Декабрь 1936
Биргит стояла в дверях захудалой кофейни, тёплый запах сигаретного дыма и кофе окутывал её дымящимся облаком. Шёл ледяной дождь, и по дороге от Гетрайдегассе до этой кофейни, расположенной в менее благополучном районе Элизабет-Форштадт, рядом с железнодорожной станцией, её пальто вымокло до нитки.
Человек за барной стойкой поймал ее взгляд и слегка кивнул. Биргит кивнула в ответ, прежде чем отвести взгляд; её распирало чувство, похожее на гордость. Сегодня она пришла сюда в третий раз, и второй раз – уже как своя.
Она закрыла за собой дверь и, высоко подняв голову, пробралась мимо столов и проскользнула в маленькую комнату в глубине, дверь которой была завешена зеркалом, так что её было едва видно.
В этой комнате воздух был ещё более спёртым, чем в самой кофейне, она была битком набита шаткими столами и стульями и пропитана запахом пота, дыма и шнапса. Когда она вошла в комнату, несколько человек взглянули на неё – мужчины в грязных комбинезонах и куртках железнодорожников, несколько измученных продавщиц и подёнщиц, зарабатывавших свои жалкие гроши шитьём, стиркой или уборкой. Начав посещать собрания, Биргит открыла для себя совершенно новый мир, нисколько не похожий на уютный магазинчик на Гетрайдегассе, и она была этому рада.
Биргит была очень испугана, впервые идя через весь город на собрание, куда её пригласила та женщина дождливой ночью, когда избили Яноша Панова. Она даже толком не знала этой части Зальцбурга, где располагались ветхие многоквартирные дома и склады, разве что изредка проходила мимо по дороге к главному вокзалу. Она медленно брела по тротуару, боясь, что к ней пристанет кто-нибудь из грубых людей, спешивших по своим делам, и её тянуло к привычному спокойствию Гетрайдегассе.
Но упрямство, о котором она и не подозревала, упорно толкало её вперёд. В тот вечер за ужином отец торжественно преподнёс Францу набор своих собственных инструментов в кожаном футляре, точно такой же, как у Биргит. Только вот ему для этого понадобилось побыть в ассистентах чуть больше месяца, а ей – целых два года.
Это осознание обжигало, как обжигало и другое: по вечерам Франц развлекал отца запутанными разговорами о философии и логике, чего Биргит никогда бы не смогла. Он стал сыном, которого Манфреду всегда не хватало, помощником, о котором он всегда мечтал. Но не только Манфред поддался очарованию Франца. Было слишком очевидно, что Иоганна от него без ума.
Она, конечно же, всё отрицала, когда Биргит напрямую задала ей этот вопрос, но всё и так было понятно. Франц умел прокладывать себе путь к чьему угодно сердцу, и если бы Биргит не была так обижена, он наверняка понравился бы и ей. Все эти мысли вели её вперёд, пока она не вошла в кофейню, адрес которой был указан в листовке, и, не зная, как быть дальше, не обратилась прямо к мужчине за стойкой:
– Простите… здесь сегодня проходит собрание для тех, кто хочет бороться с фашизмом?
Он недоверчиво взглянул на неё, и прежде чем Биргит успела сообразить, что происходит, её втолкнули в комнату размером с чулан, и её сердце гулко и тяжело заколотилось, когда двое грубых на вид мужчин потребовали объяснить, кто она такая и откуда узнала о собрании. Биргит залепетала что-то о Яноше, фонтане и женщине, но внезапно услышала знакомый хриплый голос:
– Оставьте её в покое! Это дочь Эдера, и она со мной.
Биргит, уже готовая расплакаться, благодарно кивнула, глядя на женщину, которую встретила той дождливой ночью на улице. В свете кофейни она смогла разглядеть, какая она поразительная – тёмные волосы, ярко-красные губы, мужская рубашка на пуговицах, подпоясанная ремнём, широкие брюки и платок на шее. Биргит она показалась каким-то сказочным персонажем, Кошкой в сапогах. Женщина стояла, широко расставив ноги, уперев руки в бёдра, и с вызовом смотрела на Биргит.
– Прости, что они тебя напугали, – наконец сказала она, – но мы должны быть осторожны. Меня зовут Ингрид, – она протянула руку Биргит для крепкого, почти мужского рукопожатия и провела её в заднюю комнату. В течение следующего часа Биргит слушала, одновременно увлечённо и беспокойно, лекцию о вреде фашизма, нацистской угрозе и необходимости объединения социалистов, коммунистов, профсоюзных деятелей и католиков для борьбы не только с Гитлером, но и с Штандештаатом.
– Мы должны объединиться, чтобы противостоять злу. Мы должны отправить Гитлера и его фашистских приспешников в Австрии и за границей на свалку истории! Как говорил сам Маркс, пусть трепещут господствующие классы! Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей, и эти цепи будут по-настоящему тяжелы, товарищи и друзья, когда нас закуёт в них Гитлер. Мы должны сбросить их сейчас, пока не стало слишком поздно. Рабочие всего мира, соединяйтесь!
Биргит немного ошеломили яростная риторика, краснолицый оратор, аплодисменты, крики, свист и топот ног. Ингрид, выпустив струйку дыма, одарила ёе понимающей и сочувствующей улыбкой.
– Август бывает невыносим, но он хочет добра, и что важнее всего, он готов умереть за наше общее дело.
– Дело против Гитлера? – неуверенно спросила Биргит. – Он выступал и против Шушнига[9].
– Шушниг лучше Гитлера, это правда, но Отечественный фронт – тоже фашистский, и с ним нужно бороться. Почему наши встречи здесь должны быть вне закона? Почему мы все не можем свободно встречаться и верить в то, во что считаем нужным?
Биргит и так понимала, что собрание незаконно, но когда Ингрид так просто об этом сказала, все её внутренности свело от волнения. Ей никогда раньше не приходилось совершать ничего незаконного.
– Мой отец говорит, что Штандештаат должен укрепиться, чтобы суметь противостоять Гитлеру.
– Твой отец хороший человек, но слишком наивный. – Ингрид посмотрела на Биргит так же пристально, как в ту ночь, когда они помогли Яношу. – Почему ты пришла?
– П… почему? – запинаясь, переспросила Биргит. – Ну… мне, наверное, стало любопытно. – На самом деле ей понравилось, что её сюда пригласили, что здесь хотят её видеть. И ещё отчасти захотелось совершить что-то если не противозаконное, то бунтарское. Что-то смелое.
– И что же? Удовлетворено твоё любопытство? – В голосе Ингрид послышались стальные нотки. – Теперь домой пойдёшь и всё на этом?
– Я… – неуверенно начала Биргит и тут же осеклась. Она не знала, что думает обо всем этом и что будет делать. Здесь была цель, которой она больше нигде не находила, и эта цель одновременно привлекала и тревожила своей магнетической силой. – Что я могу сделать? – это был, как она потом поняла, риторический вопрос, но Ингрид вплотную придвинулась к ней и ответила:
– Многое.
Тем вечером, после того, как собрание закончилось, Ингрид дала ей пачку коммунистических брошюр и велела распространить их в общественных местах по всему городу. Биргит в ужасе уставилась на нее. Если бы её поймали с одной брошюрой, не говоря уже о пятистах, её почти наверняка арестовали бы.
Хотя Биргит никогда особенно не интересовалась политикой, она ещё до того, как прийти на Элизабет-Форштадт, понимала, что Сословное государство Австрии не одобряет никаких других политических партий, уж тем более коммунистов и социалистов. Памфлеты, яростно обличавшие фашизм во всех его проявлениях, и дерзко призывавшие к оружию, были по-настоящему опасны.
И всё же под вызывающим взглядом Ингрид Биргит взяла их и спрятала под своей кроватью, завернув в старый фартук. Она могла бы оставить их там, и на какое-то время ей действительно захотелось так поступить, но из искры, так внезапно вспыхнувшей в её душе, разгорелось пламя, достаточно сильное, чтобы она взяла сразу несколько брошюр и оставила по всему городу – пришпиленными к стене или двери, на ступенях фонтана, в библиотеке или в универмаге на Альтер-Маркт, которым управляли евреи.
Каждый раз, доставая из сумки брошюру, она вся дрожала, но чем дальше, тем больше у нее становилось смелости продолжать. Вот я какая, с удивлением думала она. Вот какой я могу быть. Такой же смелой, сильной и целеустремленной, как Ингрид. Умеющей верить и действовать. И способность быть невидимкой пригодилась тоже – никто не замечал девушку с похожим на картофелину лицом, которая чуть замешкалась в дверях или у рыночного прилавка. Никто не обращал на неё внимания, и это было хорошо.
Теперь, спустя два месяца после той первой встречи, устроившись за одним из столиков в глубине, Биргит чувствовала себя в этой обстановке если не совсем уверенно, то, по крайней мере, более комфортно.
Она встречалась с людьми взглядами, улыбалась и кивала, хотя не знала их имён. Ей нравилось чувствовать себя – нет, не значимой, но полезной. Нужной. Причастной к чему-то.
– А вот и наша маленькая католичка. – Ингрид, ласково усмехнувшись, подсела к Биргит. – Ты раздала все брошюры, какие я тебе вручила?
Биргит кивнула, не в силах скрыть гордости.
– Да. Все.
– Хорошая девочка. – Хотя Ингрид было всего лет тридцать или около того, она казалась гораздо солиднее и опытнее, так что Биргит почувствовала себя ученицей, которую хвалит учитель.
– Я так и не спросила, откуда ты знаешь моего отца, – сказала она, когда Ингрид закурила. Она не могла себе представить, чтобы Манфред общался с кем-то похожим на участников собрания; он презирал коммунизм и его антикатолическую риторику.
Ингрид довольно весело посмотрела на Биргит, щёлкнула спичкой и бросила ее на пол.
– Несколько месяцев назад мы помогли друг другу в небольшом деле.
– Помогли? – недоверчиво спросила Биргит. – Как?
– Может, лучше он тебе расскажет? – Она вскинула голову. – Или он не знает, что ты ходишь на собрания?
Биргит покачала головой.
– Нет, конечно, нет.
– Думаешь, он не одобрил бы?
– Конечно. Он не согласен с целями коммунистов.
– Но, возможно, он, как и многие другие, видит необходимость нашего объединения. Католики и коммунисты должны объединиться в борьбе против фашизма, прежде чем он захватит мир, как эпидемия, да он и есть эпидемия. Это может случиться, ты же знаешь, – Ингрид наклонилась вперед, в её глазах мелькнула тревога. – Мы должны объединиться.
Увидев яростный свет в глазах Ингрид, Биргит ощутила страх и вместе с тем вспышку мужества. Она хотела стать такой же целеустремлённой, но не знала, сможет ли. Если бы она была достаточно сильной! Но нет, она не думала, что, как Август Грубер[10], готова умереть за правое дело.
– Ты говоришь так, будто приход нацистов в Австрию неизбежен, – наконец заметила она.
– Несомненно, – отрезала Ингрид. – Они уже захватили Рейнскую область и заключили пакт с Италией. Теперь интересуются Судетской областью и нами. И, к вечному их позору, многие австрийцы жаждут этого. Они думают, что их судьба лучше сложится под железным кулаком Гитлера. Конечно, при Шушниге не всё гладко, – призналась она, скорчив гримасу, – но при Гитлере станет гораздо хуже. И как будто избавление от всех евреев им как-то поможет. – Она насмешливо фыркнула. – А ты что же, думаешь, этого не произойдет?
Биргит пожала плечами, чувствуя себя одновременно и виноватой, и глупой. Она хотела быть смелой, но слабо разбиралась в политике. Она не могла говорить так, как Ингрид, со знанием дела и уверенностью. Ингрид, должно быть, это почувствовала, потому что понизила голос и накрыла ладонь Биргит своей.
– Прости, я забыла, какая ты молодая, – сказала она. – Какая невинная. Ты не представляешь, насколько всё плохо и насколько станет хуже.
– Я ведь распространила брошюры! – выпалила Биргит, как будто это имело большое значение.
– Однажды тебя могут попросить о большем, – проговорила Ингрид. – Гораздо большем. И тебе придётся задаться вопросом: справишься ли ты?
Биргит тяжело сглотнула. Она не знала, что имеет в виду Ингрид и чего от неё могут потребовать, но при одной только мысли о том, чтобы сделать что-то большее, чем оставить в общественных местах несколько брошюр, её желудок сжался от страха, сердце начало рваться прочь из груди. И всё же…она не хотела оставаться в безопасности. Она не хотела терять чувство цели, которое давали ей эти собрания. Она хотела быть храброй, даже если не вполне понимала, как.
– Подумай об этом, – велела Ингрид и, выпустив её руку, стала слушать оратора. Биргит почти ничего не понимала, так метались её мысли, но, по правде говоря, всё это она уже слышала. Разные выступавшие говорили об одном и том же: объединяйтесь! Рискуйте! Будьте смелее! Подробности же были оставлены на волю воображения, и прямо сейчас Биргит не хотела их себе воображать. Ей не хотелось думать, о чём Ингрид или группа, в которую она входила, разношёрстная компания коммунистов, социалистов и профсоюзных деятелей, может попросить – или потребовать. И почему бы им не потребовать этого от Биргит, если она приходит на их встречи и узнала некоторые их секреты? А если потребуют, как она отреагирует? Сможет ли она быть достаточно смелой, чтобы рискнуть своей жизнью, как это сделали бы Ингрид и Август?
Ингрид бросила на неё острый взгляд, и Биргит поняла, что ёрзает на стуле. Ей хотелось уйти, но она не могла. Она нашла здесь неожиданно тёплый приём, нашла цель. Ей не хотелось всё это терять, но…
Однажды тебя могут попросить о большем… гораздо большем.
Биргит внезапно встала из-за стола. Ингрид наклонилась вперёд, сузив глаза.
– В туалет, – пробормотала Биргит, – мне… нужно… – она поспешила прочь из комнаты, с облегчением выдохнув. Несколько человек в кофейне взглянули на неё, но без особого интереса, и она быстро прошла между столиками и выскользнула на улицу, вдохнула холодный, влажный вечерний воздух.
Она слишком остро реагирует, сказала она себе, и Ингрид, и все остальные, скорее всего, тоже. Может быть, коммунисты просто нарочно себя накручивают. В конце концов, Шушниг подписал соглашение. Вполне возможно, Австрию оставят в покое; не факт, что гитлеровский вермахт сможет пересечь ее границы. Возможно, всё обойдётся. Ей никогда не придётся становиться настолько храброй. Ей никогда не придётся совершать такой выбор.
Внезапный визг шин заставил ее в тревоге обернуться, когда она увидела, как из-за угла с визгом выезжает чёрный «Мерседес», а за ним ещё один. Они направились прямо к кофейне, и Биргит поняла, что это связано с собранием. Спотыкаясь, она побежала обратно в комнату. Все повернулись к ней.
– Сюда кто-то едет, – выдохнула она. – Там две машины…
Она уже слышала, как распахнулась входная дверь кофейни, слышала крики.
Сразу же началось движение – кто-то выбегал через чёрный ход в переулок, кто-то опрокидывал столы и стулья, прятал брошюры и бумаги. Биргит искала взглядом Ингрид, но та куда-то делась. Стараясь перебороть в себе ощущение, что её предали, Биргит поспешила к чёрному входу, её сердце колотилось. Она шагнула в тёмный переулок, петлявший между зданиями, и вдруг рухнула на землю, ощутив руками и коленями мокрый асфальт и острые булыжники. Невероятно, но момент, когда могло потребоваться всё её мужество, наступил так быстро. Она бы рассмеялась, если бы не задыхалась от страха.
Кто-то, кто бежал за ней, споткнулся о её тело и, ворча, шлёпнулся рядом. Прежде чем Биргит успела что-то сказать, он вскочил на ноги и скрылся в переулке.
Всхлипывая от ужаса, Биргит поднялась и побрела по аллее, словно слепая, вытянув руки перед собой. Из открытой двери за её спиной слышались крики – кто нападал на оставшихся? Полицейские? Солдаты Отечественного фронта? Нацистские мальчишки-хулиганы? Биргит понятия не имела, но знала, что не хочет встречаться лицом к лицу с кем бы то ни было из них.
Наконец она увидела мерцание света там, где переулок выходил на улицу, и снова всхлипнула, на этот раз от облегчения.
Кто-то еще подбежал к ней сзади, грубо оттолкнув её в своем стремлении к свободе. Голова Биргит ударилась о стену, щека царапнула кирпич. Она с силой закусила губу и продолжала двигаться вперёд, как бы сильно ни кружилась голова.
Наконец она вышла на улицу, задыхаясь от облегчения. Её чулки были порваны и испачканы, руки и щека – в крови, волосы спутались. Но она была свободна.
– Эй!
Она содрогнулась от страха, поняв, что сердитый голос обращался к ней. Перед кофейней стоял мужчина и направлял на Биргит резиновую дубинку. Биргит замерла, сердце забилось где-то во рту, ноги подкосились. Мужчина шёл к ней. Она поняла, что это полицейский. Её могут арестовать. Посадить в тюрьму. Мозг приказывал ей бежать, бежать изо всех сил, но она не могла тронуться с места.
– Ах вот ты где! – Этот голос был тёплым и добродушным, и, не успев глазом моргнуть, Биргит почувствовала, как её заключили в объятия и звучно поцеловали в губы.
– Вы её знаете, оберлейтенант? – с подозрением поинтересовался полицейский, и её спаситель, а может быть, похититель с лёгкостью ответил, обнимая её за талию:
– Ещё бы не знать! Это моя невеста, позвольте её вам представить. Очевидно, её по ошибке сюда втянули. Надеюсь, вы с этим разберётесь, офицер.
Полицейский начал что-то возражать, но мужчина быстро повёл её прочь. Несколько минут они шли молча, и мысли Биргит сливались в одно сплошное пятно. Наконец он остановился и убрал руку с её талии.
– Ну вот, оторвались.
Она повернулась, чтобы рассмотреть освободившего её незнакомца, и увидела, что на нём фуражка и серая униформа лейтенанта горных войск австрийского Бундешира.
– С… спасибо, – пробормотала она. – Не знаю, зачем вы это сделали, но вы меня спасли.
– Не мог бросить прекрасную даму в беде. – Он вынул из кармана платок и протянул ей. – У вас кровь. Здесь, – он указал на её щёку, – и здесь, – на губу.
– Спасибо, – повторила Биргит, стирая кровь платком.
– Простите, что так резко, – продолжал он, – но у меня не было выбора.
Биргит не знала, что ответить, не знала, что думать о своём первом поцелуе. Её мысли по-прежнему метались.
– Послушайте, вы пережили шок. Как насчёт кофе? Я, конечно, угощаю. А потом провожу вас домой. Где вы живёте? Где-то неподалёку?
– На Гетрайдегассе…
– Как чудесно. Ну, что скажете? По поводу кофе?
Она в смятении смотрела на него. В свете всего, что произошло в этот вечер, она не знала, как реагировать на предложение этого доброго человека. А он казался добрым; у него было простое, круглое лицо и приятная улыбка, голубые глаза и чуть кривые зубы. Он не был особенно красив, и Биргит это понравилось. Доброе сердце, считала она, важнее красоты.
– Замечательно, – наконец ответила она, всё ещё дрожа, но изо всех сил стараясь справиться с собой. – Спасибо. Кофе будет очень кстати.