Следующую неделю Кора проводит в предшкольно-шоппинговом экстазе. Она свято верит, что мое успешное возвращение к нормальной подростковой жизни зависит от того, буду ли я носить сумку через плечо или рюкзак.
Вечером накануне моей официальной «реинтеграции» она выстраивает ряд сумок у меня на кровати: холщовые с броскими надписями, нейлоновые на одном ремне, рюкзаки с цветочными орнаментами…
– Что сейчас носят подростки?
Я пожимаю плечами.
– В последнее время я носила лишь больничные халаты да пижамы, так что я не лучший консультант по вопросам стиля.
С трудом сдерживаю комментарий, что вряд ли кто-нибудь вообще будет смотреть на мои аксессуары.
Кора переводит взгляд с красочной выставки сумок на меня, ее брови нахмурены. С таким же выражением на лице она разгадывает кроссворды в воскресном выпуске газеты – будто сумеет найти решение, если сильнее сосредоточится.
Однако несмотря на все усилия Коры, я – та самая головоломка, которую ей не решить.
– Думаю, эта подойдет, – твердо говорит она и берет черную сумку через плечо с длинным ремнем. – Но лучше примерь, пока я не вернула остальные.
Я отвечаю ей, что сумка меня устраивает, и напоминаю, что через две недели, когда я вернусь к своему славному отшельничеству, она мне даже не понадобится.
Уголки губ Коры на миг опускаются, и под маской директора «Комиссии по жизни Авы» я вижу другую женщину. Маленькую и испуганную, больше всего на свете желающую, чтобы в этой комнате сидела ее дочь, рассматривала сумки и предвкушала новые знакомства, буйные вечеринки и все прочие нормальные вещи, которые Кора хотела для Сары.
Я со вздохом беру черную сумку и перекидываю ее через плечо.
– Идеально. Спасибо, Кора.
Она поправляет сумку, ремешок трет мои напряженные плечи, однако улыбка Коры того стоит.
Выбрав из моей коллекции темно-синюю бандану, Кора кладет ее рядом с синей блузкой, которую купила для меня.
– Вот, эта подходит по цвету.
У Коры сейчас туго с деньгами, но я рада, что мне не придется идти в школу в одежде Сары. К счастью, сейчас февраль, так что длинные рукава и джинсы скроют компрессионное белье.
– Ты точно не хочешь надеть парик? – спрашивает Кора. – Та милая женщина из больницы сказала, что мы можем взять его в любое время. Можно прямо сейчас съездить за ним.
– Однозначно нет. – Я мотаю головой.
Парик скроет шрамы лучше, чем бандана, но все равно никого не обманет. Женщина, пришедшая в ожоговое отделение во всеоружии – с париками, косметикой и прочими средствами для маскировки шрамов – и впрямь старалась помочь, только, несмотря на все ее усилия, фальшивые волосы и тональный крем не способны скрыть… это. Так к чему притворяться?
После ухода Коры я осторожно снимаю компрессионное белье, которое не дает моим шрамам разбухнуть комками сладкой ваты.
Раздевшись до трусов и майки, я ложусь на кровать лицом вниз, и выбившиеся из покрывала Сары ниточки щекочут нос. Кора возвращается для ежевечернего ритуала нанесения крема на мое тело. Эта процедура начинается, как всегда, с правой стороны: Кора осторожно выпрямляет мою руку, которая под таким углом выглядит ужасно тонкой – кожа да кости, прямо как у зомби. Оказывается, подкожный жир тоже горит.
Кора старательно втирает крем во все бороздки и рытвины, и уже привычный медицинско-старческий запах наполняет комнату. Бежевый компрессионный трикотаж свисает со стула, словно сброшенная змеиная кожа. Я ношу его уже год, и он больше похож на настоящую кожу, чем пурпурно-розовые шрамы моего тела.
Мое тело сейчас напоминает покрывало Сары, сшитое из разных кусочков. Некоторые из них выглядят как неповрежденная кожа, другие покрыты шрамами, третьи и вовсе пересажены хирургами из других мест.
В первые дни у меня даже было немного кожи, взятой со свиньи и умершего человека, пока в лаборатории мне выращивали новую кожу из небольшого лоскута, взятого со спины.
Нанося крем, Кора мнет мою руку, словно тесто. Лишь в такие моменты она обращается со мной не как с хрупкой яичной скорлупкой. Видимо, медсестры ей сказали, что чем сильнее втирать, тем лучше заживут шрамы. И Кора всецело отдается этому «способствующему быстрому выздоровлению» процессу.
Я поднимаю левую ногу прежде, чем она к ней подходит. За восемь месяцев растираний мы с Корой синхронизировались не хуже пловчих. Я уже стала достаточно гибкой для того, чтобы самой втирать крем, но, откровенно говоря, приятно, когда тебя касается кто-то еще, помимо доктора Шарпа с его ледяными пальцами. К тому же массаж снимает зуд – следствие сухости кожи; а сухость оттого, что у меня больше нет сальных желез. Из-за этого эффекта домино моя кожа постоянно зудит в местах, до которых мне бывает трудно дотянуться.
– Прочитала интересную статью… – начинает Кора.
Я едва сдерживаю смех, хотя смеяться здесь не над чем. Кора извлекает всевозможные идеи о том, как мне помочь, из журнала «Выжившие при пожаре», который нам присылают раз в несколько месяцев. Она читает его от корки до корки, нередко оставляя на моей кровати вырезанные оттуда статьи.
– Там говорится, что для выживших при пожаре очень важно иметь группу поддержки в лице ровесников, которые их понимают. Завтра ты встретишь новых друзей, Ава, и это тебе поможет. У меня предчувствие.
Я перекатываюсь на спину, чтобы она втерла крем в колени.
– Две недели. Не возлагай на них слишком большие надежды, – возражаю я, хотя ясно, что ее ожидания уже вышли за пределы земной атмосферы.
– Ну, ты всегда повторяешь, что не нуждаешься в друзьях…
– Так и есть.
– А я говорю – будь открыта для возможностей. Не позволяй страхам остановить тебя.
– Я не боюсь. – Я демонстрирую ей хилые бицепсы. – У меня есть броня из шрамов.
Поджав губы, Кора принимается втирать крем в самые толстые рубцы на моих плечах. Широкие полосы пересаженной кожи покрывают мою шею, спину и руки, стягиваясь в стальные тросы. Еще недавно Кора помогала мне надевать рубашку, потому что я не могла поднять руки достаточно высоко.
Я держу руки на весу, чтобы крем лучше впитался – нам еще предстоит натягивать компрессионное белье на мое липкое тело. Я всовываю ноги и руки в узкую ткань, и Кора застегивает молнию. Напоследок она наносит крем мне на лицо и одним пальцем растирает его вдоль пересаженных лоскутов.
– Говорят, в «Перекрестке» каждый год ставят мюзикл, – заявляет Кора с напускным равнодушием, будто бы понятия не имея, что в школе, куда я завтра пойду, великолепный театральный кружок.
И будто мы обе не знаем, что со дня пожара я не спела ни одной ноты. До того я пела без умолку. Старательно напевала в насадку для душа, держа ее как микрофон; голосила в открытое автомобильное окно, когда мы мчались с Сарой по шоссе; не замолкала даже за обеденным столом, заставляя бедных родителей слушать арии из бродвейских постановок.
Но после того как я задыхалась в дыму, после трубок, которые пихали мне в горло, после всех операций я не уверена, что могу петь. Доктор Шарп говорит, что мое горло восстановилось, и все такое, только я сомневаюсь. Впрочем, уже неважно. Девушки, любившей исполнять сольные номера и привлекать к себе всеобщее внимание, больше нет.
Взгляд скользит по комнате. Я периодически ночевала у Сары. Несмотря на то, что я жила в часе езды к югу отсюда, в фермерском районе штата Юта, мы фактически выросли в комнатах друг друга, разделяя жизнь друг друга. Сара называла мою маму «Мамой Дениз», а я ее – «Мамой Корой».
Теперь я зову ее просто «Кора» и эта комната кажется чужой.
Бо́льшая часть вещей Сары исчезла, когда я приехала из больницы, но несколько навязчивых отголосков остались: подходящая мне по размеру одежда в шкафу; пуанты Сары на угловой полке – словно она вот-вот за ними вернется; и, конечно же, винтажная коллекция Барби, глядящая на меня из-за стекла массивного антикварного шкафа. Судя по всему, куклы очень ценные. Вот только Кора и Гленн вряд ли их продадут.
Впрочем, Кора постаралась обустроить это место для меня: на столе – фотографии моих родителей в рамках, на стенах – афиши бродвейских мюзиклов наподобие тех, что висели и у меня дома.
Но это не мой дом.
Я здесь как незваный гость. Самозванка, которая пытается занять место двух девушек, хотя меня едва хватает на одну.
Кора берет меня за подбородок, так что я снова смотрю прямо на нее.
– Пообещай, что, если появится возможность, ты ею воспользуешься. Впустишь людей в свой мирок.
Мы обмениваемся искренними взглядами. Кора красива даже в пижаме и без макияжа.
– Кора, единственный способ для меня выжить в эти две недели – стать как можно более толстокожей. К счастью, мои гипертрофические рубцы достаточно толстые.
Кора вновь поджимает губы, а я изображаю, будто бью по барабанной установке.
– Ой, да ладно тебе. Мне остается либо смеяться над этим, либо плакать, а я и так уже почти все слезы выплакала.
Вместо того чтобы засмеяться или заплакать, Кора берет меня за руки. Моя красноватая кожа смотрится чужеродно на фоне ее светлых ладоней. Впрочем, на моей правой руке хотя бы есть пальцы. А вот левую даже рукой не назовешь – «клешня» или «пинцет» ей подходят больше: четыре спекшихся пальца напротив одного большого, пересаженного с ноги.
Кора крепко сжимает мою руку-клешню.
– Ты уже старшеклассница. Заведи друзей. Наслаждайся жизнью.
Я медленно и глубоко вздыхаю. Кора не понимает. Даже мои старые друзья там, дома, не знают, как общаться со мной после пожара. Наверное, оттого, что я больше не была собой.
Сомневаюсь, что в новой школе кто-нибудь захочет заполучить в список друзей жертву пожара.
Так что мой план – сделать все, чтобы исчезнуть. Не магическим образом или еще как-нибудь, а просто слиться с окружением. Единственный способ пережить эти две недели фальшивой нормальности – как можно меньше общаться.
– Чуть не забыла… – Взяв со стола наушники, я кладу их поверх лежащей на стуле одежды, которую надену завтра в школу.
Кора напрягается, призывая всю силу воли, обретающуюся в ее стройном теле, чтобы не убрать их от столь тщательно подобранного ансамбля из сумки, блузки и банданы. Она ненавидит наушники почти так же сильно, как я люблю. Хотя правильней будет сказать, что я нуждаюсь в них.
– Ох уж эта твоя музыка.
Музыка тут ни при чем. Бо́льшую часть времени я даже не прислушиваюсь, какая мелодия играет. Я надеваю наушники, чтобы отгородиться от мира. Чтобы исчезнуть.
В дверях комнаты появляется дядя Гленн. Застенчивой улыбкой и чуть вздернутым кончиком носа он напоминает мою маму. Порой это так расстраивает, что я не в силах смотреть на него. А иногда наоборот – не могу отвести взгляд. Мама тоже была красивой, но не хрупкой красотой фарфоровой куклы, как Кора, а вполне человеческой – с морщинками вокруг глаз и мозолями на руках.
Мой нос был тоже вздернут, как у мамы, – семейная наследственная черта. Папа проводил по нему пальцем от переносицы до самого кончика со словами «мой маленький лыжный трамплин».
Я трогаю бугристую от рубцов картошку на месте моего носа. Огонь постарался на славу и не оставил ничего от мамы, забрал даже черты ее лица.
Кора ругается на Гленна за то, что он топчется по ковру своими остроносыми ковбойскими сапогами, которые являются такой же неотъемлемой его частью, как, например, кожа. Хотя он не работал на ранчо с тех самых пор, как переехал в Солт-Лейк-Сити. Я сажусь на кровать, а дядя, аккуратно поставив сапоги у стены, помогает мне снять бандану.
– Хорошо, что теперь эту штуку нужно надевать только на ночь? – спрашивает он, затягивая ремешок маски вокруг моей головы.
Я киваю и поправляю маску, ощущая знакомое давление на кожу.
– Я горжусь тобой, – вдруг заявляет Гленн.
– Почему? – говорю я сквозь маленькое ротовое отверстие в маске.
– Ты храбрая. Знаешь, что говорил Джон Уэйн?
– Я даже не знаю, кто такой Джон Уэйн…
Гленн смеется.
– Значит, вот тебе первый урок: «Мужество – это быть напуганным до смерти, но все равно оседлать коня».
Я машу рукой в воздухе, словно раскручивая лассо.
– Спокойной ночи, малыш. – Гленн целует меня в макушку.
Я гляжу на него сквозь ресницы, и в полумраке кажется, что надо мной склонилась мама. И я почти верю, что она ждет меня в своей спальне, чтобы я залезла к ней в кровать и рассказала, как боюсь встретить завтрашний день в одиночестве.
Гленн и Кора выходят из комнаты, его широкие плечи кажутся особенно массивными рядом с ее хрупкой фигуркой. Одной рукой Гленн держит жену за тонкие пальчики, а другой подхватывает свои сапоги. Понаблюдав сквозь прорези в маске, как они идут по коридору, я перевожу взгляд на собственные руки – левую клешню и покрытые шрамами пальцы правой, торчащие из компрессионного белья.
Кора хочет, чтобы я впустила в свой мир других людей. Но дело в том, что никто не стучится в мою дверь. И вряд ли постучит.
Что бы ни произошло завтра в школе, я должна быть готова.
Должна стать неуязвимой.
Я надеваю наушники, включаю музыку и закрываю глаза, ощущая тесные объятья компрессионной одежды и давление маски. Обычно я чувствую себя, как жуткая мумия фараона Тутанхамона, погребенная в саркофаге.
Но сегодня мне хорошо. Сегодня это защитный слой между мной и миром. Он словно удерживает меня в целостности, не давая распасться на части.