«Бибирево»
Я спускался на эскалаторе и пытался начать мысленный разговор с Верой.
– Послушай, – скажу я ей.
…
Но для этого нужно встретиться. По телефону она говорить не хочет, на письма и сообщения не отвечает или отвечает фразой, которая могла бы стать sms-шаблоном: «Это отдельный разговор». Я пробовал, когда приходил гулять с Митей, она обрывала:
– Не при ребенке.
– Путь в своем комнате побудет.
– Ты по нему не соскучился? Не хочешь его видеть?
– Нам нужно десять минут.
– В десять минут ты не уложишься.
– Хорошо пойдем гулять в месте. Он будет на площадке, а мы поговорим.
– А кто будет за ним следить? Или ты с ним так и гуляешь? Он на площадке, ты на телефоне?
– На самом деле можно и при нем. В обтекаемой форме.
– Он уже все понимает.
Не поспоришь.
Неважно. Все равно рано или поздно я найду возможность остаться с ней наедине. И скажу:
– Послушай…
А она тут же:
– Я знаю все, что ты собираешься сказать. Не надо мучить меня и себя. Все решено, Митя.
Или скажет:
– Все решено, Дмитрий.
Если скажет «Митя», то, на самом деле, ничего не решено.
Если скажет «Дмитрий» —
– ну и что?
Она может так сказать нарочно. Для официальности как бы. Значит, все равно ничего не решено. Так что неважно, как она меня назовет.
Я скажу:
– Я не хочу никого мучить. Я просто хочу понять.
Нет, не пойдет.
«Хочу понять» – слабая позиция. Мой отдел как раз занимается такими вещами, я хорошо это знаю и объясняю сотрудникам: текст не должен начинаться с пожеланий вроде «хочу», «надеюсь» и даже с таких как «я уверен» или «мы уверены». Если человек сам по себе или от имени фирмы пишет: «Мы уверены», – это воспринимается как то, что в действительности никто ни в чем не уверен. Политики, да, они могут себе позволить, это обычная формулировка. Не слабость, а игра, расчет. Политик не делает ни одного шага вперед, не подготовив себе шаг назад. «Мы надеемся», «мы считаем», «мы убеждены», «мы полагаем» – это и есть такая подготовка. Потом всегда можно сказать: мы считали, мы полагали, мы даже были уверены, но нас подвели, обманули, ввели в заблуждение и т. п. Когда-то в древности бесхитростно объявляли: «Иду на вы». Сейчас говорят: «Мы надеемся на урегулирование в юридическом поле», «мы убеждены, что нет неразрешимых противоречий», а в это время дула танков расчехляются, ракеты из шахт высовываются, вентили газовых и нефтяных труб завинчиваются или отвинчиваются – в зависимости от необходимости. И поход на вы идет вовсю под сладкие речи о том, что никакого похода не предвидится.
Но то политика. Там, где продают и покупают, то есть в областях, в которых человечество большую часть времени и крутится (хотя политика тоже сфера торговли), нельзя никаких «мы хотим, полагаем, считаем, уверены». Нельзя ни в рекламе, ни в маркетинговой аннотации говорить и писать: «Мы считаем, что наш кетчуп лучший в мире». Или: «Мы хотим доставить вам максимальное удобство». Лучший. Доставим. Без оговорок.
Человеческих отношений это тоже касается.
Поэтому я скажу:
– Вера, я все понимаю.
– Если понимаешь, о чем тогда разговор? – тут же ответит Вера.
Черт, тупик, засада!
Я не заметил, как спустился на станцию, как оказался в вагоне.
Хотел продолжить думать, но помешал пожилой мужчина в синей спортивной куртке. Тот самый, с которым я ехал сюда. Я его сразу узнал. И он опять сидел напротив, такое вот совпадение. Оно меня почему-то обрадовало. Если может произойти это (степень вероятности, между прочим, очень небольшая), значит, возможно и другое. В ногах у мужчины стоял пакет, а в пакете что-то было, за чем он ездил. Купил или взял у родственников или у знакомых. И вот едет назад, выполнив житейский долг. Но на лице нет ни счастья, ни удовлетворения. Ничего. Глянул вскользь на меня. Взгляд задержался на долю секунды: он меня узнал. И, кроме узнавания, в глазах ничего не отразилось.
Я стал смотреть на других людей. Зачем-то мне это было надо. Но я понимал, что не запомню их. А хотелось почему-то запомнить. Решил записать. Достал телефон и начал настукивать одним пальцем без точек и запятых. Палец ошибался, но я не исправлял – можно и потом.
Теперь, когда прошло время, я нашел эту запись. Довольно странно выглядит:
отец с бородой лесного вида и
рюкзак зеленая и черная
одежда с ним сын очень похож
на отца выглдит как будщий
соладт что то призывное и
гтовое к службе слушает отца
с интересом как чужого
человека даже завидно у отца
георгиевскач ленточчка когда
надо он покажет кому надо
девушка в светло голубых
джинсах с дыоами на коленях
одинокий кавказец с
мчтательным взглядом
женщина очнь полная с
крошечными ножками в
остроносх туфельказ
девушка совсеи молодая с
кем то улыбаетсч по телеону
Такая вот запись.
Зачем она была мне нужна?
Не знаю.
Мне нужно было обдумать, как я буду говорить с Верой.
– Вера, – скажу я, – давай не будем пока разводиться. Мало ли что.
Она скажет:
– Хорошо, я не тороплюсь. Но оттягивать тоже нельзя.
Или скажет:
– Не вижу причин, чтобы тянуть.
Или скажет:
– Я вообще-то пока об этом даже не думала.
Представляя этот разговор, я вышел и машинально снял станцию (фото 19).
И пошел к эскалатору.
Поднялся, вышел из станции и снимал там, наверху, продолжая мысленный диалог.
– Ты не думай, я бы вообще уехал, исчез из твоей жизни навсегда, но Мите нужен отец. Настоящий, а не приемный. Он привык к тому, что я его отец. Он меня любит.
– Да, – скажет она. – Но он вырастет. Постепенно Максим станет ему родным и близким. Будет как бы два отца. Что в этом такого?
– Двух отцов не бывает.
– Отстал от жизни. Бывает – и даже при отсутствии матерей.
– Не в нашей стране.
– И в нашей, только нелегально.
– Слушай, я знаю про твою политкорректность, но мы сейчас не об этом.
– У меня политкорректность? Это ты все принимаешь и оправдываешь, а я как раз не собираюсь. Это дичь.
– Что?
– Когда два отца и у них дети.
– Ты только что говорила, что два отца – хорошо.
– Когда есть мать. Ты чем слушал?
– Ладно. Давай конкретно. Сейчас Митя ходит в сад, а еще с ним сидит тетя Маша. А я собираюсь взять отпуск месяца на три-четыре. За свой счет. И пожить с Митей. Почему он должен жить у тебя?
– А с тобой где?
– Я сниму квартиру, – ответил я, фотографируя дома, в которых уж точно не буду снимать квартиру. Но зачем-то все же фотографировал (фото 20).
Фото 19
Фото 20
– С кем он там будет, когда ты на работе?
– Я возьму отпуск, я же сказал. Кто кого не слушает?
– Ты хочешь бросить работу?
– Отпуск.
– На три-четыре месяца – это не отпуск.
– Тебя заботит, что я могу остаться без работы?
– Это твое дело, если ты один. Без сына. А сын у безработного отца – ты серьезно?
– При чем тут работа? У меня есть деньги. Я год вообще могу не работать.
– И что будешь делать?
– Воспитывать сына.
– Этого я и боюсь.
– Чего ты боишься?
Тут она посмотрит на часы и скажет:
– Мне пора.
– Чего ты боишься? Ты не хочешь, чтобы я на него влиял? Это интересно. Что же такого во мне плохого, если ты…
– Все в тебе хорошо, извини, мне пора.
– Мы ничего не решили.
– Мы все решили. Ты просил пока ничего не делать. Не разводиться. Я согласилась, чего тебе еще?
– Я про сына.
– Вот.
– Что?
– Ты всегда стараешься сделать сразу десять дел. И ни одного не получается в результате.
– Это неправда. Что у меня не получилось?
– Хорошо, все получается.
– Это для меня самый важный вопрос.
– Я говорю: все получается, успокойся.
– Не про это вопрос. Про сына.
– В чем вопрос? Мало видишься? Приходи чаще, ладно.
– Почему он не может пожить со мной?
– Где? На съемной квартире?
– Съемная квартира ничем не хуже.
– Ты серьезно? И она у тебя уже есть?
– Нет, но…
– Тогда о чем мы говорим вообще?
– Я как раз этим занимаюсь. Ищу квартиру.
– Когда что-то будет конкретное, тогда и поговорим. А сейчас мы о чем говорим вообще?
Она легко сбивает с толку.
Нет.
Я не позволю сбить себя с толку.
– Вера, сейчас лето, а он в городе…
– Мы собираемся на отдых. Максим предлагает в Швейцарии какое-то место хорошее, он там был не раз, летом там прекрасно.
– У моего отца лучше, чем в Швейцарии. Он дом строит в лесу. Давай я съезжу с Митей к нему…
– Определись, ты чего хочешь, искать квартиру или везти Митю черт знает куда? Там болота, комары, глушь. И другая страна вообще.
– Вера, ты была в этом месте полчаса. И мы туда будем ездить отдыхать, а жить в городе.
– Тогда какой смысл? Из города в город?
– Гродно – не Москва. Там и в самом городе отличные пляжи есть, Неман очень чистая река.
– Дмитрий, я повешусь сейчас. Я с тобой через минуту никогда не понимаю, о чем уже говорю. То дом в лесу, то река в городе. Ты не делай такие глаза, ты сам подумай, куда тебя заносит? Мы говорим о нашей жизни, так? И вдруг какая-то река в городе, что у тебя с головой, ты переключаешься просто дико, у меня все спуталось.
И она поднимется и уйдет.
Нет.
Нет, не то, не так. О сыне надо, но потом. Самый важный вопрос не в этом. Самый важный вопрос надо задать прямо и четко:
– Скажи, что я могу сделать, чтобы все вернулось?
– Что именно? – переспросит она. Она всегда переспрашивает. И уточняет. Она всегда уточняет. Это ее работа.
Она начинала в call-центре, отвечала на звонки клиентов банка, когда еще училась на финансиста, это наследственное, папа у нее юрист при фирме, занимается договорами, то есть деньгами, мама аудитор, дочка могла бы и не работать, но она хотела иметь свои карманные деньги, родители это одобряли. Банк солидный, клиенты тоже солидные и требовательные, но при этом часто бестолковые. Вера быстро научилась терпеливо с ними общаться, ее взяли на постоянную работу еще до окончания вуза, причем без помощи отца, чем вся семья очень гордилась. В банке вообще долго не знали, чья она дочь, учитывая, что Семеновых, а она Семенова, в России полным-полно.
Теперь она работает в vip-отделе все того же банка, быстро растет, и там ей тоже приходится спрашивать и уточнять.
– Как правило, никто толком не знает, чего хочет, – рассказывала она мне как-то. – Или знает очень приблизительно. И я подсказываю. Ну, ты тонкостей не понимаешь, как бы тебе попроще… Если с рынком сравнить, ты, допустим, продаешь фрукты-овощи, и вот подходит покупатель и говорит: хочу фруктов.
– Обычно знают, чего хотят.
– Я для наглядности! Сроду не даешь нормально рассказать. Хочу фруктов. Каких? Допустим, он скажет, яблок. О’кей, вам яблок которые получше, но чуть подороже, или дешевле, но похуже?
– Дешевый прием. Расчет на психологию потребителя, который всегда завышенного мнения о своем статусе. Естественно, он хочет лучше, но дороже.
– Ну вот, тебе и рассказывать не надо, сам все понимаешь.
– Обиделась?
– У меня тупая работа, я впариваю клиентам то, что им не требуется.
– Я этого не сказал.
– Подразумеваешь. Тебе вообще неинтересно, что я делаю. А у нас, между прочим, живые люди, и я не просто впариваю, а хочу, чтобы возник взаимный интерес клиента и банка. Если я ему впарю задорого гнилые яблоки, он больше не придет, а мои клиенты ко мне возвращаются.
– Хотел бы я посмотреть, кто бы к тебе не вернулся…
– Перестань! Дело не в симпатичном личике, меня это даже оскорбляет! Чтобы ты знал, большинство людей приходят в банк первый раз на разведку. Им объясняют, тратят время, дают пакеты документов, они уходят – и все. И их нет. Никто не любит читать документы. Надо объяснить на месте, тут же, доходчиво. В идеале не отпустить. А если уйдет, чтобы вернулся. У меня процент повторников самый высокий в банке вообще.
– Повторники? Так вы их называете?
– Тебе все равно не интересно.
Снимая вот это стойбище автомобилей и дом за ними (фото 21), я впал в легкий ступор: не мог вспомнить, с чего начался воображаемый разговор с Верой и откуда взялись какие-то повторники.
Так.
Она с ними работает. Спрашивает, уточняет.
Да, уточняет, с этого места.
Она уточнит, что я имею в виду. Как у невразумительного клиента.
Фото 21
Я спрошу, что надо сделать, чтобы все вернулось, а она уточнит: что?
– Ты сама понимаешь. Наша жизнь.
– Даже если мы остались бы вместе, это была бы другая жизнь. Вернуть ничего нельзя.
– Наши отношения.
– Отношения тоже меняются.
– Вер, ты прости, но иногда хочется выругаться.
– На здоровье.
– Максим ругается?
– Почему ты спросил?
– Просто интересно. Ругается? Брутальный такой, да?
– Мы об этом говорить будем?
– Я просто не понимаю, откуда что взялось? Я работал, ты работала, мы жили вместе, мы вместе отдыхали, все было общее, всё на виду, откуда взялся этот Максим? Вип-клиент? Как ты с ним познакомилась? Почему ничего о нем не рассказываешь?
– Зачем?
– Он собирается жениться на моей жене, было бы странно, если…
– Насчет жениться никто не говорит. Жить вместе – да. Мы этого хотим.
– Вер, а как это бывает? Вошел, ты посмотрела – и все? Как у нас с тобой было?
– У нас было не так.
– У меня было так. Я вошел, увидел – и все. Но ты потом тоже.
– Что?
– Влюбилась.
– Да, влюбилась, поженились, родился сын, – торопливо перечислит Вера. – Ты хочешь мне рассказать то, что я и так знаю?
– Нет.
– А о чем мы говорим? Знаешь, иногда мне кажется, что ты притворяешься глупее, чем есть.
– Это правда. Я не притворяюсь, пытаюсь оказаться на одном уровне.
Ну нет, до такой мелочности я не дойду.
И вообще, выгляжу в этом воображаемом разговоре каким-то жалким доставалой, ноющим отстойным лузером.
Почему?
Обычно человек, когда фантазирует и видит себя участником каких-то событий или какого-то разговора, представляет себя лучше, чем есть, героем, победителем, умником.
А у меня что получилось?
Но и Вера видится нарочно сердитой, даже злой – и не понимающей.
Странно.
Готовность к худшему результату?
Или уже попытка ее разлюбить?
А себя сделать таким, каких именно и бросают?
Встретились бывшая жена с бывшим мужем и раздраженно кудахчут, как бы желая примириться, но подсознанием чуя, что примирения не будет, поэтому друг друга подначивают и злят, сами даже не понимая, почему и зачем. А затем, чтобы быстрее все оборвалось и кончилось.
Но я же этого не хочу!
Я скажу так:
– Вера…
Вера, Вера…
Я скажу:
И пронеслись в моей голове пулеметные стаи каких-то очень убедительных слов, я увидел свое лицо, вдохновенное, как у актера из драматического фильма, глаза сверкают в темноте, я увидел склоненную голову Веры, поникшую голову Веры, но увидел тут же и ее лицо, будто был не сверху, а снизу, лицо виноватое, сожалеющее, раскаивающееся, слезы текут по щекам. Я говорю, говорю, говорю, она пытается возражать, шепчет: нет, нет, нет, но потом поднимает голову и говорит: да, ты прав, я ошиблась, но я просто не привыкла ошибаться и, тем более, признаваться в своих ошибках, так воспитали родители, я ошиблась, я не могу жить без тебя, этот человек – случайность, увлечение, я бы позже это сама поняла, но ты мне все объяснил, как я могла променять, Митя, как я могла…
И она встает, нет, ложится, нет, мы стоим, обнимаемся, нет, лежим, да, конечно, и я дотрагиваюсь, как она любит…
Этот столб у ограды (фото 22) возник прямо в тот самый момент, когда я представлял любовное примирение с Верой – представлял настолько ярко, что организм откликнулся естественной реакцией, прямо в масть с этим столбом. Чистый Фрейд, как говорится. В том числе говорится и мной, хотя, перед собой-то врать незачем, я не читал ни одной строчки из Фрейда и знаю его теорию только по приблизительным пересказам, по цитатам из интернета.
Но столб возник в тот самый момент, пусть и без Фрейда.
Совпадение и многозначительное и, если подумать, смешное.
Я огляделся.
Вокруг никого, кто бы мог увидеть, что со мной происходит.
Пришлось подождать перед тем, как выйти на люди.
Это получилось не сразу.
Думать о другом.
Фото 22
То есть о ней, но не так.
Надо съесть что-нибудь, голова совсем не соображает: полчаса не могу придумать простой вещи – как позвонить Вере и что ей сказать.
То есть не позвонить, а встретиться.
А как встретиться, не позвонив?
Надо что-то съесть.
Пожрать.
Какое-то вдруг не мое слово – «пожрать».
Так же, как и – «покушать». Не люблю этих слов и не говорю так.
– Дай на пожрать, пожалуйста.
Я понял, откуда это взялось: передо мной стоял унылый человек в джинсовой грязной куртке, с тоскливым взглядом, одна рука висит, вторая сунута в карман и прижата к дрожащему телу (фото 23).
Я до того привык за эти часы снимать все окружающее, что и на него навел камеру телефона. Он не возмутился, не удивился, просто отвернулся и собирался уйти. Мне стало неловко.
– Места ваши снимаю, – сказал я озабоченным голосом должностного человека, – для своей конторы. Риэлторы мы. Клиенты просят показать, в каком районе что предлагаем. Чтобы своими глазами увидеть.
Человек уныло смотрел в сторону.
Фото 23
– Говорите, насчет поесть? – спросил я.
– Ну. Рублей тридцать.
– На тридцать рублей ничего не съешь.
– У меня есть, я добавлю.
– А где тут можно поесть вообще? Я бы тоже. Может, вместе?
– Да нет, – он явно тяготился ненужным общением.
– И выпили бы, – сказал я. – Хочешь выпить?
Я перешел на ты, хотя не имею такой привычки, но догадался, что вежливое выканье будет его напрягать.
Он остановился, посмотрел куда-то на асфальт между мной и собой и сказал:
– «Му-Му» тут недалеко. Там наливают. Дорого. Проще в магазине купить.
– Ничего, я угощаю.
И мы пошли в «Му-Му». Он волочился рядом нехотя, но послушно, и я его понимал: ему и выпить хотелось, и компания странного человека была обузой. Дал бы сотню, да и отпустил с богом.
Но мне хотелось с ним поговорить. В конце концов, я постоянно откликаюсь на чьи-то исповеди, выслушиваю, даже когда не очень хочется, почему бы и мне хоть раз не использовать кого-то? И не задаром, между прочим.
А вообще-то я подаю милостыню всегда. Всем бомжам, калекам, женщинам с младенцами, крестящимся старухам.
Вера, когда мы только познакомились, смеялась над этой моей привычкой.
– Что ли, грехов много, откупаешься?
Потом, когда поженились, сердилась и выговаривала:
– Вы, которые типа добренькие, только размножаете эту шваль! Это же бизнес, ты не знаешь? Калеки эти, мамаши с грудничками, у них хозяева, они им зарабатывают деньги. Вот если все перестанут подавать, они сами по себе исчезнут. Бизнес рухнет.
– Это фантастика: все сразу подавать не перестанут. И да, я знаю, что это у кого-то бизнес. А у кого-то и нет. Кто-то действительно реально голодает. По разным причинам.
– Голодают они! Как те таджикские у@быши!
Вера имела в виду неприятную историю, случившуюся с ней. Ехала с работы, подолгу стояла в пробках, увидела снующих между машинами таджикских детей лет десяти-двенадцати. До этого они ей так близко не попадались. Стало жалко, опустила стекло. Тут же подлетел шустрый мальчик в тюбетейке.
– Тета, кушат надо, пажалста! – попросил он.
Деньги у Веры, конечно, были. Но была и начатая пачка крекеров, которые она грызла. И она протянула эту пачку мальчику, чтобы потом, возможно, дать еще и денег. Но не успела, мальчик взял крекеры, посмотрел на них, сморщился и швырнул обратно в машину, крекеры обсыпали Веру с ног до головы. После этого он закричал:
– Блад, денег дай, я сказал кому!
– Ах ты, сучонок! – изумилась Вера.
Мальчик засмеялся, плюнул в Веру, попав на плечо, которое она потом долго терла, и исчез.
С тех пор она принципиально никому никогда не подает, даже церковным нищим, посещая по праздникам храм (ей нравится думать, что она верующая).
Однажды она сказала:
– Я поняла, почему ты им подаешь. Ты страшно зависимый, ты зависишь от чужих мнений. Даже нищих и бомжей. Не дай бог подумают, что ты скупой или бедный. Мне вот глубоко насрать, кто и что обо мне думает, я сама себе цену знаю. А тебе даже перед этим дерьмом хочется выслужиться.
Я не спорил, потому что часть правды в этом была. Но только часть. Я вовсе не боюсь, что подумают, будто я скупой или бедный. Мне просто это нравится. И я люблю удивлять. Иногда – конечно, не каждый раз, я могу дать не просто подачку, а серьезную бумажку. Тысячу рублей, например, дал смуглому восточному мужчине в халате и на костыле, стоявшему возле магазина, что по соседству с нашим домом. Настроение было хорошее, на душе было светло, уже не помню, отчего, увидел этого человека, вынужденного попрошайничать, хотя далеко еще не старик, захотелось, чтобы ему тоже стало хорошо, вот и дал ему тысячу. И не стал даже любоваться на реакцию, прошел мимо. Правда, через несколько дней, когда оказался там, восточный человек бросился ко мне со всех ног, вернее, с ноги и костыля, начал низко кланяться и что-то бормотать благодарным голосом. Стало неприятно, я дал ему на этот раз сто рублей. И потом старался в магазин этот не ходить, а если и оказывался там, сначала выглядывал, торчит ли нищий на костыле. А через месяц-другой, с наступлением предзимних холодов, он исчез.
Но забавы этой я не бросил, хотя и понимаю, что в ней есть что-то не совсем хорошее.
В «Му-Му» было пусто: время обеда прошло, время ужина не наступило.
Унылый человек вел себя скромно, взял капустный салат и рыбную дешевую котлету с гречкой. Напитки были перед кассой. Компоты, морсы, соки из пакетов, я этого ничего обычно не пью – Вера отучила. Сейчас злорадно (в отместку Вере?) взял суррогат апельсинового сока ядовито желтого цвета. Химически чистый продукт. И попросил бутылку водки.
Фото 24
– Бутылками не подаем, – сказала девушка за стойкой.
– А ты открой, – посоветовал ей мой товарищ, знающий порядки.
Она кивнула, дала откупоренную бутылку и два стакана. Чтобы запить, я взял две больших стеклянных кружки с чем-то красным.
Сели за стол, поставили подносы.
– Меня Митя зовут, – сказал я.
– Анатолий, – буркнул он.
Я налил водки по половине стакана, приподнял свой стакан:
– Твое здоровье!
– Спасибо.
Я отпил небольшой глоток вонючей и гадкой водки (я ее и хорошую-то не очень люблю), Анатолий же проглотил свою порцию сразу, подцепил вилкой капусту, начал жевать, неровно двигая челюстями, будто что-то перекатывал во рту со стороны на сторону. Зубы плохие, из-за этого.
– Живешь здесь? – спросил я.
– Ну.
– Неплохой район.
Он неопределенно повел плечом.
Отколупнул небольшой кусок от котлеты, сунул в рот, опять трудоемко зашевелил челюстями. Отпил что-то мутно-коричневое из стеклянной кружки – наверное, компот. Видно было, что он опасался изобилием еды заглушить хмель. Посмотрел на бутылку. Я налил ему еще.
Он выпил легко, как воду, глубоко вздохнул и начал тереть ладонями глаза. Может быть, это была его первая гигиеническая процедура с утра, хотя время перевалило за полдень.
Потыкал вилкой в салат и вдруг сообщил:
– А район фуфловый. Я тут с детства живу – ничего хорошего. Но раньше было хуже.
– Видишь, что-то меняется.
– Фуфло, если и меняется, оно все равно фуфло. На пиво дашь? Пить чё-то захотелось.
Жидкость в кружке он за питье не признавал.
Что ж, не зря пиво назвали пивом, дал я ему денег на пиво. Они ушел и вернулся, на ходу прихлебывая светло-бурую жидкость.
Сел и продолжил беседу.
– Лично я, вот предложи мне хоть Кремль, не переселюсь. Хоть Арбат, хоть шмарбат. Там дышать нечем. А тут воздух. Я утром на балкон выхожу – у меня дерево прямо в рожу мне листочками шуршит. И соловей нах@яривает. Как в деревне.
– А говоришь – фуфло.
– Кто?
– Что. Район.
– Кто сказал?
– Ты.
– Мало ли. Ты прямо вот всегда доволен, что ли?
– Нет.
– И я нет. Местами. Могу и поругаться. Могу?
– Конечно.
– Могу. Местами. Но в целом я обожаю наш район. Ты зелени видел, сколько у нас?
– Да, зелень есть.
– Еще какая! Так что даже не думай, переезжай.
– Спасибо за совет.
Я говорил с ним и что-то ел, хочется сказать – не чувствуя вкуса, но вкус был такой, что не почувствовать его было невозможно. И мне именно нравилось то, что мясо жесткое и пересоленное, что от клочков брюссельской капусты отдавало чем-то затхлым, что в гречке был какой-то кисловатый привкус – наверное, соуса, которым гречку поливают, а соус этот готовят впрок на всю неделю.
Мне нравилось и чувство хмеля, которое в меня вползло, туповатое и мутное. Все было не то, что я привык есть и пить, хотя и не гурман, но я себя будто наказывал за что-то, непонятно, за что. Или привыкал к чему-то новому, хотя никакой в этом необходимости не было.
У меня еще у метро появился соблазн ошеломить этого заурядного алкоголика нежданным даром – как ошеломил когда-то колченогого попрошайку у магазина. Сейчас вытащу тысячную бумажку, положу и скажу: бери. На счастье. От чистого сердца. Вот будет восторг у мужика!
Меж тем Анатолий, выпив почти всю бутылку и залив ее пивом, не очень даже и опьянел, с явной скукой дожидался момента, когда можно будет уйти.
Достал из кармана пачку сигарет и огляделся.
– Нельзя курить. Я выйду?
Сейчас уйдет и не вернется. А зачем? – все выпито, на добавку рассчитывать вряд ли приходится. Да ему, возможно, не надо, он знает свою норму, живет на подсосе, как говорил сосед из моего детства, техник при котельной военного городка дядя Кеша, который никогда не был трезв, но и сильно пьяным его никто не видел. На подсосе живу! – хвастался он.
– Постой, – сказал я Анатолию. И достал бумажник. Открыл его. Там было несколько тысячных купюр и одна пятитысячная. Тысяч десять всего, обычная карманная сумма для человека среднего достатка. Я хотел вынуть тысячу, но подумал, что этой суммы мало для того, чтобы в меланхолической душе Анатолия что-то зашевелилось. А вот пятерка наверняка ошарашит.
И я положил на стол красную бумажку.
– Возьми.
– Не понял, – сказал он.
– У меня сегодня хороший день, – соврал я. – Хочется, чтобы и тебе было хорошо.
– А меньше нет? Я эту еще и не разменяю. Или скажут: украл. Или потеряю.
– Другие деньги тоже можешь потерять.
– Если меньше, не жалко. А эту – ну ее! – Анатолий посмотрел на пятитысячную купюру почти брезгливо.
– Ладно.
Я забрал пятерку и положил тысячу.
– Другое дело, – сказал Анатолий, огляделся, взял бумажку, аккуратно сложил и сунул в нагрудный карман. – Спасибо.
– На здоровье.
Он постоял еще немного, а потом, кашлянув, сказал:
– Ну, я пошел?
– До свидания.
– Главное, даже не думай, переезжай. У нас отлично. Я тебе говорю.
И, отблагодарив меня этим советом, он удалился, оставшись для меня загадочным и непостижимым, причем вряд ли я постиг бы его, даже если бы даже с ним год. Может, потому, что постигать там особо и нечего.
И вдруг мне стало как-то холодно и тревожно.
Приступ страха перед приступом боли.
У меня со студенческого времени язва желудка, залеченная, но не исчезнувшая. И мне известно, как это бывает: ты еще не догадываешься, что сейчас будет больно, а твой организм уже знает, он получил сигнал, бегут по сосудам и нервным нитям какие-то там тельца или нейроны панической толпой: ребята, поторопись, сейчас накроет! Вот это ты и чувствуешь необъяснимым страхом, а уж потом, часто почти сразу же, является боль.