«Он одновременно был дьяволом и много чем еще, покойницкой и праздником».
Действующие лица:
АННА ПЕНДРАГОН – молодая журналистка (23 года).
УОЛТЕР СИКЕРТ – старый художник (74 года).
Декорация:
Захламленная студия в неопределенном месте, затерянная в лабиринте дворов и улочек в грозовую ночь 1934 г. Незаконченные картины, одна на мольберте, сундуки, тикающие часы, костюмы, книги, необходимые материалы для живописи. Старая кровать, на которой натурщицы Сикерта время от времени позируют, а он иногда спит днем. Деревянный стол, несколько стульев, старая кушетка на двоих. По центру авансцены невидимый камин.
(В темноте слышны звуки грозы. Дождь, ветер, гром. Жуткая ночь. Свет загорается в плохо освещенной студии Уолтера Сикерта, расположенной непонятно где, скорее всего, в Англии, возможно, и нет. Первая фраза звучит за сценой, когда СИКЕРТ, ему за семьдесят, входит в студию с АННОЙ ПЕНДРАГОН, журналистской чуть старше двадцати. Комната захламлена, старые сундуки, стол, стулья, кровать, повсюду незаконченные картины, одна на мольберте, несколько тикающих часов. По центру авансцены невидимый камин).
АННА. Я очень признательна вам за то, что вы нашли время встретиться со мной. Извините, что опоздала. Сбилась с дороги.
СИКЕРТ. Все сбиваются с дороги. Это естественное состояние человека.
АННА. Найти вашу студию не так-то легко. Тут просто какой-то лабиринт с проулками, лестницами, маленькими двориками, древними каменными тоннелями. Не уверена, что не заблужусь и в следующий раз.
СИКЕРТ. Меня это устраивает. Терпеть не могу, если кто-то приходит, когда я работаю. Когда не работаю – тоже. Вот Уистлер любил рисовать, когда люди постоянно приходили и уходили. Целый день он работал над полотном, вечером решал, что не складывается, все стирал, и на следующий день начинал снова, уже с другими людьми, которые приходили и уходили. Думаю, некое подобие хаоса его вдохновляло.
АННА. Вы от хаоса не в восторге?
СИКЕРТ. Меня зачаровывает хаос другого рода.
АННА. Какой же?
СИКЕРТ. Личностный хаос. Хаос одинокой души. Вы промокли насквозь, милая.
АННА. Все у меня хорошо.
СИКЕРТ. Вы подхватите пневмонию, и люди скажут, что я вас убил. Несомненно, в этих сундуках найдется подходящая вам сухая одежд. Иногда мне нравится одевать костюмы на моих натурщиц. Случается, нравится и снимать.
АННА. Не волнуйтесь обо мне, я переживу.
СИКЕРТ (находит одеяло). По крайней мере, накиньте на плечи одеяло и позвольте угостить вас вином.
АННА. Мне правда ничего не нужно.
СИКЕРТ (накидывает ей на плечи одеяло и усаживает). Ерунда. Присядьте у камина и постарайтесь согреться. И толика вина вам не повредит.
АННА. Ладно. Разве что глоточек.
СИКЕРТ. И куда, черт побери, я подевал вино?
АННА (смотрит на разобранную постель). Вы спите в студии?.
СИКЕРТ. В моем возрасте я засыпаю, где угодно. Но эта кровать появляется на многих моих полотнах. Как вы, вероятно, знаете, если изучали мое творчество. (Пристально смотрит на нее). Вы такая молодая.
АННА. Мне двадцать семь.
СИКЕРТ. Нет, конечно.
АННА. Хорошо. Двадцать пять.
СИКЕРТ. Я бы сказал, двадцать два.
АННА. Двадцать три.
СИКЕРТ. Милая моя, если вы начинаете с того, что лжете мне, что не позволит мне солгать вам? И поверьте мне, лжец из меня гораздо лучше вас, хотя бы потому, что практиковался я в этом на полстолетия дольше.
АННА. Я подумала, что не станете встречаться со мной, узнав, что я такая молодая.
СИКЕРТ. О, нет. Я предпочитаю молодых. Они сочные, как свиные мозги. (Находит бутылку вина). А вот и вино. Спрятал за глокеншпиль. Вам доводилось играть на глокеншпиле?
АННА. Нет.
СИКЕРТ. Слава Богу. Я знал одну женщину, которая вбила себе в голову, что дьявол поселился в ее глокеншпиле. И куда, скажите на милость, подевались стаканы для вина?
АННА. Напрасно вы так хлопочите ради меня.
СИКЕРТ. Никогда ничего не делаю ради кого бы то ни было. Я – невероятно эгоистичный старик, который, по большей части выживает благодаря загадочно эксцентричному и где-то коварному обаянию. Разве вас об этом не предупреждали?
АННА. У вас репутация эксцентричного человека.
СИКЕРТ. Так обычно полнейшие зануды говорят о тех, кто пугает их до смерти умом и креативностью. А вот и они. (Находит два стакана, достает носовой платок, протирает их). Последняя девушка, которая пила из этих стаканов, была почти такой же красивой, как вы. Рыжие волосы. Пухлые губы. Сладкая, как пирожок. Натурщица. Тогда она была обнаженной. На этой самой кровати. Если бы кровать могла говорить, сидеть мне в тюрьме. В свое время я славился дурной репутацией, и делаю все, что в моих силах, чтобы и теперь, в моем преклонном возрасте, ничего не менялось. (Наливает вино в два стакана). Если тебя до сих пор тянет к молодым, разве это преступление? Я отказываюсь испытывать стыд только потому, что не нужна мне женщина, которая выглядит так, словно упала с буксира. Ваш отец[1] тоже любит молодых, так?
АННА. Мой отец любит их всех.
СИКЕРТ. Я раз или два встречал вашего отца.
АННА. Все раз или два встречали моего отца.
СИКЕРТ. Мы пили вместе в Венеции до последней войны. Думаю, это была Венеция. Я знаю, пахло там, как в Венеции. Люблю Венецию, как мужчина любит красавицу с венерическим заболеванием. Должен держаться от нее подальше, но не могу заставить себя. Он – очень хороший журналист, ваш отец, а я знаю, о чем говорю. Сам писал для художественных журналов, но в целом предпочитаю рисовать проституток. Сейчас отвлекаюсь разве что на поэзию. (Протягивает ей один стакан и цитирует по памяти):
Голова пошла кругом у Салли,
Вот и сели мы на траву.
Мои пальцы на ее вульве,
А Сюзи шлепала меня по заду.
Сюзи, из тех девиц она,
Что тебе разбивают сердце.
С жеребцом сношалась она
И смеялась, когда пердела.
АННА. Это так отвратительно.
СИКЕРТ. Я же не конкурент лорду Теннисону. Так вы пошли по стопам вашего отца, так?
АННА. Я пришла сюда не для того, чтобы слушать похабные стишки и говорить про моего отца.
СИКЕРТ. А чего вы пришли сюда?
АННА. Потому что меня интересуете вы, разумеется. И ваша работа.
СИКЕРТ. Почему?
АННА. Почему меня интересует ваша работа?
СИКЕРТ. Почему из всех людей вас заинтересовал я?
АННА. У вас репутация исключительно интересного человека.
СИКЕРТ. Репутация. Вы думаете, меня волнует моя репутация?
АННА. Разве нет?
СИКЕРТ. Как человека – нет. Как художника, полагаю, в какой-то степени, хотя обычно репутация на восемьдесят восемь процентов чушь собачья. Я хочу сказать, а судьи кто? Гротескное сборище напыщенных имбецилов. Вы видели мои картины?
АННА. Не скажу, что они все мне нравятся. Но знаю, что не могу оторвать от них глаз.
СИКЕРТ. И в чем, по-вашему, причина?
АННА. Склонна думать, они – элементы пазла, которые человек хочет сложить воедино, а у него не получается. Наверное, за этим я и пришла сюда. Попытаться сложить этот пазл.
СИКЕРТ. И вам представляется, я знаю, что делал все эти годы?
АННА. Я точно не знаю. А вы?
СИКЕРТ. Пейте вино.
АННА. На самом деле я не…
СИКЕРТ. Пейте. В чем дело? Думаете, я покупаю дорогое вино, чтобы вы сидели и смотрели на него? Как у вас может возникнуть мысль, что оно отравлено? Мертвые девушки в студии мне совершенно не нудны. Их придется таскать с места на место при каждой уборке, чтобы вытереть пыль. Просто выпейте это чертово вино.
АННА. Хорошо. (Пригубливает вино).
СИКЕРТ. Вот. Действие яда уже чувствуется?
АННА. Вино действительно хорошее.
СИКЕРТ. Естественно. Дешевые женщины и отличное вино. Это мой рецепт долгой и счастливой жизни.
(Пауза. Он наблюдает, как она пьет вино).
АННА. Что? Почему вы так на меня смотрите?
СИКЕРТ. Сейчас, сидя у камина, вы удивительно красивая.
АННА. Это так далеко от правды. И в любом случае совершенно неуместно.
СИКЕРТ. Красота или ее отсутствие – понятия сугубо субъективные, но всегда уместные. Нисколько не сомневаюсь, что я не первый, кто нахожу вас красивой, и мне очень хочется нарисовать вас в наготе.
АННА. Не надейтесь.
СИКЕРТ. Почему? Вы стесняетесь своего тела?
АННА. Нет. Но нет у меня потребности показывать его каждому встречному. Я здесь, чтобы взять у вас интервью, а не для того, чтобы устраивать стриптиз ради вашего удовольствия.
СИКЕРТ. На самом деле вопрос, почему вы здесь, остается открытым, во всяком случае, для меня, но я нахожу интересным вывод, к которому вы пришли, будто обнаженной быть вам. Я вполне мог подразумевать, что голым быть мне, тогда как вы облачитесь в глубоководный скафандр с огромным металлическим шлемом.
АННА. Я думаю, вы просто пытаетесь шокировать меня, выводя из душевного равновесия. Как я понимаю, это то самое средство, которое вы используете для самозащиты.
СИКЕРТ. То есть моя маскировка с тобой не сработала? Безнравственный, но при этом достаточно милый и безвредный старый эксцентрик, которому нравится флиртовать с молодыми женщинами, но в реальности никакой угрозы он из себя не представляет и, возможно, немного ку-ку. Что ж, на самом деле это только одна из моих личин. За долгие годы, износил не одну. Начинал я на сцене, знаете ли. Играл с Генри Ирвингом и Эллен Терри[2] в «Лицеуме». Гастролировал по провинции. Мой дебют в Шотландской пьесе запомнился надолго. Первый выход, я открываю рот, за что-то цепляюсь ногой и приземляюсь на пятую точку. Три ведьмы начинают смеяться и не могут остановиться. Молодым человеком, по причинам, которые до сих пор выше моего понимания, меня определили на роль глубокого старика в пару к великой польской актрисе Хелене Моджеевской, в которую я без памяти влюбился. Я заказал дорогую накладную бороду, но, к сожалению, в день премьеры она еще не прибыла. На счастье в спектакле на сцену выходил живой осел, и я отчаянии я срезал волосы с его хвоста и соорудил из них более-менее пристойную бороду. Но когда вышел на сцену и в полной соответствии с ролью наклонился, чтобы целомудренно поцеловать Моджееевскую в лоб, она посмотрела на меня большими синими глазами, в которых мне так хотелось утонуть, и нежно прошептала на ухо: «Уолтер, твоя борода воняет, как ослиная жопа». Театральные люди лелеют редкие маленькие успехи, но помнят, по большей части, катастрофы.