ВОР ТИМКА

– Вот оказия, не иначе, как нечистый повадился.

Дядька Ефим держал в руке обглоданную кость от окорока.

– Который день в погребе пропажа.

Лицо у дядьки Ефима, обычно всегда спокойное и невозмутимое, выражало негодование. Глаза вытаращены, брови выгнулись дугой. Борода всклокочена, не расчесанные волосы взлохмачены, да еще эта кость в руке. Ну, домовой, да и только.

– Попадешься мне, разбойник…

Николенька с Петрушкой за животы схватились. Покатились со смеху.

– Вы бы, барин, шли обедать. Не пристало тут по двору с шалопаями водиться, – сердито процедил дядька Ефим и загремел ключами, закрывая тяжелую дверь. Потрогал рукой железное ушко, подергал на всякий случай чугунный замок. Все было крепко, прочно.

– Тьфу, наваждение, – махнул рукой.

Из-за усадьбы донесся крик няни:

– Никола-ай! К обеду жду-ут!

Николенька хлопнул Петрушу по плечу и пустился к дому.

– Ну, где вы пропадаете, голубчик?! Все сидят уж за столом, а вас не докликаться. Маменька мне опять выговаривала.

Маша тащила Николая за руку. Хватка у нее крепкая, аж кисть затекла. Коса толстенная, колыхается волной при каждом шаге.

Машу определили к господским детям недавно, после того, как померла няня Елизавета Антиповна, ее матушка. Хотели было взять новую няню. Но дети уж привыкли к прежней. А у дворовой прислуги Маши – и сноровка, и покладистость – как у родительницы. Да голос тот же – певучий, грудной. И те же глаза – добрые и красивые… Решили оставить Машу, хотя ей едва минуло шестнадцать лет…

– Вот что скажу, барин. Нет нужды вам с дворовыми бегать. Петрушка и Кирюшка вам не чета.

– А матушка мне позволяет.

– Опять же, скажу. Мосье Тильон наказывал, что нельзя, что сие дело молодому дворянину непристойно,

– А матушка говорит, когда мне скучно: «Поди во двор, сыщи Петрушу да Кирюшу и поиграй с ними».

– Знаю, что говорит, но мосье…

– А матушка…

– Вот несносный. Играй хоть с Сидоркой-конюхом. Но ведь ежели кому первому попадет, так мне.

– Ну и пусть попадет…

Николенька вырвал руку из Машиной ладони и побежал в залу. У двери остановился, оглянулся и показал ей язык.


Плохо сохранившиеся фото начала XX века. Вверху: храм-усыпальница Раевских в селе Разумовка, родовом имении. Внизу: дом Раевских в Бовтышке.


За обедом все ели молча. Разговаривать разрешалось лишь взрослым, да и то – в исключительных случаях. Николай сидел по правую сторону от матушки, вслед за братом – Александром. Напротив чинно восседали сестры – Леночка, Софья и Маша. Катенькино место пустовало. Она опять мучилась кашлем и теперь лежала в спальне. Пустовал стул и во главе стола. Папенькин. Впрочем, с этим все свыклись. Наезжал он редко. Раньше предуведомлял об этом за месяц письмом, которое он обычно отправлял с места какого-нибудь сражения, а потому шло оно долго и поспевало обычно перед самым его приездом.

Нынче за обедом молчание нарушила матушка Софья Алексеевна.

– Сегодня опять кто-то в погреб залезал. И странно весьма. Ефим говорит ничего не тронуто, а окорока все обкусаны, вроде зверек какой появился.

При этих словах Николенька замер, набрав полный рот супу.

– Не знаю, что и думать. Может, замок сменить…

Матушка обращалась к своей сестре – Екатерине Алексеевне. Та, как обычно, безмолвствовала. За обедом – редко проронит хоть слово. Да и вообще держит себя надменно, любит напоминать при случае, что приходится внучкой самому Михаиле Васильевичу Ломоносову, не в пример сестре – спокойной, сдержанной и общительной.

Последние слова матушки заставили Николеньку забыть про обед. Он положил ложу на салфетку и приготовился ждать, чем же кончится разговор. Но продолжения не последовало. Старшие перешли на обсуждение какой-то новости, пришедшей с фронта из Австрии. Мелькали странные слова и названия: Гутштадт, Фридланд, Тильзит…

Николеньке было из-за чего волноваться. Не далее, как три дня назад, поведали ему верные друзья Петруша да Кирюша свою тайну. Играя на дворе, нашли они ключ. Долго проверяли все хозяйские замки. Подошел ключ к большому висячему замку от двери в погреб. Когда они открыли ее, навстречу пахнуло холодом и вкусным запахом копченостей. Уже вторую неделю к столу не давали мяса. Постились, соблюдая традицию. А тут – окорока, колбасы – чего только нет. Раздобыли свечу, зажгли. Открылись им такие яства, что не удержаться. Для кухаркиных детей – ох, какой соблазн! Съели сколько смогли. Дверь опять затворили и замок повесили. Никто и не заметил. Лишь теперь, вот, дядька Ефим тревогу забил.

Николенька обед доедать не стал. Тарелку с постным салатом отодвинул.

После обеда матушка по обыкновению отдыхала. Николенька вышел на двор, а Петруша с Кирюшей уже тут как тут.

Петруша, захлебываясь от возбуждения, стал рассказывать.

– Дядька Ефим давеча заглядывал на кухню. Когда наши дворовые за стол-то сели, он туда же. Да не ест, а все по сторонам глазами зыркает.

– А ты чего?

– А я сижу себе на сундуке. Он мне и кричит: «Чего сидишь? Ложка не кошка – рот не оцарапает. Иди обедать».

– Не хочу, – говорю.

– Как не хочу. Из разговоров щи не сваришь, – и тащит меня к столу.

– Ешь!

А мне ломоть в горло не лезет. Сыт уж, в погребе от сколько съели.

– Ой-ли, да где же это тебя так угощали, что от обеда отказываешься? – все твердит дядька Ефим.

– Тут я подскочил и наутек. Едва дух перевел. Кирюху увидал и сразу сюда.

– Да-а, видно догадался он. Нехорошо все это получилось.

– Дядька Ефим ремнем пороть станет, ежели узнает.

– Не-ет. Он добрый. Да и матушка ему не позволит, – сказал Николенька. – Но надо вас выручать.

Николенька присел на корточки, стал рассматривать камешки на дороге.

– Вот что, придумал. Надо подозрение отвлечь. Где у вас ключ запрятан? Пошли.


В старом липовом парке был овраг, спускавшийся к реке. Одна липа склонилась к земле, так, что скребла своими ветвями землю, будто громадными крючковатыми ручищами. У корней дерева была расщелина, там, в глубине, устроили ребята тайник. Ключ взяли. Вернулись на двор. Осмотрелись. Никого. Забрались в погреб. Вынули кость от окорока. И погреб закрыли.

Неподалеку жил дворовый пес – Тимка. Вечно голодный, он бродил целыми днями среди усадебных построек, а по ночам лаял звонче всех легавых на псарне. Матушка все сердилась – спать ребятам не дает. Хотели свести в лес или пристрелить. Но пожалели.

В Тимкину будку и кинули друзья мясистую кость. У пса даже глаза заслезились. Не ожидал он такого щедрого подарка, схватил кость в зубы и смотрит на своих благодетелей.

– Да ешь, ешь же ты поскорее…

А он положил кость на землю, и все стоит не шелохнувшись, словно удивляется. Наконец, облизав ее и зажав между лап, стал грызть…

Наутро следующего дня, к завтраку, в столовую пожаловал сам мосье Тильон. За ним вышагивал дядька Ефим. В правой руке он тащил за шкирку бедного Тимку. Тот иногда жалобно подскуливал, и как-то виновато, с недоумением поглядывал на своего экзекутора.

– Попался, тать. Вот кто наши припасы таскал. Кости-то раскидал вокруг конуры.

– Что прикажете делать с этим воришкой? – спросил у Софьи Алексеевны мосье Тильон.

– Вот уж и не знаю что, но надо наказать.

– Утопите его в пруду? Камень на шею и буль-буль-буль? – произнес с едва заметной улыбкой и удивлением мосье Тильон, и смешно изобразил тонущего Тимку.

– Пусть посидит взаперти денек-другой. И кроме воды ничего ему не давать, – вступился дядька Ефим.

– Ладно. Пускай посидит в чулане. Но ежели будет лаять да скулить, пусть пеняет на себя.

Тимка благодарными глазами посмотрел на барыню и на дядьку Ефима, как будто понимал язык людей.

Через минуту процессия, сопровождающая пойманного «злодея», отправилась исполнять приговор.


Герб рода Раевских


Николенька сидел после завтрака на ступенях парадного входа и плакал, Ему очень жаль было Тимку. Ведь он, конечно же, будет скулить и лаять, а потом его, вдруг, могут утопить в пруду. Но пес же ни в чем не виноват. А выдавать друзей тоже нельзя. Как быть?

Он пошел по двору в парк. Хотелось поговорить с товарищами. Но Петрушки и Кирюшки нигде не было. Наверное, ушли в поле, или еще по какой хозяйственной надобности.

Николенька вернулся в дом, спустился вниз по лестнице к чулану.

– Тимка, Тимка, ты тут? – позвал он пса.

За дверью тихонько заскулил Тимка и стал царапать об нее когтями.

– Не бойся, Тимка, я тебя в обиду не дам. Ты только сиди тихо, не шуми. Потерпи уж маленечко.

Тимка, видно, понял и затих. Николенька вздохнул, постоял еще немного и медленно пошел наверх. Ему, вдруг, очень захотелось кому-нибудь обо всем рассказать, с кем-нибудь посоветоваться. Единственно с кем было можно, так это со старшим братом – Александром. Он был поверенным во многих Николенькиных тайнах. Да, нужно все ему рассказать.

Николенька поднялся на второй этаж, подошел к комнате брата. За дверью слышались голоса, мосье Тильон говорил что-то по-французски. Диктовал. Значит, там урок. Сейчас входить нельзя. Мосье Тильон очень строгий и сердитый. Как только наняли его гувернером, так стал он заводить свои порядки. Говорить с ним можно только по-французски, читать в свободное время только французские книги.

Вечерами, втайне от матушки, он любил рассказывать о Наполеоне Бонапарте, который будто покорил всю Европу, и равного правителя нет, и не было во всю мировую историю. На столе у мосье Тильона стояла гравюра, на которой был изображен этот человек. Орлиный нос, направленный в одну точку взгляд, чуть наклоненная вперед голова, прилизанные волосы – все выражало в нем какую-то надменность и, как говаривали взрослые – хладность мысли.

Мосье Тильон гордился этим портретом. А няня Елизавета Антиповна прежде замечала ему в ответ, что у Наполеона роковой взгляд. Будто ожидает его несчастье в жизни, и славе его придет конец. Брат Александр поддерживал няню, а мосье Тильон страшно гневался и переставал рассказывать.

– Батюшка нам говорил, что только великий Суворов никогда сражений не проигрывал, – заключал Александр. – Он бы мог одолеть Бонапарта. Да вот нет Суворова.

После этих слов мосье Тильон угрюмо бормотал что-то себе под нос, уходил в свою комнату, закрывался, и, выпив рюмку рома, засыпал до самого завтрака.

Теперь урок закончился. Слышно было, как мосье Тильон что-то выговаривал брату. Затем раздались звуки шагов. Мосье Тильон вышел из комнаты, даже не взглянув на Николеньку.

– Саша, можно к тебе? – спросил он сквозь приоткрытую дверь.

– Заходи, заходи.

Брат складывал тетради, вытер измазанные в чернилах гусиные перья, затем собрал чернильный прибор.

– Садись, чего стоишь.

Николенька любил сидеть у брата. В комнате было много интересных предметов, но в большей мере – книг. «Наука побеждать» Суворова, с дарственной надписью папеньки, «Юности честное зерцало», которую иногда читали вслух. Особенно любопытно было просматривать «Краткое понятие о всех науках для употребления юношеству», где неизвестный автор задавал какой-нибудь вопрос и сам себе на него отвечал. Все, что интересовало и Сашу, и Николая, было собрано в этой книге. Тут можно было найти сведения о литературе, истории, о музыке и по военному делу.



Николенька уже давно усвоил, что в их семье все – по отцовской линии – были военными. И прадед, и дед, и папенька. Для своих сыновей Николай Николаевич Раевский иной участи и не желал. Традиция переходила по наследству, как и имя Николай. Куда ни глянь в родословную – во всех коленах Николаи Николаевичи…

– Случилось чего? Почему нос насупил?

– Случилось.

– Одной беде не миновать – двум сразу не бывать. Рассказывай.

Николенька почесал затылок, посмотрел на брата. Ему – можно. Все равно, кроме него никто не поможет. И рассказал все, как на духу.

– Выходит, виноватые гуляют, а безвинный взаперти сидит.

– Саша, только ты не думай, что Петруша с Кирюшкой все нарочно подстроили. Они и не знают еще, что Тимку в чулане заперли. А их ведь тоже жаль.

– Знаешь ли, папенька часто говорил: «Сам погибай, но товарища выручай». Поди-ка к ним и подумайте вместе, как вам Тимку из плена вызволить.

– Если они признаются, их сильно накажут. Но что если… – Николенька радостно вскинул голову. – Придумал! Пусть накажут, но накажут всех, а значит, никому обидно не станет, да и не будут больно наказывать.

– Почему же?

– Вестимо, почему.

Николенька поспешил прочь из комнаты. В зале нашел он матушку, сидящую за чтением табель-календаря.

– Что ты, голубчик? – опросила Софья Алексеевна.

– Маменька, я хочу вам сказать…

– Что? Что сказать?

– Я хочу вам сказать… – Николенька замешкался на мгновение, но затем твердо выговорил. – Хочу сказать, что пес Тимка не виноват совсем в краже из погреба.

– Как же, не виноват! Кому же еще, как не ему колбасами лакомиться?

– Маменька, это я виноват. Вернее… я не один был. Но виноват только я.

– Да как же ты, дорогуша, в погреб-то пробрался?

И Николенька рассказал все, как было, только главный заводилой вывел себя, а Петрушу и Кирюшу, будто, он сам уговорил идти с ним.

Конечно, маменька рассердилась. Тимку тотчас выпустили. Николеньку наказали. Три дня сидел он под домашним арестом, никуда не выходил из комнаты, сладкого ему не давали. Но Петрушу и Кирюшу не тронули. Только их мать отругала на кухне, да дядька Ефим потаскал за уши, и то, не больно.

Александр, узнав о происшедшем, ничего не сказал. Но когда через три дня арест был снят, за обедом он пододвинул Николеньке свою порцию фруктового желе.

– На вот, – прошептал он, – Молодец, горжусь.

Николенька ничего не ответил. Он был очень рад похвале брата.