено подломилось, а руки все дубасят этой корзиной, и корзина стучит в стену. Когда он падает, Рокси цапает его запястье и снова бьет.
По тому, как он кричит на этот раз, ясно, что никто никогда с ним такого не проделывал. Не боль – удивление, ужас. Рокси видит, как у него по руке бежит след, у того мужика в мамином доме было такое же, и от этой мысли, от одного воспоминания разряд в ней сильнее и жарче. Примул орет, будто у него под кожей пауки, будто они грызут его изнутри.
Рокси чуть сбавляет обороты.
– Умоляю тебя, – говорит Примул. – Умоляю.
И смотрит на нее, фокусирует слезящиеся глаза.
– Я тебя знаю, – говорит он. – Ты дочка Монка. Твоя мама – Кристина, да?
Вот это он зря. Ему нельзя произносить мамино имя. Рокси бьет его поперек горла, и он орет, а потом говорит:
– Епта. Епта. Епта.
А потом лепечет:
– Прости, мне так жалко, прости, это все из-за твоего отца, но я могу помочь, иди ко мне работать, ты же такая умница, сильная, со мной такого никогда не бывало. Берни ты не нужна, уверяю тебя. Иди работать ко мне. Скажи, чего ты хочешь. Что угодно – все тебе дам.
Рокси говорит:
– Ты убил мою маму.
А он:
– Твой отец в тот месяц убил троих моих ребят.
А она:
– Ты послал людей, и они убили мою маму.
А Примул затихает, так затихает и замирает, что, наверно, вот-вот опять заорет или, может, сначала заедет Рокси в зубы. А потом он улыбается и пожимает плечами. Говорит:
– Раз так, мне ответить нечего, голубушка. Но ты не должна была видеть. Ньюленд обещал, что тебя не будет дома.
Кто-то поднимается по лестнице. Рокси слышит. Ноги, больше одной пары, сапоги на ступенях. Может, ребята ее отца, а может, Примула. Может, придется бежать, а может, еще миг – и Рокси схлопочет пулю.
– Но я была дома, – говорит Рокси.
– Умоляю тебя, – говорит Примул. – Умоляю, не надо.
И Рокси как будто снова там, в мамином доме, чистая и ясная, и в мозгу взрываются кристаллы. Мама тоже так говорила, дословно. Рокси думает про отца, как у него все пальцы в перстнях, как его кулак отодвигается от чьего-то окровавленного рта. Больше и хотеть нечего. Рокси кладет ладони Примулу на виски. И убивает.
Он постит видео, а назавтра звонок. Мы, говорят, с Си-эн-эн. Розыгрыш, думает Тунде. Его друг Чарльз любит идиотские шуточки, очень в его духе. Как-то раз позвонил, прикинулся французским послом, десять минут вещал со снобским акцентом, пока не сломался и не заржал.
Голос в трубке говорит:
– Мы хотим ваше видео целиком. Заплатим, сколько скажете.
Тунде говорит:
– Чего?
– Это Тунде? Бурдийон-Бой-Девяносто-Семь?[7]
– Ну?
– Я звоню с Си-эн-эн. Мы хотим купить целиком видео с инцидентом в супермаркете, которое вы опубликовали онлайн. И любые другие ваши видео.
И Тунде думает: целиком? Целиком? А потом вспоминает:
– Там всего… всего пары минут не хватает в конце. В кадре появились другие люди. Я думал, это не очень…
– Мы заблёрим лица. Сколько вы хотите?
Со сна у Тунде лицо помятое, башка трещит. Он выпаливает первую же идиотскую цифру, что приходит в голову. Пять тысяч американских долларов.
Они соглашаются мигом – бл-лин, надо было запросить вдвое больше.
В выходные он бродит по улицам и клубам, ищет материал. Драка двух женщин на пляже в полночь – электричество высвечивает жадные лица зрителей, а женщины кряхтят и цапают друг друга за щеки, за шеи. Тунде снимает светотени их лиц, перекошенных яростью, полускрытых в сумраке. С камерой он силен – как будто он здесь, но его нет. Творите что хотите, думает он, но из того, что натворите вы, что-то сотворю я. Историю расскажу я.
В проулке девочка и мальчик занимаются любовью. Девочка заводит мальчика, положив ладонь ему на поясницу, – летят искры. Мальчик оборачивается, видит, что на него наставлена камера, и замирает, а девочка мерцанием гладит его по лицу и говорит:
– На него не смотри – смотри на меня.
Когда они уже близки, девочка улыбается, под ее рукой позвоночник у мальчика вспыхивает, девочка говорит Тунде:
– Эй, хочешь тоже?
Тут он замечает, что из глубины проулка наблюдает другая женщина, и он бежит со всех ног, а они смеются ему в спину. Благополучно смывшись, он тоже смеется. Просматривает видео. Эротично. Он бы не отказался, чтобы и с ним так сделали, может быть. Может быть.
Этот материал Си-эн-эн тоже берет. И платит. Тунде смотрит, сколько денег у него на счете, думает: я журналист. Вот и все дела. Я нашел сюжет, и мне за него заплатили. Родители говорят:
– Ты когда вернешься к учебе?
А он отвечает:
– Я беру академ на семестр. На практику.
Вот и начинается его жизнь – он прямо чувствует.
Очень быстро выясняется, что снимать на телефон не надо. Трижды в первые недели какая-нибудь женщина касается телефона – и кранты телефону. Тунде с грузовика на рынке Алаба покупает коробку дешевых цифровых камер, но знает, что ему не светят желанные суммы – деньги, которые где-то там витают, – если снимать в Лагосе. Он читает интернет-форумы – дискуссии о том, что происходит в Пакистане, в Сомали, в России. От возбуждения в позвоночнике щекотно. Вот, вот оно. Его война, его революция, его История. Прямо перед носом, висит на дереве – только собирай. Чарльз и Джозеф звонят спросить, не хочет ли Тунде на тусовку в пятницу вечером, а тот смеется и отвечает:
– У меня, чуваки, планы покруче.
И покупает билет на самолет.
Прилетает в Эр-Рияд в ночь первого крупного бунта. Повезло – явись он тремя неделями раньше, истощил бы все деньги или энтузиазм раньше срока. Снял бы то же, что и все: как женщины в батулах, застенчиво хихикая, встают парами, учатся искрить. А скорее всего, ничего бы не снял – те кадры сделаны в основном женщинами. Мужчине, чтобы здесь снимать, надо было прилететь в ночь, когда женщины заполонили город.
Вспыхнуло от гибели двух девочек лет двенадцати. Дядя застал их, когда они вместе обучались своей дьявольщине. Человек он был религиозный, созвал друзей, девчонки сопротивлялись наказанию, и как-то так вышло, что обеих забили до смерти. А соседи видели и слышали. И – кто его знает, отчего такие штуки приключаются в четверг, хотя могли ведь произойти во вторник и никто бы не заметил? – восстали. Было десять женщин – стало сто. Было сто – стала тысяча. Полиция отступала. Женщины кричали, некоторые вышли с плакатами. Постигли свою силу в единый миг.
Тунде прибывает в аэропорт, и сотрудники безопасности на выходе говорят ему, что снаружи небезопасно, всем иностранным гостям лучше побыть в терминале и улететь назад первым же рейсом. Чтобы выбраться, Тунде дает на лапу трем разным людям. Таксисту платит вдвойне, чтоб отвез туда, где толпятся, кричат и протестуют женщины. Середина дня, и таксист психует.
– Домой, – говорит он, когда Тунде выскакивает из такси, и Тунде не понимает, изложил таксист свои планы или дал совет.
Через три квартала Тунде видит хвост шествия. Чутье подсказывает: что-то будет – что-то невиданное. Тунде так волнуется, что на страх его уже не хватает. Он, Тунде, все это снимет.
Он идет следом, крепко прижимая к себе камеру, чтоб его занятие не очень бросалось в глаза. И все равно пара женщин его замечают. Кричат на него, сначала по-арабски, потом по-английски:
– Новости? Си-эн-эн? Би-би-си?
– Да, – говорит он. – Си-эн-эн.
Тут они смеются, и он было пугается, но испуг рассеивается облачным клоком, когда все они начинают перекрикиваться: “Си-эн-эн! Си-эн-эн!” – и сбегаются другие женщины, и все улыбаются в камеру и большими пальцами показывают “во!”.
– Тебе с нами идти нельзя, Си-эн-эн, – говорит та, у которой английский получше, чем у прочих женщин. – С нами сегодня мужчин не будет.
– Ой, но как же… – Тунде обаятельно улыбается от уха до уха. – Я же безвредный. Вы меня не тронете.
Женщины говорят:
– Нет. Мужчины не надо, нет.
– Как мне вас убедить? – говорит Тунде. – Вот у меня пресс-карта Си-эн-эн, видите? Оружия нет.
Он распахивает куртку, медленно стаскивает, крутит ею в воздухе, показывает с обеих сторон.
Женщины наблюдают. Та, у которой получше английский, говорит:
– У тебя что угодно может быть.
– Как тебя зовут? – спрашивает он. – Как зовут меня, ты уже знаешь. Я отстаю.
– Нур, – говорит она. – Это значит “свет”. Мы несем свет. Теперь скажи нам – может, у тебя пистолет в кобуре на спине или шокер на ноге?
Он смотрит на нее, задирает бровь. Глаза у Нур темные и смеются. Она смеется над ним.
– Серьезно? – переспрашивает Тунде.
Она с улыбкой кивает.
Он медленно расстегивает рубашку. Спускает со спины. У женщин между пальцами летают искры, но Тунде не страшно.
– На спине пистолета нет.
– Вижу, – говорит она. – А на ноге?
За действом уже наблюдают женщин тридцать. Любая может кокнуть Тунде одним ударом. Что ж, взялся за гуж.
Он расстегивает джинсы. Стаскивает по ногам. Женщины в толпе тихонько ахают. Тунде медленно крутится на месте.
– Шокера, – говорит он, – на ноге нет.
Нур улыбается. Облизывает верхнюю губу.
– Тогда пошли с нами, Си-эн-эн. Одевайся и пойдем.
Он поспешно натягивает одежду и идет следом. Нур берет его за левую руку.
– В нашей стране мужчине и женщине запрещено держаться за руки на улице. В нашей стране женщине не разрешают водить машину. Женщинам нечего делать за рулем.
Она крепче сжимает его ладонь. Он чувствует, как у нее по плечам бежит разряд, электричество – точно в воздухе перед грозой. Нур не делает ему больно, до него не добивает ни единая искорка. Нур тянет его через пустую дорогу к торговому центру. У входа ровными рядами припаркованы десятки машин с красными, и зелеными, и синими флажками.
С верхних этажей глядят мужчины и женщины. Девушки в толпе смеются, показывают пальцами и пускают искры. Мужчины вздрагивают. Женщины смотрят алчно. Глаза жадные, пересохли от этой жажды.
Нур смеется, велит Тунде отойти подальше от капота черного джипа у самых дверей. Улыбается широко и уверенно.
– Снимаешь?
– Да.
– Нам не разрешают водить машину, – говорит Нур. – Зато смотри, как мы умеем.
И кладет ладонь на капот. Щелк – поднимается крышка.
Нур посылает Тунде улыбку. Кладет руку на двигатель – расчетливо, возле аккумулятора.
Двигатель заводится. Машина оживает. Все пронзительнее, все громче двигатель стучит и скрежещет, вся машина рвется бежать прочь от Нур. А та смеется. Рев громче – двигатель стонет в агонии, – затем мощная взрывная перкуссия, ослепительный белый свет из блока цилиндров, и все плавится, коробится, течет на асфальт, источая масло и горячую сталь. Нур морщится, хватает Тунде за руку и кричит:
– Бежим! – прямо ему в ухо, и они бегут, мчатся через парковку, и Нур твердит: – Смотри, снимай, снимай! – И он оборачивается к джипу как раз в тот миг, когда горячий металл дотекает до топливопровода и все взлетает на воздух.
Очень громко, очень жарко, экран камеры на миг белеет, потом чернеет. А когда вновь появляется картинка, по центру экрана наступают девушки, и каждая подсвечена огнем, и у каждой в руках молния. Они ходят от машины к машине, заводят двигатели и сжигают блоки цилиндров до расплавленного жара. Кое-кто даже не трогает машины, бьет прямо из тела по невидимым линиям электропередачи, и все смеются.
Тунде переводит объектив вверх, на людей за окнами – у них-то там что? А там мужчины оттаскивают своих женщин от стекла. А там женщины передергивают плечами, сбрасывая мужские руки. Ни слова не говорят – что тут скажешь? Смотрят во все глаза. Прижимая ладони к стеклу. И тогда Тунде понимает, что эта штука заполонит весь мир, всё станет иначе, и радуется так, что от восторга кричит, гикает вместе со всеми среди огня.
В Манфухе, на юге города, им навстречу из недостроенного здания в костылях строительных лесов, высоко задрав руки, что-то выкрикивая – слов никто не понимает, – выходит пожилая эфиопка. Спина согбенна, плечи ссутулены, между лопатками горб. Нур берет ее ладонь обеими руками, а старуха смотрит – точно пациентка наблюдает за врачебной процедурой. Нур кладет два пальца ей на ладонь и показывает, как орудовать тем, что, вероятно, было в старухе всегда, многие годы ждало своего часа. Вот оно как, значит. Молодые женщины пробуждают это в старых, но отныне оно будет у всех женщин.
Когда эта нежная сила расшевеливает ток в нервах и связках, старуха плачет. На видео по ее лицу заметно, когда она чувствует: пробудилось. За душой у нее особо ничего нет. Крохотная искорка проскальзывает между ее пальцами и рукой Нур. Старухе лет восемьдесят, она искрит снова и снова, и слезы текут у нее по лицу. Она воздевает руки и завывает. Другие женщины подхватывают, и вопль наполняет улицу, наполняет город; вся страна (думает Тунде), должно быть, полнится этим радостным предостережением. Тунде здесь единственный мужчина, снимает только он. Эта революция – как будто его личное чудо, и она перевернет весь мир.
Тунде бродит с ними в ночи и продолжает снимать. На севере города они видят женщину в комнате на верхнем этаже, с зарешеченным окном. Женщина бросает записку сквозь решетку, Тунде далеко, не прочесть, но послание передается из уст в уста, по толпе идет волна. Женщины выламывают дверь, и Тунде тоже заходит и видит, что мужчина, который держал женщину под замком, прячется в кухонном шкафу. Толпа его даже не трогает – уводит женщину с собой, собирается, разрастается. На кампусе медицинского факультета им навстречу выбегает мужчина, палит из винтовки и орет по-арабски и по-английски, что они совершают преступление против своих господ. Успевает ранить трех женщин в руку или ногу, но остальные накатывают приливом. Что-то шкворчит, словно яичница жарится. Когда Тунде пролезает ближе и снимает, что случилось, мужчина совершенно неподвижен, а извилистые лозы отметин на лице и шее у него так густы, что черт почти не разглядеть.
В конце концов, перед рассветом, в толпе женщин, не выказывающих ни малейшей усталости, Нур берет Тунде за руку и ведет в квартиру, в комнату, в постель. Тут один друг живет, поясняет она, студент. Здесь живут шестеро. Но полгорода уже разбежалось, в квартире пусто. Электричество отрубилось. Нур зажигает искру в ладони, освещает дорогу и, вот так горя, снимает с Тунде куртку, стягивает рубашку через голову. Смотрит на его тело, как вначале – открыто и голодно. Целует его.
– Я этого раньше не делала, – говорит она; он отвечает, что у него та же история, и не стыдится.
Она кладет ладонь ему на грудь.
– Я свободная женщина, – говорит она.
Он чувствует. Какой восторг. На улицах по-прежнему крики, и треск, и временами пальба. А здесь, в спальне, оклеенной плакатами с поп-певцами и кинозвездами, их телам тепло друг с другом. Нур расстегивает на Тунде джинсы, и он из них выпрастывается; она не торопится; он чувствует, как гудит ее пасма. Ему страшно, он возбужден; все перепуталось и сплелось, как в его фантазиях.
– Ты хороший, – говорит она. – Ты красивый.
Она тылом ладони проводит по редкой шерсти у него на груди. Выпускает крохотную искорку, и та пощипывает его за кончики волосков и слабо светится. Приятно. Когда Нур касается его, каждая линия его тела проступает четче, словно прежде Тунде на самом деле и не было.
Он хочет внутрь нее – тело уже командует, как действовать, как двигаться дальше, как взять ее за плечи, уложить на постель, слиться с нею. Но порывы тела противоречивы: страх не уступает страсти, физическая боль не слабее желания. Тунде замирает, вожделея и не вожделея. Пусть темп задает она.
Это длится долго и получается хорошо. Нур показывает ему, что делать ртом и пальцами. Когда она седлает его, потея и вскрикивая, в Эр-Рияде уже встало солнце нового дня. А кончая и теряя власть над собой, Нур бьет разрядом Тунде по ягодицам и в пах, но наслаждение такое, что боли он почти не чувствует.
Позже, ближе к вечеру, в город отряжают мужчин на вертолетах, солдат с винтовками и боевыми патронами. Женщины дают отпор, и Тунде снимает. Сколько их – их множество, и они в ярости. Несколько женщин гибнут, но остальные от этого лишь ожесточаются, и какой солдат способен стрелять вечно, кося женщин шеренгу за шеренгой? Женщины плавят бойки в винтовках, коротят электронику в БТР. И счастливы.
– Блаженство – на заре той быть живым, – говорит Тунде за кадром в своем репортаже, поскольку успел почитать про революции, – однако молодым быть – рай земной[8].
Двенадцать дней спустя правительство низложено. О том, кто убил короля Салмана, ходят так и не подтвержденные слухи. Одни говорят – родня, другие – израильский киллер, а третьи перешептываются, что это, мол, одна горничная – годами верно служила во дворце, почуяла силу в пальцах и больше не смогла сдерживать себя.
Так или иначе, к тому времени Тунде уже снова в самолете. То, что произошло в Саудовской Аравии, видел весь мир, и теперь это происходит повсюду разом.
– Это проблема.
– Мы все сознаем, что это проблема.
– Марго, ты сама подумай. Я серьезно – ты подумай головой.
– Я и думаю головой.
– Мы же не знаем – вдруг вот в этой комнате кто-то так умеет?
– Мы, Дэниэл, знаем, что так не умеешь ты.
Над этим смеются. Тут целая комната тревожных людей, а смех дает разрядку. И нарастает – все чересчур развеселились. Двадцать три человека, собравшиеся за столом переговоров, успокаиваются не сразу. Дэниэл расстроен. Думает, смеются над ним. Аппетиты у него всегда были слегка завышены.
– Само собой, – говорит он. – Само собой. Но откуда нам знать? Девочки – ладно, мы с ними делаем, что можем… господи, ты статистику побегов видела?
Статистику побегов видели все.
Дэниэл не отступает:
– Я не о девочках. Это у нас плюс-минус под контролем. Я о взрослых женщинах. Девочки-подростки включают эту штуку во взрослых. А те делятся друг с другом. Взрослые женщины тоже научились, Марго, ты же видела.
– Это большая редкость.
– Мы думаем, что это большая редкость. А я говорю, что мы не знаем. Может, ты, Стейси. Или ты, Мариша. Кто его знает, Марго, – может, и ты так умеешь. – Дэниэл смеется, и от этого по комнате тоже пробегает нервическая рябь смешка.
Марго говорит:
– Ну еще бы, Дэниэл, я могу взять и шибануть тебя сию секунду. В новостях офис губернатора занимает слоты, которые ты обещал мэрии? – Она взмахивает руками, топыря пальцы. – Пфффзззт.
– По-моему, это не смешно, Марго.
Но остальные за столом уже опять смеются.
Дэниэл говорит:
– Будем проверять. По всему штату, всех чиновников. Включая мэрию, Марго. И не спорь. Мы должны знать наверняка. Нельзя нанимать в госконторы людей, которые так умеют. Все равно что с заряженным дробовиком разгуливать.
Прошел год. По телевизору показывали репортажи о бунтах в далеких и нестабильных регионах, о женщинах, которые брали целые города. Дэниэл прав. Не то критично, что так умеют пятнадцатилетние девочки, их-то можно контейнировать. Беда в том, что вдобавок девочки умеют пробуждать силу в женщинах постарше. Отсюда вопросы. Давно ли это возможно? Почему до сей поры никто не знал?
В утренних ток-шоу выступают эксперты по человеческой физиологии и первобытному искусству. Вот резьба из Гондураса, ей более шести тысяч лет, – вам не кажется, профессор, что это женщина и у нее из рук бьет молния? Ну разумеется, подобная резьба зачастую изображает мифические и символические события. Но ведь они могут быть и историческими – изображением того, что случилось в действительности? Могут, пожалуй. А вы знаете, что в древнейших текстах у Бога израэлитов была сестра Анат, девица? Вы знаете, что она была воительницей, неуязвимой, говорила с молнией, что, согласно древнейшим текстам, она убила собственного отца и заняла его место? И омывала ноги в крови врагов. Телеведущие невесело смеются. Так себе система ухода за внешностью, правда, Кристен? Не то слово, Том. Но насчет этой богини-разрушительницы – вы считаете, древние народы знали то, чего не знаем мы? Трудно сказать, конечно. И возможно, что эта способность уходит корнями в далекое прошлое? То есть некогда женщины так умели, а мы про это забыли? Ничего себе провалы в памяти. Как можно такое забыть? Ну, Кристен, если эта сила бытовала и прежде, может, мы ее выкорчевали нарочно, – может, мы хотели от нее избавиться? Если б ты так умела, Кристен, ты ведь сказала бы мне? Знаешь, Том, возможно, я бы предпочла оставить это при себе. Взгляды ведущих скрещиваются. Между ними мелькает нечто невысказанное. А теперь коротко о погоде.
Пока что, согласно отксеренным листовкам, которые раздают в школах по всей городской агломерации, официальная позиция мэрии – воздержание. Не делайте так, и точка. Пройдет. Мы отделили девочек от мальчиков. Через год-другой появится укольчик, раз – и всё, вернемся в норму. Для девочек использовать силу не менее травматично, чем для их жертв. Это официальная позиция.
Поздно ночью, в районе, где абсолютно точно нет камер видеонаблюдения, Марго паркуется, выходит из машины, кладет руку на фонарный столб и лупит что есть сил. Надо же понимать, как и что у нее под капотом, – и почувствовать, что же там. И это так естественно, так узнаваемо и понятно – будто первый секс, будто тело говорит: о, слушай, это я знаю.
Все фонари вдоль дороги неожиданно вырубаются: чпок, чпок, чпок. Посреди безмолвной улицы Марго смеется вслух. Если кто узнает, ей грозит импичмент, но ей так или иначе грозит импичмент, если кто узнает, что она это умеет, поэтому какая разница? Марго бьет по газам и уезжает еще до того, как взвывают сирены. Раздумывает, как поступить, если поймают, и, спрашивая себя, чувствует, что в пасме еще хватит силы оглушить минимум одного человека, а может, и больше – сила плещет по ключицам и вверх-вниз по рукам. От этой мысли Марго опять смеется. Замечает, что теперь это случается все чаще – она смеется просто так. Постоянная легкость, точно внутри воцарился вечный июль.
У Джос иначе. Никто не знает почему, явление толком не изучено, никто не рискует даже предполагать. У Джос флуктуации. Иногда силы столько, что она коротит все пробки в доме, просто включая свет. А иногда ничего, не хватит даже защититься, если какая-нибудь девчонка станет задирать на улице. Девочек, которые не могут или не хотят защищаться, теперь мерзко обзывают. Пустышка – вот как про них говорят; или батарейка села. И это еще не самое обидное. Калечка. Щелк. Хлюпа. Пшик. Последнее – это как бы звук, который получается у женщины, если она пытается искрить, а не выходит. Действеннее всего – когда идешь мимо, а стайка девочек невинно шепчет “пш-ш-ш” хором. Подростки по-прежнему смертоносны. Джос все чаще одна – ее подруги находят новых подруг, с которыми у них “больше общего”.
Как-то раз Марго предлагает Джоселин в выходные приехать без сестры. Марго достанется Джос, а Бобби заберет Мэдди. Девочкам полезно получить родителя в единоличное пользование. Мэдди хочет на автобусе поехать в город, посмотреть динозавров, – на автобусе она больше не ездит, автобус теперь прельщает ее сильнее музея. Марго столько работает. Отведу Джос на маникюр-педикюр, говорит она. Нам обеим не помешает передышка.
Они завтракают за столом под стеклянной стеной кухни. Джос подкладывает себе еще пропаренных слив из миски и заливает йогуртом, а Марго говорит:
– Все равно нельзя никому рассказывать.
– Да, я в курсе.
– Если скажешь хоть кому-нибудь, я могу потерять работу.
– Мам, я в курсе. Я не говорила папе и не говорила Мэдди. Никому не говорила. И не скажу.
– Прости.
Джоселин улыбается:
– Да не, норм.
Марго вдруг вспоминает, как в детстве хотела поделиться с матерью хоть какой-нибудь тайной. Как тоска об этом придавала смутное обаяние, а то и шик даже грязным ритуалам с гигиеническим поясом для прокладок или тщательно спрятанным бритвам для ног.
Днем Марго и Джос вдвоем упражняются в гараже, испытывают друг друга на прочность, спаррингуют и слегка потеют. Джос набирается силы и лучше ее контролирует, если тренируется. Марго чувствует, как сила у Джос мерцает, как дочери больно, когда сила поднимается и внезапно коротит. Должен же быть способ научиться. Наверняка в школах городской агломерации найдутся девочки, которым пришлось самим учиться управлять силой, – могли бы и Джос научить кое-каким трюкам.
Что до Марго, ей достаточно знать, что она владеет собой. На работе проводят проверку.
– Заходите, мэр Клири. Садитесь.
Комната тесная, всего одно крошечное окошко под потолком, и оттуда выползает узкая полоска серого света. Здесь принимает медсестра, ежегодно прививая всех от гриппа, и мониторинг персонала тоже проводят здесь. Стол, три стула. За столом женщина-техник, на лацкане болтается ярко-голубой магнитный пропуск. На столе какой-то агрегат, похож на микроскоп или на аппарат для анализа крови: две иглы, и окошко фокусировки, и линзы.
Женщина говорит:
– Хотим уточнить, мадам мэр, что мы проверяем в этом здании всех. Не персонально вас.
Марго поднимает бровь:
– Даже мужчин?
– Ну нет, мужчин не проверяем.
Марго задумывается.
– Ладно. А это… что тут вообще такое?
Женщина скупо улыбается:
– Мадам мэр, вы же подписывали бумаги. Вы знаете, что тут такое.
У Марго перехватывает горло.
– Вообще-то нет, давайте вы мне скажете, что тут такое. Под запись.
Женщина-техник отвечает:
– Это обязательная проверка на наличие пасмы, или электростатической силы, проводится по всему штату. – Дальше она читает с карточки, лежащей возле аппарата: – “Пожалуйста, имейте в виду, что, в соответствии с указом губернатора штата Дэниэла Дэндона, от вашего согласия на проведение проверки зависит ваша дальнейшая пригодность для выполнения должностных обязанностей. Положительный результат теста необязательно повлияет на ваше дальнейшее трудоустройство. В ряде случаев женщины показывают положительный результат, не зная, что обладают способностью испускать статическое электричество. Если результаты проверки вас расстраивают или ваша текущая должность более вам не подходит и необходимо рассмотреть другие варианты, вам может быть предоставлена психологическая консультация”.
– Это что значит, – говорит Марго, – “более вам не подходит”? То есть?
Женщина поджимает губы:
– Офис губернатора считает неподходящими ряд должностей, требующих контакта с детьми и общественностью.
Марго будто воочию видит, как за спиной у женщины-техника стоит и смеется Дэниэл Дэндон, губернатор этого великого штата.
– “С детьми и общественностью”? А чем еще мне заниматься?
Женщина улыбается:
– Если сила у вас пока не проявлялась, все будет хорошо. Волноваться не о чем, вернетесь к работе.
– Не у всех все хорошо.
Женщина щелкает переключателем на аппарате. Аппарат тихонько гудит.
– Я готова приступать, мадам мэр.
– А если я откажусь?
Женщина вздыхает:
– Если вы откажетесь, мне придется это зафиксировать, а губернатор проинформирует Государственный департамент.
Марго садится. Думает: они же не поймут, что я пользовалась. Никто не знает. Я не врала. Твою мать, думает она. И сглатывает.
– Хорошо, – говорит она. – Зафиксируйте, что я выражаю официальный протест против насильственного проведения инвазивной процедуры.
– Ладно, – говорит женщина. – Я запишу.
И в ее скупой ухмылке Марго снова различает смех Дэниэла. Марго подставляет руку под электроды и думает: зато… зато, когда все закончится, когда меня выпрут с работы и до свидания, мои политические амбиции, по крайней мере не придется больше видеть его дурацкую рожу.
К запястьям, плечам, ключицам клеят липкие накладки электродов. Ищут электрическую активность, тихо нудит женщина-техник.
– Никаких неудобств, мэм. В худшем случае вы почувствуете легкое жжение.
В худшем случае я почувствую, как настает конец моей карьере, думает Марго, но ничего не говорит.
Все очень просто. Вегетативную нервную систему стимулируют серией электрических импульсов низкой интенсивности. На новорожденных девочках в ходе стандартного тестирования, которое проводят в роддомах, прекрасно работает, хотя результат всегда один: теперь пасма есть у всех новорожденных девочек, у всех до единой. Бьешь почти нечувствительным разрядом в пасму – пасма автоматически отвечает разрядом. Марго чувствует, что ее пасма и так готова – нервы, адреналин.
Не забудь изобразить удивление, напоминает она себе, не забудь изобразить испуг, и стыд, и смятение от этой великой новости.
Приступая к работе, аппарат тихо, глухо жужжит. С системой Марго ознакомилась. Для начала разряд совершенно неощутимый – до того слабый, что органы чувств не заметят. Пасмы у новорожденных почти всегда откликаются на этом уровне или на следующем. У аппарата десять уровней. Чем выше, тем сильнее раздражитель. Рано или поздно немолодая и необученная пасма Марго откликнется – подобное тянется к подобному. И тогда все узнают. Вдох, выдох. Марго ждет.
Поначалу вообще не чувствует. Просто нарастает давление. Поперек груди, вниз по хребту. Марго не чувствует ни первого уровня, ни второго, ни третьего; машина щелкает себе, прокручивает весь цикл. Стрелка на шкале движется дальше. Приятно было бы сейчас разрядиться. Как будто проснулась – и хорошо бы открыть глаза. Марго противится. Это нетрудно.
Вдох, выдох. Женщина за аппаратом улыбается, делает пометку на отксеренном листке с квадратиками. Четвертый нолик в четвертом квадратике. Почти полпути пройдено. Конечно, в какой-то момент сопротивляться станет невозможно – Марго читала специальную литературу. Она скупо и удрученно улыбается женщине-технику.
– Удобно? – спрашивает та.
– Дайте стакан скотча – станет удобнее, – отвечает Марго.
Стрелка на шкале сдвигается. Теперь труднее. Щиплет правую ключицу, щиплет ладонь. Давай, говорит, давай. Руку словно придавило. Неудобно. Так просто скинуть этот тяжкий груз, освободиться. Нельзя, чтоб увидели, как она потеет, нельзя показать, что она сопротивляется.
Марго вспоминает, как Бобби сказал, что у него роман на стороне. Как ее телу стало жарко и холодно, как перехватило горло. Как Бобби спросил: “Ты что-нибудь скажешь? Тебе что, нечего сказать?” Ее мать орала на отца, если тот не запирал дверь, уходя поутру, или забывал тапочки посреди ковра в гостиной. Марго никогда такой не была, никогда не хотела. В детстве бродила в прохладе под тисами, ставила ногу осторожно-осторожно, играла, как будто один неверный шаг – и корни выберутся из-под земли, схватят ее. Что-что, а молчать она всегда умела.
Шкала щелкает дальше. На отксеренном листочке у женщины-техника опрятный рядок из восьми нулей. Марго боялась не понять, как ощущается ноль, боялась, что все закончится, не успев начаться, боялась, что у нее не будет выбора. Вдох, выдох. Теперь трудно, очень трудно, но такое затруднение ей знакомо. Тело чего-то хочет, а Марго ему отказывает. Этот зуд, это давление поперек торса, вниз по мускулам живота, в таз, вокруг ягодиц. Как взять и не помочиться, когда мочевой пузырь требует. Как задержать дыхание на несколько секунд дольше, чем комфортно. Неудивительно, что новорожденные девочки так не умеют. Удивительно зато, что удалось отыскать хоть одну взрослую женщину с этой штукой. Марго хочет разрядиться – и не разряжается. Вот просто не разряжается.
Аппарат переключается на десятый уровень. Ничего невозможного – даже близко. Марго ждет. Гул обрывается. Вентиляторы фырчат и умолкают. Авторучка взлетает над таблицей. Десять нулей.
Марго изображает огорчение:
– Не срослось, да?
Женщина-техник пожимает плечами.
Марго прячет ступню за лодыжку, техник снимает электроды.
– Я и не думала, что умею. – Голос на последнем слове нарочно пресекается.
Дэниэл увидит этот отчет. И Дэниэл же его подпишет. Допущена, будет сказано там, к государственной службе.
Марго передергивает плечами и тихонько гавкает смешком.
И теперь нет причин не назначить ее руководителем программы, которая выкатит эти проверки по всей городской агломерации. Нет ни единой причины. Это Марго отныне подписывает бюджет. Это Марго визирует информационные кампании, объясняющие, что такая технология защитит наших сыновей и дочерей. Имя Марго, если уж на то пошло, стоит на официальных документах, где утверждается, что такая вот аппаратура спасает жизни. Подписывая бумаги, Марго говорит себе, что это, вероятно, правда. Если женщина не может сдержаться и разряжается под столь умеренным давлением, она представляет опасность для себя – и да, для общества.
Возникают странные течения – не только в мире, но и здесь, в Соединенных наших Штатах. В интернете можно посмотреть. Мальчики переодеваются девочками – хотят казаться сильнее. Девочки переодеваются мальчиками – хотят стряхнуть с себя все силовые коннотации или волками в овечьих шкурах застать наивных жертв врасплох. В Баптистской церкви Уэстборо случилось внезапное нашествие чокнутых неофитов, решивших, что надвигается Судный день.
А чиновничья работа – сохранять нормальность, чтобы люди не психовали, чтоб ходили на работу, тратили свои доллары на отдых и развлечения по выходным, – она важная, эта работа.
Дэниэл говорит:
– Я стараюсь, я очень стараюсь всегда говорить что-нибудь позитивное, понимаешь, но я… – Он выпускает бумаги из рук, роняет на стол. – То, что пишут твои люди, – я тут ничего использовать не смогу.
Арнольд, его спец по бюджету, безмолвно кивает, подпирая подбородок ладонями, – жест выходит неловкий, кривой.
– Я понимаю, ты не виновата, – говорит Дэниэл. – Сотрудников мало, ресурсов мало, обстоятельства сложные, мы все знаем, как ты вкалываешь… но это все ни к черту не годится.
Марго прочла отчет мэрии. Смелый, да: предлагают стратегию радикальной открытости касательно нынешнего положения вещей – защиты, лечения, потенциала обратимости эффекта в будущем. (Потенциал равен нулю.) Дэниэл все говорит, перечисляет проблемы одну за другой, не произносит прямо: “Мне на такое не хватит отваги”, но снова и снова имеет в виду именно это.
Руки Марго прижаты к изнанке столешницы ладонями вверх. Дэниэл говорит, и внутри у Марго пенится. Она дышит очень медленно и ровно, знает, что удержит себя в руках, – поначалу как раз контроль и приятен. Марго фантазирует (Дэниэл нудит дальше), и Марго все видит очень отчетливо. Ей хватит силы взять его за горло и прихлопнуть одним ударом. Останется еще полно, чтобы вмазать Арнольду в висок – хотя бы вырубить. Очень просто. Без особого напряга. И быстро, тогда получится беззвучно. Марго может убить обоих прямо здесь, в конференц-зале 5(б).
За этими раздумьями она мысленно улетает очень далеко, а Дэниэл за столом все хлопает губами, открывает их и закрывает, как золотая рыбка. Марго возносится в горние выси, где легкие полны ледяных кристаллов, и все ясно, и все чисто. Происходящее едва ли важно. Марго может их убить. Вот в чем глубинная правда. Марго выпускает силу пощекотать кончики пальцев, обугливая лак на изнанке столешницы. Она чует его сладкий химический аромат. Не имеет особого значения, что говорят эти мужчины, – Марго может убить их в три приема, не успеют и шевельнуться в удобных мягких креслах.
И неважно, что нельзя, что Марго бы никогда и ни в коем случае. Важно – что могла бы, если б захотела. Власть причинять боль – сама по себе богатство.
Марго заговаривает внезапно, перебивает Дэниэла, и голос ее резок, как стук в дверь:
– Не трать мое время, Дэниэл.
Он ей не начальник. Они равны. Он не может ее уволить. А он так говорит, будто может.
Она прибавляет:
– Мы оба видим, что ответа пока нет ни у кого. Если тебя посетила светлая идея – излагай. Если нет…
И умолкает на полуслове. Дэниэл разевает рот, словно хочет ответить, – и закрывает. Под пальцами у Марго, на изнанке столешницы, лак размягчается, завивается, крошится и мягкими хлопьями сыплется на длинноворсовый ковер.
– Я так и поняла, – говорит Марго. – Давай сотрудничать – хорошо, дружок? Глупо бросать друг друга на амбразуру.
Марго думает о завтрашнем дне. Настанет день – будешь мне бензин в бак заливать, Дэниэл. У меня обширные планы.
– Ну да, – отвечает он. – Ну да.
Она думает: вот так разговаривает мужчина. И вот почему.
Примитивное оружие, датировка – около тысячи лет назад. Провода предназначены для проведения силы. Вероятно, использовалось в бою или для наказания. Обнаружено в захоронении прежнего Уэстчестера.
За восемь лет до
Чудес много не надо. Ни Ватикану, ни впечатлительным девочкам, месяцами живущим вместе, в страхе за свою жизнь. Много чудес ни к чему. Два – вдоволь. Три – с лихвой.
Есть одна девочка, Луэнна. Очень бледная, рыженькая, щеки сбрызнуты веснушками. Ей всего четырнадцать. Пришла три месяца назад, закадычная подруга Горди. В спальне они делят постель. Тепла ради.
– По ночам ужасно холодно, – говорит Горди, и Луэнна улыбается, а другие девочки смеются и пихают друг друга локтями.
Луэнна нездорова – еще с тех пор, как у нее не было силы. И от врачей никакого толку. С Луэнной что-то происходит, когда она волнуется, или пугается, или слишком смеется, – закатываются глаза, и Луэнна падает, где стояла, и вся трясется, того и гляди переломится хребет.
– Надо ее держать, – говорит Горди. – Обнять за плечи и держать, пока не проснется. Она проснется сама, просто подождать надо.
Нередко Луэнна спит по часу, а то и больше. Горди сидит, обхватив ее за плечи, в полночь в трапезной или в саду в шесть утра, ждет.
У Алли насчет Луэнны подозрение. Звенящее предчувствие.
Алли вопрошает: Она?
Голос отвечает: Похоже на то.
Как-то ночью случается гроза. Сгущается далеко в море. Девочки вместе с монахинями смотрят с террасы в глубине монастыря. Тучи сине-лиловые, свет размыт, молния раз, другой, третий бьет в океан.
Когда смотришь на грозу, в пасме зудит. Все девочки чувствуют. Саванна не может сдержаться. Спустя пару минут пускает дугу в половицы террасы.
– Прекрати, – говорит сестра Вероника. – Прекрати сию секунду.
– Вероника, – говорит сестра Мария Игнасия, – она же ничего плохого не сделала.
Саванна хихикает, пускает еще один слабый разряд. Хотя могла бы сдержаться, если бы постаралась. Но гроза, она волнует, к ней так и подмывает присоединиться.
– Завтра тебя не кормим, Саванна, – говорит сестра Вероника. – Если ты не способна держать себя в руках, наше милосердие на тебя не распространяется.
Сестра Вероника уже выгнала одну девочку, которая беспрестанно дралась на территории монастыря. Другие монахини предоставили эту роль сестре Веронике, теперь она отбирает тех, в ком прозревает дьявольские козни.
Но “завтра тебя не кормим” – жестокий приговор. В субботу на ужин дают запеченное мясо.
Луэнна тянет сестру Веронику за рукав.
– Ну пожалуйста, – говорит Луэнна. – Она нечаянно.
– Не трогай меня, девочка. – Сестра Вероника отдергивает руку, слегка отпихивает Луэнну.
Но на Луэнну уже подействовала гроза. Голова запрокидывается назад и вбок – эту манеру все знают. Губы открываются и смыкаются, но звука не выходит. Луэнна рушится навзничь, падает на террасу. Выбегает Горди, но сестра Вероника загораживает ей дорогу тростью:
– Оставь ее.
– Но, сестра…
– Мы и так эту девочку разбаловали. Нечего было впускать эту дьявольщину в себя, а раз впустила – пусть расплачивается.
Луэнна бьется в припадке, затылком колотится о половицы. На губах кровавые пузыри слюны.
Голос говорит: Давай, ты знаешь, что делать.
Алли говорит:
– Сестра Вероника, можно я попробую прекратить это безобразие?
Сестра Вероника хлопает глазами на Еву, тихую и трудолюбивую девочку, которой Алли прикидывается уже не первый месяц. И пожимает плечами:
– Если знаешь, как эту ерунду прекратить, – будь любезна.
Алли опускается на колени подле Луэнны. Остальные девочки смотрят так, будто Алли предательница. Все же понимают, что Луэнна не виновата, – чего это Ева делает вид, будто может помочь?
Алли нащупывает электричество в теле Луэнны – в позвоночнике, и в шее, и внутри головы. Чувствует, как бегают вверх-вниз сигналы, спотыкаются, спохватываются, теряются и идут не в лад. Алли видит – ясно, как глазами: вот здесь и здесь затор, а вот здесь, в основании черепа, сбивка с такта. Совсем чуточку поправить – силы нужно столько, что и не ощутишь, никто больше не умеет дробить силу так тонко, нужна лишь крохотная ниточка вот здесь.
Алли обхватывает голову Луэнны ладонью, вжимает мизинец в ямку под основанием черепа, тянется тончайшим усиком силы – и дерг!
Луэнна открывает глаза. Судороги стихают мгновенно.
Луэнна моргает.
Говорит:
– Что такое?
И все понимают, что должно быть не так, что обычно Луэнна спит час, а то и дольше и потом неделю сама не своя.
Эбигейл говорит:
– Ева тебя вылечила. Она коснулась тебя – и ты исцелилась.
И то было первое знамение, и в тот день пришли они и сказали: вот, особенная она пред Небесами.
К Алли приводят другую девочку – тоже надо исцелить. Иногда Алли возлагает руки и нащупывает, где больно. Иногда просто болит то, что могло бы и не болеть. Мигрень, тик, головокружение. Алли, никчемная девчонка из Джексонвилла, столько тренировалась, что Ева, невозмутимая и немногословная девушка, умеет возложить руки на человека и отыскать точку, куда нужно ткнуть иголкой силы и все наладить хотя бы временно. Исцеляет она воистину, но не насовсем. Алли не умеет научить тело работать как надо, но умеет ненадолго исправить ошибки.
И остальные начинают верить в нее. В Алли что-то есть, считают они. Ну, девочки так считают – монахини-то нет.
Саванна говорит:
– Ева, это что – Бог? С тобой говорит Бог? У тебя внутри Бог?
Саванна произносит это вполголоса, как-то вечером, в спальне, когда уже погашен свет. Остальные прислушиваются из коек, делая вид, будто спят.
Ева отвечает:
– А ты как думаешь – что это?
Саванна говорит:
– Я думаю, у тебя власть исцелять. Как мы читали в Писании.
В спальне бормочут, но никто не возражает.
На следующую ночь, когда все укладываются, Ева говорит десятку девочек:
– Завтра на рассвете идемте со мной на берег.
Они спрашивают:
– Зачем?
Она отвечает:
– Мне был голос, он рек: “На рассвете приходи на берег”.
Голос речет: Как по нотам разыграла, девонька, говори им, что должна сказать.
Когда девочки в ночнушках и пижамах спускаются на берег, небо бледно-серое, точно галька, с облачным оперением, а океан тих, точно мать, что баюкает младенца.
Алли говорит Евиным голосом, мягко и тихо. Говорит она так:
– Голос рек мне, что мы должны войти в воду.
Горди смеется:
– Ева, ты чего? Поплавать охота?
Луэнна прижимает палец к ее губам, и Горди умолкает. У Луэнны не случалось припадков дольше нескольких секунд с тех самых пор, как Ева возложила на нее руки.
Эбигейл говорит:
– А потом что?
Ева отвечает:
– А потом Бог покажет нам, чего Она хочет.
И это “Она” – новое учение, сотрясение основ. Но девочки понимают, все до единой. Этой благой вести они и ждали.
Девочки заходят в воду. Ночнушки и пижамы липнут к ногам, от острых камней под ступнями все морщатся, хихикают, но друг у друга в лицах читают священный трепет. Сейчас что-то будет. Занимается рассвет.
Они встают кружком. Забрели в море по пояс, руками болтают в холодной и ясной воде.
Ева говорит:
– Матерь Святая, покажи, чего ты хочешь от нас. Освяти нас любовью Своей и научи, как нам жить.
И вдруг у всех девочек подгибаются коленки. Словно гигантская рука давит на плечи, толкает под воду, и все с головой ныряют в океан, и восстают, фонтанируя водой с волос, ловя воздух ртом и зная, что Бог коснулась их, что в сей день они родились заново. Все пали на колени в воде. Все почувствовали, как их толкнула вниз рука. Все они на какой-то миг поняли, что сейчас умрут, нечем дышать, а затем, вознесшись над водою, все они возродились.
Они стоят кружком – головы мокрые, лица изумленные. Одна Ева не ныряла – и стоит сухая в воде.
Они почувствовали, что Бог рядом, промеж них, и что Она возрадовалась. А потом птицы воспарили над ними, блаженно взывая к новой заре.
Где-то десять девочек окунулись тем утром в океан и свидетельствовали чудо. Прежде все они не верховодили среди полусотни молодых женщин, что жили с монахинями. Не харизматичные девочки, не самые популярные, не самые веселые, не самые красивые, не самые умные. Эти девочки, если их что и объединяло, больше всех страдали, пережили самые жуткие истории, яснее всех понимали, почему опасны другие люди и они сами. Однако с того утра они переменились.
Ева берет с них клятву хранить молчание о том, что видели, но девочки не могут не делиться. Саванна рассказывает Кайле, а Кайла – Меган, а Меган – Дэниэлле, что Ева говорит с Творцом всего сущего, что Ева получает тайные послания.
Они приходят и просят их научить.
Спрашивают:
– Отчего ты называешь Бога “Она”?
Ева отвечает:
– Бог – не женщина и не мужчина, но женщина и мужчина разом. Однако теперь Она пришла явить нам другую сторону лика Своего – ту, на которую мы так давно закрывали глаза.
Они спрашивают:
– А как же Иисус?
Ева отвечает:
– Иисус – сын. Но сын рожден матерью. Чье величие больше, посудите сами, – Бога или мира?
Они отвечают, поскольку этому уже научились у монахинь:
– Величие Бога больше, ибо Он сотворил мир.
Ева говорит:
– Значит, тот, кто творит, выше того, что сотворено?
Они отвечают:
– Ну, наверно.
Тогда Ева говорит:
– Так чье величие больше – Матери или Сына?
Они притихают, заподозрив, что слова ее кощунственны.
Ева говорит:
– На это и в Писании намекается. Нам ведь говорят, что Бог пришел в мир в человеческом теле. Мы уже научились называть Бога “Отец”. Этому учил Иисус.
Они признают, что так оно и есть.
Ева говорит:
– Ну а я учу новому. Сила нам дарована, дабы мы исправили наше искаженное восприятие. Матерь, а не Сын – посланница Небес. Бога надо называть “Матерь”. Бог-Матерь сошла на землю в теле Марии и отдала сына Своего, дабы мы освободились от греха. Бог всегда обещала, что вернется на землю. И теперь Она вернулась, дабы учить нас.
Они спрашивают:
– Ты кто?
И Ева отвечает:
– А вы сами-то как думаете?
В сердце своем Алли спрашивает: Ну, как я справляюсь?
Голос отвечает: Отлично справляешься.
В сердце своем Алли спрашивает: Такова твоя воля?
Голос отвечает: А ты считаешь, без Божьей воли хоть что-то вышло бы? Это только начало, деточка, уверяю тебя.
В те дни случилась по всей земле великая лихорадка, и голод по истинной правде, и жажда понять, что хотел сказать Господь Всемогущий, наслав на человечество такие перемены. В те дни на Юге многие проповедники объясняли, что это кара за грехи, это Сатана ходит меж нами, это знамение конца времен. Но не такова истинная религия, ибо истинная религия – любовь, а не страх. Сильная мать обнимает дитя – вот любовь, и вот истинная правда. Девочки передают эту весть – одна другой, а та третьей. Бог опять среди нас, и Она говорит с нами и только с нами.
Однажды ранним утром, спустя несколько недель, случаются новые крещения. Весна, близится Пасха, праздник яйца, и плодородия, и распахнутой утробы. Праздник Марии. Выступив из воды, девочки даже не трудятся скрывать, что с ними произошло, да и как тут скроешь? К завтраку все девочки и все монахини в курсе.