Четвертого декабря, то есть в Варварин день, Хозаров вместе с Татьяною Ивановною был в больших хлопотах: ему предстоял утренний визит с поздравлением и танцевальный вечер в доме Мамиловых, знакомством которых он так дорожил. Туалетом своим он занялся с самого утра, в чем приняла по своей дружбе участие и Татьяна Ивановна. Первая забота Хозарова была направлена на завивку волос, коими уже распоряжалась не Марфа, а подмастерье от парикмахера, который действительно и завил мастерски. Девица Замшева, исполненная дружеских чувствований к Хозарову, несмотря на свойственную ее полустыдливость, входила во все подробности мужского туалета.
– Что хотите, Сергей Петрович, – говорила она, – а сорочка нехороша: полотно толсто и сине; декос гораздо был бы виднее.
– Какие вы, Татьяна Ивановна, говорите несообразности! – возразил Хозаров. – Кто же носит декос?
– Все носят: я жила в одном графском доме, там везде декос.
– Ошибаетесь, почтеннейшая, верно, батист: это другое дело.
– Слава богу, уж этого-то мне не знать, просто декос, – декос и на графе, – декос и на графине.
– Заблуждаетесь, почтеннейшая, и сильно заблуждаетесь. Голландское полотно лучше всего.
– Лучше бы вы, Сергей Петрович, не говорили мне про полотно, – возразила Татьяна Ивановна, – полотно – полотно и есть: никакого виду не имеет… В каком вы фраке поедете? – спросила она после нескольких минут молчания, в продолжение коих постоялец ее нафабривал усы.
– Разумеется, в черном, – отвечал тот.
– Наденьте коричневый; вы в том наряднее, да у черного у вас что-то сзади оттопыривает.
– Нет, почтеннейшая, вы в мужском наряде, извините меня, просто ничего не понимаете, – сказал Хозаров. – Нынче люди порядочного тона цветное решительно перестают носить.
– Что и говорить! Вы, мужчины, очень много понимаете, – отвечала Татьяна Ивановна, – а ни один не умеет к лицу одеться. Хотите, дам булавку; у меня есть брильянтовая.
– Нет, не нужно; а лучше дайте мне денег хоть рублей десять; не шлют, да и только из деревни, – что прикажете делать! Нужно еще другие перчатки купить.
– Право, нет ни копейки.
– Ни-ни-ни, почтеннейшая, не извольте этого и говорить.
– Да мне-то где взять, проказник этакий? – говорила Татьяна Ивановна, опуская, впрочем, руку в карман.
– Очень просто: взять да вынуть из кармана, – отвечал постоялец.
– Ах, какой вы уморительный человек, – сказала она, пожав плечами, – какие вам послать? – прибавила она.
– К Лиону, почтеннейшая, к Лиону: в два целковых, – отвечал тот.
– Хорошо. Скоро будете одеваться?
– Сейчас.
– Ну, так прощайте.
– Adieu, почтеннейшая!
– Зайдете показаться одетые?
– Непременно.
– А туда зайдете?
– Нет.
– Прекрасно… очень хорошо! Ах, вы, мужчины, мужчины, ветреники этакие; не стоите, чтобы вас так любили. Сегодня же пойду и насплетничаю на вас.
– Ну нет, почтеннейшая, вы этого не делайте.
– То-то и есть, испугались! А в самом деле, что сказать? Я сегодня думаю сходить… Катерина Архиповна очень просила прийти помочь барышням собираться на вечер. Она сегодня будет в розовом газовом и, должно быть, будет просто чудо! К ней очень идет розовое.
– Вы скажите, почтеннейшая, что я целый день сегодня мечтаю о бале.
– Хорошо… Впрочем, вы, кажется, все лжете, Сергей Петрович.
– Вот чудесно!.. Не дай бог вам, Татьяна Ивановна, так лгать. Я просто без ума от этой девочки.
– Ну, уж меньше, чем она, позвольте сказать; она не говорит, а в сердце обожает. Прощайте.
– Adieu, почтеннейшая; да кстати, пошлите извозчика нанять.
– Какого?
– Пошлите к Ваньке Неронову; он у Тверских ворот стоит; рыжая этакая борода; или постойте: я к нему записочку напишу.
«Иван Семеныч! Сделай, брат, дружбу, пришли мне на день сани с полостью, и хорошо, если бы одолжил серого рысака, в противном же случае – непременно вороную кобылу, чем несказанно меня обяжешь. – Хозаров.
P.S. О деньгах, дружище, не беспокойся, на следующей неделе разочтусь совершенно».
Взяв эту записочку и еще раз попросив постояльца зайти и показаться одетым, Татьяна Ивановна ушла. Хозаров между тем принялся одеваться. Туалет продолжался около часа. Натянув перчатки и взяв шляпу, Хозаров начал разыгрывать какую-то мимическую сцену. Сначала он отошел к дверям и начал от них подходить к дивану, прижав обеими руками шляпу к груди и немного и постепенно наклоняя голову; потом сел на ближайший стул, и сел не то чтобы развалясь, и не в струнку, а свободно и прилично, как садятся порядочные люди, и начал затем мимический разговор с кем-то сидящим на диване: кинул несколько слов к боковому соседу, заговорил опять с сидящим на диване, сохраняя в продолжение всего этого времени самую приятную улыбку. Посидев немного, встал, поклонился сидящему на диване, кинул общий поклон прочим, должно быть, гостям, и начал выходить… Прекрасно, бесподобно! Это была репетиция грядущего визита, и она, как видит сам читатель, удалась моему герою как нельзя лучше.