С течением времени напряжение между Римом и Персией поутихло, и вместе с тем смягчилось отношение к религии. Это произошло потому, что в IV веке Рим был вынужден постоянно отступать и сражаться за выживание. В ходе целой серии кампаний, которые продолжались до самой смерти Шапура II в 379 году, Персии удалось занять ключевые позиции на торговых и коммуникационных путях, проходящих по Средиземноморью. Нусайбин и Синагра были восстановлены, а большая часть Армении – аннексирована. Хотя такая территориальная перетряска способствовала тому, что враждебность поутихла, по-настоящему отношения Рима и Персии улучшились только тогда, когда они столкнулись с новыми испытаниями: беда надвигалась со стороны степи.
Начал меняться весь мир. В Европе это выразилось в том, что поднялся уровень моря, а в районе Северного моря разразилась эпидемия малярии. В Азии в начале IV века резко понизилось содержание соли в Аральском море, практически сменилась растительность степи (это стало понятно при изучении пыльцы в высоком разрешении), а движение льдов на Тянь-Шане привело к глобальным климатическим изменениям[208].
Исходя из письма согдийского купца начала IV века, найденного недалеко от Дуньхуана на западе Китая, последствия были разрушительными. Торговец поведал коллегам, что продовольствия крайне мало, наступил голод, в результате торговцы понесли большой урон, который сложно описать словами. Такая ситуация наблюдалась по всему Китаю.
Император поджег дворец и сбежал из столицы, в то время как согдийские торговые общины вымерли, в основном от голода. «Не стоит даже и пытаться здесь торговать, – советовал автор, – здесь вам негде извлечь прибыль». По его свидетельству, города подвергались разграблению один за другим. Ситуация все больше напоминала конец света[209].
Хаос создал прекрасные условия для объединения различных племен степняков. Эти люди населяли земли, связывающие Монголию с равнинами Центральной Европы, где власть определялась контролем над пастбищами и запасами свежей воды. В то время одно племя позиционировало себя как хозяев степи, сокрушая все на своем пути. Согдийские купцы называли архитекторов апокалипсиса – xwn. Это было племя хунну, более известное на Западе как гунны[210].
Примерно между 350 и 360 годами большая волна степняков покинула свои земли и двинулась на запад. По большей части это обосновывалось сменой климата, которая делала жизнь в степи исключительно суровой, полной борьбы и испытаний. Последствия ощущались от Бактрии на севере Афганистана до самой границы Рима в районе Дуная, где в больших количествах стали собираться беженцы, которые умоляли позволить им поселиться на имперских землях после того, как по мере продвижения гуннов их согнали с земель к северу от Черного моря. Ситуация очень быстро приобрела угрожающую нестабильность. Внушительная армия римлян, которая была призвана восстановить порядок, была разбита на равнинах Фракии в 378 году. Среди многочисленных жертв оказался и император Валент[211]. Оборона была прорвана, и степные племена ринулись в западные провинции империи, угрожая Риму. Ранее считалось, что земли у северной губы Черного моря и степи, простирающиеся далеко в глубь Азии, – сугубо варварские территории, где живут свирепые варвары и совершенно нет цивилизации и ресурсов. Римлянам и в голову не могло прийти использовать эти земли для создания артерий, которые бы соединяли Запад и Восток через Персию и Египет. Эти регионы специализировались на доставке в самое сердце Европы смерти и разрушения.
Персия также дрожала перед лицом степного катаклизма. Ее восточные провинции первыми сдались под натиском, города были опустошены, важные ирригационные системы пришли в упадок и были разрушены в ходе налетов[212]. Нападения через Кавказ были ужасающими, и в итоге из городов Месопотамии, Сирии и Малой Азии потянулись пленные и военные трофеи.
В 395 году в результате масштабной атаки были полностью опустошены города Тигра и Евфрата. Волна прошла до самого Ктесифона, столицы империи Сасанидов, и только тогда была отброшена[213].
Объединенные общим интересом отбросить орду варваров, Персия и Рим создали союз. Чтобы помешать кочевникам пройти через Кавказ, была построена внушительная стена длиной около 125 миль от Каспийского до Черного моря. Стена защищала Персию от посягательств и служила физическим барьером между миром порядка на юге и миром хаоса на севере. По всей длине стены были равномерно расположены форты, к тому же ее дополнительно защищал пятнадцатифутовый ров. Эта стена представляла собой чудо архитектурной мысли. Она была сложена из стандартизированных кирпичей, изготовленных в десятке печей, установленных тут же на месте. Сооружение было возведено при помощи 30 000 рабочих, которых разместили в гарнизонах, находящихся за стеной[214]. Барьер был всего лишь одним из многих инновационных шагов, предпринятых Сасанидами, чтобы защитить северную границу Персии, а также уязвимые торговые точки, такие как Мерв. Эта локация стала бы первой жертвой при атаке через пустыню Каракумы (современный Туркменистан)[215].
Рим согласился не только оказывать финансовую поддержку при постройке персидской стены, но и поставлять солдат для ее защиты[216]. В знак того, что в прошлом соперничество было довольно односторонним, император Гонорий в Константинополе назначил опекуном своего сына и наследника самого шаха[217].
Однако к тому времени для Рима было уже слишком поздно. Смещение диспозиции в степи к северу от Черного моря создало идеальный шторм, который привел к тому, что граница империи на Рейне была сметена. В результате целой серии рейдов в конце IV века открылся доступ к западным провинциям Рима. Лидеры племен, одерживая победы, поднимали свой авторитет, а также получали богатую добычу. Это привлекало все новых и новых захватчиков, а также давало импульс к новым атакам. В то время как имперская армия старалась сдержать натиск орды, по империи проходила одна волна за другой, сокрушая ее защиту. Это привело, в частности, к полному опустошению Галии. Ситуация стала еще хуже, когда Аларих, особенно успешный и амбициозный лидер, прошел вместе со своим племенем вестготов через Италию и разбил лагерь у стен Рима, чтобы запугать его жителей и взять город. Пока Сенат предпринимал отчаянные попытки исправить ситуацию, он устал от ожидания и в 410 году штурмовал и разгромил город[218].
Это событие получило резонанс по всему Средиземноморью. В Иерусалиме известие встретили с недоверием. «Голос дрогнул, и говоривший всхлипнул, – писал Иероним, – город, который покорил весь мир, был покорен… Кто мог бы поверить в такое? Кто мог бы поверить, что Рим, город, который строился столетиями, чтобы покорить мир, пал, что мать народов стала могилой?»[219]. Историк Иордан отмечал, оглядываясь назад на столетие, что по крайней мере город не был сожжен[220].
Сожжен или нет, в любом случае западная часть Римской империи распалась. Вскоре Испания была разорена племенами аланов, родина которых находилась между Каспийским и Черным морем. Упоминания о них появились около двух столетий назад, когда они торговали соболями с китайцами[221]. Еще одно племенное объединение – вандалы, которые были вытеснены гуннами, к 420 году добралось до римской Северной Африки и взяло под контроль стратегически важный город Карфаген, а также близлежащие провинции, которые снабжали большую часть империи кукурузой[222].
Как будто неприятностей было недостаточно, в середине V века племена тервингов, готов, аланов, вандалов, свевов, гепидов, невров, бастарнов и многие другие, не говоря уже о гуннах, вошли в Европу под предводительством самого знаменитого лидера поздней античности – Аттилы[223]. Появление гуннов вызвало ужас. Это «семя зла», писал один из римских авторов, они «особенно дикие». С самого детства они были натренированы существовать в условиях сильного холода, голода и жажды, они одевались в одежду из сшитых между собой шкурок мышей, они ели коренья и сырое мясо, лишь немного согретое между их бедер[224]. «Их совершенно не интересовало сельское хозяйство, – как отмечал другой автор, – все, что они хотели – воровать у своих соседей и порабощать их: они были похожи на волков»[225]. Гунны шрамировали щеки новорожденных мальчиков, чтобы предотвратить рост волос на лице. Они так много времени проводили верхом, что их тела деформировались, выглядели гротескно, они были похожи на животных, стоящих на задних лапах[226].
Несмотря на то что было бы очень заманчиво не принимать во внимание их фанатизм, результаты изучения костных останков показывают, что гунны практиковали искусственную деформацию черепа у своей молодежи при помощи бандажа, который сглаживал лобную и затылочную доли черепа. Это приводило к тому, что форма головы становилась конической. Ужас наводило не только поведение гуннов, но и их внешность[227].
Появление гуннов подвергло серьезной опасности восточную часть Римской империи, которая до этого была относительно защищена от набегов и разрушений, с которыми столкнулась Европа. Провинции Малой Азии, Сирии, Палестины, Египта, в том числе и прекрасный Константинополь все еще были целы. Ни на что не надеясь, император Феодосий II окружил город огромным количеством стен, чтобы защитить его от нападения.
Эти стены и узкая полоска воды, отделяющая Европу от Азии оказались решающим фактором. Добравшись до северной части Дуная, Аттила в течение пятнадцати лет опустошал Балканы, получая из Константинополя солидную дань в обмен на обещание не продвигаться дальше. Выжав из имперских властей все возможные ресурсы, он двинулся дальше на запад. В конце концов, его продвижение было остановлено не римской армией, а коалицией многочисленных давних врагов гуннов. Во время битвы на Каталунской равнине (сейчас это Центральная Франция) в 451 году Аттиле было нанесено поражение превосходящими силами народов степи. Вскоре после этого вождь гуннов умер во время брачной ночи, далеко не первой. Как вспоминал один из современников, после чрезмерного празднования он «лег, сморенный вином и сном», у него случилось кровоизлияние в мозг, и он умер во сне. «Таким образом, пьянство положило позорный конец царю, завоевавшему славу в битвах»[228].
Сейчас модно говорить об эпохе перемен и непрерывности событий после разграбления Рима, а не описывать этот период как Темные века. Как, однако, отмечает один из ученых, влияние изнасилований, грабежей и анархии, которыми ознаменовался V век, когда готы, аланы, вандалы и гунны проходили по Европе и Северной Африке, сложно недооценить. Резко упал уровень грамотности, исчезло большое количество построек из камня, что является явным признаком упадка благосостояния и амбиций. Если раньше торговля шла даже между фабриками Туниса, которые поставляли керамику, и островом Айона в Шотландии, то теперь приходилось довольствоваться только местной торговлей, которая включала в себя только обмен мелкими товарами. Как показал замер количества загрязнений в полярных льдах Гренландии, объем выплавки металлов упал до уровня доисторических времен[229].
Современники отчаянно пытались понять смысл творящегося вокруг крушения мирового порядка. «Почему (Бог) позволяет нам быть слабее и несчастнее, чем все эти племенные народы, – взывал христианский писатель V века Сальвиан. – Почему он позволил варварам завоевать нас? Почему он позволяет нашим врагам управлять нами?» Заключение, к которому он пришел, совсем простое: люди грешили, и Господь наказал их[230]. Другие авторы пришли к противоположным выводам. Как отмечал Зосима, византийский историк, который и сам был язычником, Рим правил миром, когда был верен своим языческим корням, когда же он отверг свою суть и обратился в новую веру, то сам стал творцом своего конца. И это, по его словам, не предположение, а факт[231].
Падение Рима позволило христианам в Азии вздохнуть свободнее. Перед лицом опасности со стороны степи отношения с Персией улучшились. Христиане больше не выглядели угрожающе. Они были уже не столь убедительны, как столетие назад, когда Константин готовился напасть на Персию и освободить христиан. В 410 году по инициативе шаха Йездигерда I был проведен ряд встреч для того, чтобы определить статус христианской церкви в Персии и стандартизировать религиозные убеждения.
Здесь, так же как и на Западе, появились разные точки зрения относительно того, что имел в виду Иисус, как должны жить верующие и как они должны проявлять и исповедовать свою веру. Как уже отмечалось ранее, даже тексты Кирдира III века говорят о двух типах христиан – назарянах и христианах. Обычно под этими терминами понимались местные христиане, которые обратились к вере, и те, кто был выслан с территории Римской империи. Различия в обрядах и доктринах были постоянным источником проблем. И это неудивительно, учитывая, что в таких местах, как Рев-Ардашир в Фарсе, на юге Ирана, было две церкви, одна из которых проводила службы на греческом языке, а другая – на сирийском. Нередко соперничество перерастало в физическое насилие. Так, например, в городе Сузы (сейчас это юго-запад Ирана) соперничающие между собой епископы пытались свести счеты с помощью поединка[232]. Усилия, предпринятые епископом Селевкии, одного из важнейших городов Персии, Ктесифона, направленные на установление порядка и единства всей христианской общины, были признаны неэффективными, а результаты удручающими[233].
При условии, что шанс на спасение основывается на правильном вероисповедании, сглаживание всех противоречий раз и навсегда – чрезвычайно важный вопрос, который пытались решить отцы-основатели церкви с самого начала ее существования[234]. «Я повторяю еще раз то, что говорил ранее, – обращался апостол Павел к галатам, – если кто проповедует Евангелие не в том варианте, в каком получили вы, пусть он будет изгоем!» (Гал 1:9). В этом контексте все тексты Евангелия должны буквально «нести благую весть», чтобы разъяснить, кто есть сын божий, чему именно он учил, и систематизировать религиозные убеждения[235].
Для того чтобы положить конец спорам, которые так беспокоили раннюю христианскую церковь на Западе, император Константин в 325 году созвал собор в Никее. На собор съехались епископы со всей империи. Приверженцы соперничающих интерпретаций, касающихся взаимоотношений Отца и Сына, одного из самых горячих вопросов, должны были решить свои разногласия. Собор рассмотрел вопросы структуры церкви, установил точную дату Пасхи и кодифицировал постулаты веры, которые до сих пор действуют в христианской церкви, принял Никейский символ веры. Константин был решительно настроен положить конец расколу и подчеркивал важность единства[236].
Епископы из Персии и других регионов за пределами Римской империи не были приглашены на собор в Никее. В Персии в 410 и 424 годах были проведены свои соборы. На них еще раз была предпринята попытка решить вопросы, ответы на которые пытались найти западные коллеги. Эти встречи состоялись при поддержке шаха, которого в одном из источников описывали как «победоносного царя царей, на которого полагается церковь». Шах, как и Константин, хотел получать выгоду от поддержки христианских общин, а не вмешиваться в их разборки[237].
Источники, содержащие результаты обсуждений, не очень надежны и отражают последующую борьбу между престолом и клириками. Тем не менее сама организация церкви говорит о том, что важные решения все-таки были приняты. Якобы было решено, что архиепископ Селевкии Ктесифон должен «возглавлять нас и править всеми нами и всеми братьями епископами по всей (персидской) империи» (хотя и наблюдались значительные разногласия и неприязнь)[238]. В рамках соборов обсуждался важный вопрос о механике работы и должностных назначениях, чтобы избежать двойной иерархии в тех местах, в которых проживали представители противоборствующих воззрений.
Были определены даты важных церковных праздников и в то же время постановлено, что обычную практику обращения к «западным епископам» за советом и покровительством пора прекратить, так как это подрывает авторитет руководства церкви на Востоке[239]. Наконец, символ веры и каноны собора в Никее были приняты наряду с другими соглашениями, которые были достигнуты в ходе последующих сборов западных синодов в промежуточный период[240].
Это должен был быть решающий момент, когда мышцы и мозг христианской религии должны были соединиться и образовать единый организм, простирающийся от Атлантики до Гималаев, с двумя полностью функционирующими руками с центрами в Риме и Персии – двумя великими империями поздней античности, работающими синхронно. При имперской поддержке в Риме и все более возрастающей поддержке персидских властей была заложена мощная основа, опираясь на которую христианство могло стать доминирующей религией не только в Европе, но и в Азии. Однако вместо этого вспыхнули внутренние распри.
Те епископы, которые считали, что эти попытки подрывают устои христианства, обвиняли церковное руководство не только в том, что его представители недостаточно образованы, но и в том, что они не были должным образом рукоположены. Затем начались проблемы, вызванные внезапной вспышкой воинственности христиан. Некоторые зороастрийские храмы огня были разгромлены. Это, в свою очередь, поставило шаха перед необходимостью поиска компромисса. Ему пришлось занять не ту позицию, которую диктовала его вера, а ту, которой придерживалась аристократия. И это нанесло мощный удар по христианству. Вместо того чтобы войти в золотой век, христианская церковь снова впала в немилость и ее последователей стали преследовать[241].
Яростные споры клириков были характерны для раннего периода становления христианской церкви. Григорий Богослов, архиепископ Константинопольский IV века и один из лучших ученых раннехристианского периода, описал, как на него наорали его противники. «Недоброжелатели кричали как гигантская стая ворон», – писал он. Когда они накинулись на него, создалось впечатление, что он попал в центр песчаной бури или же подвергся нападению животных: «Они похожи на рой ос, летящих в лицо»[242].
Момент для разлада был выбран неудачно. Горькая вражда назревала уже некоторое время между Нестором, патриархом Константинопольским, и Кириллом, патриархом Александрийским, по вопросам божественной и человеческой природы Иисуса. Такие дебаты велись далеко не всегда честно. Кирилл был прирожденным политиком, безжалостным в своих методах. Для достижения победы и отстаивания своих позиций он щедро давал взятки влиятельным лицам и их женам в виде богатых ковров, кресел из слоновой кости, дорогих скатертей и денег[243].
Некоторые клирики решили, что сам спор и методы решения вопроса сбивают с толку. Они считали, что проблема кроется в некачественном переводе с греческого на сирийский термина, описывающего воплощение. Хотя по большей части спор касался борьбы за власть между церковными иерархами и авторитета, который автоматически получит тот, чья доктрина будет принята. Столкновение произошло при обсуждении статуса Богородицы. По мнению Нестора, ее следовало называть не так (та, что носит Бога), а дать ей имя Христотокос (та, что носит Христа). Это подчеркивало бы человеческую сущность Иисуса[244].
Перехитренный и побежденный Кириллом, Нестор был низложен. Это сильно дестабилизировало церковь. Епископы поспешно меняли точку зрения, склоняясь как в одну, так и в другую сторону. Решения, принятые на одном соборе, могли быть оспорены на следующем. Противники активно лоббировали свои интересы. Значительная часть споров касалась двойной природы Иисуса Христа – божественной и человеческой, а именно того, как связаны эти две составляющие его сущности. Точные взаимоотношения Иисуса и Бога также были предметом ожесточенных споров: был ли Иисус творением господа и подчинялся ему, или был его проявлением, соответственно, равным ему и таким же вечным. Ответы на эти вопросы были изложены на соборе в Халкидоне в 451 году, там же было установлено правильное определение веры, которое должно было использоваться по всему христианскому миру. Любой, кто был не согласен с таким решением, тут же отлучался от церкви[245]. Реакция восточной церкви была яростной.
По мнению восточных епископов, это новое учение было не только неверным, но и буквально еретическим. Поэтому был разработан измененный «символ веры», который четко разделял божественную и человеческую натуру Иисуса. Всем, кто «исповедовал другую точку зрения, что страдания определили божественную сущность Иисуса», угрожали вечным проклятием[246]. В спор оказался втянут император.
Он закрыл школу в Эдессе, которая стала центром христианского Востока. Здесь пользовались текстами о жизни святых не только на сирийском языке, но и на арамейском диалекте, который был в ходу в Эдессе, и на ряде других языков, например персидском и согдийском[247]. В отличие от Средиземноморья, где языком христиан был греческий, на Востоке с самого начала церковь понимала, что, если она хочет привлечь новых адептов, ее материалы должны быть понятны и доступны различным слоям населения.
Закрытие школы в Эдессе только усугубило разлад между западной и восточной церквями, во многом из-за того, что большая часть ученых была изгнана с территории империи и им пришлось искать убежища в Персии. С течением времени это стало настоящей проблемой, так как император в Константинополе, по общему мнению, должен был поддерживать православную доктрину и расправляться с девиантными и еретическими учениями. В 532 году после периода нестабильности и конфликтов на Кавказе был заключен мирный договор с Персией. Один из его пунктов гласил: персидские чиновники должны были следить за епископами и священниками и брать под стражу тех из них, чьи взгляды не совпадали с принятыми на соборе в Халкидоне и чья деятельность была признана вредоносной римскими властями[248].
Примирить две враждующие стороны в рамках религиозного спора – неблагодарное занятие, и это наглядно продемонстрировал император Юстиниан. Его неоднократно пытались привлечь на свою сторону обе группы участников конфликта. В 553 году был созван Всемирный собор, чтобы после целого периода упреков собрать как можно больше священнослужителей разных рангов и найти путь к решению проблем[249]. Тексты, написанные после смерти Юстиниана, показывают, что его попытки найти точки соприкосновения были замечены: «Посеяв всюду, где только можно, смуту, при завершении жизни он перешел в самое ужасное место для отбывания наказаний – в ад»[250]. Другие императоры, стремясь заглушить какофонию упреков, просто запретили обсуждение религиозных проблем[251].
В то время как западная церковь была одержима искоренением неугодных взглядов, восточная решила осуществить одну из самых амбициозных миссионерских программ с далеко идущими планами. По масштабу ее можно сравнить с более поздней евангелизацией Америки и Африки.
Христианство распространилось еще на два региона абсолютно без всякой политической поддержки. Перечень мучеников в южной части Аравийского полуострова показывает, насколько далеко протянулись щупальца этой религии, а также доказывает тот факт, что король Йемена стал христианином[252]. Когда в 550 году грекоговорящий путешественник посетил Шри-Ланку, он обнаружил там сложившуюся общину христиан под руководством священнослужителей, назначаемых «из Персии»[253].
К большому удивлению чиновников из Константинополя, прибывших за заложниками в рамках мирного соглашения, они обнаружили у некоторых степняков на лбу изображение креста черного цвета. Христианство дошло даже до кочевых народов степи. На вопрос, как же это произошло, они ответили, что, когда на их земли пришла чума, несколько христиан, которые оказались среди них, предложили сделать это (для получения божественной защиты) и с тех пор на их земле царит спокойствие[254].
К середине VI века архиепископства проникли далеко в глубь Азии. В городах Азии, таких как Басра, Мосул и Тикрит, процветало христианское население. Уровень евангелизации был таков, что в городе Кох рядом с Ктесифоном располагалось не менее пяти епархий[255]. В таких городах, как Мерв, Гундешапур и даже Кашгар, город-оазис, который располагался прямо у «входа» в Китай, архиепископства возникли еще до того, как они появились в Кентербери. Эти города стали крупными христианскими центрами еще до того, как миссионеры добрались до Польши и Скандинавии. Самарканд и Бухара (современный Узбекистан) также стали домом для христианских общин за тысячелетие до того, как христианство добралось до Америки[256]. На самом деле даже в Средние века в Азии было гораздо больше христиан, чем в Европе[257]. В конце концов, Багдад находится ближе к Иерусалиму, чем к Афинам, Тегеран ближе к Святой земле, чем Рим, а Самарканд ближе к ней, чем Париж и Лондон. Однако успех христианства на Востоке давно позабыт.
Расширение христианства во многом обусловлено терпением и ловкостью Сасанидов – правителей Персии, которые смогли проводить инклюзивную политику и одновременно усмирить аристократию и зороастрийских священнослужителей. Такой примирительной политики придерживался Хосров I (531–579 годы). Он много общался с иноземными учеными и стал известен в Константинополе как «ценитель литературы и начинающий философ», однако у некоторых авторов это вызывало недоверие. «Мне кажется невероятным, – писал историк Агафий, – что он может быть настолько хорош. У него грубый, примитивный язык, как же он может понять нюансы философии?»[258].
Ко второй половине VI века встречи восточной церкви стали начинаться с искренней молитвы о здоровье правителя Персии. Вскоре после этого шах организовал выборы нового патриарха. Он призвал всех епископов прибыть в его владения: «Приезжайте так быстро, как сможете… чтобы выбрать нового лидера и правителя… под его управлением будет каждый алтарь, каждая церковь Господа нашего в империи персов»[259]. Из гонителя христиан этот представитель династии Сасанидов превратился в их ревностного защитника.
Отчасти это было результатом возрастания уверенности персов, подпитываемой регулярными выплатами со стороны властей Константинополя, военные и политические интересы которых сдвинулись в сторону решения других проблем. Страсти в степи улеглись, и внимание Рима сосредоточилось на стабилизации и восстановлении провинций в Средиземноморье, которые были разгромлены. V и VI века были эпохой роста благосостояния Персии. Религиозная терпимость шла рука об руку с экономическим ростом. В Персии появилось великое множество новых городов. Правительство тратило налоги на развитие в них инфраструктуры[260]. Обширная ирригационная программа, прежде всего реализуемая в Хузистане и Ираке, в рамках которой строились или значительно удлинялись системы водоснабжения, позволила развивать сельское хозяйство. Разветвленная бюрократическая сеть обеспечивала плавное управление всей Центральной Азией из Леванта[261]. Это был период максимальной централизации государства Сасанидов[262].
Контроль достиг такого уровня, что было зафиксировано положение каждого торговца на рынках и базарах Персии. Один из текстов того периода показывает, как были организованы и как регулировались торговые гильдии, а также то, что инспекторы всегда были готовы проконтролировать качество и подсчитать долю выручки, причитающуюся для выплаты в казну[263]. Богатство росло, увеличивались масштабы междугородней торговли предметами роскоши. При раскопках было обнаружено огромное количество печатей, использовавшихся для маркировки импортных и экспортных товаров. Также в тот период оформляли соответствующим образом и регистрационные документы, и контракты[264]. Товары доставляли из Персидского залива, Каспия и Индии, а отправляли в основном в Индию по суше или по морю. Резко возрос уровень обмена с Шри-Ланкой и Китаем, а также с Восточным Средиземноморьем[265]. Сасаниды обращали пристальное внимание на все, что творилось в их государстве и за его пределами.
Значительную часть торговли регулировали согдийские купцы, знаменитые своими караванами, деловой хваткой и тесными семейными связями, которые позволяли им торговать в основных торговых артериях Центральной Азии, ведущих в Синьцзян и Западный Китай. В начале XX века Аурель Стейн обнаружил интересную подборку писем на сторожевой башне возле Дуньхуана. В них отражены принципы ведения торговли согдийскими купцами, а также перечислены проданные и купленные товары. Кроме всего прочего, в бумагах упоминались золотые и серебряные украшения, такие как заколки для волос, и прекрасно сделанные сосуды, а также пенька, лен, сукно, шафран, перец и камфора. Однако специализировались согдийцы на торговле шелком[266]. Согдийские купцы стали тем клеем, который соединил города, оазисы и целые регионы. Они сыграли важную роль в том, что китайский шелк попал в Средиземноморье. Там его высоко оценили сам император Рима и местная элита. Точно так же товары двигались в обратном направлении. Монеты, отчеканенные в Константинополе, были найдены по всей Центральной Азии, включая Китай, вместе с предметами престижа: например, серебряный кувшин, на котором изображены сцены Троянской войны, был захоронен в середине VI века со своим могущественным владельцем Ли Сянем[267].
Поскольку религии постоянно взаимодействовали, они неизбежно перенимали друг у друга некоторые черты. Хотя отследить такие заимствования очень сложно, можно заметить, что нимб стал общей чертой для индуизма, буддизма, зороастризма и христианства как средство выражения в изобразительном искусстве. Так изображалась связь между земным и божественным, нимб выступал маркером божественного сияния, которое немало значило во всех указанных религиях. Прекрасный памятник в Таки-Бустане (современный Ирак) изображает правителя верхом на лошади в окружении крылатых ангелов и с нимбом над головой. Эту сцену узнают последователи всех крупных религий этого региона. Аналогичная ситуация наблюдалась и в отношении поз. Буддистская мудра витарка – большой палец одной руки соприкасается с указательным, в то время как остальные пальцы могут быть отставлены, – была перенята другими религиями, чтобы продемонстрировать связь с божественным, и стала особенно популярна среди христианских художников[268].
Христианство распространялось по торговым путям, но его успех нельзя назвать неоспоримым. Центр мира всегда был переполнен верованиями, идеями, религиями, которые, с одной стороны, имели нечто общее, а с другой – постоянно сталкивались друг с другом. Борьба за духовное лидерство стала особенно напряженной.
Напряжение в отношениях издавна наблюдалось между христианством и иудаизмом. Лидеры обеих религий стремились максимально отделиться друг от друга. Так, например, христианство в большинстве случаев запрещало браки между родственниками, а дата Пасхи специально была выбрана так, чтобы не совпадать с празднованием праздника Песах[269]. Иоанн Златоуст, архиепископ Константинопольский, в начале четвертого столетия говорил о том, что литургии должны быть более захватывающими, так как христианам достаточно сложно конкурировать с театральностью синагоги, ее барабанами, лирами, арфами и другими музыкальными инструментами, призванными развлекать во время богослужения, в то время как актеры и танцоры оживляют происходящее[270].
Лидеры иудеев, со своей стороны, не питали энтузиазма по поводу новообращенных. «Не верю новообращенным, – заявлял знаменитый раввин Хия Великий, – пока не пройдут двадцать четыре поколения, а до того зло еще сильно в них». «Новообращенные раздражают и досаждают как болячки», – отмечал Хелбо, другой влиятельный раввин[271]. Отношение иудеев к христианам было особенно жестким в Персии, в основном из-за их набегов. Это становится ясно из Вавилонского талмуда – собрания текстов, касающихся интерпретации раввинами законов евреев. В отличие от Палестинского талмуда, в котором Иисус упоминается вскользь, Вавилонское издание демонстрирует крайне неодобрительную позицию касательно христиан. Здесь содержится множество нападок на доктрины, события и персонажей, описанных в Евангелии. Непорочное рождение, например, высмеяли и сравнили с родами у осла, в то время как историю о Воскрешении безжалостно исковеркали. Подробное жизнеописание Иисуса включало пародии на многие сцены из Нового Завета и прежде всего Евангелия от Иоанна. Все это показывает, насколько угрожающие масштабы имело продвижение христианства. Систематически осуществлялись попытки объявить Иисуса лжепророком, а также объявить о законности его распятия и тем самым снять с евреев всю вину и ответственность. Такая бурная реакция была попыткой противостоять успехам христианства, которых оно достигало за счет иудаизма[272].
Таким образом, было очень важно, чтобы существовали регионы, в которых преуспевал бы иудаизм. В царстве Химьяр в юго-западной части Аравийского полуострова, там, где сейчас находятся Саудовская аравия и Йемен, еврейские общины стали особенно заметны. Это подтвердили недавние находки, сделанные в синагоге IV века в Кане[273].
Действительно, в Химьяре иудаизм был принят в качестве государственной религии. И принят он был с энтузиазмом. К концу V века христиане, включая священников, монахов и епископов, регулярно становились здесь мучениками за веру по приговору совета раввинов[274].
Неумелая эфиопская военная экспедиция на побережье Красного моря, проведенная в самом начале VI столетия, целью которой было сместить правителя-иудея и посадить на его место христианскую марионетку, окончилась жестокими репрессиями и попытками уничтожить всех христиан в царстве. Церкви были разрушены и превращены в синагоги. Сотни христиан были арестованы и казнены. Так, например, 200 христиан, которые спрятались в храме, были просто сожжены заживо. Все это было воспринято царем с ликованием. Он разослал множество писем по всей Аравии, радуясь тому, какое страдание он причинил[275].
Зороастрийские священники также отреагировали на успехи христиан в империи Сасанидов, особенно после нескольких случаев смены религии правящей элитой. Это выразилось в серии агрессивных нападений на христианские общины, включая случаи мученичества[276]. В свою очередь, христиане начали распространять истории с моралью. Одной из самых известных стала история о Кардахе, блестящем молодом человеке, который охотился как персидский царь, мог вести дискуссии наравне с греческими философами, но оставил перспективную карьеру губернатора, чтобы принять христианство. Юноша был приговорен к смерти и бежал из плена, но затем увидел сон, смысл которого гласил, что лучше умереть за свою веру, чем сражаться. Его казнь, во время которой его отец бросил в него первый камень, была увековечена в прекрасной, длинной истории, целью которой было воодушевить тех, кто стал бы искать утешения в христианстве[277].
Частично успех христианства объясняется энергичной работой евангельской миссии. Энтузиазм ее представителей, правда, был приправлен долей реализма. Тексты, датированные началом VII века, описывают, что священнослужители трудились в поте лица, чтобы согласовать свои идеи с буддистскими, если не в виде выжимки, то по крайней мере в виде отдельных, упрощенных идей. Образ Святого духа, как писал один из миссионеров, добравшихся до Китая, абсолютно соответствовал тому, во что уже верили местные: «Все воплощения Будды витают повсюду вместе с порывами ветра (так же как и Святой дух), и нет в целом мире места, куда ветру нет доступа». Точно так же, продолжал он, Бог отвечал за бессмертие и вечное счастье с сотворения мира. Таким образом, человек всегда будет чтить Будду[278]. Христианство не просто было совместимо с буддизмом, честно говоря, оно и было буддизмом.
Были предприняты попытки кодифицировать слияние буддистских и христианских идей, создавая новое евангелие, которое было способно просто и доступно объяснить сложные догмы и в то же время содействовало дальнейшему продвижению христианства в Азии. В таком философском подходе проявляется теологическая логика, которую обычно называют гностицизмом. Утверждалось, что проповеди должны быть понятны широким слоям населения, в них должны использоваться общедоступные культурные ориентиры и язык, чтобы донести свою мысль[279]. Неудивительно, что христианство нашло отклик у народа: эти идеи были понятны и знакомы многим.
Другие культы, верования и секты также извлекли из этого пользу. Учение Маздака, харизматичного проповедника, оказалось чрезвычайно популярно в конце V – начале VI века. Конечно же, на его последователей обрушилась резкая критика христиан и зороастрийцев. Мироощущение и практики учения Маздака, начиная с того, что его последователи ели, и заканчивая их предполагаемой приверженностью к групповому сексу, всячески поносили. Кстати, согласно изученным материалам, Маздак проповедовал аскетичный образ жизни, который имел значительные расхождения с буддистским отношением к богатству и хорошо отлаженным христианским аскетизмом[280].
В такой конкурентной духовной среде было очень важно защитить свою интеллектуальную и физическую территорию. Китайский путешественник, который проезжал через Самарканд в VI веке, отметил, что местное население очень негативно относится к принятию закона Будды и буквально «огнем» гонит любого буддиста, который захотел бы просить у них убежища[281]. В этом конкретном случае холодная встреча не имела тяжелых последствий. Посетителю было позволено провести встречу, и, в конце концов, благодаря своей харизме, силе убеждения и хорошим аргументам он сумел убедить некоторых жителей обратиться в буддизм[282].
Лишь немногие понимали важность обнародования предметов культа больше, чем буддисты. Еще один китайский паломник, который добрался до Центральной Азии в поисках текстов на санскрите для их дальнейшего изучения, с удивлением смотрел на священные реликвии, которым поклонялось население Балха. Среди них был зуб Будды, лохань, в которой он мылся, и щетка для подметания, сделанная из дерева и декорированная драгоценными камнями[283].
Однако были и более впечатляющие объекты, призванные завоёвывать умы и сердца. Пещерные храмы стали центрами, которые несли духовные послания. То, что они находились на основных торговых путях и совмещали религиозное просвещение с торговлей и туризмом, традиционно умалчивалось. Комплекс в пещерах Элефанта на берегу Мумбаи и пещеры Эллора на севере Индии – прекрасные тому примеры. Украшенные изысканной резьбой и изображениями божеств, они были созданы, чтобы продемонстрировать моральное и теологическое превосходство религии, в данном случае индуизма[284].
Здесь наблюдается очевидная параллель с городом Бамиан (на территории современного Афганистана). Он находился на пересечении дорог, соединяющих Индию на юге, Бактрию на севере и Персию на западе. В Бамиане существовал комплекс из 751 пещеры, которые были украшены огромными фигурами Будды[285]. Две статуи, одна высотой 180 футов, другая, более ранняя, высотой примерно в две трети первой, были вырезаны в камне и простояли в просторных нишах пещер полторы тысячи лет, пока в 2001 году не были разрушены талибами. Такой всплеск культурной дикости может быть сравним с разрушением религиозных сооружений и артефактов в Британии и Северной Европе в период Реформации[286].
Когда мы вспоминаем о Шелковом пути, принято говорить о движении с востока на запад. На самом деле наблюдался значительный интерес в обмене в другую сторону. По крайней мере, так говорится в китайском тексте VII века, полном восхищения. Его автор писал, что Сирия – это место, где производят огнеупорные материалы, восстанавливающий фимиам, яркий лунный жемчуг и блестящие драгоценные камни. Бандитов и грабителей здесь нет, зато люди живут в счастье и покое. Здесь действуют лишь самые эффективные законы, и никто, кроме самых добродетельных граждан, не обретает власть. Земля обширна и плодородна, а литературные произведения, созданные сирийцами, наглядны и понятны[287].
К слову, несмотря на жестокую конкуренцию религий, жаждущих быть услышанными, именно христианство постепенно уничтожало традиционные верования, практики и систему ценностей. В 635 году миссия, посланная в Китай, смогла убедить императора изменить точку зрения на эту веру и признать ее законной религией, которая не только не компрометировала сущность имперской власти, но и усиливала ее[288].
Примерно в середине VII века казалось, что будущее совершенно ясно. Христианство уверенно распространялось по всей Азии, оттесняя зороастризм, иудаизм и буддизм[289]. В этом регионе различные религии постоянно боролись друг с другом и пытались завладеть вниманием людей. И самый успешной стала та, что зародилась в небольшом городке Вифлиеме[290]. Учитывая прогресс, который произошел за столетия после распятия Христа Понтием Пилатом, момент, когда христианство достигнет Тихого океана и свяжет Атлантику с Западом, был лишь вопросом времени.
И все же в триумф христианства вмешался случай. В то время уже была заложена база, которая должна была способствовать духовному завоеванию и объединению городов и целых регионов, тому, чтобы христианство охватило целые континенты. И именно в это время разразилась изнурительная война, которая подорвала существующие авторитеты и открыла возможности для появления в игре новых участников. Эффект был сродни тому, как если бы в период поздней античности появился Интернет. Внезапно возник целый поток новых идей, теорий и тенденций, который угрожал подорвать существующий порядок и при этом пользовался всеми благами установленных за столетия связей. Название нового порядка не отражало его революционной сути. Тесно связанный с понятиями безопасности и мира, ислам давал лишь небольшое представление о том, как должен измениться мир. Настало время революции.