Я открываю глаза. Первое, что я понимаю – боли нет, и дышу я без этих жутких трубок. На этом, по-видимому, новости заканчиваются, по крайней мере, хорошие. Руки слабые, почти не двигаются, ноги… Как будто их вообще нет, при этом дотянуться, чтобы пощупать, я не могу. Неужели их отрезали? Да нет, не может быть, с чего бы?
Я явно в больнице, хоть и не очень понимаю, что происходит. Но, думаю, мне рано или поздно расскажут. Злые, ненавидящие слова мамы напоследок я расслышала, но, думаю, это было продолжением сна, не может же мама пожелать мне сдохнуть? Я вдыхаю-выдыхаю, пытаясь понять, что происходит. Во рту сухо, как в пустыне, голова гудит, и мне как-то нехорошо. Да ещё это чувство абсолютной беспомощности пугает, как никогда.
Дверь открывается, входит кто-то… Тётка в зелёном, может, врачиха, может, медсестра. Скорее, медсестра, судя по ворчанию. Я с трудом разлепляю губы, чтобы что-то спросить, но в этот момент она видит, что я лежу с открытыми глазами.
– Пить… – хриплю я, проталкивая слово сквозь пересохшие губы.
– Очнулась, надо же, – хмыкает женщина. В следующее мгновение что-то тыкается мне в губы. – Пей давай, сейчас доктор придёт.
Отпив какой-то удивительно вкусной воды, я понимаю, что не пила месяц, наверное. Хочется о многом спросить, но медсестра чуть ли не силой отбирает у меня поилку и сразу же уходит. Надо будет папе сказать, что они тут грубые какие-то. После питья думается немного попроще, поэтому я пытаюсь понять, что было во сне, а что – на самом деле, но мне не удаётся. Пока я занимаюсь этим, дверь опять распахивается, входит какой-то мужик, опять в зелёном. За ним ещё кто-то есть, но я не вижу, кто.
– Маша у нас в сознании, – весело сообщает этот мужик, доктор, наверное. – Чуть не отключили её, неделю в коме провела.
– Те девочки, которых из школы доставили? – интересуется кто-то из-за его спины.
– Они самые, – кивает мужик. – Характер повреждения кожных покровов одинаковый, поэтому и интересен этот случай.
– Ну, у этой-то всё понятно, – хмыкает ещё один голос, по-моему, мужской.
– А вот мы сейчас посмотрим, – сообщает доктор и просто откидывает одеяло в сторону.
Оказывается, я лежу голая, поэтому сразу же пытаюсь прикрыться, но руки почти не шевелятся, из-за чего делаю я это медленно. Властным жестом мои руки убирают в сторону, а затем, что-то делают, закрыв от меня моё тело. Я не чувствую, что они делают, просто совсем ничего не чувствую, такое ощущение, что просто рассматривают. Но вот затем они начинают колоть иголками руки, отчего я вскрикиваю.
– Итак, несмотря на оперативное вмешательство, имеем частичный паралич, – заключает врач. – Ноги полностью парализованы, рефлексы отсутствуют, частично коснулось бедер, нет чувствительности половых органов.
– Могло быть хуже, – равнодушно пожимает плечами какая-то женщина. – Хотя бы руки работают, то есть повезло.
– Да, пожалуй, – кивает мужик, – хоть как-то двигаться сможет.
Это что? Они про меня? Я что, теперь калека?! Да не может такого быть! Это не может со мной произойти! Зато, кажется, теперь мои могут лупить меня, сколько хотят, я полностью в их власти. Это всё Карина! Новенькая сопля, я её достану! Я её придушу, тварь такую! Я не могу быть калекой, только не это!
Кажется, я что-то кричу, что-то требую, но меня просто игнорируют. Спустя некоторое время в палату опять входит давешняя медсестра, глядящая на меня с брезгливостью. Она тяжело вздыхает и откидывает одеяло, опять полностью меня раскрывая. Я тащу одеяло обратно, чтобы прикрыться, но сразу же очень чувствительно получаю по рукам.
– Калек понатаскали, лучше бы усыпили, как собак, или в озере притопили, – ворчит она, обтирая меня чем-то холодным. – Лежит тут, место занимает.
– Да пошла ты! – кричу я, срываясь на визг. – Я всё папе расскажу!
– У тебя нет папы, – информирует она меня. – И мамы нет. Ты сирота и калека, потому будешь лежать тихо и не мешать, понятно?
Почему-то я сразу верю ей. Каким-то внутренним чутьём я понимаю, что она сказала правду… И предки, получается, от меня отказались? Но почему? За что? Выходит, те мамины слова были правдой? Надо было их удавить! Надо было! Вот выйду отсюда, всех их прирежу, чтобы пускали кровавые пузыри, предатели, я их всех… всех!..
Что со мной будет – вот в чём вопрос. Если мои меня выкинули, то что теперь? Детский дом? Или что? Я даже не представляю, что мне делать. Хочется выть от таких новостей, хочется хоть кому-нибудь сделать больно, хочется убежать. Но убежать я не могу, потому что руки не держат, а ноги… Нет у меня больше ног. Но я так не хочу! Не хочу! Лучше убейте! Гады!
– Убейте, гады! – громко кричу я. – Сволочи, твари, убейте!
Дверь резко распахивается, в палату быстро входит давешняя медсестра и сильно, с оттяжкой, бьёт меня по щекам, раз, другой, третий! Моя голова мотается, крик прерывается, а я ошарашенно смотрю на неё, готовая заплакать, но перед носом как-то мгновенно оказывается внушительный кулак, отчего мне становится понятно – кричать здесь нельзя. Поэтому я плачу, тихо-тихо плачу, стараясь сдержать, задавить рыдания.
Я начинаю понимать, что осталась совсем одна. Ко мне никто не приходит, кроме врача и медсестёр. Они со мной не церемонятся – моют, лазят везде и очень жёстко гасят истерику. При этом внезапно оказывается, что задница чувствительность сохранила хотя бы частично. Хорошая новость в том, что хоть срать под себя не буду, а плохая… Все уколы я отлично чувствую. А они ужас какие болючие, при этом у меня ощущение, что мне эти твари мстят.
Ничего, я их даже из коляски придушить смогу, дайте мне только выбраться отсюда, вы у меня все пожалеете! Все твари! Я выберусь и буду вас сонных резать, каждого и каждую! Сначала медсестёр этих, потом предков-предателей, а Карину на сладкое оставлю. Буду её медленно-медленно, чтобы дохла долго, крыса такая! Не могла по-людски убить!
Но снова открывается дверь, и тварь в зелёной униформе делает мне так больно, что я выгибаюсь и кричу, а она меня по свежему уколу ладонью со всей дури бьёт так, что я едва в обморок от боли не падаю. Как будто им кто-то заплатил… А может, и заплатил? Тот же Васька – у его предков бабла до крыши, может он так мстить? Да легко! Такая же тварь, как и эта су…
***
В больнице я беззащитна. Со мной могут сделать всё что угодно, я и вякнуть не смогу, только вот кроме садистки-медсестры я никому не интересна. Совсем никому, а она… хоть какое-то внимание. Спустя недели две я, кажется, согласна на какое угодно внимание, даже пусть бьют. Быть одной просто невыносимо.
Как-то неожиданно начинаю понимать: это я во всём виновата. Я очень плохая девочка, поэтому всё правильно. Правильно, что делают больно, правильно, что я одна. Не хочу жить, но придётся. Сегодня меня пересадили в коляску, которая теперь будет моим домом навсегда. У меня ничего нет, и никого тоже. Ни дома нет, ни родителей… Сегодня тётка придёт из этого… которые сиротами занимаются.
Интересно, что мне за школу ничего не будет. Физрука посадят, похоже, а мне… Девки ничего не рассказали, а новенькая эта не разговаривает. Говорят, сильное психоэмоциональное потрясение, теперь с ней всё очень плохо. А ведь это я виновата. Я во всём виновата, даже пыталась это следователю рассказать, но он только грустно улыбнулся и ушёл. Не поверил мне. Только злые медсёстры верят в то, что я плохая, никогда не отказывают себе в возможности сделать мне больно.
Со мной не разговаривают, просто игнорируют любые мои попытки с ними заговорить, и всё. А стоит закричать – просто бьют по губам, и всё. Как будто я прокажённая какая-то. Мне кажется, что я схожу с ума, но почему-то всё никак не сойду. Предатели-родители даже не показываются, просто бросили, и всё… Я всё равно их убью! Пусть не прямо сейчас, но убью обязательно! Твари проклятые…
Пусть я сама во всём виновата, но они же родители, они обязаны же! Не хочу! Не хочу быть такой! Ай! За что?
– За что?! – вскидываюсь я.
– Это ты Каринку замучила, тварь… – впервые за долгое время слышу я ответ. Даже не ответ – шипение. – Ты, что бы ни говорили, я знаю! За Стронцеву тебя убить мало, но ты будешь жить. Жить и помнить!
И тут я всё понимаю – они действительно мне мстят. Но кто они ей, кто? Почему они сейчас… Хотя я понимаю, почему… Ведь я действительно, получается, замучила новенькую. И получила свою расплату, видимо, переполнив чью-то чашу терпения. Поэтому я опускаю голову и замолкаю, ведь они правы. А мне поделом.
После этого я много думаю. Меня оставляют одну, не запирая окно и не пряча всякие колюще-режущие. Наверное, надеются на то, что я сама себя убью, но я просто не могу. Один раз даже взяла в руку нож, казалось бы, чего проще, но просто не смогла. Поэтому я лежу и вспоминаю всех тех, кого била, над кем издевалась… Они же молили о пощаде, а потом проклинали меня, но я не верила в то, что эти проклятия чего-то стоят. Вот теперь пришлось поверить, потому что, видимо, настигли они меня.
– Тут? – слышу я спокойный и какой-то очень равнодушный голос, выплывая из своих мыслей. – Ещё одна калека?
– Да, но руки работают, и способна себя сама обслужить, – отвечает ей голос моего врача. – Прошу.
В палату входит дородная дама в костюме и с брезгливым взглядом. Ну, это понятно, она-то к инвалиду пришла, хотя все здесь с каким-то садистским удовольствием называют меня именно калекой, как будто им нравятся мои слёзы. А может, и нравятся, кто же знает… Так вот эта дама входит, по-хозяйски берёт стул и усаживается рядом с моей кроватью.
– Так, ты у нас Мария Нефёдова, – сообщает мне она непривычную фамилию. – Твои приёмные родители тебя разудочерили, поэтому носить их фамилию ты не можешь.
Ещё один сокрушительный удар – я не была родной, значит, ничего они не были обязаны. Это только к родным, а я, получается… Поэтому и выкинули. Зачем я им такая нужна? Всё правильно, даже мстить, получается, не за что. Женщина из какой-то опеки убеждается в том, что информация до меня дошла, и продолжает.
– Несмотря на то что обслуживаться ты вроде бы можешь, сначала отправишься в хоспис, – сообщает она мне. – Свободного места в детском доме для тебя нет, а так хоть будет кому за тобой приглядеть.
– А… когда? – тихо спрашиваю я, пытаясь вспомнить, что такое «хоспис».
– Послезавтра, – отвечает она мне, чему-то улыбнувшись. – Тебя выпишут, а реабилитацией займётся хоспис. Незачем…
Я понимаю, что она хочет сказать – незачем место занимать, ведь я – никто. Мне четырнадцать лет, а жизнь моя уже закончена. У меня совсем нет жизни, потому что я почти беспомощная и никому не нужная. Даже в бордель не возьмут с такой чувствительностью. Значит, моя судьба… А какая у меня теперь судьба? Я не знаю, я просто хочу, чтобы меня не было. Мне бы шанс начать всё сначала или хотя бы вылечить ноги, я бы тогда! Я бы им всем! Я бы…
Тётка уходит, а я тихо плачу в подушку. Скоро придут медсёстры и будут делать очень болючие, хоть и ненужные уколы. Ненужные, потому что меня выписывают, а болючие, потому что им так нравится, а бить меня они не могут – за следы их накажут. Мне остаётся только смириться и надеяться на то, что однажды я смогу всё начать сначала. Может быть, всё-таки вылезти в окно?
Нет, это очень плохая мысль, потому что если спасут, то отправят в психушку навсегда, а психушка хуже любого детдома – оттуда нет выхода. Даже теоретически нет никакого выхода, отчего мне хочется горько плакать, потому что жить такой не могу, но в психушку не хочу.
Почему я вдруг так меняюсь? Кажется, только вчера всех ненавидела, а сейчас мне просто всё равно. Думаю, это из-за того, что со мной не разговаривают и мстят. Я, кажется, просто теряю волю к жизни. Может, попробовать связаться с кем-то из девок? А толку-то? Чтобы они поржали? Да пошли они все! Все пошли, все! Ненавижу гадов!
Если бы не эта школа, не предки эти приёмные, я, может, не была бы такой злой! Это они во всём виноваты, они меня такой сделали, они заставили меня быть зверем! Я зверь и очень плохая девочка, за что поплатилась и ещё не раз… Но я не виновата, потому что это они! Они меня такой сделали! Это их надо бить! Это им надо делать больно! Им мстить, им, а не мне!
Я была ребёнком, а меня лупили дома, лупили в школе, чего они ожидали? Розового пупсика в конце? Вот я и озверела! Да! Это всё они-и-и-и…
Я не просто плачу, я вою, потому что ничего изменить нельзя. Я вою, сжимаясь, потому что сейчас меня будут бить, но реву в голос. Кто-нибудь, отомстите за меня!