В Торонто шел дождь.
Низкие облака, сердито смотревшие на высокие здания гостиниц, казались воспаленными внутренностями из-за красных отблесков, отбрасываемых неоновой рекламой. Мокрые тротуары напоминали какой-то безумный ковер, сшитый из клочков, – вперемешку текучие цвета и бегущая вода. В сыром мраке сверкали огни трамваев, и вечерний воздух остро пах озоном.
Дорси Рейнсмит еще не до конца проснулась. Моргая, она стояла на тротуаре под зонтиком, который держал ее муж, с таким видом, будто только что очнулась и обнаружила себя на незнакомой малоприятной планете.
– Сегодня все такси заняты, – сказал ее муж, окидывая взглядом улицу во всех направлениях. – Но кто-нибудь еще приедет.
Он отчаянно замахал руками, подавая сигнал одинокому такси, едущему по неправильной стороне улицы, но оно, расплескивая воду, проехало мимо, не заметив нас.
– Не понимаю, почему Мертон не смог нас встретить, – заметила Дорси.
– Додо, у него умерла мать, – ответил Райерсон, забыв, что я рядом. – Ты что, не помнишь? Он прислал телеграмму.
– Нет, – заявила она, недовольно выпячивая губы.
Райерсон яростно грыз нижнюю губу. Если такси не объявится в течение ближайших двух минут, ему понадобится наложить швы.
– Завтра я закажу цветы, – сказал он, – для вас обеих.
Невероятно! Что это, оскорбление? Или я ослышалась?
Дорси обратила на него медленный, леденящий змеиный взор, но в этот самый момент рядом с нами, разбрызгивая воду, резко затормозило такси.
– А! Вот и мы! – радостно сказал Райерсон, потирая руки – или выламывая пальцы, я не совсем поняла.
Рейнсмиты забрались на заднее сиденье, а мне пришлось сесть рядом с водителем.
Райерсон назвал свой домашний адрес.
– Мы приютим тебя на ночь, Флавия, – сказал он. – Слишком поздно, чтобы ехать в академию мисс Бодикот. Они давно уже закрылись.
– Ничего подобного, – объявила его добрая женушка. – У нас комната не готова, и с учетом того, что Мертон не в состоянии, сама я не справлюсь. Везите нас в женскую академию мисс Бодикот. Мы их разбудим.
Так все и вышло.
В зеркале заднего вида я видела, как Дорси Рейнсмит шевелит губами, на чем свет стоит распекая своего супруга. И в свете уличных фонарей, проникавшем сквозь залитые водой боковые стекла, лицо Райерсона как будто таяло.
Женская академия мисс Бодикот располагалась в тупике прямо за авеню Данфорт.
И выглядела совершенно не так, как я ожидала.
По обе стороны улицы теснились высокие дома, и их окна светились ярко и приветливо. Среди них огромным темным пятном на отдельном участке виднелась академия мисс Бодикот: высокая, огромная – несколько акров мрачной темноты под дождем.
Впоследствии я выяснила, что когда-то здесь был монастырь, но в тот момент я этого еще не знала. Райерсон сердито дергал колокольчик того, что я приняла за жилище привратника: что-то вроде готического окошка, вделанного в дверь арочного парадного входа.
К двери вела длинная каменная лестница. Дорси ждала в такси, а я стояла рядом с ее мужем на ступеньках. Райерсон заколотил кулаком в тяжелую дверь.
– Откройте! – закричал он в пустые окна без занавесок. – Это председатель! – и пробормотал себе под нос: – Это заставит их пошевелиться.
Где-то внутри загорелся слабый свет, как будто кто-то зажег свечу.
Райерсон расплылся в торжествующей улыбке, и я подумала: может, надо поаплодировать?
Спустя то, что показалось мне вечностью, а в реальности наверняка было меньше минуты, дверь чуть приоткрылась и нам явилось привидение в халате, очках с толстыми стеклами и в папильотках.
– Что надо? – вопросил скрипучий голос, и подсвечник приподнялся, освещая наши физиономии. А потом послышался придушенный вздох. – О! Простите, сэр!
– Все в порядке, Фицгиббон. Я привез новую девочку.
– А, – отозвалось привидение, описывая подсвечником широкий полукруг и приглашая нас войти.
Мы оказались в просторном гулком мавзолее, стены которого повсюду перемежались стрельчатыми раскрашенными закутками и альковами, некоторые из них в форме раковины. Такое впечатление, что когда-то здесь стояли религиозные изваяния, но бледные святые и девы были изгнаны и заменены медными бюстами кислолицых пожилых мужчин с бакенбардами в бобровых шапках, заложивших ладони за отвороты сюртуков.
Помимо этого я успела заметить только вытертые половицы, покрытые лаком и исчезающие во всех направлениях, и тут свеча погасла и мы остались в темноте. Пахло здесь, как на складе пианино: деревом, лаком и металлом, что намекало на тугие струны и старые лимоны.
– Проклятье, – прошептал мне кто-то на ухо.
Мы находились, как я предположила, в холле, когда внезапно загорелся электрический свет, и мы втроем заморгали.
Высокая женщина стояла наверху широкой лестницы, держа руку на выключателе.
– Кто там, Фицгиббон? – поинтересовалась она, и в ее голосе прозвучали мед и сталь.
– Председатель, мисс. Он привез новенькую.
Я начала злиться. Не собираюсь стоять тут, как мебель, пока меня обсуждают.
– Добрый вечер, мисс Фолторн, – заговорила я, сделав шаг вперед. – Меня зовут Флавия де Люса. Полагаю, вы меня ждете.
Я прочитала имя директрисы на рекламном проспекте академии, присланном отцу. Мне оставалось только надеяться, что женщина на лестнице – действительно директриса, а не просто какая-то прислужница.
Она медленно спустилась по лестнице; поразительно светлые волосы снежным нимбом окружали ее голову. Одета она была в черный костюм и белую блузку. Большая рубиновая булавка сверкала у шеи, словно капля свежей крови. Крючковатый нос и темный цвет лица делали ее похожей на пирата, бросившего море ради карьеры в образовании.
Она окинула меня изучающим взглядом с головы до пят.
Должно быть, она была удовлетворена осмотром, потому что наконец произнесла:
– Возьмите ее вещи.
Фицгиббон открыла дверь и подала знак таксисту, и через минуту мой багаж, влажный от дождя, был свален в фойе.
– Благодарю вас, мистер Рейнсмит, – промолвила она, отпуская председателя. – Очень мило с вашей стороны.
Довольно краткая благодарность человеку, который провез меня через всю Атлантику и половину Канады, но, возможно, сейчас просто слишком поздно.
Отделавшись кратким кивком, Райерсон Рейнсмит исчез, и я осталась наедине со своими пленителями.
Мисс Фолторн – теперь я была уверена, что это она, поскольку она не поправила меня, – неспешно обошла вокруг меня.
– Есть ли у тебя сигареты и алкоголь при себе или в багаже?
Я отрицательно покачала головой.
– Ну и?
– Нет, мисс Фолторн, – сказала я.
– Оружие? – поинтересовалась она, разглядывая меня вблизи.
– Нет, мисс Фолторн.
– Что ж, очень хорошо. Добро пожаловать в женскую академию мисс Бодикот. Утром я оформлю тебя должным образом. Отведи ее в комнату, Фицгиббон.
С этими словами она выключила свет и слилась с темнотой.
Фицгиббон снова зажгла свечу, и мы двинулись по лестнице, сопровождаемые отблесками и тенями.
– Тебя поселили в «Эдит Клейвелл», – проскрипела она наверху лестницы, выуживая связку ключей из немыслимых недр своего халата и открывая дверь.
Я сразу же узнала имя. Эта комната была посвящена памяти героини Второй мировой войны Эдит Клейвелл, британской медсестры, убитой немецкой расстрельной командой за то, что помогала бежать военнопленным. Я вспомнила ее знаменитые слова, сказанные перед смертью и выбитые на ее памятнике около Трафальгар-сквер в Лондоне: «Патриотизма недостаточно. Я не должна испытывать ненависть и горечь по отношению к кому-либо».
В этот самый миг я решила, что отныне это будет мой личный девиз. Самые подходящие слова.
По крайней мере, в настоящий момент.
Фицгиббон поставила подсвечник на маленький деревянный столик.
– Задуй свечу, когда будешь ложиться спать. Никакого электрического света – уже наступил комендантский час.
– Могу я разжечь камин? – спросила я. – Я очень замерзла.
– Камин не разрешается до пятого ноября, – ответила она. – Такова традиция. Кроме того, уголь и дерево стоят денег.
С этими словами она ушла.
И я осталась одна.
…Я не стану описывать эту ночь, скажу только, что матрас, судя по всему, был набит осколками камней, но я спала как убитая.
Я оставила свечу гореть. Только она давала хоть какое-то тепло в комнате.
Хотелось бы мне сказать, что мне снились Букшоу, отец, Фели и Даффи, но нет. Вместо них мой утомленный мозг полнился образами ревущих морей, хлещущего дождя и Дорси Рейнсмит, превратившейся в альбатроса, который, взгромоздившись на верхушку мачты несомого бурей корабля, кричал на меня диким птичьим криком.
Я выбралась из этого беспокойного сна и обнаружила, что на моей груди кто-то сидит и сердито лупит меня кулаками по голове и плечам.
– Предательница! – рыдал чей-то голос. – Ты грязная мерзкая предательница! Предательница! Предательница! Предательница!
До рассвета было еще далеко, и слабого света уличного фонаря, просачивавшегося в комнату, было недостаточно, чтобы я могла разглядеть того, кто напал на меня.
Я собралась с силами и сильно дернулась.
С ворчанием и глухим ударом кто-то тяжело рухнул на пол.
– Черт тебя дери, ты что творишь? – завопила я, хватая подсвечник со стола. В качестве оружия он был лучше, чем ничего. Мерцающий огонек вспыхнул ярче.
Некто со свистом втянул воздух. В этом звуке мне послышалось удивление.
– Ты не Пинкхэм! – заявил голос во мраке.
– Конечно, я не Пинкхэм. Я Флавия де Люс.
Голос задохнулся.
– Де Люс? Ты новенькая?
– Да.
– О, проклятье! Боюсь, я совершила ужаснейшую ошибку.
Послышался какой-то шорох, и на потолке загорелся свет.
Передо мной, моргая от яркого света, стояло самое удивительное крошечное создание, которое мне только доводилось видеть: глаза удавленника, как выразилась бы Даффи, длинные, как у ящерицы, ноги, обтянутые мешковатыми черными шерстяными колготками под синей юбкой, составляющей часть помятой школьной формы. Ее тело, совершенно теряющееся на фоне этих длиннющих кривых ног, напоминало плоский шмат теста – небрежно слепленного имбирного человечка.
– Кто ты, черт возьми, такая? – возмущенно спросила я, перехватывая контроль над ситуацией.
– Коллингсвуд П. Э. П. Э. значит Патриция Энн. Боже мой, надеюсь, я тебя не слишком разозлила. Я думала, что это Пинкхэм. Правда! Совсем забыла, что ее переселили в «Лору Секорд» вместе с Бартон, потому что ей снились кошмары. По специальному разрешению.
– А что такого натворила Пинкхэм, чтобы заслужить подобное избиение? – я не собиралась позволить ей так легко отделаться.
Коллингсвуд покраснела.
– Я не могу тебе сказать. Она убьет меня.
Я заморозила ее фирменным голубым взглядом де Люсов – хотя на самом деле мои глаза имеют фиолетовый оттенок, особенно когда я сержусь.
– Колись, – потребовала я, с угрожающим видом поднимая свечу и делая шаг к своей гостье. В конце концов, я теперь в Северной Америке, стране Джорджа Рафта[4] и Джеймса Кэгни[5] – в краях, где говорят по-простому.
Коллингсвуд разразилась слезами.
– Полно тебе, детка, – сказала я.
Полно тебе, детка?
Мои уши не могли поверить тому, что произнес мой рот. Всего пара часов в Канаде – и я уже изъясняюсь, словно Хамфри Богарт. Тут что-то в воздухе, что ли?
– Она наябедничала на меня, – призналась Коллингсвуд, утирая слезы школьным галстуком.
Они и правда тут так говорят. В конце концов, все эти послеобеденные часы с Фели и Даффи в кинотеатре в Хинли не прошли даром, как заявлял наш отец. Я выучила свой первый иностранный язык, и выучила его неплохо.
– Наябедничала, – повторила я.
– Директрисе, – добавила Коллингсвуд, кивая.
– Мисс Фолторн?
– Жене висельника, как мы ее называем. Только не проболтайся ей. Она творит совершенно невообразимые вещи, знаешь ли.
– Например?
Коллингсвуд глянула за спину, перед тем как ответить.
– Люди исчезают, – прошептала она, сжимая пальцы в пучок и затем быстро и широко раскрывая их, словно фокусник, демонстрирующий пустую ладонь. – Пуфф! Вот так! Бесследно.
– Ты дуришь меня, – сказала я.
– Да ну? – промолвила она, глядя на меня огромными влажными глазами. – А что же случилось с ле Маршан? Как насчет Уэнтворт? А что с Брейзеноуз?
– Разумеется, они все не могли просто так исчезнуть, – возразила я. – Кто-то должен был хоть что-то заметить.
– В том-то и дело! – воскликнула Коллингсвуд. – Никто не заметил. Я делала записи. Пинкхэм застала меня за этим. Вырвала записную книжку у меня из рук и отнесла ее мисс Фолторн.
– Когда это было? – спросила я.
– Вчера. Думаешь, они меня убьют?
– Конечно, нет, – ответила я. – Люди ничего такого не делают. По крайней мере, в реальной жизни.
Хотя я совершенно точно знала, что делают. И, по моему опыту, намного чаще, чем можно предположить.
– Ты уверена? – уточнила Коллингсвуд.
– Еще как, – соврала я.
– Обещай, что никому не скажешь, – прошептала она.
– Клянусь, – сказала я, по какой-то совершенно непонятной мне причине делая знак креста в воздухе.
Коллингсвуд нахмурилась.
– Ты католичка?
– С чего ты взяла? – спросила я, желая потянуть время.
На самом деле она угодила в точку. Пусть даже мы делали вид, что исповедуем англиканскую веру, мы, де Люсы, были католиками с тех пор, как Рим был не более чем семью живописными холмами в итальянской глуши. Даффи говорит, что душа необязательно находится там же, где и сердце.
– Вообще-то да, – добавила я.
Коллингсвуд присвистнула сквозь зубы.
– Я так и думала! Наши соседи дома в Ниагара-он-те-Лейк, Коннолли, они тоже католики. Они так же шевелят пальцами, как и ты только что. Это знак креста, верно? Мне так говорила Мэри Грейс Коннолли. Что-то вроде магии. Она заставила меня пообещать, что я никому не скажу. Но послушай! Что ты здесь делаешь? Мисс Бодикот…
– Я знаю, – перебила я. – Она была настолько англиканка, что ей хватило бы кухонной табуретки, чтобы вознестись на Небеса.
Где же я это слышала? Никак не припомню. От тетушки Фелисити? Наверняка не от отца.
– Но ты не должна так говорить, – сказала мне Коллингсвуд. – Иначе тебя освежуют заживо.
– Мы, католики, были мучениками со времен изобретения огня, – отозвалась я. – Мы привыкли.
Наглость с моей стороны, но я не могла сдержаться.
– Твой секрет умрет вместе со мной, – поклялась Коллингсвуд, зашивая себе губы невидимыми иголкой и ниткой. – Его не вырвут из меня и дикими лошадьми.
Последнее предложение прозвучало как-то вроде: «Мугу не мымрут ым мэмэ и мымымы мымымы».
– Это не секрет, – ответила я. – На самом деле мы этим гордимся.
В этот самый миг в дверь загрохотали с такой силой, что я подумала, вот-вот щепки полетят, и чуть не дала дуба от страха.
– Открой! – повелительно приказал голос – голос, который я впервые услышала совсем недавно, но уже хорошо запомнила.
Мисс Фолторн.
– Выключи свет, – прошептала Коллингсвуд.
– Бесполезно, – прошептала я в ответ. – Дверь все равно не заперта.
– Нет. Я закрыла ее, когда проникла внутрь.
Она на цыпочках прокралась к выключателю и погасила лампу. Я задула свечу, и мы погрузились во мрак.
Ну, почти во мрак. Через несколько секунд я обратила внимание, что с улицы в комнату проникает слабый свет.
– Что мне делать? – спросила она. – Нам не разрешается ходить друг к другу в комнаты после наступления комендантского часа. Меня накажут.
Я осмотрела комнату в неверном свете электрических сумерек. Если не считать очевидные места – кровать и шкаф, прятаться было негде, если только она не может просочиться за обои.
Однако надо отдать Коллингсвуд должное – она сообразительна. Одним прыжком она влетела в камин, скорчившись под каминной полкой, и каким-то образом пролезла в трубу. Только ноги мелькнули, эти длинные ноги ящерицы, затянутые в черное, они наступили на металлическую подставку для дров и исчезли в дымоходе.
Я бы не поверила, если бы не видела это собственными глазами.
Отчаяние творит чудеса.
– Открой! – повторил голос. – Я знаю, что ты там.
Дверь сотряс новый шквал стука – еще более громоподобный, чем в первый раз. Если вся академия до сих пор не проснулась, сейчас это точно произошло.
Наверняка дюжины девочек сели в своих кроватях, подтянув простыни к подбородкам и широко распахнув глаза в темноте.
Воцарившееся следом мертвое молчание внушало еще больший ужас, чем сам стук.
– Немедленно открой дверь! – приказала мисс Фолторн. – Или я позову мистера Тагга и он снимет петли!
Я на цыпочках подошла к двери, повернула ключ и распахнула дверь.
– Что такое? – спросила я, моргая и протирая глаза. – Пожар? Я спала.
– Бесполезно, девочка, – объявила мисс Фолторн. – В комнате горел свет. И здесь кто-то разговаривал.
– Мне приснился кошмар, – сказала я. – Наверное, дело в том, что я далеко от дома и всякое такое. Я часто разговариваю во сне.
– Неужели, – промолвила мисс Фолторн. – А еще ты включаешь электрический свет во сне?
– Нет, – ответила я. – Но я не поняла, где нахожусь, когда проснулась. Я была сбита с толку.
Очень смело пытаться пробовать новые трюки, когда тебя поджаривают на сковороде, но я была в отчаянии. «Сбита с толку» – это предлог, которым однажды воспользовалась Даффи, застигнутая отцом на месте преступления, когда она пыталась своровать рождественский пирог из кладовой.
«Я была сбита с толку», – заявила она, и отец ей поверил. На самом деле поверил ей!
Я бросила быстрый взгляд за спину, включая лампу, и комнату залил резкий яркий свет.
– Никакого электричества! – сказала мисс Фолторн, потянувшись рукой мимо моего лица и немедленно выключая свет. – Комендантский час означает, что свет выключен, глупышка!
Это была последняя капля в чаше моего терпения. Как в случае с Райерсоном Рейнсмитом, обозвавшим меня мокрой крысой, эта соломинка переломила хребет верблюду. Неделя вдали от дома – и список кандидатов на отравление уже вырос до двух человек – даже троих, если считать унылую Додо.
Мисс Фолторн откуда-то извлекла коробку бумажных спичек. Серьезно глядя мне в глаза, она зажгла одну и поднесла к свече. Довольно впечатляющий пример координации глаз-рука.
– Итак, – произнесла она, пронзая меня взглядом, будто бабочку, приколотую булавкой к коробке с образцами. – С кем ты разговаривала?
Я поняла, что мы будем торчать тут, пока не взойдет солнце или пока я не отвечу. Мисс Фолторн определенно из людей такого склада.
– С собой, – призналась я, отводя взгляд в сторону. – Боюсь, иногда я разговариваю сама с собой, когда расстроена. Это мой ужасный недостаток. Я пытаюсь приучить себя не делать этого.
Я зря сотрясаю воздух, и это я поняла, еще не договорив.
Теперь мисс Фолторн медленно осматривала комнату, по-совиному вращая головой. Я лениво подумала, при каком градусе поворота она щелкнет и отвалится.
Весьма невеликодушно с моей стороны, но я надеялась на это.
Я не осмеливалась взглянуть в сторону камина, чтобы не выдать Коллингсвуд. Я скромно уставилась на свои ноги.
– Посмотри на меня! – скомандовала мисс Фолторн, и я медленно подняла взгляд, встречаясь с ней глазами.
Кажется, я на грани того, чтобы разрыдаться.
Следующие ее слова шокировали меня до глубины души.
– Бедная малышка Флавия, одинокая и несчастная, – сказала она, приподнимая мой подбородок указательным пальцем, ласково глядя в мои глаза и криво улыбнувшись.
Что я могла подумать? С тем же успехом она могла залепить мне пощечину. Тогда я хотя бы знала, как поступить.
Но это неожиданное сочувствие застало меня совершенно врасплох. Потопило мой корабль, так сказать. Кажется, это морской термин. Я не знала, что ответить.
Когда я поднимала голову, чтобы взглянуть ей в глаза, мой сверхъестественно острый слух, унаследованный от Харриет, моей матери, уловил шорох в камине. Даже не глядя в ту сторону, я определила по звуку, что на каминную решетку падает сажа. Тренированное ухо определит это без ошибки.
Мисс Фолторн – хвала всем святым! – ничего не заметила. Ее органы слуха были старше моих и явно стали менее чуткими со временем.
Я вознесла немую благодарственную молитву за мое избавление, но тут внезапно раздался шум и пронесся порыв холодного воздуха. Из каминной трубы что-то вылетело и грохнулось посреди комнаты с тошнотворным глухим ударом.
Свеча погасла, и мы снова оказались в темноте.
Мисс Фолторн, надо отдать ей должное, снова зажгла ее за считаные секунды. Должно быть, она не успела убрать спички в карман.
На ковре, распростершись, лежала Коллингсвуд, ее лицо и руки были черны, как у трубочиста, а распахнутый красный рот и белки глаз делали ее похожей на демона, исторгнутого из ада.
Рядом с ней нечто, сначала показавшееся мне обгорелым бревном, все еще продолжало медленно катиться в нашу сторону, разворачиваясь, словно рулон туалетной бумаги. Это был выцветший и покрытый сажей «Юнион Джек», в который было что-то завернуто.
Должна заявить, что я совершенно не боюсь оказаться в темноте в одной комнате с трупом. На самом деле, скорее наоборот. Я дрожу не от страха, а от возбуждения.
Когда сверток развернулся, из него выкатился череп, остановившись у моих ног.
В свертке оказалось почерневшее и иссохшее человеческое тело, и я сразу же поняла, что человек мертв уже какое-то время.
Довольно продолжительное.