Ночная мгла еще всецело царствовала на земле и на небе. Темные тяжелые облака висели низко, и казалось, что они почти не двигаются, даже при наличии привычного для этих мест северо-западного ветра. Редкие птицы, в основном вездесущие вороны, пролетали над крышами домов, от одного дерева с раскидистой кроной к другому, переставая работать крыльями за полсотни метров до места посадки. Они садились на черные ветви, где были совсем не видны с земли, или на крыши, где на фоне серого мартовского утреннего неба казались вытянутыми по вертикали пятнами.
В полумраке почти нигде не освещенной улицы одна за другой проехали две запряженные худенькими лошаденками груженые подводы. На каждой восседал с поводьями в руках немолодой мужчина. Вереница женщин, сгорбленных от холодного ветра, одетых почти во все серое, однообразное, в шерстяных платках на головах и в валенках на ногах, быстрым шагом, одна за другой, проследовали к утопающей в навалах грязного снега двери, освещенной электрической лампочкой под металлической, качающейся на ветру «шляпой». За ними с шумом и почти бегом семенила толпа худеньких мальчишек-подростков, как правило, облаченных в старые шапки-треухи, ватные куртки большего, чем требовалось, размера, и часто громадные, отцовские, валенки. Далее шли небольшими группами или по одной женщины, такие же серые и сгорбленные, что и первые. Потом мужчины, почти все немолодые. За ними снова подростки, но уже постарше, снова женщины, женщины с мужчинами, несколько стариков, один из которых что-то ворчал себе под нос, и снова женщины с мужчинами. Все неприметные, на один манер одетые, словно темные пятна на фоне серого снега, сваленного вручную от дороги к длинному деревянному забору.
Путь у всех заканчивался за той самой одинокой дверью, почти не закрывавшейся от сплошного потока входящих. Что было написано на не очень большого размера табличке, расположившейся на стене неподалеку от этой двери, почти не было видно со стороны. Свет лампочки, горевшей над дверью, не касался ее, обходя стороной и освещая только саму дверь и крыльцо перед ним. Лишь только когда ветер чуть сильнее раскачивал фонарь, свет от лампочки освещал край таблички, и тогда можно было прочесть на ней: «…СКИЙ ЗАВОД».
К двери, в почти не прерывающемся потоке людей быстрым шагом приближался невысокий худой юноша, ничем не выделявшийся в серой однообразной массе людей. По его внешности было видно, что он уже достиг того самого возраста, когда мальчиков уже перестают считать подростками, но еще не считают молодыми людьми. Молодой семнадцатилетний организм сейчас явно желал сладко и крепко спать, а не идти к темной двери, освещенной единственной на этой улице электрической лампочкой. Наконец парень попал под ее свет, замер на мгновение, за которое успел ухватиться рукой за ручку, а потом скрылся за дверью.
Порог невысокого одноэтажного здания, который он перешагнул, очутившись в узком коридоре, справа и слева от которого располагались несколько дверей и крохотных внутренних окошек в стенах, отделил его жизнь на ближайшие двенадцать часов от всего того, что было до его пересечения. За спиной, за дверью оставалась вся его прошлая жизнь: многочисленные друзья, родные дом и улица, отец и мать.
Да и почти все его друзья сейчас тоже входили в такие же двери, рядом с которыми была табличка: «…ЗАВОД», чтобы тоже на двенадцать часов рабочей смены встать к станку, печи, верстаку или котлу. Иного выбора ни у кого из них сейчас не было. Только так, днем или ночью, в смену по двенадцать часов в сутки, иногда не видя солнца, в дыму, копоти, в шуме работы кузнечного, литейного, штамповочного или какого-либо еще цеха. Без выходных, без отпусков и каникул. Жизнь не оставляла иного выбора. Каждый должен был стиснуть волю в кулак и пойти трудиться, потому шла война: тяжелая, беспощадная, кровавая, огненная, на полное истребление.
– Волков! – громко назвал себя юноша, когда подошла его очередь показаться перед одним из окошек, расположенных на внутренней стене здания, в которое он вошел.
– Тот, что Виктор? – хрипло прозвучал голос в ответ оттуда, из-за грязного стекла, почти что прятавшего за собой седовласого старика.
– Да! – так же громко произнес юноша.
– А то в соседних цехах еще Волковы есть. Поди разбери, кто ты такой из них будешь, – заворчал кто-то рядом со стариком, которого за грязным стеклом видно не было.
Юноша вышел, уже сделал шаг к другой, противоположной, двери, путь через порог которой должен был вывести его сначала на широкую заводскую улицу с несколькими дорожками-направлениями, что вели каждая в определенный цех, склад или мастерскую. Но какая-то неведомая ему сила заставила его повернуть голову в сторону, к стоящему в углу столу, на котором обычно оставлялась кое-какая корреспонденция, лежали листы объявлений для работников, передаваемые письма или посылки, копии приказов и распоряжений по цехам и подразделениям завода. И он там заметил лист бумаги с отпечатанным на машинке списком фамилий ребят одного года рождения с ним, которым уже на тот момент исполнилось полных восемнадцать лет. Фамилий было немного, десятка полтора. Все фамилии и наименования цехов и подразделений предприятия, где они числились, уместились на одной странице. А сверху было написано «Приказ» под номером таким-то и с предписанием прибыть уже на следующий день в городской военный комиссариат.
– Неужели призывают? – произнес кто-то за спиной Виктора, кому этот список тоже попался на глаза.
Парень застыл на месте. Легкий холодок пробежал по его спине. Тело будто окаменело. Он невольно подумал о том, что и сам в конце года окажется в подобных списках, что будут лежать на проходной завода. Военный комиссариат Подольска, врачебная комиссия, отправка в одну из воинских частей и потом – фронт. В декабре ему восемнадцать. Сейчас конец марта. Осталось совсем немного времени. Каких-то девять месяцев. Они пролетят быстро. Он и заметить не успеет, как с легкой руки машинистки его фамилия окажется на точно таком же листе бумаги.
Виктор еще раз посмотрел на список. Пробежал по нему глазами в поисках знакомых фамилий. Вдруг в нем есть друзья или вообще кто-либо из его цеха? Взгляд его приковала фамилия товарища из другого подразделения предприятия. Ошибиться он не мог. Его знакомый был там единственным работником с такими данными. И по возрасту вполне подходил. Все остальные, кого удалось вспомнить, были значительно старше. Молодых рабочих с началом войны осталось не так много. В основном те, кому дали бронь. Это были люди с высокой квалификацией, опытом работы и техническим образованием. За них завод держался мертвой хваткой. Терять кадры никому не хотелось. Но и из тех многие покинули родные цеха, записавшись в народное ополчение, укомплектованное в основном рабочими предприятий города еще в октябре-ноябре прошлого года, когда враг особенно ожесточенно рвался к Москве.
Значит, эта знакомая ему фамилия в списке принадлежит именно тому человеку, о ком подумалось. Виктор нахмурился. Что-то все равно не сходилось в его голове. Он отчетливо помнил, что день рождения того парня еще не наступил. Ему нет восемнадцати. Определенно нет. Порог призывного возраста ему предстояло перейти только летом. Это точно.
Взгляд юноши скользнул по часам. Они показывали, что до начала работы еще около двадцати минут. Виктор всегда приходил пораньше. Это было его привычкой. Мать всегда ругала его за то, что он долго спит, вместо того чтобы делом заняться. А когда он устроился после окончания школы-семилетки рабочим в один из цехов, то она особо рьяно начала приучать его к дисциплине, всякий раз напоминая про наказания за опоздания на работу.
Он успеет. Надо все разузнать. Нет ли ошибки в списках, и действительно ли его друг уйдет на фронт еще до того, как ему исполнится восемнадцать? Виктор ускорил шаг, прикидывая в уме, что успеет переодеться в раздевалке до того, как прозвучит заводской гудок, сообщающий всем работникам о начале смены.
– Да сам я к начальнику цеха подошел, – заявил его знакомый. – Говорю ему про то, что летом меня все равно призовут. Чего ждать? Пусть сейчас отпускает. Тем более что двое после тяжелых ранений уже вернулись с фронта и начали работать. Так что замена вроде есть.
– Но ведь нельзя по закону до восемнадцати лет! – заявил в ответ Виктор.
– Э-э! – улыбнулся ему собеседник. – Да ты, брат, мало чего знаешь. А я тебе скажу.
Он хмыкнул и улыбнулся, убирая замерзшие на мартовском холоде руки в карманы замасленного и оттого блестевшего на свету рабочего ватника, прикрытого спереди широким и грязным брезентовым фартуком.
– Год на дворе сорок второй? – уставился он прямо в глаза собеседнику.
Виктор кивнул в знак согласия.
– Мы с тобой с двадцать четвертого года? – последовал новый вопрос.
– Ну да, – произнес тот.
– Так что будет, если из сорока двух отнять двадцать четыре? – почему-то озадаченно спросил у него собеседник и тут же сам дал ответ: – Восемнадцать! И на конкретную дату твоего и моего рождения военный комиссар вполне может глаза закрыть. У него там простая арифметика и приказ от своего начальства, об отправке на фронт как можно большего количества людей. Вот так-то.
Виктор нахмурился, услышав все сказанное ему напрямую.
– Он, военком, прислал в отделы кадров предприятий всего Подольска запросы на тех, кому и есть уже восемнадцать и на них не дали брони. А те составили свои списки.
– Значит, и я так смогу? – озадаченно произнес Виктор.
– А то! – почти засмеялся в ответ его товарищ. – Беги к начальнику своего цеха и просись на завтра с нами.
– А пустит ли? Работы уж больно много, – прокомментировал он, недоумевая от всех услышанных объяснений и доводов.
– Работы сейчас везде и у всех много. Но хочешь на фронт, значит, иди и просись. Под лежачий камень вода не течет, – хлопнул его по плечу товарищ.
Он уже собирался уходить в свой цех, как снова повернулся к Виктору и добавил:
– Мужики, вернувшиеся с фронта на завод, после того как их комиссовали после ранений, рассказывали, что часто там встречали тех солдат, кому по семнадцать, а то и по шестнадцать лет. Попадались и совсем юные. Это воспитанники. Их сынами полков называют. А были и такие, кто на вид совсем мальчишка, а всем говорит, что ему больше лет, чем выглядит. Только поди проверь, если он доброволец, родные места его уже под немцами, а документов, может, и не осталось вовсе. Но воюет же человек.
– Ничего себе! – удивленно протянул Виктор, выслушав товарища.
– Волков! – вдруг одернул его голос мастера, громко прозвучавший со стороны въездных ворот в его цех. – Заснул, что ли? Бегом на работу!
День едва не начался с опоздания, но главное, что удалось узнать – это была реальная возможность не ждать призыва, что коснется парня лишь к концу года, в декабре, когда ему исполнится полных восемнадцать лет, а самому попроситься на фронт.
Весь рабочий день Виктор провел с мыслью о досрочном своем возможном уходе на службу в армию, на войну. Он много раз прокручивал в голове рассказ товарища. Не смущало его в этом абсолютно ничего: ни опасности, ни трудности, ни ранения, ни вполне возможная гибель в бою. Волновали только отец с матерью. Они оставались совершенно одни в случае его убытия куда-либо.
Он родился семнадцатым, самым младшим и самым последним ребенком в огромной и простой семье обыкновенных тружеников. Рос в крохотном домишке на рабочей окраине Подольска, вмещавшем в своих низеньких бревенчатых стенах три поколения семьи Волковых. Помнил он постоянно ворчащую бабушку-старушку – мать своего отца. По обыкновению проводившего время на завалинке полуслепого деда с вечной его деревянной клюкой в одной руке, на которую он опирался даже тогда, когда в этом не было никакой необходимости.
Вот только своих братьев и сестер он помнил не многих, потому как живыми и здравствующими застал при своей жизни далеко не всех. Эпидемия тифа во время Гражданской войны унесла жизни едва ли не каждого третьего в семье. Самый старший еще подростком был убит напавшими на него хулиганами или бандитами, что промышляли грабежами и насилием над простыми прохожими в тяжелые и голодные времена. Скончался тот на руках у матери, истекая кровью от множества ножевых ранений. Погиб, как написал в письме сослуживец в тридцатом году в стычке с басмачами в Туркестане, еще один брат. Не вернулся с Финской войны третий, на которого мать с отцом получили похоронное извещение. Давно уехал на заработки в дальние края четвертый брат, откуда сообщил, что женился, создал семью, но больше ничего о себе не писал. Вышла замуж и перебралась с мужем в другой город сестра. Остальные же братья и сестры Виктора ушли из жизни из-за болезней в разное время, в основном совсем маленькими.
Крохотный дом Волковых почти опустел к началу войны. На ближайшем к нему кладбище на тот момент покоилось больше его жильцов, чем в еще стоявших стенах. Мать с отцом надеялись в будущем только на подрастающего Виктора. Видели в нем кормильца и утешение в старости. Вот только он им радости приносил мало. Больше времени проводил на улице. Постоянно с кем-то дрался, хулиганил, водил дружбу с теми подростками, которых воспитали суровые условия не очень гостеприимных рабочих кварталов города. Приходил домой с синяками и ссадинами. Иногда на него жаловался кто-либо из соседей за то, что он поколотил их сына. Однажды наведался даже участковый милиционер и грозил посадить за проделки в колонию для малолетних преступников. Тогда это смогло заметно приструнить мальчика. Он взял себя в руки, отказался от частых прогулок с друзьями, стал больше бывать дома, начал помогать родителям в огороде и по хозяйству. Перестал прогуливать занятия в школе, где его тоже не очень жаловали преподаватели за плохую успеваемость и отвратительную дисциплину, частые отсутствия на уроках и постоянное участие во всевозможных проделках, а еще в драках.
– Ой, Витька, бандит с большой дороги из тебя вырастет! – ворчал на него совсем уже старый дед, отец отца. – Будешь как прадеды мои – разбойником. Они купцов в старинные времена, что по московской дороге ехали с товаром, обворовывали да грабили. Место их разбоя так и назвали в народе: «Подчищаловка». Потому как они карманы подчищали торговому люду.
Но Витька не стал ни бандитом, ни разбойником. Получив заветный аттестат о семилетнем образовании, он по совету отца – рабочего одного из заводов города – направился устраиваться на работу. Учиться он не хотел, да и не взяли его в фабрично-заводское училище, из-за слишком низких отметок. А вот Подольский механический завод имени Калинина принял его в ученики в один из цехов, чем сам Виктор остался очень доволен. И было ему чему радоваться. Атмосфера предприятия, где кормили своих работников обедами и платили заработную плату, давали специальность и отправляли на культурно-массовые мероприятия в виде походов в кино и на представления в любительских театрах, где все роли, как правило, исполняли такие же, как и он, простые рабочие с заводов, нравилась ему. Он приучил себя к трудовой дисциплине, принял ее и без труда привык к ней. Бросил общаться с уличной шпаной. На получаемые за работу деньги смог прилично одеваться, хорошо питаться и помогать родителям. И хоть прежнее накопленное им в душе уличное наследие иногда давало о себе знать, втягивая его во всевозможные конфликты в виде стычек с кем-либо из таких же бывалых драчунов, как и он сам, сделанные парнем выводы работали как надо. В милицию он не попадал, работал на заводе исправно, на смены никогда не опаздывал, а потому начальство на него не жаловалось и уже начинало ставить другим в пример.
Но уже через год его трудовой деятельности в страну пришла страшная война. Многие из его коллег ушли добровольцами и по призыву на фронт в первые недели и месяцы войны. Враг уже рвался к Москве, чьи границы пролегали совсем недалеко от родного Подольска, а потому людей на его предприятии становилось меньше день ото дня. Работать оставались либо старики, не годные идти на фронт по возрасту, либо те, кому руководство выделило бронь как опытным специалистам. К концу сорок первого года на завод пришло довольно много подростков – выпускников местных и окрестных фабрично-заводских школ и училищ. Пятнадцатилетние-семнадцатилетние ребята, наскоро обученные, а больше недоученные по причине ускоренного выпуска и отправки на работу, с трудом втянулись в трудовую жизнь. Но и они вскоре вполне стали заменять ушедших на фронт отцов и старших братьев, что стояли до них у станков, верстаков, печей и котлов.
Многие из них были ровесниками Виктора. Но свою трудовую школу он прошел не в стенах учебных заведений, а непосредственно на заводе. А потому для некоторых из новичков стал впоследствии едва ли не наставником.
В тот день, что увидел он на проходной предприятия список убывающих на фронт молодых людей, буквально встряхнул его, заставил пробудиться, задуматься о будущем, о долге перед Родиной, о том тяжелом положении, что наступило в стране и городе с началом войны. Он работал с мыслями о том, что должен предпринять какой-то правильный шаг, двинуться в нужном направлении, пойти туда, где для него уже проложена судьбой его дорога. И покоя ему не давала именно та возможность, которая открывалась после увиденного еще утром списка. Виктор не находил себе места, работал машинально, по привычке. Он колебался между тем, чтобы остаться трудиться и, возможно, получить потом бронь, жить со стареющими родителями, у которых он был сейчас один, и между тем, чтобы сделать самому шаг вперед, а не плыть по течению: не ждать призыва в декабре, а рвануть на фронт сейчас, изменить свою жизнь.
Его привел в чувство заводской гудок, сообщавший всем работникам о наступлении обеденного перерыва, короткого по времени из-за войны, но никем не отмененного полностью. Виктор прекратил работу, сразу успокоился и решил положиться на волю судьбы. Отпустит начальник цеха, значит, быть тому так – он станет солдатом и отправится защищать Родину. Нет – останется рабочим и будет трудиться в стенах родного цеха.
Как будто кто-то свыше прочитал его мысли. На глаза парню попался идущий между станками его руководитель. Это был знак и удача одновременно.
Виктор сорвался с места. Он подбежал к начальнику цеха, схватил того за рукав пиджака и, с шумом выдохнув, поздоровался.
– А, Волков! Чего тебе? – на ходу спросил тот.
Виктор не находил себе места от волнения, не чувствовал ног, прерывисто дышал, но все равно не отступал от намеченной цели.
– На фронт хочу уйти! Отпустите меня, пожалуйста! – затараторил. – Мне в этом году все равно уже исполнится восемнадцать. Призовут. Чего мне ждать? Там списки. В них много моих товарищей. Уйти с ними хочу. Вместе надежнее, все свои. А тут и ребята есть. Они уже всему научились, работают справно, к дисциплине приучились, не опаздывают и все задания выполняют вовремя и без взысканий.
Начальник цеха остановился, тяжело вздохнул, опустил глаза в пол и нахмурился. Морщины на его лице, что стали выделяться особенно четко с началом войны, проступили еще явственнее. Молодой еще мужчина, казалось, постарел от постоянных недосыпов, недоедания и нагрузок, от непрерывного рабочего дня, продолжавшегося порою по несколько суток подряд, с ночевками на работе, прямо в кабинете.
– Что ж вы все со мной делаете? – тихо проговорил он и начал нервно тереть подбородок. – С кем же я теперь план выполнять буду?
– Так призовут все равно и очень скоро! – не унимался Виктор, боясь проболтаться, что до настоящего достижения призывного возраста ему ждать еще девять с лишним месяцев. – Чего ждать? И подмена есть. Я всему их научил. Ребята справные.
Начальник цеха поднял на него глаза.
– Ладно, – ответил он. – Все равно сбежишь. Вы все сейчас на фронт рветесь. Удержать никого и никак не смогу.
Глаза Виктора округлились от неожиданного ответа руководителя. Такого быстрого хода событий он никак не ожидал. Его план сработал, а судьба решилась всего за несколько часов с того самого момента, когда он заметил список с фамилиями заводских призывников.
– Скажешь от моего имени учетчице, чтоб сходила на проходную и вписала твою фамилию в бумагу, – произнес начальник цеха. – И до конца дня получи расчет, сдай инструмент в кладовую и все дела передай своему мастеру.
Виктор в ответ в знак согласия и в знак признания своему руководителю расплылся в благодарной улыбке.
– Только бы не передумал, только бы не передумал, – проговаривал он раз за разом сам себе до конца рабочей смены. – Удача! Удача! Удача!
Двенадцать часов труда на заводе позади. И так каждый день. Выходных во время войны на заводе не дают. А потому накопившаяся усталость в сочетании со скудным тыловым питанием в виде жидкой похлебки на работе в обеденный перерыв и того, что отоваривает на карточки мать, отстояв рано утром длинную очередь, делают организм ослабленным. Но сегодня Виктор не волочит ноги с работы, как обычно в последние месяцы. Он почти бежит, бодро и весело, окрыленный новыми мыслями и надеждами. Уже завтра он сделает первый шаг к тому, чтобы стать солдатом.
– Леха! – кричит он в окна дома своего приятеля, который тоже уже должен прийти после смены.
Друзья они старые. Крепко связанные с детских лет. Вместе проказничали, озорничали, а потом и втянулись вдвоем в жесткие, порою жестокие уличные традиции. Хулиганили, дрались, начинали курить тайком от родителей. Леха верный друг. Никогда не предаст. На него можно положиться.
– Привет, Витек!
– Привет!
Они обменялись крепкими рукопожатиями.
Леха младше на несколько месяцев. Ему нет еще семнадцати, а потому призыв для него состоится только в следующем – сорок третьем – году.
– На фронт ухожу, – тихо произнес Виктор, ожидая реакции на свои слова старого товарища.
– Да ты что! – вскинул тот брови. – Так рано? Шутишь, что ли?
Но по выражению лица друга понял, что тому сейчас вовсе не до шуток. Слишком серьезным был у него вид.
– Так получилось. Начальник цеха дал добро. Отпустил, потому что я замену себе подготовил из тех пацанов, кого еще в конце года из училищ на завод прислали, – продолжил Виктор.
Он поведал Лехе все подробности сегодняшнего дня. Рассказал о том, как увидел на проходной список. Как ходил потом для разъяснений к тому самому знакомому парню, чья фамилия была указана в нем. Как прикинул свои шансы уйти на фронт и решил рискнуть, обратившись за разрешением к руководителю.
– На вот. Моим потом занесешь, – протянул он Лехе аккуратно сложенные деньги, что получил сегодня в качестве расчета, когда увольнялся с завода.
Тот уставился на Виктора вопросительным взглядом.
– Я с ночи котомочку себе приготовлю, – пояснил ему тот, – чтоб мать не увидела. Белье положу, мыла кусок. Из погреба чего-нибудь съестного вытяну. А с утра как на работу буду уходить, так и сбегу. Они не заметят. Только сам-то я в военкомат направлюсь. А ты им завтра вечером попозже новость обо мне и сообщишь. А то сам понимаешь. Они же вцепятся в меня. Слез будет! Не пустят еще, повиснут на мне со слезами и причитаниями.
– Ну ты даешь! – протянул в ответ Леха. – Один в семье остался. Брат с сестрой не пойми где. Писем нет от них. И ты сбегаешь. Каково твоим старикам теперь будет?
– Вот и навещай их время от времени, – настойчиво произнес Виктор, прощаясь со старым другом.
У него действительно все получилось. Сбылось задуманное всего за один день. По-мужски, по-взрослому принял решение и тут же реализовал его. Ему еще семнадцать, а он уже носит военную форму и боевое оружие. Повзрослеть довелось рано, в два приема. В первый раз с началом войны, когда пришлось заменять на заводе тех мужиков, кого забирали на фронт. А потом с личным решением не оставаться в тылу, а самому уйти добровольцем на войну.
В запасном полку Виктор попал в роту, где готовили расчеты к станковым пулеметам. Учил материальную часть оружия, разбирал и собирал на занятиях тяжелый «максим», когда до него доходила очередь. Копал вместе со всеми сначала мерзлую весеннюю, а потом уже рыхлую и податливую лопате летнюю глинистую подмосковную почву. Устало маршировал на занятиях по строевой подготовке и никак не мог вбить себе в голову наставления сержантов о том, что это такая же необходимая часть воспитания воинской дисциплины в себе и отработка чувства локтя товарища. И ему, как и всем остальным новобранцам, пытались внушить, что свои индивидуальные навыки нужно присовокуплять к работе всего подразделения, привыкнуть к четкому выполнению команд и приказов. И только тогда будет успех в действиях, когда все будут едины.
Прибытие в первые дни службы в армии в запасной полк, что располагался в глубоком тылу, Виктора совсем не обрадовало. К суровой армейской дисциплине он привыкал с огромным трудом, прилагая еще больше усилий к этому, чем когда пришел работать на завод после окончания школы-семилетки. Ему выдали не новое да еще не очень хорошо постиранное белье в виде слегка укороченных кальсон с протертыми в них дырами да большой по размеру рубахи с широким воротом. Брюки защитного цвета тоже оказались уже ношеными, слишком широкими для него и с парой крупных масляных пятен на коленях. А вот гимнастерка досталась абсолютно новая и оказалась подходящей по размеру. В довершение дела Виктор получил совсем крохотную и довольно короткую шинель, а также едва державшуюся на голове из-за маленького размера шапку.
– Носи, дурень, и не жалуйся! – тихо промолвил ему прямо в ухо ротный старшина. – Тут харчей немного дают. Жрать будешь по тыловой норме. А еще нагрузки постоянные. Сейчас худой. Так через месяц совсем усохнешь. И шинелька тебе как раз в пору будет. А штаны сменяй с кем-нибудь, кто покрупнее. Белье сам потом в бане отстираешь. Второго комплекта не будет. Отжал покрепче и натянул на тело. На себе и высохнет.
Виктор принял совет старшины к сведению и тут же нашел того, кому его штаны пришлись впору, а выданные на складе были малы по размеру. И едва его настроение поднялось от проведения удачной сделки, как оно снова было испорчено. Всем новобранцам выдали ботинки размером начиная с сорок третьего и выше. Большинство же из них носило до того обувь по своим ногам и, как правило, меньше. Однако выбирать было не из чего. А радовало солдат только то, что обувь оказалась неплохого качества и поступила в страну по ленд-лизу от союзников.
Кое-как, с большим трудом, постоянно преодолевая себя, приучаясь к исполнению всех приказов и команд старших по званию, он день ото дня приучался к армейским порядкам. Изучение пулемета и остального стрелкового оружия давалось легко. Рытье окопов возле стрельбища не доставляло хлопот. Но скудное питание в полку по урезанной тыловой норме со временем начало на него и остальных бойцов свое пагубное воздействие. Силы медленно и бесповоротно уходили из заметно исхудавших за время службы тел. Меньшая по размеру одежда становилась впору. А вот физические нагрузки, которые поначалу давались легко, теперь уже выполнялись через силу.
Утром ослабленные новобранцы едва находили в себе силы пробудиться и подняться на ноги после громких криков сержантов. Весь день потом все как один только и ждали очередного захода в столовую, а не нового занятия по боевой подготовке, что так привлекали их в самом начале службы. Наливаемая в солдатский котелок похлебка всего с несколькими крупинками злаков и крохотным жировым пятном на поверхности казалась столь жидкой, что ее даже не хотели есть поначалу. Но голод менял предпочтения людей, и такое кушанье становилось желанным. А еще в армейский тыловой рацион входили распаренные и уже успевшие подгнить во время небрежного хранения овощи, что неприятно чувствовалось во время еды.
Но больше всего Виктору и его сослуживцам не нравился выдаваемый в столовой хлеб, который молодые солдаты и хлебом назвать стеснялись. Мука в нем была низкого сорта, плохо просеянной и смешанной как будто с мелкими опилками и еще чем-то, похожим на грубо перемолотые зерна какого-то злака. Но и такое перестало кого-либо смущать в полку. Привыкли, ели с аппетитом и, конечно, не наедались, а потому ждали следующего прихода в столовую, постоянно чувствовали голод и мечтали только о вкусной еде и продолжительном сне, чего так каждому недоставало.
– На еду вздумали жаловаться! – заорал на солдат в столовой внезапно прибывший туда комиссар полка после того, как кто-то из новобранцев высказал командиру свое недовольство.
Виктор и его товарищи мгновенно встали со своих мест, приветствуя по уставу старшего воинского начальника, лицо которого было в этот момент багровым от злости, а губы и руки тряслись от волнения и напряжения.
– Я вам покажу жаловаться! – снова заорал он, сделав короткую паузу, чтобы посмотреть на реакцию присутствующих в столовой солдат. – Вся страна голодает и надрывается на работе в тылу по двенадцать часов в день, без выходных, питаясь по карточкам, замерзая. В цехах, на заводах и на полях в колхозах работают женщины, старики и подростки. У станков мальчишки тринадцатилетние стоят. Люди делают все, чтобы армия была обеспечена необходимым имуществом и вооружением. А вы тут жаловаться вздумали. Да еще на фронт решили уходить, не получив должной подготовки.
Комиссар снова обвел всех своим цепким взглядом красных от напряжения глаз.
В его последних словах была истинная правда. В полку уже прошел слух о том, что в действующей армии кормят куда лучше, по другой норме, чем здесь, в глубоком тылу. А потому оголодавшие за несколько месяцев ребята, вчерашние мальчишки, многим из которых, как и Виктору, не было еще и восемнадцати лет, сразу начали мечтать о скорой отправке на передовую.
– Там хотя бы сытнее, – промолвил кто-то из них, когда разговор во время перекура снова зашел о еде.
Однако слухи о куда более калорийном питании в боевых частях на поверку не подтвердились. Виктор столкнулся с этим воочию. Из запасного полка его направили для прохождения службы на Центральный фронт, в одну из воюющих там стрелковых дивизий, что уже давно держала на довольно сложном участке оборону, зарывшись в землю, окопавшись и создав огромное количество позиций на передовой и вблизи нее. Согласно полученной воинской специальности Виктор попал служить в один из расчетов станкового пулемета, что не всегда удавалось новобранцам. Но до того момента в составе колонны солдат маршевой роты он прошагал не одну сотню километров по родной земле, таща на себе и неся с собой объемный по размеру и довольно тяжелый армейский скарб. Вещмешок за спиной, свернутая плащ-палатка, шинельная скатка, что при жаркой летней погоде своим соприкосновением с телом солдата приносила ему огромный дискомфорт, вызывали жгучее желание сбросить все эти вещи в ближайшую канаву. Однако на привалах, ночевках в лесах, полях, под открытым небом, в избах и сараях у местных жителей они всегда оказывались нужными, потому как шинель выполняла роль одеяла, а плащ-палатка – подстилки на землю. Либо наоборот.
А еще тяжелая стальная каска на ремне, фляга с водой на поясе, саперная лопатка в чехле на боку, длинная с примкнутым штыком винтовка за спиной. Вдобавок ко всему командиры добавили невероятно тяжелый деревянный патронный ящик с веревочными лямками, за которые приходилось держаться вдвоем с товарищем, потому как нести такой одному было просто не под силу. А потому на каждом привале любой солдат, прошагавший с ношей на плече или в руках, валился с ног от неимоверной усталости. Через короткие промежутки времени командиры подразделений криками поднимали изморенных бойцов, выстраивали их в колонну и снова гнали по жаре туда, где располагалось их будущее место службы.
Недельный марш по пыльным дорогам и тропам, по жаре, под палящим солнцем, с постоянной нехваткой воды, надоевшим до одури патронным ящиком в руке и шинельной скаткой через плечо свалили Виктора в глубокий и продолжительный сон. Он спал так крепко, что даже не услышал грохота разрывов вражеских бомб, что разносили в щепки какие-то складские постройки недалеко от того места, где остановилась на ночлег его маршевая солдатская рота. А потом, по прибытии в свою новую часть, он проспал сигнал на утреннее построение, за что угодил в наряд, пребывание в котором привело его на время в состав фронтовой похоронной команды.
Несколько дней он раскапывал когда-то обрушившиеся в предыдущую зиму или весну стенки траншей, что погребли на несколько месяцев под собой убитых в боях воинов. Извлекал их останки из-под разбитых минами и снарядами блиндажей, перетаскивал к месту захоронения тех, чьи тела находили другие в близлежащих лесах. А еще к бойцам его команды часто приносили павших на передовой еще вчера или в последние дни. Для всех он с товарищами копал широкие и просторные братские могилы, в каждую из которых порою помещались сразу несколько погибших в боях солдат.
– Помянешь с нами? – спросил Виктора пожилой боец, по возрасту не принятый в ряды тех, кто сражался на передовой, но вполне сгодившийся для службы в тыловых подразделениях, транспортных обозах и траурных похоронных командах.
Тот в знак отрицания помотал в ответ головой. Ему претила пагубная привычка употребления любого вида алкоголя, чем страдали, а оттого получали многие неприятности в жизни его соседи по улице, коллеги по работе на заводе, многие друзья. Он видел обезображенную пьянством внешность, которая всегда следовала бок о бок с бедностью в их семьях и с неприятностями на предприятии. И хотя солдатские поминки не были тем пьянством, что наблюдал он раньше до войны, согласиться с предложенным так и не решился.
Попав в пулеметный расчет после пребывания в похоронной команде, он сразу же снова оказался в роли землекопа. Саперная лопатка не покидала его ладоней многие дни подряд. Он вместе с бойцами вырыл десятки метров траншей, ходов сообщения, яму под будущий блиндаж и не меньше десятка основ для подготовки позиций своего собственного расчета со станковым пулеметом.
То и дело он, в составе групп из таких же молодых и недавно прибывших на фронт парней, отправлялся на разгрузку подошедших обозов или автомобильных колонн с продовольствием, имуществом, оружием и боеприпасами. Потом перетаскивал все это на заранее подготовленные склады в прифронтовой зоне или в ближнем тылу, а то и носил уже изрядно надоевшие деревянные ящики с веревочными лямками ближе к передовым укреплениям.
Настоящая служба началась для него только осенью, когда занятия по тактике и тренировки с материальной частью оружия сменялись караулами и дежурствами на одной из оборонительных линий. Летнюю жару и сентябрьскую легкую прохладу сменили октябрьские дожди, было холодно. Ослабленный недоеданием молодой организм давал о себе знать. Все мысли Виктора и его товарищей каждую минуту были направлены на то, чтобы заполучить дополнительный паек и хоть ненадолго почувствовать сытость в желудке. Ему снился ночью горячий хлеб из печи, что пекли сначала его престарелая бабушка, а потом мать или сестра. Виделся ему довоенный обед из заводской столовой и беленая молоком похлебка в глубокой тарелке на столе в родном доме. А еще вареная и смоченная маслом и обсыпанная зеленью картошка с собственного огорода да соленые огурцы из погреба.
– Мочи нет уже, так жрать охота, – пожаловался ему один из бойцов расчета, почти такой же молодой, всего на год старше самого Виктора. – Сейчас бы свой тройной паек смел бы зараз, не прожевывая.
Через несколько дней, когда немного распогодилось, выглянуло из-за облаков совсем не жаркое осеннее солнце и прекратилась череда затяжных дождей с обилием холодных, почти ледяных ночей, он снова угодил в наряд на разгрузку транспортного обоза.
– Видел, чего привезли? Такого раньше не было. А сегодня прям много, – тихо произнес, глядя прямо в глаза Виктору, его товарищ.
– Ты о чем? – не понял тот и повернулся в сторону упомянутого склада, куда они только что перетаскивали ящики, мешки и коробки.
– Тушенка там, дурья твоя башка! – обрушился на него собеседник, только что блеснувший своей наблюдательностью.
Виктор тяжело вздохнул. Прибытие на передовую продуктов питания, столь редких и дефицитных в солдатском рационе, со слов бывалых воинов, говорило ему только о том, что уже скоро придется ждать какого-то значимого события, скорее всего, наступления на их участке фронта. В бою он еще не был, а потому по своей юношеской наивности очень хотел побыстрее окунуться в самую гущу боев. Мечтал и даже бредил мыслями о ведении огня из своего пулемета и представлял себе целые поля, заваленные сраженными им телами врагов.
– Нас с тобой сегодня на ночь в караул назначат, – продолжил товарищ Виктора. – Я думаю, что ты склад у рощи пойдешь охранять, а я буду стоять на входе в траншеи со стороны батальонного пункта связи.
– А откуда ты знаешь, что нас именно туда назначат, а не в другое место? Сказал кто уже? – удивился солдат прозорливости и без того удивившего его своей наблюдательностью сослуживца.
– Не заметил, что ли? – сразу ответил ему тот. – Нас по кругу ставят в роте в караул. Каждый раз новое место. Мы с тобой были везде по одному разу, кроме склада у рощи и у того входа в траншеи.
Он повернул голову в направлении закрытого маскировочной сетью проема в невысоком и пологом склоне земли, за которым дальше следовал первым в размещении полевых укреплений блиндаж батальонного пункта связи.
– А дальше опять по новой. Я это уже заметил. Посты одни и те же, – проговорил товарищ Виктора.
– Ты к чему клонишь? – неожиданно спросил его тот в ответ.
– Жрать сильно охота! Вот к чему! – зашипел сослуживец.
– Ну! – надавил на него солдат, желая узнать у товарища его намерения.
– Обход всех постов караула примерно раз в час. Смена через четыре часа, – продолжил тот, решив не тратить время впустую и попытаться сразу привлечь Виктора на свою сторону.
– Я с тобой не пойду и тебе не советую, – побагровел парень, чувствуя, что задумал его товарищ что-то недоброе, опасное и явно преступное.
– Да умыкнем всего один ящик тушенки и все! – прошептал ему в ухо сослуживец. – Сами наедимся и ребят из нашего взвода накормим. Сколько ж в муках голодных можно быть?
Виктор задумался. Еды действительно сейчас всем не хватало. Но особенно страдали молодые, чьи организмы еще развивались. Молодым солдатам ощущение постоянного чувства голода в сочетании с большими физическими нагрузками на всевозможных работах давалось крайне тяжело.
– Как посты обойдут, так мы и рванем! – толкнул его в плечо товарищ. – Вдвоем одну коробку стащим. Никто потом не заметит. Тут их вон сколько. А если и поймут, что ее нет, так сначала всех тыловиков дергать начнут. На нас никто и не подумает.
– Так там свой солдат на посту стоит! – перебил собеседника Виктор.
– Нет там никого! – попытался осадить товарища сослуживец. – Раньше был, а потом перестали ставить. По кругу один ходит, охраняет сразу несколько ниш. Наши ребята после возвращения из караула постоянно смеются, что на этом участке, таком большом, всего один часовой, а потому враг там может спокойно действовать.
Виктор никогда не воровал. Тем более брать чужое, армейское, имущество, да еще в военное время, да в почти что боевой обстановке, он никак не мог себе позволить. Таких мыслей у него не было никогда.
Но голод мучил его настолько, что думать о чем-либо ином было невозможно.
– От моего поста до твоего почти рукой подать, – начал озвучивать сослуживец свой рискованный и опасный план действия. – Дождемся момента, когда обход состоится и тот часовой, что ходит по кругу, скроется из виду, да и махнем. Три-четыре минуты возни – и ходу назад.
– В ночной темноте как ты собираешься его увидеть? – поинтересовался Виктор.
– Ребята говорили, что за час он три раза должен обойти по кругу все посты. А ночь сегодня обещает быть светлой. Мы его вполне сможем видеть, – улыбнулся в ответ сослуживец, давая понять, что риск не так велик, как считает Виктор.
Все получилось так, как было спланировано. Луна освещала землю. Начальник караула обошел посты, проверил каждого в оговоренное время и скрылся в темных земляных коридорах траншей. Часовой у склада, на котором лежал запас тушенки в банках, был довольно хорошо виден издали, а потому его удаление из поля зрения тут же заметил сослуживец Виктора. Он подкрался к его посту, шепотом окликнул Виктора, и они вместе двинулись туда, куда хотели попасть.
Склад не был заперт. Лишь один навес из куска брезента закрывал вход в него. Дальше находилась обшитая грубо отесанными досками, ограждавшими внутренние стены, не очень широкая ниша в земле, напоминавшая полуземлянку. Бойцы подсветили ее горящей спичкой. Увидели приметные коробки. Осторожно, чтобы не шуметь, сняли одну сверху штабеля и в полной темноте двинулись назад.
Во мраке ночи никто не заметил в траншеях, что у двух возвращающихся с поста солдат карманы штанов и шинелей набиты банками с тушенкой. А едва оказавшись в расположении, в своей родной землянке, где жил целый взвод, довольные собой молодые солдаты устроили пир для тех, кто сейчас нуждался в дополнительном питании.
Тушенка за каких-то пять минут была съедена. Банки из-под нее тут же были собраны. Их закопали здесь же, в грунтовом полу землянки, в углу, под дальними от входа нарами. Сытые и оттого радостные солдаты тут же завалились спать, наслаждаясь давно не виданным ими всеми удовольствием. Среди них в это время не оказалось только фронтовых стариков, их наставников и старших в иерархии пулеметных расчетов, что спали ближе к своим позициям.
– …Красноармеец Волков, к командиру роты!.. Красноармеец Волков, к командиру роты! – пронеслось по солдатской цепи в траншеях через несколько дней.
Именно таким образом или с помощью специально отправленных вестовых передавались указания по всей линии оборонительных укреплений. Услышав свою фамилию, Виктор закинул за спину свою винтовку, кивнул старшему по команде и двинулся в направлении НП своего командира роты. Уже на половине пути, в одном из поворотов в траншеях, незнакомый ему солдат преградил путь и указал в сторону той самой землянки, где проживало подразделение Виктора. Тут же он увидел в ближних стрелковых ячейках высокого роста бойцов, один из которых держал на груди автомат. И все они смотрели именно на него, а не как было обычно – на сектор обстрела за бруствером, где находился враг.
Сердце молодого солдата тут же сжалось от нехорошего предчувствия. Спереди стояли трое крепких и плечистых бойцов в ватниках и с оружием в руках. Сзади, когда он обернулся, был замечен тот самый, что первым преградил ему путь. Виктор понял, что его направляют только по одному пути. Сдать назад уже не получится. Да и обстановка не та. И воспитан он слишком правильно, чтобы предательски бежать, спасая себя.
«Будь что будет», – подумал он и двинулся дальше, стараясь не смотреть на крепышей в ватных куртках.
– Красноармеец Волков по вашему приказанию… – оборвалась его фраза на полуслове, когда перед собой, в полумраке взводной землянки, он увидел не только командира своей роты, но еще и комбата, а также незнакомого ему представителя командного состава, знаки различия которого говорили, что он из особого отдела.
Ему все сразу стало ясно. Так хорошо отлаженное и спланированное действие, основанное на наблюдательности нескольких внимательных ребят из его взвода, вскрылось. Теперь за него придется отвечать по всей строгости военного времени. Недооценил он и его сослуживец работу тыловых служб, думая, что довольно легко покроется отсутствие одной коробки с банками тушенки. Что спишут они пропажу или вообще не заметят ее. Глупо все, глупо. Недостающие на складе продукты начали тщательно искать. Заработало следствие. А тот, со знаками различия НКВД, оказался не промах, опытный и въедливый. Всего день прошел, и кража вскрылась.
– Полакомились за народный счет?! – пробасил командир батальона. – Теперь четверо в дивизионном санбате с животами маются. Еще двое еле успевают до уборной добежать.
После этих слов комбат что-то поддел ногой в темноте под нарами, и оттуда к ногам Виктора вылетела одна из тех самых банок из-под тушенки, что он с товарищами закопал в углу.
– Мало того, что народное добро украли, так еще и боеспособность целого пулеметного подразделения подорвали.
Боец опустил голову. Не к этому он готовил себя мысленно, когда чуть более полугода назад сбегал на фронт, скрыв свои намерения от родителей, которым уже потом в письме коротко изложил, что у него все хорошо, что сыт, здоров и бьет ненавистных немцев. Сообщить что-либо иное о себе он не мог. Не хотел их расстраивать правдой о своем полуголодном существовании, о суровом окопном быте.
– Красноармеец Волков, сдать оружие! – резко сказал тот, что носил знаки различия НКВД.
Едва он это произнес, как чья-то сильная рука ловким движением вырвала из пальцев Виктора винтовку. Сразу после этого его тело резко развернули лицом ко входу и сдернули с плеч и с пояса ремни с подсумками и саперной лопаткой, забрали противогазную сумку.
Солдат не сопротивлялся. Он обессилил от осознания того положения, в которое угодил по слабости характера, по воле другого человека, своего сослуживца, на уговоры которого так легко купился. Пошел на преступление из-за одолевшего и доконавшего его и товарищей голода. Преступил запретную черту ради других, кого по уличным мальчишеским неписаным законам уважал и оберегал. Они все были его командой, все заодно, в едином строю. Каждый мог прикрыть в бою товарищу спину. Их этому учили старшие солдаты-наставники, заменившие на передовой отцов и старших братьев. А теперь слабость характеров и организмов, полная неподготовленность к крутым поворотам судьбы у его малоопытных в житейских делах сослуживцев привели его к аресту. Многих из тех, с кем он делил землянку и ел из одного котелка, воспитывала не улица. Не привыкли они выживать в суровых условиях городских рабочих кварталов, где царило лидерство сильных, отважных и крепких духом ребят. Где каждый отвечал за сказанное слово, был способен на поступок и уважал товарищество и братство.
– Расстреляют? – Виктору показалось, будто ему вонзили острый нож в грудь, когда он услышал слова комбата, адресованные особисту.
– Не мне решать, – ответил тот и скомандовал солдату: – Пошел!
Дальнейшее действие для молодого бойца происходило как в тумане. Он очень плохо соображал, почти ничего не слышал, смотрел только себе под ноги и подчинялся голосу того человека, что шел позади. И сразу, очутившись в коридорах траншей, заметил на себе взгляды солдат своего батальона, мимо которых его вели в неизвестном направлении, а они провожали его глазами, еще не зная ничего о том, что произошло.
– Куда это Витьку? – спросил один.
– Помалкивай пока, – оборвал его второй.
Как назло, заморосил ледяной дождь, капли которого стали колко бить по его лицу, которое он ничем не мог защитить, не смел прикрыть руками, потому как держал их за спиной. Шинель и шапка на голове, а затем и валенки на ногах моментально стали мокрыми, а потом начали покрываться тончайшей корочкой льда. Ему стало сначала очень жарко. Пот выступил по всему телу. Потом ему вдруг стало очень холодно. К моросящему ледяному дождю добавился ветер. Это произошло в тот момент, когда особист вывел его из петляющих траншей и повел по поляне к лесу, в котором располагались полковые штабы, службы, склады. В том числе и тот самый, который стал злополучным для красноармейца Волкова.
Вели его так больше часа. А потому Виктор довольно быстро понял, что путь его лежит не в резиденцию особого отдела родного полка, а намного дальше. Туда, где базировалось подразделение НКВД всей дивизии. И это значило, что вина его настолько тягостна, что заниматься делом о хищении нескольких банок тушенки будут на куда более высоком уровне. Усугубляется его положение подрывом боеспособности целого подразделения. Следовательно, наказание для него выглядит намного суровее, чем он себе мог представить. А зловещее «расстреляют» становится реальностью.
Путь конвоя из двух солдат особого отдела и полкового особиста завершился на окраине лесочка, где под обширными кронами высоких деревьев удачно прятались от любопытных глаз две бревенчатые деревенские избы. За ними виднелись еще постройки – большой каменный амбар, конюшня, низенькая баня и еще пара сараев, да навес под сено или дрова. Кругом ходили сурового вида рослые, широкоплечие солдаты с оружием. Пахло варевом от скрытой с глаз кухни. И слышался странный, похожий на протяжный вой звук, доносившийся со стороны не то амбара, не то конюшни, что стояла рядом.
– Стой! – прозвучала за спиной Виктора резкая и громко произнесенная команда.
Она в одно мгновение сковала его тело, парализовала волю. Кожа начала будто гореть от волнения и отчаяния. Хотелось выть и кричать, доказывать им всем, кто стоял сейчас вокруг, что само отчаяние, а не злой умысел направило его на путь хищения продуктов питания. Но всем вокруг него было наплевать на его мысли и чувства. Они монотонно делали свою суровую работу.
Чьи-то крепкие пальцы спороли с него петлицы, сорвали с шапки звездочку, обшарили карманы, изъяв из них все содержимое: крохотный складной перочинный нож, ложку, завернутые в платочек комсомольский билет и красноармейскую книжку. Забрали кисет с махоркой и самодельную зажигалку, изготовленную умелыми руками Виктора еще в цехах родного механического завода.
– Пошел! – толкнули его в спину.
Ну все! Конец! Сейчас расстреляют! Какой бесславный конец жизни! Ни тебе геройских подвигов, ни отражения вражеских атак, ни штыковых, ни метких пуль! Конец! Конец! Конец!
Шатаясь из стороны в сторону, с трудом переставляя ватные ноги, Виктор брел вперед – туда, куда его направляли солдаты особого отдела дивизии.
– Лицом к стене! – резанули по сердцу парня громкие слова кого-то сзади.
– Это конец, – еле слышно прошептал он самому себе, прижимаясь горящей щекой к ледяной каменной кладке деревенского амбара.
Ему захотелось завыть от отчаяния, упасть на землю, не вставать. Пусть так расстреливают. Все равно конец всей жизни столь бесславен, что теперь уже совсем все равно, как она завершится.
– Заходи! – снова прозвучал строгий голос.
Виктор открыл глаза. Слева от него была распахнута дверь в широкий темный проем, из которого тянуло мерзлой сыростью и смесью неприятных запахов. Его подтолкнули. Кто-то даже хихикнул позади. Он медленно переступил порог, и его снова подтолкнули в спину, отчего Виктор едва не упал лицом вниз.
Через несколько секунд глаза парня стали привыкать к полумраку довольно большого, наполовину утопающего в землю помещения с каменными стенами и четырьмя крошечными, с решетками в них, окошками. Света они пропускали внутрь столь мало, что его едва хватало для элементарного ориентирования в пространстве. Холодный и сырой воздух внутри был пропитан запахами давно не мытых тел и ношеных портянок. Смрадом тянуло от большого ведра с человеческими испражнениями, что стояло в углу. Помещение было почти до отказа набито людьми в военной форме: шинелях, бушлатах, ватниках, солдатских шапках. Мелькнули пилотка и кубанка, комсоставский меховой жилет и сильно поношенная вытертая кожаная куртка. Люди сгорбленно и молча сидели везде, куда только удавалось кинуть взгляд. Кто-то негромко стонал, раскачиваясь вперед-назад. Еще кто-то постоянно всхлипывал и причитал, перечисляя вполголоса несколько женских имен, видимо дочерей.
Виктор нашел себе место под окном. Но уже скоро сильно замерз на сквозняке, а потому, начав со временем неплохо ориентироваться в помещении, перебрался в другое место, расположился посреди нескольких солдат, один из которых что-то бормотал себе под нос, а другой громко шмыгал носом. Выбирать ему было не из чего. А потому ждать расстрела он решил тут, впав в то состояние, когда человека охватывает полное равнодушие к своей судьбе, покорность сторонней воле.
До вечера, а потом и на следующий день в помещение было доставлено на содержание еще несколько человек в солдатском обмундировании, а также двое в гражданской одежде, причину попадания которых сюда никто не стал выяснять. Вскоре их вызвали, они ушли и назад уже не вернулись. Пару раз солдаты выводили из двери двух-трех арестантов, которые приносили в помещение деревянный бак с питьевой водой, а потом выносили на улицу помойное ведро.
Утро третьего дня началось с того, что в распахнутую дверь громкий низкий голос выкрикнул фамилию одного из арестантов. Названный человек в солдатском ватнике и в кубанке, медленно шагая, шатаясь из стороны в сторону и тяжело, с шумом дыша, поднялся по ступенькам наверх. Дверь за ним закрылась, а через несколько минут где-то за пределами помещения раздался хлесткий хлопок винтовочного выстрела.
Арестанты разом вздрогнули. В помещении началось роптание. Послышались причитания и ругань. Такого скорого развития событий никто из них не ожидал.
– Неужели началось? – прерывисто произнес один из тех, что находился рядом с Виктором.
Дверь снова распахнулась. Голос из-за ее пределов громко назвал следующую фамилию, обладатель которой еще несколько минут после этого никак не мог подняться. Громко с хрипом плача, бормоча что-то вроде «простите меня, пожалуйста», он, пригнувшись, прижав к животу согнутые в локтях руки, сотрясаясь всем телом, медленно прошагал к выходу.
– Быстрее! – крикнул ему конвойный.
Дверь за ними закрылась. Через пару минут послышался душераздирающий крик, смешанный не то с воем, не то с плачем. Прогремел выстрел. Все сразу стихло.
– Языка взятого не довел, – сдавленно прохрипел сидевший рядом с Виктором боец, тот самый, что постоянно громко шмыгал носом. – Три дня его пасли. Взяли наконец. Шесть часов потом пробирались назад. Нас засекли. Так пока прятались, перестарались. Задохнулся он у нас с кляпом во рту. Так что, меня теперь за это к стенке ставить?
Солдат посмотрел на Виктора. Они встретились взглядами. Такого смелого и решительного отчаяния во взгляде, такой силы в глазах человека, по всему видно, давно воевавшего, служившего в разведке, пересекавшего, рискуя жизнью, линию фронта, парень еще никогда ни у кого не видел.
– Я с Финской воюю, – начал бить себя кулаком в грудь солдат. – У меня две медали. А меня к стенке за все мои заслуги?
Он отвернулся. Виктор закрыл глаза, сдавив веки. Кто он теперь по сравнению с тем самым фронтовиком-разведчиком, который сидел рядом с ним больше суток? Мелкая жалкая вороватая тварь! Не больше. Поддался на уговор. Украл и попался. Так получи по заслугам!
Нервозность и гул в помещении нарушили скрип двери и голос, произнесший новую фамилию. Ее обладатель возник из мрака недалеко от входа. Лица его видно не было. В проникающем со стороны входа дневном свете вырисовывался только его силуэт. Названный человек снял с головы шапку, повернулся ко всем присутствующим и произнес сдавленным, простуженным голосом:
– Простите меня за все, люди добрые!
Он отвесил всем еле заметный поклон, накинул на голову снятую ранее шапку и вышел за дверь. Минут через пять раздался выстрел.
В помещении началась возня. Люди нервничали. То с одного угла, то со второго слышались молитвы. Кто-то постанывал, кто-то негромко причитал, кто-то плакал. Виктор почувствовал, что не может контролировать эмоции. Его сильно трясло от холода, а еще больше от крайней степени волнения, от животного страха за свою жизнь.
Снова распахнулась дверь. Из-за нее голос назвал новую фамилию. Ее обладатель медленно поднялся и, враскачку ковыляя, сгибаясь к земле, молча проследовал к выходу. Дверь с грохотом закрылась. Минута, другая, третья. Выстрел.
Опять из дверного проема голос называет фамилию. Опять кто-то, с трудом переставляя ноги, шагает к нему, стонет и что-то бормочет на ходу. Проходят минуты. Звучит выстрел. Так повторяется раз за разом. Виктор с волнением пытается сосчитать количество людей, покинувших помещение. Сбивается на десяти. Дальше теряется. Но из-за двери продолжают периодически называть новую фамилию. Пауза в несколько минут – и снова грохочет выстрел.
Потом опять пауза. Она затягивается. Уже минут двадцать никого не зовут.
– Обедать, видать, пошли, – хрипит рядом с Виктором солдат-разведчик.
Едва он это произносит, как дверь распахивается настежь. В помещение проникает непривычно широкая полоса яркого дневного света. В проеме виднеется высокая и широкая в плечах фигура представителя особого отдела дивизии. Он выкрикивает одну за другой четыре фамилии. И вдруг звучит пятая, последняя, произнесенная хлестко, словно удар кнутом по мокрой спине:
– Волков!
Виктор вздрогнул от неожиданности. Тело его машинально согнулось. Голова вжалась в плечи. Локти притянулись к тощим костлявым бокам. Дыхание остановилось. Сердце начало колотиться со скорострельностью пулемета, едва не выпрыгивая из худенькой груди парня под ватником и шинелью.
– Нет! – еле слышно выдавил он из себя.
– Волков! – взревел голос из дверного проема.
Никогда еще Виктор не чувствовал себя столь скверно, как сейчас. Никогда его ноги не были такими тяжелыми и непослушными, а тело таким неповоротливым, как в эти секунды. Он не понимал и не осознавал, что его нижняя челюсть расслабленно опустилась вниз и рот оттого широко открылся. Не думал и не чувствовал, как его взгляд застыл на дверном проеме. Он медленно поднялся со своего места, поджал к низу живота еле сжатые в кулаки руки и, шаркая валенками по земляному полу, направился к выходу. В ближайшие полминуты он был вне себя, не видел и не слышал ничего вокруг. Не ощущал на себе пронзительных и сочувствующих взглядов тех, чьи фамилии еще не были названы представителем особого отдела.
В себя пришел он лишь тогда, когда столкнулся плечом к плечу с точно таким же бедолагой, кто, как и он, следовал сейчас, вопреки личной воле, к выходу, к собственной смерти. Они случайно переглянулись. От встреченного взгляда Виктора передернуло. Он сразу подумал, что сейчас его глаза точно такие же, как и у этого человека: страшные, напуганные, изможденные, с выражением полного бессилия из-за сложившейся ситуации.
Неужели конец? Неужели все в этой жизни перечеркнуто окончательно и бесповоротно? Будто и не было родителей, братьев, сестер, улицы, дворовой шпаны, механического завода, голодного пребывания в запасном полку. А потом изнурительной, почти без сна, службы тут, на передовой, на линии фронта. Он даже толком не повоевал еще. Не сделал ни одного выстрела по врагу. Не был в настоящем бою. Не совершил поступка, подвига, наконец. Все, что и выпало на его долю – это бесконечные земляные работы, рытье километров траншей и ходов сообщения, строительство блиндажей и перетаскивание от места к месту бесчисленного количества ящиков с патронами, минами, снарядами. И все это в полевых условиях, со скудным питанием, в холод, сырость, под дождями.
Не к этому всему он стремился, когда рвался досрочно на фронт!
Все кончено! Все кончено! Все кончено! Всему конец! Черный, крайне печальный и бесславный конец!
Из амбара на свежий воздух вывели пятерых. Свежий воздух сразу опьянил томившихся почти двое суток в застенках людей. Глаза резало от дневного света.
– То по одному расстреливали, а теперь на партии перешли, – с горестным сарказмом процедил один из арестантов, своими словами напомнив всем о том, ради чего они тут сейчас оказались. – Торопятся, видать.
– За мной! – прервал его представитель особого отдела – огромного роста и богатырского телосложения сержант госбезопасности, облаченный в форменный полушубок, туго опоясанный ремнями и портупеей.
За ним и остальными следовали несколько высоких и крепких на вид солдат с винтовками наперевес.
– Лицом к стене. По одному за мной, – произнес богатырь, когда вся процессия прошла по широкому двору и приблизилась к одному из бревенчатых строений с широким крыльцом перед входом.
Он вошел в избу, настежь распахнув перед собой дверь, и назвал одну из фамилий тех людей, в числе которых Виктор прибыл к этому месту. Названный человек послушно исчез в темноте дверного проема здания. Минут через пять дверь снова широко распахнулась. Первым из нее вышел и встал рядом богатырь-особист. За ним, пригнувшись и сложив руки за спиной, почти выбежал арестант. Прозвучала следующая фамилия. Церемония повторилась.
Виктор, как и все, стоял возле стены опустив голову. Глаза его были широко открыты, но видеть что-либо вокруг себя у него не имелось никакой возможности. Обстановка и страх не позволяли вертеть головой. Обо всем он мог судить лишь по мельканиям ног, попадавшимся в поле его зрения, и звукам, доносившимся отовсюду. В какое-то мгновение ему даже показалось, что их уже ставят к той самой стенке, возле которой расстрельные приговоры приводят в исполнение. Но все шло как-то не так. Время неумолимо тянулось. Вызвали их не по одному, а сразу пятерых. Повели куда-то в сторону. Тела тех, кого уже расстреляли, рядом никто не увидел.
Прошло еще минут пять-семь, и снова сержант госбезопасности вывел из двери обладателя ранее названной фамилии. Тот встал возле Виктора. Богатырь вызвал следующего.
– Ну? – нетерпеливо произнес кто-то шепотом из арестантов.
– Разговорчики! – моментально осек его один из солдат, что с винтовкой наперевес стоял поблизости.
– Волков! – услышал Виктор свою фамилию, когда дошла до него очередь.
Колени парня дернулись и затряслись. По телу пробежала волна жара. Но, несмотря на него, оставались холодными, почти ледяными, кисти и ступни.
Он послушно прошел в дом, миновал крохотный темный коридор и очутился в просторной прокуренной комнате с низким потолком и несколькими окнами в стенах, посреди которой стоял широкий стол, а за ним восседали два человека средних лет в военной форме со знаками различия НКВД. Рядом со столом, сложив на поясе руки, стоял высокий широкоплечий мужчина в свитере вместо гимнастерки, в синих галифе и начищенных до блеска хромовых сапогах. Именно он невольно и приковал к себе внимание Виктора. Богатырское, как и сержанта госбезопасности на входе, телосложение. Огромного размера руки. Большая, бритая наголо голова, широкие скулы, огромные губы. А главное – его лицо и взгляд. Такого сурового вида, таких злых глаз, столь страшного выражения лица Виктор еще не видел никогда. Человек в свитере одной своей внешностью сломил остатки воли парня.
– Фамилия?! – прогремел его взрывной, словно удар снаряда, голос.
– Красноармеец Волков! – еле слышно от волнения и оттого сдавленных легких произнес боец.
Сидевшие за столом одновременно посмотрели на него, потом так же одновременно опустили глаза на лежавшие перед ними бумаги.
– Двадцать четвертого года. Заводской рабочий. Доброволец. Образование – семь классов, – прочитал в разложенных перед собой на столе бумагах один из тех, кто находился за столом, и тут же добавил, подняв на Виктора глаза: – Да ему еще и восемнадцати нет!
Теперь на Виктора они посмотрели втроем.
– Повезло же тебе, парень! – продолжил говорящий. – Преступление хоть и серьезное и наказание отменено не будет, только реальный срок тебе заменен на три месяца пребывания в составе дивизионной штрафной роты. Искупишь вину кровью – и судимость твоя будет снята. Тогда жизнь свою заново начнешь.
Поначалу Виктор не понял, что ему сказали. Ясным для него было только то, что его не расстреляют. Такого сурового приговора, в отличие от тех людей, кого вызывали из амбара наружу, ему не вынесли. Избежали смерти сегодня и те, с кем его вывел на свежий воздух сержант-богатырь в опоясанном ремнями форменном полушубке.
– За мной! – скомандовал тот, и все пятеро только что избежавших расстрела арестантов, шатаясь от осознания услышанного ими минуты назад в комнате за темным коридором приговора, послушно засеменили вереницей вслед за ним.
Виктор не находил себе места. Мысли его терялись в потоке чувств. Ледяной холод, сковавший его тело под теплым армейским обмундированием, сменился жаром. Ему хотелось скинуть с себя сначала шинель, потом ватник. Хотелось закричать от счастья. Суровый расстрельный приговор отменили. Есть шанс и вовсе снять судимость. Только с помощью чего?.. Штрафная рота дивизионного подчинения. Что это такое? Он уже слышал о существовании подобных воинских частей. Но никогда ему еще не приходилось слышать каких-либо подробностей о них и об особенностях службы там.
Ничего не видя перед собой от переполняющих его чувств, он не заметил, как оказался возле мертвых тел тех самых людей, что провели с ним более суток в заточении внутри огромного колхозного амбара. Их расстреляли всего два-три часа назад по приговору тех самых людей, что сидели за столом в бревенчатой избе, смотрели после на Виктора и сообщили ему об отмене для него смертного приговора.
Взгляд его застыл на мертвых телах в армейском обмундировании, что лежали в неестественных позах, с вытянутыми руками и ногами возле каменной стены амбара. Казалось, что их волокли или тащили, взявшись за конечности. Лица бледные, застывшие, неестественного цвета. Рты раскрыты. Глаза полузакрыты. Для них все уже закончилось. Финишная черта жизни пересечена навсегда.
– Что встали? Вон лопаты лежат. Берите – и за мной. Будете могилу предателям и изменникам копать, – громко произнес сержант-великан и зашагал дальше.
Виктор и остальные, подобрав с земли инструменты, послушно двинулись за ним. Их путь завершился в нескольких сотнях метров, там, где начинался ближайший лес, возле нескольких широких и пологих земляных холмиков, обозначенных воткнутыми в них табличками с цифрами, написанными химическим карандашом. Сержант, прикинув что-то на глазок, воткнул в землю несколько кольев, обозначив ими некие границы, назначение которых знал только он сам.
– Копать на метр в глубину. К работе приступить. На все тридцать минут, – бегло и громко произнес он и отошел в сторону, где закурил и завел беседу с одним из бойцов конвойной группы.
Отметки на земле, схожие с границами пологих холмиков и состоящие с ними в одну линию, дали понять Виктору, что копать ему и его коллегам по отмене смертного приговора придется не иначе как могилы под место предстоящего захоронения тех, кого сегодня утром расстреляли, чьи тела лежали под каменной стеной амбара.
– Пока нам повезло, – вполголоса протянул один из арестантов, который оказался во время работы рядом с Виктором. – Штрафная рота не так страшна.
– Ну конечно! – тихо возразил ему второй. – Ты хоть одного человека знаешь, кто в них был? Я вот не знаю. А почему? Да потому что из них не возвращаются. Созданы они для перемалывания таких, как мы. Совершил преступление – искупи вину кровью. А прямо значит – умри в бою!
– А как это? Как вину кровью можно искупить? – перебил его Виктор.
Говоривший солдат замолчал. Подняв из-под шапки глаза, обвел взглядом вокруг себя, посмотрел в сторону конвойных. Убедившись, что помешать ему ответить на вопрос никто не сможет, заговорил:
– Собирают боевое подразделение из всяких нарушителей воинской дисциплины, из преступников. Кто-то что-то украл, кто-то кого-то ударил, приказ не выполнил, устав грубо нарушил. А еще говорят, что уголовников из тюрем и лагерей доставляют для искупления вины перед Родиной и чтобы судимость с них сняли. И уже в сформированной роте отдают всем приказ, который заранее считается невыполнимым. Например, взять неприступную высоту. Или провести разведку боем, в ходе которой выявляются огневые точки врага и его слабые места в обороне. Туда и бросают штрафников. Вроде бы и не так жалко таких, потому как они неблагонадежные. А заодно и шанс дается на снятие судимости. Приказ выполнил, сам выжил – судимость автоматически с тебя снимается. Ну а если погиб или ранен, то принято считать, что позор свой ты кровью смыл. Но это я тебе по-простому объяснил.
– Ты теперь лучше скажи ему и мне, как выжить при выполнении невыполнимой боевой задачи? – задал вопрос еще один арестант, выслушав слова первого.
Его вопрос остался без ответа, так как конвойные привели к ним вторую группу солдат из амбара, по всей видимости, тоже избежавших расстрельного приговора и зачисленных в списки штрафной роты. Тем, кто копал могилу, в глаза бросилось то, что они несли на весу, взяв за руки и за ноги, тех самых мертвецов, кто был расстрелян утром. По указанию сержанта-великана они небрежно сложили безжизненные тела близ будущей могилы и отправились прочь. А через пять минут пришли снова, принеся на то же место очередных покойников.
Третья группа прибывших арестантов из амбара по указанию сержанта-великана начала раздевать мертвецов, снимая обмундирование, оставляя их только в нижнем белье. Они же волоком стащили покойников вниз, на дно уже готовых могил, и забросали их землей, завершив тем самым захоронение.
Виктор грел замерзшие руки над пламенем костра, сев на корточки и глядя перед собой. Он думал о доме, о матери с отцом, о том, что каким-то чудом избежал крайне сурового наказания за, казалось бы, не самое страшное преступление. Но все усугублялось войной, военным, фронтовым положением, где погоня за укреплением воинской дисциплины была очень важна. Жестко и жестоко карались любые действия не по уставу, не по законам военного времени.
Еще вчера он провел ночь в колхозном амбаре, приспособленном для содержания арестантов, в компании таких, кто преступил закон, нарушил устав, не выполнил приказ командиров. Потом участвовал в захоронении тех, кому военный трибунал вынес расстрельный приговор. Затем убыл в направлении передовой, где оказался снова в окопах, в земляных укреплениях. Тут кто-то из командиров упомянул его фамилию в списках на комплектование одного из взводов, для которого была выделена отдельная землянка, длинная и просторная, кем-то уже обжитая, о чем говорило наличие нар, простенькой печи недалеко от входа и длинного стола, изготовленного из плохо обработанных досок.
Обычный армейский военно-полевой быт. Вот только радости никому из заселивших это солдатское жилище он не принес. Лица штрафников были озабоченными и крайне суровыми. Улыбок не было, шуток никто не произносил. Каждый осознавал то положение, в котором оказался по воле судьбы.
– Вот только я понять никак не могу, – сказал Виктору тот самый солдат-разведчик, что пребывал в амбаре вместе с ним, а сейчас сидел рядом у костра. – Воровать тушенку тебя твой товарищ подбил. На дело вы с ним вдвоем пошли. Жрали потом ее вдесятером. А в особый отдел ты один загремел. И в штрафную одного тебя сослали. Остальным, получается, все с рук сошло? И того, кто тебя с пути сбил, тоже простили? Ответ за все ты один держишь? Козлом отпущения сделали?
– Не знаю, – тихо ответил ему Виктор. – Может, и простили.
– Не бывает так, парень! – резко произнес разведчик. – Значит, кто-то из тех, кого за задницу поймали, когда он поносом исходил, сдал тебя с потрохами. Тебя же не допрашивали в особом отделе, а сразу перед фактом совершенного преступления поставили.
Виктор повернулся к собеседнику и озадаченно посмотрел на него.
– Вот тебе и ответ! – вздернул бровями разведчик. – Ребят из своего взвода ты пожалел от души. Тушенки для них спер у государства. Подкормить по-братски задумал. Они наелись от пуза. Наслаждение до крайней степени блаженства получили. А тебя сдали, когда жареным запахло. Теперь ты за свою доброту отвечаешь по всей строгости военного времени, а они чистенькими остались.
Виктор в ответ протяжно шмыгнул носом. Сказать ему было нечего. Бежать в особый отдел и добиваться правды он не собирался. Не в его правилах предпринимать такие шаги. В суровых условиях улиц городских рабочих кварталов быстро воспитывалось уважение к товариществу и презрение к тем, кто предавал других или умело прятал свою вину, подставляя товарищей, вместо того, чтобы честно и по-братски отвечать перед людьми, перед законами государства и улицы. Но жалеть и прощать никого он тоже не хотел. В его среде за подобное вину не снимали, за все потом спрашивали, сурово и жестоко карали. Иначе было нельзя. Или ты на стороне своего района, квартала, товарищей, или ты чужак для всех и будешь наказан остальными. Теми, кто чтит существующие условия и порядки, уважает неписаные, но действующие в настоящем законы.
И он спросит, но потом. Обязательно спросит. Вот только если выживет. А в штрафной роте, куда он попал, уцелеть не так просто. И солдатская молва уже разнесла по окопам легенды о кровопролитных боях с участием подобных подразделений. Утешительных слов в тех рассказах было крайне мало. Никто, по слухам, живыми из них не возвращается. А если кому это удается, того считают едва ли не заговоренным от смерти.
Слушая бойцов штрафной роты, Виктор не заметил, как стал заканчиваться день и начал приближаться вечер. Еле заметное небесное светило, проходя высоко за облаками, говорило всем о скором наступлении темноты. До нее оставалось не более пары часов. По окопной солдатской цепи пронеслась весть о прибытии повозки с горячим питанием. А вскоре этим же путем была пущена команда о построении возле прибывшей полевой кухни. Гнать никого из штрафников туда не надо было. Давно забытый в условиях передовой запах сытного варева распространился далеко за пределы лесной поляны, где разместилась поварская подвода.
– Не дадут нам спокойно пожить еще денек-другой! – проворчал разведчик сразу после того, как по солдатской цепи пронеслась весть о прибытии полевой кухни.
– Ты чего? – впервые за последние дни улыбнулся Виктор и дружески толкнул его в плечо.
– Не понял ты, что ли? – огрызнулся тот в ответ.
– Ну, чего ты? Пошли брюхо набивать! Сколько голодать можно? Скоро пухнуть начнем! – начал трясти его за рукав молодой солдат, не понимая негативной реакции товарища в той ситуации, когда надо радоваться и наслаждаться крохотным, но по-настоящему счастливым моментом, что смог выпасть им всем в тягостные дни службы в штрафном подразделении.
– Витек, молод ты еще, – начал тот, следуя за ним в направлении полевой кухни. – Не воевал толком, а потому не знаешь ничего. Кормят так брата нашего только потому, что завтра нам всем в бой идти. А в простую драку нас не пустят. Мы – штрафники. Нас на убой отправят. Вот увидишь.
Они остановились. Виктор повернулся к разведчику и сосредоточенно посмотрел на него.
– Так всегда бывает, поверь мне, – продолжил тот. – Завтра еще и по сто граммов нальют. Как это случится, так, считай, конец наш к нам и приблизился. Значит – началось. Жди команды вперед.
– Чего встали? Сами жрать не хотите, так других на кухню пустите! – заворчали на них в траншее солдаты, которым остановившиеся Виктор и разведчик преградили путь.
Несмотря на скорбные по звучанию слова, молодой солдат забыл о них, как только в его котелок повар-старшина плеснул содержимое большого половника. В ноздри парня сразу ударил запах наваристого супа. Обилие выделившейся слюны парализовало все остальные чувства, кроме чувства голода. Горячий суп моментально согрел внутренности, и Виктор испытал чувство наслаждения. Забытый на вкус кусок мяса был проглочен, едва попал в рот солдата.
Виктор спешил наесться. Кусок горячего хлеба в руке был поначалу забыт им, но потом все равно пошел в употребление. Часть его была съедена вслед за супом. А его остатками он вычистил свой котелок насухо и лишь тогда оторвал взгляд от еды и осмотрелся по сторонам. Все вокруг него делали то же самое. Солдаты ели, не обращая внимания ни на кого. Казалось, что даже начавшийся обстрел или бомбежка не смогли бы отвлечь изголодавшихся людей от их занятия.
– Тут еще осталось. Раздать? – донесся до ушей парня голос со стороны кухонной подводы.
Уличное воспитание, в котором быть шустрым считалось едва ли не основой всего остального, сделало свое дело. Едва стоявший рядом со старшиной-поваром офицер дал добро в ответ на его вопрос, Виктор устремился к ним, а потому на раздаче оказался первым. И снова наваристый, с кусочком мяса, суп, с гущей, поднятой с самого дна, оказался в его котелке. Забыв о куске хлеба, парень принялся жадно есть полученную добавку. Глотал, почти не жуя. Откашлялся с непривычки и снова глотал.
На мгновение он поднял глаза и увидел перед собой улыбающегося разведчика. Тот смотрел на Виктора и едва ли не смеялся. Тому стало немного стыдно. Все то, что он сейчас делал, выглядело не по-товарищески, не по-братски. В рабочих кварталах ребята могли за подобное строго наказать. Делиться добычей, отдавать последнее тому, кто нуждается, считалось нормой. Взаимовыручка приветствовалась и высоко ценилась. Разведчик уже третий день был с ним рядом. Они смогли подружиться. Вместе ждали вынесения приговора, вместе грелись у костра. Спиной к спине спали на нарах в землянке. И даже в наряд по заготовке дров для печи были назначены вместе. Только сейчас его товарищ не успел к раздаче добавки. И Виктор чувствовал себя обязанным с ним поделиться. С виноватым видом он протянул разведчику свой котелок, подкрепив этот жест словами:
– Давай! А то мне много будет!
На самом деле ему было мало и этого. Но поступить иначе он не мог. Считал правильным отдать товарищу последнее.
– Да ешь ты, дурья голова, – заулыбался тот в ответ.
Когда они сели рядом, немного в стороне ото всех, опытный солдат добавил серьезным тоном:
– На сегодня все. Больше ничего не принимай. Утром, если предложат еду, откажись. Скорее всего, не предложат, но наш брат-штрафник с голодухи может по неопытности согласиться. А делать этого нельзя.
Виктор вопросительно уставился на товарища.
– Это если ранят в живот. Кишки пустыми должны быть перед боем. Если полные, то никак не выжить. А так шанс выжить есть, – уточнил тот и добавил: – А вот сто граммов выпей. Напряжение снимешь. Да еще и злее станешь.
Разведчик попытался улыбнуться, но выданная за улыбку гримаса искривила его лицо так, что оно показалось Виктору страшно комичным. Почувствовав это, опытный солдат предпочел отвернуться и замолчать.
Их общение прервала донесшаяся команда на получение оружия. Солдатская масса, быстро собравшись в единый строй, начала вытягиваться в направлении подъехавших подвод, с которых бойцы подразделения НКВД выдавали штрафникам винтовки и патроны.
– Назвать фамилию, расписаться, потом на следующей получить по пятьдесят патронов, – монотонно повторял раз за разом солдат, встречавший штрафников у телег с оружием.
Они послушно выполняли его команду. Подходили к одной подводе, где называли себя под запись. Расписывались, где указывал им красноармеец-писарь. Затем шли ко второй, с которой брали винтовку с примкнутым к ней штыком. Потом двигались к третьей, получали там патроны и отступали в сторону.
Парень в кубанке и в короткополой шинели со знаками различия армейского лейтенанта начал выкрикивать фамилии, зачитывая их со своего кожаного планшета. Бегло назвав первые пятнадцать, он вытянул в сторону левую руку, дав сигнал на построение, и громко выкрикнул:
– Первое отделение первого взвода, становись!
Виктор с разведчиком оказались в этом списке, а потому проследовали в том направлении, куда указал лейтенант.
– Вот и определились, – произнес опытный солдат. – Значит, нам с тобой, Витек, воевать теперь вместе, в одном отделении, в одном взводе и под командованием одного человека.
Молодой солдат невольно улыбнулся в ответ на слова старшего товарища. С таким, как он, хорошим наставником в трудном деле он и хотел сейчас оказаться рядом.
Через некоторое время весь их взвод, разбитый на отделения, стоял в едином строю. Шустрые молодые лейтенанты своими громкими командами, бегло выкрикивая фамилии штрафников из списков, распределяли тех по другим взводам их роты. То же самое проделывали в стороне другие лейтенанты с остальными штрафниками. А вскоре каждый из них строевым шагом подошел с докладом к нескольким подъехавшим верхом на лошадях представителям командного состава, что легко было понять по обмундированию и знакам различия на петлицах и нарукавных шевронах.
– Похоже, это наш командир, а с ним его заместитель и ротный политрук, – шепотом прокомментировал увиденное разведчик.
Ночь Виктор крепко спал. Он пригрелся у дальней стенки взводной землянки, где прижался спиной к спине своего нового друга, а потому спокойно спал и видел добрые сны. Ему снился родной дом, ругающая его за опоздание на работу мать, чего в реальности с ним никогда не случалось. Потом долго и внимательно слушал что-то рассказывающего ему друга, которого обязал отдать родителям, на следующий день после своего ухода в армию, зарплату. Наконец пытался догнать того самого начальника цеха, кто внял его просьбе и отпустил на фронт, хотя мог бы этого и не делать, чем, возможно, сохранил бы Виктору жизнь.
– Вставай, Витек, пробуждайся, – легонько толкнул парня в плечо разведчик, – а то проспишь предстоящий бой и ничего в итоге не увидишь. Придется мне одному, без тебя сегодня на смерть идти. Я бы, конечно, рад, если оно так. Но тут, брат, не забалуешь. Хочешь не хочешь, а придется вместе.
Молодой солдат не оценил фронтового юмора. Нехотя поднялся с нар, все еще не осознавая, что уже скоро должен произойти старт чего-то страшного для него самого и для всех бойцов в его штрафной роте. Избавление от смертного приговора он считал наивысшей удачей для себя на сегодняшний день. Зачисление в списки нового для него подразделения, наименование которого еще не врезалось в сознание молодого бойца чем-то тревожным, никак не будоражило его сознание. Новые лица, новая обстановка, новые командиры и политработники. На вид ничего страшного. Все обыденно, по-военному, по-фронтовому. Даже тревожное лицо нового друга, тепло спины которого помогло Виктору выспаться, пока не говорило ему абсолютно ничего.
– Дай-ка винтовку свою, – строгим тоном произнес разведчик и протянул руку к оружию молодого солдата.
Тот послушно передал ее товарищу. Опытный боец попытался открыть затвор, но механизм ему не поддался. Он оглядел цевье и приклад, потом ствол. Затем прильнул глазом к прицелу и, сделав недовольное выражение лица, произнес:
– С таким дерьмом ты много не навоюешь. Прицел набок сбит. Затвор словно каменный, совсем не открывается.
Он с недовольным видом еще раз повертел винтовку в руках и с упреком обратился к Виктору:
– Куда же ты вчера смотрел, когда получал и расписывался за нее?
– Не ругай парня! – вступился за молодого бойца один из солдат в землянке. – Тут у каждого четвертого оружие не в порядке. Все, что выдали, было подобрано на поле боя. Вчера многие к взводному подходили, возмущались. Спрашивали: как воевать с этим будем? Он узнавать ходил к начальству и сказал потом, что если мы хотим хорошие винтовки, то, будьте любезны, сами добывайте. Там, за передком, их видимо-невидимо.
Разведчик в ответ нахмурился, заскрипел зубами.
– Ладно. Если так, то на поле боя сразу подбирай ту, что останется, если кого первого убьют или ранят, – произнес он, адресуя свои слова удивленному его тону Виктору.
Прозвучавшая вскоре команда взводных привела всех штрафников в движение. Один за другим, длинной вереницей, они направились по петляющим коридорам траншей куда-то в сторону передовых укреплений. Прошло не менее пятнадцати минут с начала их следования, но переднего края еще не было видно даже тем, кто шел в авангарде роты. Солдаты других подразделений сразу расступались, пропуская их вперед, тем более, как уже многие в окопах знали, за несколько последних дней в дивизии была сформирована и укомплектована штрафная рота, куда были зачислены все нарушители воинской дисциплины, устава и приказов командиров. Они встречали бойцов данного подразделения словно смертников, которым командование выписало предписание только в один конец, без права вернуться живыми назад. Им не смотрели в глаза. Отворачивались, когда видели их лица. А потом провожали горестными взглядами, иногда обсуждая причины направления в штрафники какого-то отдельного солдата, скорее всего знакомого им, высказываясь о том, что привело его туда, какая на то была причина.
Да и сами штрафники по далеко не радушному приему их роты в окопах еще более глубоко осознавали, в каком положении сейчас оказались и что их приближение к переднему краю не приведет в итоге ни к чему хорошему. Оглядываться назад для них не имело теперь никакого смысла. Мольбы казались полностью бесполезными, а сложившееся положение выглядело совсем уж скорбно.
– Стой! Рассредоточиться по траншее! Первое отделение вперед! Потом второе и третье! Не топтаться! Не высовываться! Передвигаться пригнувшись! Не выдавать свое присутствие противнику! – выкрикивал молоденький лейтенант в короткополой шинели и кубанке.
– За мной, ребята, – произнес солдат-минометчик, назначенный еще с вечера командиром того самого отделения, в которое были распределены разведчик с Виктором.
Он пропустил их вперед, а сам остался на месте, чтобы собрать воедино всех своих подчиненных.