Пролог
Я помню свое рождение.
На самом деле, помню время и до него. Света не было, но звучала музыка: трещали суставы, стремительно неслась кровь, сердце пело отрывистую колыбельную. Помню насыщенную симфонию несварения. Звук окружал меня, и я была в безопасности.
А потом мой мир разорвался, и меня выпихнули на холодный тихий яркий свет. Я пыталась заполнить пустоту криками, но пространство было слишком большим. Я сердилась, но вернуться назад было нельзя.
Больше мне не удается вспомнить ничего. Я была ребенком, пусть и необычным. Кровь и паника мало что для меня значили. Я не помню ужаса повитухи, не помню, как плакал мой отец или как священник читал заупокойную молитву над телом моей матери.
Моя мать наградила меня тяжелой ношей наследия. Отец скрывал жуткие вещи от всех, и я не была исключением. Мы все переехали в Лавондавиль, столицу Горедда, где отец продолжил заниматься юриспруденцией, словно ничего не произошло. Он создал иллюзию более подходящей ему мертвой жены. Я верила в нее, как некоторые верят в Небеса.
Я была требовательным ребенком. Я не сосала молоко, если кормилица не попадала в ноты.
– У него тонкий слух, – замечал Орма, высокий, угловатый знакомый моего отца, который часто приходил в те дни. Орма называл меня «оно», словно я была животным. А меня притягивала его отчужденность, как кошек тянет к людям, которые скорее бы избегали их.
Однажды весенним утром он сопровождал нас в собор, где молодой священник помазал мои короткие волосенки лавандовым маслом и сообщил, что я королева, признанная Небесами. Я ревела, как любой уважающий себя ребенок, и мои крики эхом отражались от стен нефа. Не поднимая взгляда от работы, которую принес с собой, мой отец пообещал воспитывать меня смиренной в вере всех святых. Священник дал мне псалтырь моего отца, и я уронила его, прямо там. Книга упала и открылась на иконе святой Йиртрудис, чей лик был неразличим.
Священник поцеловал костяшки своей руки, отставив мизинчик.
– В вашем псалтыре еретичка!
– Это очень старый псалтырь, – сказал папа, не поднимая глаз, – и я ненавижу портить книги.
– Мы советуем верующим-библиофилам склеивать страницу с Йиртрудис со следующей, чтобы не совершать таких ошибок. – Священник перевернул страницу. – Небеса совершенно точно намекали на святую Капити.
Папа пробормотал что-то о суеверных фальшивках достаточно громко, чтобы священник услышал. Между отцом и священником разгорелся яростный спор, но я не помню его. Я зачарованно смотрела на процессию монахов, идущую по нефу. Они мягко ступали по залу и с шелестом темных мантий и щелчками четок заняли свои места в хоровом ансамбле. Сиденья заскрежетали, несколько монахов откашлялось.
И они начали петь.
Собор дрожал от мужских голосов и словно ширился на глазах. Солнце сияло сквозь высокие окна, золотой и красный расцветали на мраморном полу. Музыка придала сил моему маленькому телу, наполнила и окружила меня, сделала меня больше. Это был ответ на вопрос, который я никогда не задавала вслух: как заполнить ужасную пустоту, в которую меня вытолкнули на свет? Я верила – нет, я знала, – что могу пересечь пространство и коснуться сводчатого потолка рукой.
Я попыталась это сделать.
Моя няня взвизгнула, когда я чуть не вырвалась из ее рук, и неловко схватила меня за лодыжку. Я смотрела на пол, и у меня кружилась голова. Он словно наклонялся и крутился.
Отец поднял меня, обхватив длинными руками мое пухлое тело, и держал на вытянутых руках, рассматривая, словно необыкновенно большую и удивительную лягушку. Я заглянула в его серые, как море, глаза, от уголков которых расходились печальные морщинки.
Священник выбежал, так и не благословив меня. Орма наблюдал, как он исчезает за углом Золотого Дома, а потом сказал:
– Клод, объясни мне. Он ушел, потому что ты убедил его в том, что его религия – подделка? Или он… как это называется? Оскорбился?
Мой отец словно не слышал вопроса, что-то во мне привлекло его внимание.
– Посмотри в ее глаза. Я мог бы поклясться, что она понимает нас.
– Для ребенка у него ясный взгляд, – сказал Орма, поправляя очки и всматриваясь в меня. У Орма, как и у меня, глаза были темно-карими, но в отличие от моих они оставались далекими и непостижимыми, как ночное небо.
– Я не был готов к такому, Серафина, – тихо сказал папа. – Возможно, я никогда не буду готов, но я верю, что справлюсь с этим. Мы должны найти способ стать друг для друга семьей.
Он поцеловал мою покрытую пушком голову. Раньше он такого не делал. Я смотрела на него в восхищении. Жидкие голоса монахов окружали нас и держали всех троих вместе. На одно чудесное мгновение я ощутила то первородное состояние, которое потеряла, появившись на свет: все было, как должно было быть, и я находилась именно там, на своем месте.
А потом оно исчезло. Мы прошли через бронзовые ворота собора с рельефным орнаментом, музыка затихала позади. Орма устремился через площадь, не попрощавшись. Его плащ развевался за ним, и мужчина был подобен огромной летучей мыши. Папа передал меня няне, плотнее запахнул плащ и наклонился вперед, преодолевая встречные порывы ветра. Я кричала, звала его, но он не обернулся. Над нами аркой простиралось небо, пустое и очень далекое.
Суеверная фальшивка религия или нет, а послание псалтыря было ясным: «Правду раскрывать нельзя. Но есть подходящая ложь».
И дело не в том, что святая Капити – пусть сохранит меня в своем сердце – была плохой заменой Йиртрудис. На самом деле она была поразительно подходящей. Святая Капити несла в руках собственную голову на блюде, как жареного гуся, и дерзко взирала на меня со страницы псалтыря, словно приглашая бросить ей вызов. Она отождествляла силу разума, отсеченную от грязных помыслов тела.
Я ценила это деление, пока росла и наблюдала за своим телом, но уже в юном возрасте я проявляла наивное сочувствие к святой Капити. Кто полюбит человека без головы? Как она может совершить что-нибудь значимое, если ее руки заняты тарелкой? Были ли люди, которые принимали ее и называли своим другом?
Папа позволил няне склеить страницу святой Йиртрудис с Капити. Бедняжка не могла спокойно жить в нашем доме, пока этого не сделали. Я так и не увидела еретичку. Когда я подносила страницу к свету, то могла разобрать силуэты обеих святых, смешавшихся в одну чудовищную фигуру. Протянутые руки святой Йиртрудис выходили из спины святой Капити, словно пара никчемных крыльев. Голова Йиртрудис тенью высилась на том месте, где должна была находиться голова Капити. Это была двойная святая для моей двойной жизни.
Моя любовь к музыке наконец выманила меня из безопасного пространства отцовского дома, увлекая в город, к королевскому двору. Я ужасно рисковала, но не могла поступить иначе. Тогда я не осознавала, что на блюде перед собой я несу одиночество, а музыка станет сиянием, подсвечивающим сзади мой силуэт.