Штурмовики
Тимофеева-Егорова Анна Александровна
– Я работала лётчиком-инструктором – и меня послали в штурманское училище. В нём было инструкторское отделение – там в основном были мальчики, а штурманское – в основном девочки. Потом, после этого – опять взяли назад инструктором.
Мне очень из училища запомнилось – там из пединститута были преподаватели грамоты. Помню, немножко опоздала, извинилась, посмотрела – тут мест нет, тут… а там каскадом таким было, и около окна вверху никого нет. Я там и села. Дали задание. Задача была очень простая, я её решила – и сижу. Посмотрела в окошко. Подходит преподаватель:
– Почему вы тут сидите, не работаете?! Выходите, на доске решите!
А ещё все сидят, копаются. Я быстро написала решение на доске – и все списали. Всем – «отлично», а мне – «четвёрку». Потом я его встретила, когда была уже в штурмовом полку. Получили новенький самолёт и летели обратно на фронт. По пути у нас горючего не хватало – и мы сели. Борисоглебск. В нём до войны было лётное истребительское училище, а в войну там стояли Ил-2. Короче говоря, у меня одна нога не выпускается. Садиться надо, а у меня – нога не выпускается! Я ушла на второй круг, стараюсь всячески – никак не выходит левая нога! Пошла ещё. Ничего не получается. Ещё радио на самолёте не было. Там собралась толпа на аэродроме, чего-то машут, а я всё захожу всячески… и пикированием – ну никак! А потом решила садиться на одну ногу. Зашла потихонечку… держу, держу, чтобы не упала на крыло. Чтобы его удержать, самолёт, чтобы крыло не повредить. Скорость уменьшается, уменьшается, потихонечку крыло опускается… а я ногами шурую… ну и потом – остановился.
– Крутанулся, наверное?
– Нет. Как-то удержала. Все бегут. Думаю – сейчас будет мне… Первым бежит преподаватель, который мне четвёрку поставил. Оказывается, Херсонское училище переведено в Борисоглебское. Кричит во всё горло:
– Это наша!!!
Короче говоря, немножко дужку сломала и немножко крыло. Командир полка тоже летал с нами за самолётами, командовал… весь полк же летал. Говорит:
– Анна Александровна, вы молодец, вы спасли самолёт, а то, что там задело, – это механики запросто восстановят: перкаль подмажут, подкрасят – и всё в порядке, полетим дальше.
Вот такая была история с лётным училищем… оно было не военное, а от ОСОАВИАХИМа.
– Чему учили? Сложно было?
– Нет. Я ж уже инструктором работала. Учили – теории полётов. Конечно, и летали: на «У-2», «По-2», «Ут-1», «Ут-2», двухместных, трёхместных… лётчик, штурман и пассажир… на тренировочных.
А потом я попала сразу в 130-ю эскадрилью ОАС: отдельная авиаэскадрилья связи при штабе Южного фронта. Все просились на фронт – меня и направили. Сталин тогда переименовал Донецк в город Сталин. Вот туда:
– Раз вы хотите на фронт, то – вот вам ближе к фронту…
Я приехала – а там всё раскурочено… в этом штабе – никого нет. Сторожиха сказала, что все эвакуировались. Правда, начальник ещё сегодня должен прийти. Уже фронт близко. Это – сентябрь 1941 года или даже август. Я думаю – буду ждать. Не знаю, что мне делать. В кабинете начальника окна хлопают, всё разбросано. Стоит диван. Пристроилась на нём. Обратно ехать – у меня денег нет, нет проездного, ничего. Я там забаррикадировалась, укрылась пальто и заснула. Рано утром – стук:
– Кто тут есть?!
Я высунулась:
– Я!
– А я – старший лейтенант Нистаревич из эскадрильи связи штаба Южного фронта! – он так отчеканил. – Приехал за лётчиками – а тут всё разрушено, все эвакуировались.
Я говорю:
– Возьмите меня, я лётчик-инструктор!
– Хорошо. Покажите документы. Вылезайте из засады.
Я вылезла. Посмотрел – документы нормальные. Он мне говорит, что ещё надо лётчиков взять, поедем в военкомат (сказали, что там якобы есть лётчики в госпитале, они уже выписывались). И привёз он нас в 130-ю отдельную авиаэскадрилью связи штаба Южного фронта. А там все – из Испании. Все лётчики – воевали, все – с орденами! Командир эскадрильи – майор Булкин. Прямо все с иголочки одеты, и – ордена у них! Вот такая «эскадрилья связи». А тут привезли двоих из госпиталя и одну…
Он так посмотрел на меня:
– А вы что, лётчица?
Я говорю:
– Да.
– Полетите в Симферополь, есть задание. С начлётом этой эскадрильи. Он будет вас проверять.
Мы слетали. И потом пошли задания.
У него почему-то было злое отношение. Не знаю даже почему. Вот, допустим, ушли в рейд кавалерийские корпуса Пархоменко и Гречко, с ними потеря связи у штаба Южного фронта – «вот летите туда и ищите эти кавалерийские части». В тыл врага! И – на «По-2». Когда только «наган» на поясе. Ну что же, полетела…
– Одна, без штурмана?!
– Какой штурман?!
Эти лётчики были истребителями в Испании, летали на «ишаках», «И-16». А потом – на «У-23» летали, такую эскадрилью создали из них. Очень страшная была эскадрилья… отношение было такое у этих «испанских лётчиков»… меня, девчонку, совали в самые тяжёлые дыры. Неприятное было ощущение.
– Ни с кем не дружили?
– Не было ни одной женщины, я – одна! С ребятами… Черкасов, штурман, тоже был в Испании, на СБ. Он как-то по-человечески относился. Сборщиков Наум. Алексей Черкасов, блондин…
– Ещё лётчиков помните?
– Булкина хорошо запомнила. Когда расформировали – это уже после, Черкасов ко мне приезжал, разыскал меня. Сказал, что Булкина уволили. Он поселился где-то в Крыму. Его все недолюбливали.
– Булкин сам летал?
– Не знаю… не летал. А эскадрилья связи – это для него было раем. Отдельная эскадрилья: там своя кухня, свой бензин, всё своё… У него был орден Красного Знамени. Они вообще все считали, что уже навоевались. А тут к нему в эскадрилью – ещё таких лётчиков! Все – боевые. У меня глаза расширились, когда я увидела, как они стоят все в таких формах и все с орденами. Думаю: куда же я попала?!
– Тогда ж орденов практически не было, да…
– Да! Воевали в Испании, это же – почёт и уважение! Это – герои из героев!
Вот я и говорю: я полетела. Смотрю – наши отступают. Бегут. Дальше лечу. Ну и потом всё же я нашла кавалерийский корпус, села. И, к счастью, вышел из леса начальник разведки. А я тут, на поляне. И подходит ещё начальник связи при штабе Пархоменко, при его кавалерийском корпусе. Я говорю:
– Где мне найти Пархоменко? А потом уже Гречко, другого командира корпуса.
Он мне нарисовал. Я туда подлетаю, к этой деревне – никого нет. Дальше… потом увидела тоже село, солдаты ведут коней. Села. Говорю:
– Пархоменко надо вручить из штаба фронта пакет.
Он как заорёт на меня сплошным матом:
– Сидят там, трам-тарарам, в штабе фронта!!!..
Наверное, солдат, который вёл меня, доложил, что посыльный из штаба фронта на самолёте. Тот начал материться, кричать. Я говорю:
– Я из штаба фронта, я вам привезла пакет…
Из планшета достаю, отдаю ему.
– А чего ты так пищишь, как баба?!
Ой, с этим Пархоменко… три раза я к нему летала. Только потом уже он опознал, что я девушка…
Очень страшные полёты были.
Потом Гречко разыскивала тоже. Булкин посылал меня в самое пекло.
А у Пархоменко… третий раз, по-моему – даже мотор замёрз, пока он мне нотацию читал. Ужасный матерщинник. И всё слушать приходилось.
Очень сильный мороз был. Самолёт стоял один-одинёшенек, пока я выслушивала эти тирады, и мотор потом не завёлся. Я опять побежала:
– Товарищ начальник корпуса, дайте мне солдата, чтобы дёрнул винт, завести мотор, у меня он не заводится!
Опять мат сплошной. Дал солдата. Но мотор – промёрз. А они – отступают!
– Жги свою птаху, она нас только демаскирует!
Я говорю:
– Не буду жечь птаху, дайте мне солдата, я сейчас солью масло, попрошу в печке нагреть, и потом горячее назад залью!
Он орёт:
– Жги – и всё!!!
Короче, у меня ничего не получилось. Опять к нему:
– Дайте мне коня и верёвку, чтобы тащил самолёт!
Дал мне двух солдат, выделил… нашли верёвку, привязала я её к самолёту. И – держу за крыло, потому что на ухабах он вот-вот разломится. Потом где-то остановились – я его попросила сообщить в штаб фронта, что мне нужен техник и запчасти… а у него хоть и было радио, но связи не было.
Короче говоря, никто ко мне не прилетел, но я обошлась и без помощника. Солдаты два раза нагревали масло в печке (у женщины дома попросили), заливали, сливали, два раза прогрели мотор, и только потом он запустился – и я улетела.
Господи боже мой! Потом – к Гречко… тоже кавалерийский корпус… а Булкин меня всё посылает и посылает, я уже совсем измоталась. 130 боевых вылетов у меня. И потом уже ему сказала:
– Я у вас больше служить не буду!
Он так разъярился!
– У вас 130 боевых вылетов на «У-2»?
– Да.
– Что тогда считалось «боевым вылетом»?
– Полёт на розыски. Конников разыскивала, когда наши отступали или наступали, как они на марше, куда они движутся. Попробуй на «У-2»! Надо садиться, спрашивать их: «Куда вы идёте?» Вообще, был кавардак. 1941 год – это очень страшные ощущения. Упаднические. Отступаем и отступаем. Тогда ещё появились большие машины – там новое оружие, «Катюши». Ну, вот эти эрэсы, реактивные снаряды. Фашист – сразу остановился! А мне сказали опять:
– Найдите!
Такие полёты были ужасные, но я нашла эти установки. Гречко – учтивый такой. Говорит:
– Снимите комбинезон, вы вся мокрая, я вас покормлю, напою чаем…
Я говорю:
– Мне надо улетать.
– Нет, – говорит, – в мокром комбинезоне и не думайте!
А потом штаб фронта за такие полёты – даже без Булкина, без командира эскадрильи – меня наградил в конце 1941 года орденом Красного Знамени. Нистаревичу начальник штаба эскадрильи приказал меня привезти туда. И там у себя мне вручали этот орден без Булкина, без его представления.
У меня старший брат занимал большую должность, Василий Александрович. Был депутатом, его в 1937 году арестовали. И – строить Норильск. Более-менее грамотный – взяли в контору. Васе повезло. Его два или даже три раза в Москву с какими-то экономическими планами самолётом привозили. А на Арбате жили его жена и сын. Напротив театра Вахтангова. Такие квартиры! А его под конвоем привозили на Маяковскую площадь в гостиницу всё время с солдатами. Возили в Госплан, утверждать всё, что надо. Там и телефон был в номере, но солдат всё время был с ним, не разрешал даже жене позвонить. Так ни разу он и не позвонил. И переписки не было: «без права переписки».
– Вас же из-за этого отчислили из училища?
– Да. Из Ульяновского. Стали копать всю подноготную, рылись в каждой биографии. А у меня – пять братьев. Обо всех же не напишешь…
– Вы знали о том, что он арестован?
– Знала, просто не писала. Стала поумней, помалкивала в тряпочку. Просто не говорила об этом.
– Кормили хорошо?
– Хорошо, но не всегда попадаешь к обеду. Потом стали давать свёрток, там бутерброды…
А весной 1942 года меня сожгли под Узюмом на «По-2». Я помню – была молодая зелень… летела в 9-ю армию с приказом штаба фронта об отступлении. Небольшой лесок на горе – и там стоял штаб. Потом выскочила на возвышенность – там поля. А справа лес и впереди лес – это как бы берег Северского Донца. [Показывает.] Я – на эту поляну… взглянула – наши «ишачки» дерутся вверху, «И-16». И они побеждают. Смотрю, один «109-й» бабахнулся. Я засмотрелась. И тут чувствую – по мне стреляют! И – проскочили два немецких истребителя. Меня лупят! Надо выскочить! Самолёт загорелся. А они всё заходят и заходят: по мне лупят! Самолёт потом ткнулся носом – я выскочила, побежала. Чувствую – стреляют почти по ногам… я упала. Как они улетят – я бегу к лесу… почему-то голову прятала… лежат прошлогодние кукурузные палки, и я под те палки почему-то голову совала, а ноги, руки – в стороны, чтобы они подумали, что меня убили и не стали стрелять… а потом опять дальше бегу к лесу. Слава богу, я добежала – и они улетели. Это было 20 мая 1942 года.
Пакет – у меня здесь. Куда идти? Пошла по берегу: где-то внизу должен быть штаб. Смотрю – солдат на большую катушку сматывает провод, который поверху по веткам тянется. Думаю: он меня и приведёт куда надо.
– Ребята, а где штаб?
– Какой тебе штаб? Он давно эвакуировался, все уехали.
– Куда?
Ну, что солдаты знают? Они сматывают катушку. Я – обратно, выбежала на дорогу. Едет грузовая машина, полуторка. Я встала. Он взял, объехал меня – дальше опять стою. Пробегу немножко вперёд – опять стою. Опять машина едет. Опять мимо. А потом достала «наган» – и давай по скатам стрелять! Оттуда выбегает ко мне здоровый парень с орденом, капитан. Схватил за руки, у меня наган выхватил.
– Что безобразничаешь?!
Я наклонилась – и его как тяпну за руку! Он завизжал – и отбежал в сторону. И выходит из машины толстый небольшого роста человек:
– Вы что тут безобразничаете?!
– А вы кто?
– Начальник Политуправления 6-й армии.
– Я, – говорю, – из штаба фронта.
У меня был документ, чтоб всем гражданским и военным оказывать мне всяческое содействие в выполнении задания. Он у меня лежал вместе с другими бумагами. Показала его. Говорю:
– Мне нужно в штаб 6-й армии.
Когда он прочитал этот документ, сказал садиться в машину:
– Мы вас быстро довезём.
Привезли в санчасть, накормили, спать уложили. Утром дали полуторку – и отвезли в эскадрилью связи.
– Самолёт загорелся – сгорел?
– Да. Я тут перепутала. Это второй уже случай. Он загорелся в воздухе. С хвоста он горел, сейчас дойдёт до меня… бак, бензин, мотор… я посадила самолёт, выскочила и побежала.
– Вы с парашютом летали?
– Какой там парашют?! Мы же «по земле ходили»! И – в непогоду.
Потом, помню, даже ребята там написали… я иду, когда нашла часть и прилетела обратно, вхожу – там КП, и в коридоре большой плакат: «Лётчица летает – у мужчин выходной!» Они все вернулись, «испанские герои» – а я всё на задании.
Потом уже начала бастовать. 130 вылетов у меня там! Потом ещё на меня кричали:
– Вы хулиганить начали!
А я услышала, что поступили самолёты «Ил-2»…
– Почему начали бастовать?
– Потому что такое отношение! Посылали меня в самые-самые… Помню, в туман! Не знаю, почему он так. Меня и наградил штаб фронта, а не он.
И потом, я уже уходила, а начальник штаба фронта подошёл ко мне и говорит:
– Анна Александровна, ваш брат не Василий Александрович Егоров?
И я отреклась от брата. Я сказала «нет». Повернулась и пошла. А потом сказала это Васе… и он мне говорит:
– Зачем ты так убиваешься?! У меня там были нормальные условия.
Конечно, без семьи, без дома… 10 лет отсидел. Потом ещё 2 года там был… его не отпускали: просили, чтобы остался.
Так вот, я отказалась летать на «По-2»…
– И ушли в УТАП, судя по лётной книжке…
– УТАП – это учебно-тренировочный полк, в Сальянах, на Каспийском море: там переучивались лётчики. Новая техника. Мы туда перелетели с лётчиком Полуниным в кабине «У-2». Втиснулись… спасибо, ещё Булкин нам дал самолёт.
Прилетели туда – одни старые самолёты. Штурмовики же – только появились, такие мощные машины! Хотя они и бронированные, на них гибло столько же, сколько на других типах самолётов. Так вот, там «Су-2», «И-16», «СБ»… в общем, всё старьё собрано. А «Илов», на которых мы все хотели летать, там не было. Зато бензина много. Летайте на здоровье.
Жила там жена лётчика. Двухкомнатную квартиру снимала. Она к нему прилетела из Баку, зная, что он в Сальянах. К ней меня и поселили. Нам сказали, где столовая – так в ней питание было жидкое, для лётной работы негодное. И ребята ходили на реку ловить миног. Меня звали. А они – как змеи, эти миноги! Я думаю: нет, боже мой, буду голодать…
И ничего не купишь, хоть деньги и были (платили зарплату). Всё – по карточкам!
– А на чём вы выбрали летать?
– На всех самолётах, которые там были, кроме «Су-2». Это – единственный, который работал на касторке, на касторовом масле. Тогда говорили – «касторка прилетела, держитесь за животы». А так – выбирали любой самолёт.
– И на «И-16»?
– Мы там даже затеяли бой! Он – такой маленький, замечательный самолётик, такой вёрткий. Стал кружить, а – питание ж плохое! Я еле села… стала вылезать – и упала, голодная. Вот упала – говорю:
– Ребята, пойду с вами, буду есть миног!
Они разжигают костёр, поджарят их немножко – и едят.
– Говорят, «И-163» – очень тяжёлый в управлении, сложный самолёт для освоения…
– Мне – это давалось. Ничего, аж ребята завидовали. Но так получилось – пересела на «Ил-2»…
– А как вам был самолёт Петлякова, «Пе-2»?
– Нет. Петляков мне не нравится. И не летали мы на нём: я только смотрела.
Так вот, 1942 год (не было погонов). Прошла весть такая – ребята говорят:
– Приехал полковник, начальник политотдела 230-й дивизии, набирать лётчиков в штурмовой полк!
К нему – толпа! И я туда несусь. Идёт какой-то в комбинезоне коренастый мужик. Тоже небось туда к нему. Я спрашиваю:
– Скажите, вы не знаете, где полковник Тупанов принимает?
Он так посмотрел…
– Я полковник Тупанов, а что вы хотели?
– Возьмите меня в штурмовики!
Как дурочка…
Он опять посмотрел и говорит:
– Приходите на собеседование, там-то я принимаю.
Я туда пошла. А там ребят – полно! Сидят на завалинке, кто в карты играет, кто чего. А он по одному принимает, с каждым разговаривает, я заняла очередь тоже. Вошла. Полный такой, сидит в форме полковника, с каждым разговаривает, какого-то зачисляет в штурмовую 230-ю дивизию, кого-то – нет. Стал со мной разговаривать. Я настойчиво говорю:
– Товарищ полковник, я его освою! Почему женщины не летают? Есть же женский полк на истребителях!
Ой, нет… ещё не было, не было ещё, чтобы прям женские полки… Только создавались. И я об этом не знала.
– Вы почему пришли?
Я говорю:
– Не почему, а зачем! Я тоже хочу в штурмовую!
– Это далеко не дамский самолёт.
– А что, дамский самолёт – быть разведчиком?!
Так разгорячилась…
– Погибать – тоже не дамское дело!
А он – начальник политотдела 230-й дивизии – сказал: «У меня тоже дочь такая, медик, врач, где-то на фронте, нет писем ни мне, ни матери». Отнёсся ко мне по-доброму. И потом опекал меня по-всякому. А здесь пока: «Нет, нет и нет!»
А ребята уже в дверь постукивают потихонечку… боятся громко стучать. И вот он начал уже говорить про полк, а в конце концов:
– Я беру вас. Через два дня уезжаем, будьте готовы, поездом до Дербента.
В Дербенте стоял 7-й Гвардейский полк. Он входил в 230-ю дивизию. Приехала туда – меня опять встретили в штыки (мол, женщина-лётчик). Потом на спарке дали один провозной. А потом говорят:
– Бегите к боевому самолёту, сделайте полёт по кругу, высота 300 метров, посадка, как обычно.
Я говорю дрезбежащим голосом:
– Товарищ майор, дайте мне ещё один провозной полётик, пожалуйста!
– Нечего. Делайте полёт по кругу.
Техник встретил меня по-доброму. Села. Запустила, полетела. Сделала один полёт. Второй. Посадила, опять пошла…
Над Азовским морем летали, чтобы сделать круг. Аэродром на берегу. Я плавать не умею, боюсь воды: тонула, когда мама полоскала бельё… упала в воду. До сих пор боюсь её, плаваю только около берега.
Полёт: взлетаешь, разворот над морем, второй разворот над морем, третий и четвёртый развороты над морем, потом садишься на аэродром. Слышу – у меня мотор что-то такое после третьего разворота… а потом – остановился! Воды боюсь! Что делать?! Выпрыгивать не буду.
Ну, тут увидела склон горы. Я по этой высоте лечу, снижаюсь потихоньку, только бы мне не бахнуться. Выступает коса (там столько машин в оврагах!), и этот кусочек… и я направила его на этот кусочек – и посадила на колёса, и торможу, торможу, чтобы не свалиться. Вся стала мокрая. Такое состояние…
…потом вылезла на крыло осмотреться: где я, чего я. Смотрю – с аэродрома бегут, и все – в мою сторону. А впереди всех – доктор Козловский. Забрался на гору, говорит: «Голубушка ты моя, живохонькая, слава богу! Молодец, что посадила!»
Никакого разбора, ничего не было.
Потом был построен полк, не знаю зачем. Вдруг объявляют:
– Лейтенант Егорова, выйдите из строя!
Думаю, ну сейчас мне дадут по шее. Вышла. Стою.
– За отличную посадку в таком трудном месте… отличный вылет… объявляю благодарность! Командир полка.
Потом все захлопали. Сразу отошло всё. Вскоре полетели на фронт. Но летать над водой я всё равно очень боялась. И садиться в таких промывах.
– После этого к вам отношение изменилось?
– Да. Сразу по-другому! Я была очень благодарна Козину, командиру полка. Я помню, он летал домой (у него в Горьком жена и маленькая дочка, 3–4 годика), и вот он от них приехал. А мы идём с замполитом полка – и командир навстречу. Достаёт карточку, показывает. Я говорю:
– Какая девочка хорошенькая!
Жена с дочкой на фотографии. Он говорит – наследница. А потом он погиб… я очень жалела.
– У вас же было общежитие с трёхъярусными кроватями…
– Да. Под землёй, как в норе. Полуземлянка. Я там только одну ночь ночевала. А потом меня – в домик. Я ж чуть там богу душу не отдала, угорела. А ребята шли мимо с гулянки, увидели – свет горит:
– О, пошли на огонёк!
И стали стучать. Я пришла в себя, слышу стук. А закрывалась заслонкой с коридора. Как-то доползла – и упала. Губу разбила, всё было в крови. Опять упала. Меня подхватили. Почувствовали – сильный угар. Они меня одели, обули. Я ничего не соображаю. Они меня под руки – и понесли на воздух. До утра почти меня водили. Я уже плачу: «Я больше не могу! Отведите меня обратно!»
Утром приезжал посыльный: полк строится. Я пришла туда, командир полка посмотрел на меня – говорит:
– В санчасть – немедленно!
Я такая «красивая» была… Два дня полежала, а потом опять на занятия пошла.
– В полку больше не было ни одной женщины?
– Это не полк, там со всех полков было собрано. Боже мой, сколько нас было в Самаре! Потом на Кубани были оружейницы. Я одну спрашиваю, как можно шесть штук бомб подвесить под самолёт, а она мне говорит: «Коленочкой, коленочкой». Никакого приспособления не было, все девчонки остались изуродованы. Рожать не могли. Переписывалась я со многими. Потом их как-то быстро не стало. Умерли почти сразу все.
– Это местные кубанские?
– Да. Так получилось, что там через военкомат попали. Некоторые механики им помогали: своё дело сделают и что-то им помогут. Да, помогали девчонкам.
У одной, помню, у Дуси Назаркиной, отец – георгиевский кавалер был, на одной ноге. В царское время ему платили золотыми, а тут мужское население в деревнях подчистую забрали в армию, а он остался там председателем колхоза. У него была одна деревянная нога. Сорвался с цепи колхозный бык – и пошёл чесать. Женщины все разбежались по домам. А он с клюкой отправился схватить его за цепь, поймать. Бык начал его валять, уронил… короче, убил. Это братишка ей прислал письмо, что «я остался один, папы нет». Она и братья – на фронте. Ему 12 лет, не знает, как ему прокормиться. В общем, такое горестное письмо. Я иду, смотрю – сидит она на опалубке. Хорошая оружейница! Плачет навзрыд. Я села рядом. Говорю: «Дусенька, что такое, успокойся, расскажи». Потом рассказала, показала письмо. Васятка пишет: «Пойду на завод «Красный Богатырь», где ты работала: может быть, возьмут в ученики, чтобы жить и кормиться»… Вот такое письмо помню.
– В полку были опытные лётчики? С боевым опытом именно на «Ил-2».
– Да. Уже были побитые лётчики, прилетели на переформировку. Истребителей немецких много было, а наше сопровождение где-то отставало… наши же нас сопровождали – так немцы им завязывали бой где-то… а «Илы» одни без них потом били.
– Вы боевые вылеты делали на одноместном?
– Да. Сначала на нём летала. Потом – двухместный казался очень тяжёлым. У него ж задняя центровка. Одноместный, так мне казалось, маневренней. На самом деле – просто надо привыкнуть. И я вообще отказалась летать на одноместном.
– Марктумов, армянин, знаком?
– Да. 7-й Гвардейский моей же дивизии.
– Вы Емельяненко знали? Полгода назад был жив, хотя сам с 1912 года.
– Прекрасный человек! Прекрасный лётчик и командир хороший.
– Когда вам присвоили офицерское звание?
– Это было в эскадрилье связи, младший лейтенант. Со званием у меня – очень сложно. Ребята смеялись: «Егорова занимает должность подполковника, а ходит лейтенантом. Что же такое за начальство?!» Я была уже штурманом полка, а старший – лейтенант. Сейчас прибавили – капитан. В бой водила мужиков-майоров, а была лейтенантом.
– Когда вам присвоили лейтенанта?
– Уже не помню. Дальше Тамани. Потому что там ещё ребята смеялись…
– Вы пишете, что сержант Ефременко стал младшим лейтенантом, а продолжал летать стрелком у Рыхлина?
– Да. Это их таким образом наградили. Рыхлин – получил Героя. Про Ефременко – не помню, где он был потом. А Рыхлин уехал на курсы на повышение. Потом у нас появился, сказал, что его в другую штурмовую дивизию направили. Уже много-много лет спустя после войны – и вдруг письмо, Рыхлин пишет: «Я лежу в больнице завода ЗИЛ, если сможешь, приезжай».
А я одна осталась из нашего полка. Поехала. Оказывается, его судили, лишили звания. Он женился на женщине, у которой был сын. Очень невзлюбил Рыхлина. Писал какие-то жалобы на него, какую-то небылицу. Потом Рыхлина арестовали, лишили звания. Он жил на Кавказе – и вдруг он в больнице при заводе ЗИЛ! Потом кто-то из ребят мне сказал, что якобы в тюрьме он сидел. Сын жены как-то оклеветал. Там поверили сыну, а не ему. А жена якобы не заступилась. Какая-то странная история. А он – добрый и хороший человек. Он мне так обрадовался, когда я пришла. Толстый только стал. Я говорю:
– Ты что мясо наращиваешь?
Посмеялись, в общем. А потом как-то связь оборвалась. Не знаю, куда он делся. А стрелок его Ефременко – тем более не знаю.
Вот этих стрелков, наверно, надо рассматривать так. В верхах – шла борьба. Каждый начальник, допустим, который ведал парашютно-десантной службой, он хотел иметь вертикаль подчинённых со званиями, чтобы важнее выглядеть, а стрелки же тоже подчинялись по вертикали. У них своя служба была. И, естественно, когда проходила какая-то реорганизация – то шло их повышение званий и отсюда общей значимости. В полку истребителей могло получиться так, что все стали на ранг выше. А рядом полк разведчиков – те так и остались.
– У вас описан такой эпизод с Зубовым – что с ним произошло? Почему он упал?
– Не помню. Миша Зубов, москвич. У него была какая-то большая неприятность после войны. Был сбит, как и я. Потом – Смерш. Повёл группу – и там его зенитки… потом, когда мы подбитые выходили – тут истребители противника стали лупить, сбивали, мы были буквально в огне. И командир полка тоже погиб.
– Вы не видели как?
– Как я могла видеть? Штурмовик оказался немножко «слепым». Так многие поэтому частенько в открытых кабинах летали.
– Вы стали заместителем штурмана эскадрильи. Каковы были ваши обязанности?
– Чтобы карты были в порядке. Чтобы, когда дают задание, быстро найти место, куда лететь. Складываешь карту в плексиглас, лучше изучаешь, рассказываешь всем, как полетим, где это находится, что там бомбить будем. Это маленькая подготовка к заданию.
– Сколько у вас вылетов на «Ил-2»?
– Не помню. Много. 68, под 70. На «По-2» было страшнее. Тут – закрыто, садишься – тебе очки не нужны, удобное кресло, сидишь с парашютом. А там – очки и только «наган» на поясе.
– Как вводили в строй молодое пополнение?
– На двухместном самолёте провезёшь раза два-три… Всё время ж убивают, убивают – всё время новые лётчики поступали в полк. Вот, проверяешь их…
Говорю одному:
– Скажи мне по-честному!
Он сказал: «Я боюсь».
Таких – надо на чём-то попроще, полегче. А вообще, по-моему, всего один такой случай и был. Всех завлекала пропаганда: «Давай, давай!» – такой настрой! Приходили и неумехи, их надо было «доводить». Вот возишь, возишь, он старается, но сложности большие, а тут закрытая кабина – и это тоже пугало. Привыкли к открытой. Первое время чувствуешь себя в какой-то коробке (каким образом меня выбросило – не знаю, когда горел самолёт).
Молодые лётчики в основном были уже хорошо подготовлены. А которые не хотели летать, те – потихонечку. Вот я ж говорю, одного – отпустили. Это – 16-я воздушная армия, уже на 1-м Белорусском…
– Как относились к немцам до того, как попали в плен?
– Ужасно. Ненавидели их. Такая была пропаганда! Истребителей немецких – столько было! В прицел попадёшь – несдобровать. И к нам попадали их лётчики, их тоже сбивали. И зенитками, и наши истребители…
Смешной такой случай был. Послали меня на разведку, фотографировать. Между городами – сёла, в этих сёлах – сады, а там – немецкие замаскированные танки. Надо было мне зайти и их сфотографировать, спустившись.
– Вас будут сопровождать два истребителя. Вы сделаете круг – уже сообщено, они взлетят.
Хорошо, полетела. Подлетаю к аэродрому истребителей, смотрю – парочка взлетела уже. Надо связаться с ними:
– Нужно вести разведку и фотографирование, пожалуйста, прикройте.
Вместо того чтобы мне ответить «Вас понял», он говорит: «Послушай, ты, мудрейший, чего пищишь, как баба, а ещё штурмовик!» Я хотела ему ответить, но думаю – он же не знает, что я женщина, так будет дольше объяснять. Ладно, лечу дальше. Зашла, потом развернулась – и с той, немецкой, стороны пошла на Керчь.
Но появились и немецкие истребители. Мои два там с ними покувыркались, а потом опять ко мне пристроились, когда я уже выскочила сюда… ну, связалась со станцией наведения, говорю, что задание выполнено. Оттуда говорят:
– Аннушка, спасибо.
Я подлетаю к ним на аэродром, вежливо так говорю:
– Спасибо, братцы, можете садиться.
Летят.
Опять им говорю:
– Почему свой аэродром пролетели?
А они уже поняли про меня, когда со станции наведения сказали: «Спасибо, Аннушка», что лётчик – женщина. Поэтому они меня до конца и сопровождали. Теперь – я сажусь, а все смотрят – не понимают, почему вдруг и истребители тоже пришли сюда. Села – они мне крылом помахали, улетели.
Я иду на командный пункт докладывать о выполнении задания. Механики, техники тут целой толпой подскочили, спрашивают:
– Что случилось?
– Да всё нормально.
Уже снимают кассеты, налетели фотографы. А лётчики – хохочут. Я их спрашиваю:
– Что это вам так весело сегодня?
– Как же, Егорова стала женихов с фронта привозить!
Такой смешной случай был.
– Когда вы попали в плен, у вас уже была медаль «За оборону Кавказа»?
– Сейчас и не помню. Была медаль «За отвагу», за потопленную баржу.
Тоже летала одна шестёрка, нас вёл Карев, уже он был командиром полка, так как Козин погиб, по-моему. Я – у него в паре.
Зашли – не помню, какая цель у нас была. Короче, цель нашли, бомбы сбросили, потом 3 или 4 раза всё там проштурмовали – и ушли без всяких потерь. Побитые, но – ушли.
И наскочили на немецкий аэродром, а там – все самолёты: и истребители, и бомбардировщики. Это такой спуск за Керчью, и в этой лощине был этот аэродром, прямо недалеко от нас. Взлетают, садятся, самолётов там – полно! Зенитки нас как-то взяли в кольцо!.. Ну, как-то выскочили из этого кольца уже на Керченский пролив мы вдвоём с Каревым, а четыре экипажа погибло над немецким аэродромом. Я даже не видела, кто их бабахнул: то ли взлетающие самолёты, то ли зенитки. Взлёты были – то туда, то сюда.
Выскочили когда на пролив – надо было пройти на ту сторону. Вижу – плывёт от Керчи гружёная баржа. Наши расстилали полотно, как опознавательный знак, а тут я ничего не увидела. У меня – смотрю, висят две бомбы, мне садиться с ними нельзя. Сбрасывать куда попало – будет мне нагоняй. И я решила сбросить на эту баржу. Немножко отстала от Карева, спустилась вниз, всё – хлоп! Меня немножко мотнуло, смотрю – баржа пошла ко дну. Думаю, молчать буду. А то меня кольнуло прямо в сердце: не знаю, наша эта была баржа или немецкая, я ж не видела опознавательных знаков. Меня – крутит, боюсь садиться на аэродром, пока горючее не кончится. Но – всё-таки пришли, сели, пошли на доклад:
– Всё, что было, сбросила!
А Карев говорит:
– Егорова потопила баржу, полную техники, и танки там были.
Командир из дивизии присутствовал – он мне тут же приколол серебряную медаль «За отвагу». Может быть, и по радио сообщили, не помню. Так она у меня за эту баржу висела и висит.
– Как вас сбили, что было дальше?
– А про всё это есть в книге. Только я так и не знаю, каким образом открылась кабина, потому что я пыталась её открыть – и она заклинилась, а потом я уже потеряла сознание, задохнулась. Как меня выбросило?! Думаю, есть Бог на свете.
Плохо помню: какой-то сарай, много-много наших раненых там лежали, вставать никому не разрешают автоматчики… я пришла в себя, вижу – лежу на земле, пошевелиться не могу, а рядом со мной красивая девочка… она семь классов окончила в 1941 году, Юля Кравченко. Кто-то говорит – это я слышала – «сними с неё ордена и положи в обгорелые сапоги, чтобы не видела охрана». А я – с орденами, медалями… я там в лагере и партбилет сохранила.
У этой Юли были санитарные курсы при школе, и она их окончила. Ей дали справку, что она санинструктор. И когда наши освободили село Новочервоное, это около Донецка, она прибежала к командиру части:
– Я могу перевязывать, возьмите меня!
Он говорит:
– Девочка, ну куда ты, убьют!
– Ничего меня не убьют!
Такая боевая девчонка. Её взяли в танковую армию. В окопе она перевязывала раненого, а немецкий танк проутюжил этот окоп, а потом шла их пехота. Она хотела вылезти, но не смогла… немцы откопали её, вытащили. Она их ещё просила, чтобы вытащили и того дяденьку. Так и попала в этот лагерь.
Ещё там американцы были. Когда меня привезли – у них такой бунт был:
– Перестаньте издеваться над русской лётчицей!
И один поляк мне помогал. Сшил мне жакет бог знает из чего… я в таком виде вернулась – страшно рассказывать.
Был Юрий Фёдорович Синяков, врач. Он был начальником госпиталя в Киеве. Все, кто мог ходить, – оттуда раньше ушли. Остались только раненые солдаты, которые воевали за город, много очень. Куда-то он дозвонился – приехали подводы, чтобы грузить их и везти оттуда отступать. Подводы подводами, значит, а врачи – все разбежались. И сёстры, и санитарки убежали от страха. И Киев уже был занят. Уже совсем рядом немцы стреляют. Они с медсестрой помогали тяжелораненым спускаться вниз и садиться на эти подводы. Погрузились все, поехали. И этот обоз начали обстреливать! А потом догнали – и вообще всех расстреляли, только их оставили. Юрия Фёдоровича и медсестру. Его, как врача, оставляли – а он стал просить, чтобы взяли и медсестру. Тогда их в подвал посадили. Сестра была ранена – и умерла у него на руках (так он рассказывал). Он там сидел-сидел… никто не приходит, не выпускают. Потом немцы его вывели – и он оказался в лагере.
Там была большая операционная при санчасти. Туда привезли израненного, обгорелого танкиста. Он еле-еле дышал. Всех врачей созвали:
– Вот, посмотрите, какие русские врачи!
Там были все нации, которые были задействованы во Второй мировой войне. Стояла толпа в операционной, а Юрий Фёдорович колдовал над этим раненым. Часа полтора стоял, а когда уже заканчивал – немцы сказали, что он действительно доказал, что он доктор. Ему стало послабление: мог ходить по лагерю, к раненым заходить…
А у начальника лагеря сын проглотил какой-то предмет, и все врачи от него отказались: ничего не могли сделать, чтобы удалить. Он задыхался, уже умирал. Но, видимо, жена начальника слышала, что тут есть русский доктор Синяков, который воскрешает из мёртвых. Привезла мальчика. Он был совсем слабый. Конвоир вызвал Юрия Федоровича, а он – босой, на нём кое-какая-то одежонка. И сказал:
– Если не спасёшь, я тебя тут же расстреляю.
Опять созвали всех лагерных врачей. Юрий Фёдорович попросил проволочку, что-то поделал, ввёл в трахею эту проволочку – и удалил оттуда пуговицу. Все врачи ушли, остались мать ребёнка и эти гестаповцы. Мать подошла – и поцеловала руку пленному русскому врачу. С тех пор ему было ещё какое-то маленькое послабление.
Когда меня привезли, это Юрий Фёдорович как-то попросил немцев, чтобы Юлю привели ко мне, чтобы за мной ухаживать. А потом я долго лежала закрытая под замком: такой каменный склеп, два окошечка за решёткой. Стоит часовой у двери. А под конец, когда наши были близко – у меня уже был свободный ход, и солдата не стало у меня, и даже и не запирали.
– Когда вас освободили из лагеря, про первую встречу с нашими танкистами поподробнее можете рассказать? У вас написано: «Неожиданно дверь распахнулась, на пороге наши танкисты» – и всё…
– Да, есть ещё что добавить. Командир этой танковой бригады, которая освободила лагерь, уговаривал меня поехать в госпиталь с его ранеными танкистами. Он понимал, что иначе мне будет очень тяжко. Видимо, знал про наш Смерш. И предложил мне затеряться среди них. Говорит:
– Вы же на танки летали, когда вас сбили.
– Да.
– Так вот с танкистами вы и поедете, на повозке вас отвезут в госпиталь!
Я была очень искалечена, но сказала:
– Да нет, я своих найду!
Ведь когда нас освободили, это был такой взрыв радости! Я же – хочу в свой полк, в свою армию! А он говорит:
– Вам в госпиталь надо…
Я отказалась. Ведь это такой был взрыв свободы! «Меня обязательно вылечат, – думаю. – Я сама вылечусь, у меня такой характер!» Радость была большая, когда освободили.
Я узнала, что 16-я армия, в которой я служила, действовала в этом направлении. Хотела в свою армию, в свой полк. Не поехала в госпиталь с танкистами. Но – как я пойду? Куда я пойду? А было так: всех из того лагеря – через наш фильтрационный лагерь. Всех туда пешком отправили, в наш Смерш, как бы в тыл уже. А я идти не могу. Посадили меня на дроги, довезли до ближайшего города. А там Юрий Фёдорович сказал: «Посадите у первого дома. Оттуда её всяко доставят на проверку».
Мне лагерные поляки сшили по последней польской моде жакет с карманами, потом югославы сшили из брюк шаровары. На ногах – тапочки со звёздочками на мысах. Лётчики мне передали их через врача. Приодета я была – по парижской моде! Весь лагерь меня одевал. Солдат мне помог. Снял с колымаги, довёл до скамейки…
Сижу я, рядом лежит сумочка из соломы: мне лётчики сплели, с авиационной символикой, красивая. Она у меня сохранилась, а сейчас – в Музее Вооружённых сил. Экскурсоводы рассказывают мою тяжёлую историю. Я как-то была, говорю:
– Зачем же тяжёлую?! Ведь я – жива. У меня есть дети!
Вот я сижу, сумочка рядом лежит. Модерн. И идёт офицер с саблей, по бокам – два солдата. Подходят ко мне.
– Вы кто?
Я говорю:
– Сейчас за мной придут врачи, они мне дальше помогут добираться в лагерь для проверки.
– Знаете, мы вас сейчас покормим, вы же голодная…
Мне показалось это странно. Как-то он неприятно себя ведёт, наигранно. И рожи у них такие… профессиональные. Они меня поднимают под руки. Берут мою сумочку. И вот я шагаю по поверженному германскому городку в сопровождении бравого офицера впереди, а по бокам меня держат два солдата. Еле переставляю ноги, слёзы текут. Ведут меня к коменданту этого города, нашему офицеру. Затолкали в машину. И повезли.