Перечитаем текст Лакана о логическом времени, в котором он предоставляет блестящую интерпретацию логической задачи трех узников. Не все знают, что своими корнями она уходит во французский либертинаж XVIII века с его смешением секса и холодной логики, которое достигло апогея у маркиза де Сада. В сексуализированной формулировке задачи директор женской тюрьмы принимает решение о предоставлении амнистии одной из трех заключенных. Победительница будет определена по итогам тестирования интеллекта. Три женщины, обнаженные по пояс, будут рассажены возле большого круглого стола, образуя треугольник и наклоняясь вперед, дабы их можно было взять по-собачьи. В каждую сзади будет проникать или черный, или белый мужчина, так что она сумеет увидеть лишь цвет кожи мужчин, которые входят в двух других женщин напротив нее, и ей будет известно, что у директора тюрьмы в распоряжении имеются только пятеро мужчин для проведения эксперимента: три белых и два черных. При таких ограничениях победительницей станет женщина, которая первой установит цвет кожи трахающего ее мужчины, оттолкнет его и покинет комнату. Далее по возрастанию сложности следуют три возможных исхода:
• В первом случае женщин трахают двое черных мужчин и один белый. Поскольку женщина, которую трахает белый, знает, что в игре участвуют только два черных, она незамедлительно встает и выходит из комнаты.
• Во втором случае проникновением занимаются один черный мужчина и два белых. Соответственно, две женщины, которых берут сзади белые, видят одного белого и одного черного, а женщина, которую трахает черный, видит двух белых мужчин, но раз в игре участвуют трое белых, она не может сразу же встать. Единственная возможность стать победительницей здесь представится в том случае, если одна из двух женщин, которых трахает белый, рассуждает так: «Я вижу одного белого и одного черного мужчину, поэтому трахающий меня парень может быть как белым, так и черным. Но если он черный, то женщина напротив, в которую входит белый, увидела бы двух черных и тотчас определила бы цвет кожи своего мужчины, после чего встала бы и ушла, а раз она этого не сделала, стало быть, меня трахает белый».
• В третьем случае каждую из трех женщин трахает белый мужчина, и поэтому все они видят двух других белых мужчин. И любая из них может рассуждать в том же самом ключе, что и победительница в предыдущем случае: «Я вижу двух белых, а следовательно, меня может трахать как белый, так и черный. Но если он черный, то каждая соперница могла бы рассуждать так, как победительница во втором случае: „Я вижу черного и белого. Значит, если в меня входит черный, женщина, которую трахает белый, увидела бы двух черных мужчин, после чего установила бы цвет кожи своего мужчины и ушла, а раз она этого не сделала, меня
должен трахать белый“. Однако раз никто не поднялся, то и меня трахает не черный, а белый».
И вот здесь-то вступает в игру логическое время. Если все женщины равны по интеллекту и поэтому поднимутся одновременно, каждая из них окажется в крайнем замешательстве по поводу того, кто же их трахает. Почему? Каждая не знала бы, встали ли две другие из-за того, что пришли к тому же самому умозаключению (раз ее трахал белый), или же они рассуждали как победительница во втором случае (стало быть, ее трахал черный). Победа достанется той женщине, которая успеет верным образом проинтерпретировать колебание и прийти к выводу: оно свидетельствует о том, что всех троих трахают белые.
Для других двух женщин утешительным призом станет то, что совокупление будет доведено до конца, и это обстоятельство обретает смысл, стоит нам обратить внимание на политическую сверхдетерминированность подобного выбора мужчин: черные мужчины в качестве половых партнеров среди дам высшего класса во Франции середины XVIII века были, разумеется, социально неприемлемыми, однако вместе с тем желанными как тайные любовники в силу своей предположительно более высокой потенции и огромным членам. Следовательно, быть оттраханной белым означает социально приемлемый, но в интимном отношении неудовлетворительный секс, тогда как быть оттраханной черным – социально недопустимый, но гораздо более удовлетворительный секс. И все же выбор куда сложнее, чем кажется на первый взгляд, ведь в сексуальной активности за нами неотступно следит фантазийный взгляд. Посыл логической задачи в конечном итоге оказывается еще более двойственным: три женщины наблюдают друг за другом в ходе совокупления, и им нужно определить не только «Кто меня трахает, черный или белый?», но и «Какова я во взгляде Другого, когда меня трахают?», как если бы сама ее идентичность устанавливалась через взгляд.
Функцию повторения лучше всего демонстрирует старый анекдот времен социализма – о югославском политике, который отправился в Германию на поезде и спрашивает у своего проводника: «Какой мы сейчас проехали город?» Тот отвечает: «Баден-Баден». Политик парирует: «Я не идиот – не нужно повторять дважды!»
Чванливый глупец идет в дорогой ресторан. Официант спрашивает его: «Hors d’oeuvre?» — на что глупец отвечает: «Нет, я не безработный; напротив, я зарабатываю достаточно, чтобы позволить себе здесь отужинать!» Официант объясняет, что имел в виду закуски, и предлагает ему сырокопченую ветчину: «Du jambon cru?» Глупец отвечает: «Не думаю, что в последний раз ел здесь ветчину. Но ладно, несите ее, да побыстрее, прошу вас!» Официант его уверяет: «J’ai hâte de vous servir!» – a глупец ему говорит: «Зачем вам обслуживать меня с ненавистью (hate)? Я дам вам хорошие чаевые!» И так далее, пока до него не доходит, что его знание французского довольно ограниченно. Дабы восстановить свою репутацию и доказать, что он человек культурный, уходя поздно вечером, глупец решает пожелать официанту доброй ночи не по-французски – «Bonne nuit!» – вдруг что-то опять пойдет не так, а на латыни: «Nota bene!»
Разве большинство бесед на философские темы не проходят таким же образом – в особенности когда философ подвергает критике другого философа? Разве аристотелевская критика Платона не представляет собой череду «Nota bene!», не говоря уже о марксовской критике Гегеля и т. д., и т. п.?
Можно было бы представить по-настоящему непристойную разновидность шутки про «аристократов», которая с легкостью превзойдет всю вульгарность членов семьи, которые блюют, гадят, прелюбодействуют и унижают друг друга всеми возможными способами: когда их просят выступить, они дают менеджеру краткий мастер-класс по гегельянской мысли, обсуждая истинный смысл негативности, снятия, абсолютного знания и т. п., а когда удивленный менеджер спрашивает их, как называется это их странное шоу, они с воодушевлением отвечают ему: «Аристократы!» Действительно, если перефразировать Брехтово «Что такое ограбление банка по сравнению с основанием банка?»: что такое тревожный шок при виде членов семьи, срущих друг другу в рот, по сравнению с шоком от подлинного диалектического переворачивания? Так что, судя по всему, стоит поменять название шутки – семья приходит к менеджеру ночного клуба, специализирующегося на «жестких» выступлениях, исполняет свой гегельянский диалог, а когда членов семьи спрашивают, как называется их причудливое выступление, они с энтузиазмом восклицают: «Извращенцы!»
Есть совершенно замечательный пошлый анекдот про Иисуса Христа. В ночь перед тем, как Христа арестовали и распяли, его ученики начали волноваться из-за того, что он по-прежнему был девственником. Быть может, Христу не помешало бы испытать немного удовольствия, прежде чем он умрет? Ученики попросили Марию Магдалину отправиться в палатку, где отдыхал Иисус, чтобы его соблазнить. Мария ответила, что с радостью все сделает, и вошла в палатку, однако спустя пять минут выскочила из нее кричащая, злая и испуганная. Ее спросили, что же пошло не так, и она объяснила: «Я медленно разделась, после чего раздвинула ноги и показала Христу свою киску. Он посмотрел на нее и сказал: „Ужасная рана! Ее нужно тотчас же исцелить!“ – и мягко приложил к ней свою руку».
Вот почему стоит опасаться людей, которых так заботит исцеление ран других, – а если мне нравится моя рана? Точно так же непосредственное исцеление раны, нанесенной колониализмом, которое бы вернуло нас в доколониальную реальность, может оказаться кошмаром: если бы нынешние индейцы обнаружили себя в доколониальной реальности, они бы несомненно издали тот же ужасающий крик, что и Мария Магдалина.
Про Христа есть и другой замечательный анекдот: решил он как-то отдохнуть от нудной работы миссионера и чудотворца и взял небольшой перерыв, чтобы поиграть в гольф на берегу Галилейского озера в компании одного из своих апостолов. Предстояло совершить трудный удар, однако Иисус не справился, и мяч оказался в воде, из-за чего ему пришлось совершить свой дежурный фокус: пройти прямо по воде, чтобы достать мяч. Когда Иисус приготовился вновь выполнить удар, апостол сказал ему, что движение весьма непростое и под силу разве что только Тайгеру Вудсу, на что Иисус возразил: «Какого черта, я сын Божий, мне под силу то, что под силу Тайгеру Вудсу!» – и ударил снова. Мяч опять-таки приземлился в воду, так что Иисус повторил прогулку по воде. В этот момент неподалеку шла группа американских туристов, и один из них, наблюдавший за происходящим, повернулся к апостолу и спросил: «Боже, что воображает себе этот парень? Типа, он Иисус Христос?» А апостол ему отвечает: «Нет, он представляет, будто бы он Тайгер Вудс!»
Вот как работает фантазматическая идентификация: никто, даже сам Господь Бог, не совпадает непосредственно с тем, кто он есть; всем требуется децентрированная извне точка идентификации.
Мы можем быть уверены в том, что Иисус Христос еврей, по трем причинам: 1) он взял себе профессию отца; 2) мать его боготворила; 3) он не мог представить себе, что у его родителей были сексуальные отношения.
Как мы можем быть уверены в том, что Иуда на самом деле не предавал Иисуса Христа? Что бы мы там себе ни думали о евреях, они все же знают цену вещам, которые продают, так что ни один еврей не продал бы Бога за какие-то тридцать сребреников!
В середине 1930-х годов в большевистском Политбюро разгорался спор: будут ли деньги при коммунизме или нет? Левые троцкисты заявляли, что денег не будет, коль скоро они нужны лишь в обществах с частной собственностью, тогда как последователи Бухарина с правым уклоном утверждали, что деньги при коммунизме, разумеется, будут, раз каждому сложноорганизованному обществу требуются деньги для регулирования обмена товарами. Наконец вмешивается товарищ Сталин. Он отвергает как левое, так и правое отклонение и заявляет, будто истина состоит в высшем диалектическом синтезе противоположностей. Когда остальные члены Политбюро спрашивают его о том, как выглядит данный синтез, Сталин спокойно отвечает: «Деньги будут, но также денег не будет. У одних они будут, а у других – нет».
Важнейший сдвиг в «отрицании отрицания» заключается в непредсказуемой смене самой его территории – смене, которая подрывает положение субъекта, вовлекая его в действие новым и куда более непосредственным образом. Вот прекрасный пример такой смены: на местном съезде Коммунистической партии в Москве Петров читает свой нескончаемый отчет. Заметив, что мужчине в первом ряду нестерпимо скучно, Петров спрашивает его:
– Эй, ты хоть знаешь, кто этот Бульянов, о котором я говорю?
– Без понятия, – отвечает мужчина.
– Вот видишь, а если бы чаще ходил на заседания и слушал повнимательнее, то ты бы знал, кто такой Бульянов!
– Но знаешь ли ты, Петров, кто такой Андреев? – парирует мужчина.
– Нет, я не знаю никакого Андреева, – отвечает ему Петров, и мужчина спокойно заключает:
– Ну вот, если бы ты ходил на заседания реже и больше бы прислушивался к тому, что происходит у тебя дома, то знал бы, что Андреев трахает твою жену, пока ты читаешь свои скучные доклады!
Похожий неожиданный поворот к вульгарности задействован в шутке из середины 1990-х, чествующей навыки соблазнения Билла Клинтона. Клинтон и папа римский умирают в один и тот же день, но из-за бюрократической ошибки на небесах Клинтон оказывается в раю, а папа – в аду. Спустя пару дней ошибку в конечном итоге замечают, и Клинтона с папой приказывают поменять местами. В какой-то момент они встречаются друг с другом возле эскалатора, соединяющего рай и ад. Видя, как Клинтон спускается с небес, папа его спрашивает: «Скажите мне, как дела у Девы Марии? Не терпится с ней встретиться!» А тот с улыбкой ему отвечает: «Простите, но больше она не дева».
Смысл сцены может полностью перемениться из-за сдвига в перспективе субъекта, как в классическом советском анекдоте, где Брежнев погибает и отправляется в ад. Поскольку он был великим вождем, ему все же воздают почести – берут на экскурсию и позволяют самому выбрать себе комнату. Экскурсовод открывает дверь, и Брежнев видит Хрущева, который, сидя на диване, страстно целует и ласкает Мэрилин Монро, примостившуюся у него на коленях. Брежнев радостно восклицает: «Я был бы не прочь оказаться в подобной комнате!» На что гид ему отвечает: «Не спешите, товарищ! Это ад не для Хрущева, а для Мэрилин Монро!»
Шутка из начала 1960-х неплохо передает парадокс предубеждения. После того как Юрий Гагарин, первый космонавт, совершил свой полет в космос, его встретил Никита Хрущев, генеральный секретарь Коммунистической партии; Юрий же обратился к нему с глазу на глаз со следующими словами:
– Знайте, товарищ, что там, в небе, я видел рай, и Бога, и ангелов – христианство верно!
– Знаю, знаю, – шепчет ему в ответ Хрущев, – но давайте потише, не будем об этом распространяться!
На следующей неделе Гагарин посещает Ватикан, его встречает папа римский, которому Гагарин говорит:
– Знайте, святой отец, что я был там, в небе, и не видел ни Бога, ни ангелов…
– Знаю, знаю, – перебивает его папа, – но давайте потише, не будем об этом распространяться!
В гегельянскую триаду можно было обратить даже 4-й стих 22-го псалма: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня». Первое отрицание в ней оказалось бы радикальным переворачиванием субъективной позиции, как у рэпера из гетто: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, ведь я самый гнусный мазафака во всей долине!» А после следует отрицание отрицания, которое преобразует все поле путем «деконструирования» оппозиции Добра и Зла: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, ибо я знаю, что Добро и Зло – всего-навсего метафизические бинарные противоположности!»
Логика гегельянской триады прослеживается в трех разновидностях взаимосвязи секса и головных болей. Начнем с классической сцены: муж хочет секса со своей женой, и она отвечает: «Прости, дорогой, я сейчас не могу – ужасно болит голова!» Эта начальная позиция затем отрицается / обращается по мере усиления феминистских позиций – теперь жена требует секса, а бедный усталый муж ей отвечает: «Прости, дорогая, у меня ужасно болит голова…» В заключительный момент отрицания отрицания – которое опять-таки переворачивает всю логику – то, что выступало отрицательным доводом, превращается в положительный. Жена заявляет: «Дорогой, у меня ужасно болит голова, так что займемся сексом, чтобы придать мне сил!..» Можно даже представить довольно тягостный момент радикальной негативности между второй и третьей разновидностями связей: голова болит как у жены, так и у мужа, и поэтому оба соглашаются спокойно выпить чаю.
После того как Орфей оборачивается, чтобы бросить взгляд на Эвридику и тем самым ее потерять, божество утешает его – действительно, он утратил ее как человека из плоти и крови, но отныне будет в состоянии высматривать ее прекрасные черты везде – в звездах на небе, в блеске утренней росы. Орфей быстро принимает нарциссические преимущества этой инверсии: он становится очарован поэтическим прославлением Эвридики, лежащей впереди него; короче говоря, он больше не любит ЕЕ – он любит СЕБЯ, выказывающего свою любовь к ней.
Разумеется, это комичным образом проливает новый свет на вечный вопрос о том, почему Орфей оглянулся и все испортил. Мы сталкиваемся здесь всего-навсего со связью между влечением к смерти и сублимацией в творчество. Оглядка Орфея – извращенный акт в строгом смысле слова: он намеренно теряет Эвридику с тем, чтобы возвратить ее как объект возвышенного поэтического вдохновения. (Идея была впервые высказана Клаусом Тевеляйтом.) Но нельзя ли пойти еще дальше? Что, если Эвридика, осознавая тупиковую ситуацию, в которой оказался ее любимый, сознательно вынудила Орфея обернуться? Что, если она рассуждала примерно в таком духе: «Я знаю, он любит меня, но он может стать великим поэтом, таково его предназначение, и он не сумеет его выполнить, если начнет со мной счастливую семейную жизнь. Стало быть, единственный по-настоящему моральный поступок, который я могу совершить, – это самопожертвование: я должна заставить его обернуться и потерять меня, чтобы Орфей стал великим поэтом, которым заслуживает быть», – после чего она начала кашлять или делать нечто подобное, чтобы привлечь его внимание.
Два друга-еврея проходят мимо католической церкви, на стене которой вывешен большой плакат, обращающийся к некатоликам: «Приходите к нам, принимайте католицизм – и тут же получите 30 тыс. долларов наличными!» Хотя друзья идут дальше, между ними все же завязывается спор по поводу того, правдиво ли предложение. Неделю спустя два друга вновь встречаются перед той же самой церковью, и один из них признается: «Я все думаю о том, правда ли это». Другой ему снисходительно отвечает: «Евреи, все-то вы о деньгах думаете!»
Когда румынский коммунистический писатель Панаит Истрати посетил Советский Союз в середине 1930-х, в разгар террора и показных процессов, один апологет сталинистской политики, пытавшийся убедить его в необходимости применения насилия против врагов, упомянул в своей речи присказку: «Нельзя сделать омлет, не разбив яиц», на что Истрати скупо ответил: «Хорошо. Разбитые яйца я вижу. А где омлет?»
То же самое относится и к мерам жесткой экономии, введенным Международным валютным фондом. Греки имеют полное право ответить: «Окей, мы разбиваем свои яйца ради остальной Европы, но где же обещанный нам омлет?»
В одном из антисоветских анекдотов, ставших популярными после вторжения Советского Союза в Чехословакию в 1968 году, королева-фея приходит к чеху и говорит, что готова исполнить три его желания. Чех сразу же выпаливает первое: «Китайская армия должна оккупировать мою страну на месяц, а затем уйти!» После того как фея спрашивает его о двух других желаниях, он отвечает: «То же самое! Пусть китайцы оккупируют нас снова и снова!» Озадаченная королева спрашивает, почему у него такие странные желания, на что чех со злобной ухмылкой отвечает: «Потому что всякий раз, когда нас будут завоевывать китайцы, по пути туда и обратно им придется проезжать через Советский Союз!»
То же относится и к «женскому мазохизму», в особенности из историй Дю Морье, где героини наслаждаются болезненными переживаниями: они следуют логике смещения, то есть, чтобы правильно их интерпретировать, нам следует сосредоточиться на третьем (мужском) субъекте, на которого как раз все и направлено в то время, как женщину снова и снова «завоевывает китайская армия».
У нас имеются веские основания считать, что христианское учение о непорочном зачатии опирается на неверный перевод еврейского alma (которое буквально означает «молодую женщину») как «девственница»: «Похоже, западный мир два тысячелетия страдал священным сексуальным неврозом просто потому, что евангелисты Матфей и Лука не умели читать по-еврейски»[2]. Вдобавок есть веские основания полагать, что семьдесят «девственниц», ожидающих мучеников в мусульманском раю, тоже возникли по ошибке: при использовании слова hur, транслитерированного как houris, авторы Корана опирались на ранние христианские тексты, где употреблялось арамейское hur, означающее «белый изюм», деликатес. Допустим, молодой мученик отправился на самоубийственную миссию из-за того, что буквально воспринял обещание своего лидера: «Врата рая раскроются перед тобой, и на берегах медовых рек тебя будут дожидаться прекрасные черноглазые девственницы». Только «представьте себе лицо юного мученика, который обнаружил, что в раю ему вручают просто горсть изюма, а не то, чего он так ожидал»[3].
В классическом боснийском анекдоте парень приходит к гости к лучшему другу и обнаруживает, что тот играет в теннис на заднем дворе, а Агасси, Сампрас и иные игроки мирового уровня ждут своей очереди, чтобы сыграть. Парень удивленно спрашивает его: «Но ты же никогда особо не играл в теннис! Как тебе удалось так быстро продвинуться в игре?» Друг отвечает: «Видишь пруд за моим домом? В нем плавает волшебная золотая рыбка. Скажи ей, чего желаешь, и она сразу же это исполнит». Друг идет к пруду, видит рыбку, говорит ей, что хочет, чтобы его шкаф был полон денег, и бежит домой проверять. Возле шкафа он обнаруживает, что отовсюду из него выпадают серьги. Он возвращается к другу разгневанный и говорит: «Но я же хотел деньги, а не серьги!»
А друг ему спокойно отвечает: «Ой, забыл сказать – у рыбки ограниченный слух, так что иногда она неверно понимает желание. Разве ты не видишь, как мне скучно тут носиться и играть в дурацкий теннис? Думаешь, я действительно просил себе сногсшибательный теннис?» Разве здесь нет сходного кафкианского поворота в сюжете, как в истории с бедным мусульманским воином, которому досталась горстка изюма?
Есть современный боснийский анекдот, совершенно замечательный, про известную пьесу Бетховена для фортепиано «К Элизе» (Für Elise), который высмеивает «просвещенных» западноевропейских учителей, присланных цивилизовать «примитивных» боснийцев. На уроке истории музыки в старших классах учительница говорит, что Бетховена ученики будут проходить не обычным образом, узнавая факты о нем, а более творческим: каждый из учеников будет упоминать идею или образ, а затем называть наиболее им подходящее сочинение Бетховена. Застенчивая девочка говорит: «Красивый зеленый луг перед лесом, с оленем, пьющим воду из ручья… Симфония № 6, „Пасторальная“!» Мальчик вслед за ней говорит: «Революционная война, героизм, свобода… Симфония № 3, „Героическая“!» Наконец, мальчик-босниец говорит: «Большой, толстый, крепкий эрегированный член». – «И к чему бы это?» – спрашивает раздраженная учительница. «К Элизе!»
Замечание мальчика полностью подчиняется логике фаллического означающего, «сшивающего» серию не потому, что в ней открыто упоминается орган, но потому, что оно завершает серию переходом от метафоры к метонимии: первые два ученика придают ей метафорический смысл (пасторальная симфония означает для нас либо вызывает у нас в памяти луг с ручьем и т. п.), тогда как эрегированный член, упомянутый боснийским мальчиком, не означает и не вызывает Элизу, а должен использоваться ею с тем, чтобы Элиза получила сексуальное удовлетворение. (Добавочный непристойный смысл, конечно же, заключается в том, что сама учительница страдает от недостатка секса и нуждается в хорошем перепихоне, чтобы больше не беспокоить учеников такими глупыми заданиями.)
Немного комической инверсии задействовано и в истории про Café Photo в Сан- Паулу: рекламируемое как «развлечение с особым штрихом», это, как мне сказали, место встречи высококлассных проституток с потенциальными клиентами. Хотя данное обстоятельство хорошо известно широкой публике, на сайте кафе информация о нем не опубликована – официальное заявление гласит: «Это место встречи с лучшей компанией для вечера». И все действительно происходит с особым штрихом: проститутки – в большинстве своем студентки гуманитарных факультетов – сами выбирают клиентов. Мужчины (клиенты) входят, садятся за стол, покупают напитки и ждут, пока за ними наблюдают женщины. Если женщина находит одного из них приемлемым, она садится к нему за стол, позволяет купить себе выпить и начать разговор на какую-нибудь интеллектуальную тему, обычно на тему культурной жизни или даже теории искусства. Если она находит мужчину достаточно ярким и привлекательным, то спрашивает его, хочет ли он с ней переспать, и называет цену. Это проституция на феминистский лад, если такая вообще бывает, – тем не менее, как зачастую происходит, феминистский лад оплачивается за счет классового ограничения: и проститутки, и клиенты происходят из верхушки общества или, по крайней мере, верхушки среднего класса.
Сравнительно недавно словенские феминистки подняли большой протест против плакатов крупной косметической фабрики, сделавшей лосьон для загара, на которых изображается череда загоревших женщин со спины в узких купальниках с логотипом «У каждой – свой фактор» (Each has her own factor). Разумеется, реклама опирается на довольно вульгарный каламбур: логотип вроде как относится к лосьону, который предлагается покупателям с различными факторами SPF для разных типов кожи, однако весь его эффект основан на очевидном шовинистском прочтении: «Каждую женщину можно заполучить, если только мужчина знает ее фактор – то есть специфический катализатор, который ее возбуждает!» Фрейдовский тезис, касающийся основополагающей фантазии, состоит здесь в том, что любой субъект, будь то женщина или мужчина, обладает подобным «фактором», который управляет ее или его желанием: «вид женщины сзади в коленно-локтевой позе» будет фактором Человека с волками, статуя (как женщина без лобковых волос) – фактором Рёскина и т. д. Осознание наличия этого «фактора» не дает нам никаких сил: оно никогда не может быть субъективировано, подобное осознание жутко, даже ужасающе, поскольку каким-то образом «опустошает» субъекта, сводя ее или его к скиннеровской марионетке, «далекой от достоинства и свободы».
Следует отказаться от обсуждений вопроса о том, является ли утопление пыткой, как от очевидной бессмыслицы: разве не при помощи боли и страха смерти утопление заставляет закаленных лиц, подозреваемых в терроризме, расколоться? Что касается замены слова «пытки» фразой «усиленная техника допроса», то следует отметить, что здесь мы имеем дело с расширением логики политкорректности: точно так же, как «инвалид» становится «человеком с ограничениями здоровья», «пытка» делается «усиленной техникой допроса» (а «изнасилование» – почему бы и нет – «усиленной техникой соблазнения»). Ключевой пункт состоит в том, что пытки – грубое насилие, применяемое государством, – были приняты публикой в тот самый момент, когда публичная речь была сделана политически корректной для того, чтобы защитить жертв от символического насилия. Два явления – просто две стороны одной монеты.
В «Понятии страха» Кьеркегора есть примечательный момент, когда он в насмешливой антигегельянской манере описывает, как Симон Турнейский (парижский схоласт- богослов XIII столетия) «полагал, что Бог должен быть ему благодарен за то, что он доказал его троичность… <…> Можно найти немало аналогий этой истории, а в наше время спекулятивная философия обрела такую силу, что она едва ли не попыталась сделать Бога неуверенным в самом себе, подобно монарху, который в страхе сидит и ждет: превратит ли его государственное собрание в абсолютного или только в ограниченного правителя»[4]
Разумеется, Кьеркегор отвергает всякие попытки доказать существование Бога как абсурдные и бесполезные логические упражнения (образцом подобной профессорской слепоты к подлинному религиозному опыту для него выступал диалектический аппарат Гегеля). Однако его чувство юмора не выдерживает удивительного образа Бога, который находится в состоянии неуверенности, переживает за свой статус, как если бы он зависел от логических упражнений философа, как если бы от умозаключений философа зависела действительность, так что, если доказательство не удается, само бытие Бога оказывается под угрозой. И можно развить рассуждение Кьеркегора: несомненно, замечание Симона Турнейского привлекло Кьеркегора именно своей богохульной идеей страшащегося Бога. Политическая параллель здесь имеет решающее значение, раз сам Кьеркегор прибегает к сравнению Бога и правителя: Бог, подверженный прихоти философа, подобен монарху, имеющему дело с капризами народного собрания.
И все же, к чему клонит Кьеркегор? Лишь к тому, что в обоих случаях мы должны либеральному декадентству предпочесть абсолютную монархию? Простое и очевидное решение усложняется тем, что для Кьеркегора (подлинно комическая) суть Воплощения состоит в том, что Бог-правитель становится попрошайкой, простым человеком низкого происхождения. Не будет ли в этой связи более правильным воспринимать христианство как парадокс самоотречения Бога – Бог уходит для того, чтобы его заменило собрание верующих, называемое Святым Духом?
Существует множество предметов и гаджетов, которые обещают доставить чрезвычайное удовольствие, но вместо этого лишь воспроизводят его отсутствие. Последний писк моды – аппарат для тренировки выносливости, аналог вибратора: мастурбатор, напоминающий ручной фонарь (так что его не стыдно носить с собой). Вы вставляете свой эрегированный пенис в отверстие сверху, нажимаете на кнопку, и предмет вибрирует, пока не доставит удовлетворение. Товар доступен во многих разновидностях, отличающихся по расцветке, габаритам и формам (с волосами или без и т. д.), которые имитируют все три основные отверстия для проникновения (рот, вагина, анус). В конечном итоге вами приобретается частичный объект (эрогенная зона), который отделен от неудобного бремени личности.
Как нам справиться с этим дивным новым миром, подрывающим основоположения нашей интимной жизни? Окончательное решение, разумеется, состояло бы в следующем: вставить вибратор в аппарат для тренировки выносливости, включить его и оставить все удовольствие этой идеальной парочке, а мы, два настоящих человеческих партнера, будем сидеть за соседним столом, пить чай и спокойно наслаждаться тем, что без особых усилий нам удалось выполнить свой долг по получению наслаждения. Так что, быть может, когда наши ладони встретятся во время наливания чая, мы окажемся в постели – и это будет составлять часть настоящей романтики, которой мы будем наслаждаться безо всякого давления Сверх-Я.
В старом югославском анекдоте, высмеивающем полицейскую коррупцию, полицейский неожиданно возвращается домой и видит, что его жена лежит в постели, причем явно разгоряченная и взволнованная. Подозревая, что он застал ее с любовником, полицейский начинает оглядываться в поисках спрятавшегося мужчины. Лицо жены бледнеет, когда он наклоняется, чтобы посмотреть под кровать, но после короткого шепота муж поднимается с самодовольной улыбкой и говорит: «Извини, любовь моя, ложная тревога. Под кроватью никого нет!» – крепко удерживая в руке пару банкнот с высоким номиналом.
Когда безоговорочные сторонники израильской политики из стана христианских фундаменталистов отвергают нападки на нее слева, их подспудная нить аргументации лучше всего передается в замечательной карикатуре, опубликованной в июле 2008 года в венской ежедневной газете Die Presse. На ней изображены два коренастых австрийца, похожие на нацистов, один из которых держит в руках газету и сообщает другому: «Мы снова видим, как полностью оправданным антисемитизмом злоупотребляют ради дешевой критики Израиля!» Вот ТАКИЕ сегодня подлинные союзники государства Израиль[5].
Несколько лет назад в кампусе Калифорнийского университета в Санта-Круз, одной из столиц политкорректности, мне сказали, что здесь придумывают шутки, которые были бы смешными и при этом никого не ранили, не унижали и даже не высмеивали, что-то вроде «что случается, когда треугольник встречает круг?». Легко догадаться, что в ответ я сразу взорвался: мне без разницы, что происходит, когда треугольник встречает круг; весь смак шутки заключается в том, что кто-то должен быть ранен, унижен… Но что, если я не прав, что, если я упустил чисто формальный аспект, который как раз и делает шутку смешной, в отличие от ее непосредственного содержания, – точно так же, как сексуальность вовсе не сводится к непосредственному содержанию, а, напротив, должна рассматриваться с точки зрения того, как это содержание формально представлено? Вопрос, разумеется, состоит в том, способна ли такая форма выполнять свою работу самостоятельно – или ей требуется «кусочек реальности», некоторое произвольное положительное содержание, относящееся к «грязным» темам (секс, насилие)?[6]
В одном восхитительно глупом (и аполитичном!) русском анекдоте советских времен два незнакомца сидят в поезде в одном купе. После продолжительного молчания один вдруг обращается к другому:
– Ты когда-нибудь трахал собаку?
Тот удивленно отвечает:
– Нет, а ты?
– Конечно же, нет. Это ведь отвратительно. Я просто хотел начать беседу![7]
В Китае местные партийные руководители нередко выступают предметом непристойных шуток, высмеивающих их вульгарные вкусы и озабоченность. (Эти анекдоты выражают в первую очередь отношение верховной номенклатуры к низшим кадрам, а не настроения обычных людей.) В одной из таких шуток партийный руководитель одной провинции только-только вернулся из большого города, где купил себе новые черные туфли, дорогие и блестящие. Молодая секретарша приносит ему чай, и начальник хочет впечатлить ее своей обувью. Когда она наклоняется над столом и его нога находится прямо под ней, он говорит секретарше, что ему видно (в отражении туфли) ее синее белье. На следующий день флирт продолжается, и начальник говорит секретарше, что у нее зеленые трусики. На третий день секретарша решает прийти и вовсе без белья. Глядя на свои ноги в поисках отражения, партийный руководитель в отчаянии восклицает: «Только я купил эти туфли, а на них уже огромная трещина!»