Воскресенье, вторник, четверг; воскресенье, вторник, четверг; воскресенье, вторник, четверг; воскресенье, вторник… Ни в один из воскресений, вторников и четвергов маму не выписывали. Сегодня снова четверг…
***
Удивительное совпадение – когда я в детстве жил в интернате, мама навещала меня по воскресеньям, вторникам и четвергам. Разве мог я тогда предположить, что когда-нибудь по воскресеньям, вторникам и четвергам буду навещать маму…
***
«Может быть, выпишут сегодня!» – думаю я и стучу по дереву полки, на которой восседает Мим. Никакого сомнения: деревянное оберегает от дурного глаза, длинного языка и всяческих напастей!
– Несчастия в нас самих, – угрюмо молчит Мим.
– Как скажешь, – умным людям с утра спорить не следует…
Натягиваю на себя брюки и спускаюсь на улицу.
Ничто, даже густая пыль, осевшая на «фиате», несчастным его не делает, потому что он всего-навсего машина. Машины могут быть старыми, побитыми, дефектными, запущенными, но только не несчастными, ибо несчастными бывают только люди; и, наверно, Мим прав, когда молча утверждает, что несчастья в нас от рождения, и что всем нам вместе с руками, ногами, почками и кишками приданы ещё и несчастья…
Включаю зажигание и, проехав метров сорок, решаю поставить перед собой цель: на нейтральной скорости докатиться до ларька Ханана. В жизни нельзя без цели…
– Привет! – издали кричит Ханан. – Что-то с машиной?
– Откуси себе язык! – говорю я. – С чего ты взял?
– Какая-то она вялая…
– Просто с утра сонная.
Ханан выносит две бутылки пива.
– Чего вдруг? – вглядываюсь в лицо Ханана.
– Сын у меня родился! – улыбается он. – Посередине ночи…
– Вот как, – улыбаюсь я тоже и тянусь за бутылкой.
Холодное пиво освежает размякшие за ночь внутренности.
– Ты весь светишься, – говорю я и думаю о том, что Ханану тридцать шесть, что он на целых десять лет старше меня.
– Сейчас бы бутылок семьдесят выдул! – сообщает он.
Задумываюсь: «Сколько бутылок выпила мама, когда родился я?»
– Семьдесят, не меньше! – повторяет Ханан. И протягивает ещё бутылку.
Кладу бутылку на заднее сиденье, поворачиваю ключ зажигания. «Фиат» принимается кудахтать, и я думаю, что если пожилая машина ещё в состоянии кудахтать, то с ней всё в норме… «А со мной?..» – думаю я потом.
– Приходи рисовать моего сына! – кричит Ханан. Под залитой пивом майкой перекатывается большой весёлый живот.
«Надо же, – думаю я, – человек не прочь выдуть семьдесят бутылок пива! Счастье может и погубить…» Сворачиваю на Реховотское шоссе.
***
Я знаю: мама рожать меня не хотела – так получилось. Наверно, не сумела достать таблетку… Чудеса!.. Так уж получилось – хотела природа… Кому придёт в голову обижаться на природу?..
***
– Мама, – сказал я однажды, – у теб я б елый лоб и белый нос, они белые, как клавиши на рояле.
Мама сидела на диване молчаливая, недвижная, и лишь коленки и руки вздрагивали…
– Мама!
Мамины плечи опустились, кривыми складками смялась на шее дряблая кожа, тяжело повернулась седая голова, и отвратительная улыбка белых губ растянула перекошенный рот.
– Испугался? – прокричал рот. – Я страшная, да?
Мне стало не по себе.
– Мама, чем помочь тебе? – спросил я.
Безобразная улыбка не исчезала; я закрыл глаза и поцеловал в бескровную щеку.
– Когда-то я была молодая… – проговорила мама.
Я ушел в ванную за расчёской…
***
Стреловидный указатель с надписью: «Лечебница для душевнобольных». На пригорке ворота, за которыми постройки и двор со скамейками. Я пришёл к женщине, которой нужны Шопен и водка, но которая сама не нужна никому, кроме меня и ещё человеку, похожему на колдуна. Я знаю: Колдун пробирается к маме по вечерам.
***
На заднем сиденье бутылка с пивом и свёрток – мамины туфли на высоком каблуке. Беру их с собой на случай, если маму вдруг выпишут, и, кроме того, мне нравится опускаться на колено, чтобы обуть маму. Когда мама прохаживается по больничному двору в почти новых туфлях и страшно мятом халате – это, по-моему, потрясающее зрелище! «Может быть, выпишут сегодня?» – думаю я и, достав из «фиата» свёрток, подхожу к раскрытому окошку, за которым горбатенький человечек уплетает бутерброд с яичницей. Ротик человечка плотно набит пищей, но, проследив за движением его глаз, догадываюсь, что во двор пройти разрешается.
Присаживаюсь на скамейку под окнами медицинских сестёр – по моим расчётам горбун освободит ротик примерно через три-четыре минуты и тогда по внутреннему телефону сообщит, что пришли к г-же Эстер Сегал.
На скамейке с надтреснутой спинкой полулежит небритый мужчина – шевелением пальца подзывает к себе. Подхожу. Небритый тяжело дышит и внимательно разглядывает моё лицо.
– Мы знакомы? – спрашиваю.
– Не-е-е-е, – отвечает он. – Через два часа я повешусь, и ты сможешь забрать мою шапочку себе.
– Через два часа? – уточняю я.
– Да, через два.
– Ладно, я подожду, – обещаю я и возвращаюсь к скамейке, которая под окнами медицинских сестёр. Теперь на скамейке сидит старичок с узенькими глазками.
– И на вас шапочка? – говорю я.
– Это тюбетейка, – отвечает он. – В Бухаре носят тюбетейки.
– Так вы сейчас в Бухаре?
– Дурак ты! – сердится он. – Я в стране Израилевой. Раньше был в Бухаре, а теперь, слава богу, здесь. Меня самолёт доставил.
– Знаю.
– И тебя самолёт доставил?
– Я родился здесь.
– Вот как?
– Да.
– Когда был в самолёте, то из туалета побрызгал на Европу… Мне очень хотелось побрызгать на Европу! Нельзя было упустить возможности…
– Надеюсь, не упустили?
– Уж будь уверен! – под нижней губой старичка светится полоска слюны.
– Я уверен.
– Молодец!
***
Брожу по двору, пытаясь угадать, кто больной, а кто посетитель. Впрочем, это не сложно: у больных лица выразительнее. «Не двор, а музей, – думаю я, – коллекция выдающихся лиц!»
Возле подстриженных кустов, которые тянутся вдоль забора, женщина в белом халате задумчиво смотрит на дорогу. Пытаюсь представить себе её ноги – я всегда пытаюсь представить себе ноги женщин, у которых печальные глаза.
– Тоскуете? – спрашиваю.
Женщина не отвечает, даже голову не поворачивает.
– Может, смогу услужить? – говорю я. – Ведь если…
– Будьте добры, – перебивает меня голос с русским акцентом, – будьте добры, оставьте меня. Пожалуйста.
– Почему? – вырывается у меня.
Она смотрит мимо меня и молчит. Кажется, никогда не видел такие низко опущенные плечи.
– Мы могли бы поговорить о политике или о чём-то ещё, – не сдаюсь я.