Голова профессора Шишкина
Нет на свете, скажу вам, человека серьёзнее моего папы. Даже среди родственников по его линии. Хотя в нашем роду люди наисерьёзнейшие, кроме дедушкиного брата – дядя Вани из Витебска. Этот наш дядя Ваня, во-первых, единственный блондин. А во-вторых, он всегда был с причудами и любил надевать на голову капроновый чулок.
В этом смысле у папы с нашим дядей Ваней – ничего общего. Папе не то что в зрелом возрасте, в детстве такое бы в голову не пришло. Достаточно взглянуть на его детскую фотографию: стоит на стуле, в коротеньких штанах, майке, пухленький такой, а лицо – настоящего взрослого человека.
Раз только в день своего совершеннолетия папа поступил легкомысленно. Он упросил старушку – соседку по их коммунальной квартире – сделать ему брюки-клёш. В новой тельняшке и в таких вот брюках с клиньями из другого материала папа куда-то ушёл и на свой день рождения не явился.
Напрасно ожидали папу бабушка, дедушка и друг дедушки Кошкин, который, зная, что папу беспокоят исключительно судьбы стран и народов, принёс ему в подарок трёхтомник Карла Маркса.
– К тебе гости пришли! – кричал потом дедушка на папу. – Книжки подарили!..
С этого момента папа до того сосредоточился на общественных науках, что во всё остальное просто не вникал. Спросишь у него:
– Пап! Это что за дерево?
– Не клён.
– Да это ж бузина, – говоришь ему. – Разве ты не знаешь?!
А он не знает и обижается.
Когда мне исполнилось двенадцать лет и мы с папой поехали на море, я так решила: папу не обижать, наоборот, если что – защищать, ведь он у меня такой ранимый.
И вот мы на море! И я кормлю чаек вместо зарядки. А море – гладкое, как бритва, с острым горизонтом. Ни волн, ни ветров, одни чайки рано утром шумят на берегу.
Но в основном тут штормит, не зря гранитный мол загораживает от моря город. И не всегда волнорезы тёплые и сухие. И ящерицы так бесстрашно замирают на солнышке у самой воды.
Мы сняли комнату на краю города. За нами росли гигантские эвкалипты, чайные кусты и пальмы с узким основанием и таким расширенным к верху стволом, что напоминали морковку.
К морю от нас идти вдоль чугунной ограды санатория «Прибой». Эту ограду, не переставая, всё лето красили два аджарца в пилотках из газет. Чинно сидя на стремянках, они покуривали папиросы, болтали ногами в скособоченных башмаках и вели неторопливую беседу на своём языке.
Всё вокруг они заляпали и забрызгали, но мне нравится стоять возле них и нюхать, как пахнет краской. Я вообще бы пошла учиться на маляра. Там ученики – так написано в объявлении – «обеспечиваются парадной формой»! А?! ПАРАДНАЯ ФОРМА МАЛЯРА?! А крутящиеся на палках щитки – под названием халява?! Малярный каток с узорами! Вёдра красок!.. А полёты в люльке?!
Но папа против.
– Мой тебе совет, – говорит, – шагай по стопам своего отца. А то будешь безалаберной, как наш дядя Ваня: родился в Гомеле, учился в Житомире, живёт в Витебске, восемьдесят лет человеку – ничего в жизни не понимает.
Не знаю, с дядей Ваней у меня было не так уж много встреч, но я его без памяти любила. И именно за то, что дядя Ваня никогда не шагал ни по чьим стопам. В любом деле – чем бы оно потом ни кончалось, дядя Ваня прокладывал собственный необыкновенный путь. И притом – можно говорить с ним о всякой всячине: всё он прекрасно понимает – и в жизни, везде!
Уйдя на пенсию, дядя Ваня научился играть на гитаре. Он поставил задачу – осваивать в год ровно по одному аккорду. Спустя три года дядя Ваня свободно себе аккомпанировал и сделался признанным в Витебске самодеятельным шансонье.
А его коронный номер – голова в чулке?! Никогда не видела ничего чудеснее. И, по правде говоря, мне жалко, что папа, почти прямой дядин Ванин потомок, ничем на него не похож.
Ну и что, я на папу не жалуюсь. Он ведь не виноват, что родился серьёзным. Бежит папа утром по улице трусцой, в одних только плавках! А с каким солидным видом! Два аджарца-маляра приподнимают газетные пилотки и почтительно приветствуют его:
– Доброе утро!..
– Здравствуйте, товарищи, – отвечает им папа и скорей, пока жители города не повысыпали из домов, мчится дальше, на море – в этих своих, как я уже говорила, плавках.
Раз в сто лет попадаются такие плавки – с пожеланием! Прямо на трусах мелкими буквами написано: «Счастливой вам носки!»
– До чего доброжелательный народ, – сказал папа, приобретая их в пляжном киоске.
И лето, правда, вышло счастливое. На каждом углу продавали кукурузу!.. Земляные орешки, спелые абрикосы!.. Я с ластами плавала, в маске и с трубкой!.. Я обгорела!.. А папа – ничего. Это потому, что он смуглый.
Я заметила: чем человек чернее, тем он, как правило, упорнее загорает. Рядом, например, со мной и папой загорали двое негров. Муж и жена, из Африки приехали отдыхать. Целыми днями они лежали на лежаках – им даже врач из медпункта сделал в мегафон замечание.
Всё шло прекрасно. Откуда нам было знать, что наша с папой беззаботность висит на волоске.
Однажды к хозяину, у которого мы жили, дяде Георгию, пришёл его друг, культорг из санатория «Прибой». В маленькой, увитой «граммофончиками» беседке за чашкой виноградного сока дядя Георгий открыл другу, что его квартирант по профессии лектор.
Тогда культорг – внушительная фигура, весь в зелёном, один пиджак в лиловых листьях пальм, возник в наших с папой дверях и сказал:
– Валерий Борисович! Попрошу! Прочтите лекцию у нас в «Прибое»!
Назавтра, ближе к вечеру, по городу и по побережью расклеили афиши. В программе обещали:
Доклад «Значение изучения истории для наших дней». Читает В. Б. Шишкин, профессор из Москвы.
Потом шли глаза. Чёрные, жуковые, размером с камбалу. И подпись! «Маг исчезновений! Артист-иллюзионист! Фокусник-манипулятор-имитатор-престидижитатор Олег Зингер, г. Ялта».
Папа чуть в обморок не упал, когда это увидел. Мы кинулись в «Прибой» и разыскали там культорга.
– Я не профессор, – говорит мой папа. – Я кандидат исторических наук.
Весь в белом, один фиолетовый циферблат на часах, культорг ободряюще обнял папу.
– На не профессора, – сказал он, – у нас не пойдут.
– Но послушайте, – говорит ему папа. – К чему мне дутая репутация?! Я учёный! – Получалось, что папа самозванец. – Это шарлатанство.
– Это реклама, – спокойно возразил культорг. – Моё дело – аншлаг! Ну напиши я: «Шишкин-кандидат». Все явятся ко второму отделению. Сравните: лекция, – он сделал скучное лицо и будто бы уставил нос в шпаргалку, – или… МАГ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ?!!
Я знаю папу. Надо очень постараться, чтобы вывести его из себя. Но, видно, здорово его заело, раз он сказал:
– Выходит, искусство оратора здесь ставят ниже… фокусов-покусов?!
Я была тут же, рядом, и меня обуревали противоречивые чувства. Папу обижают, а я не знаю, как его защитить. С одной стороны, как можно сравнивать?! Фокусника и учёного!..
С другой стороны, всю жизнь я сходила с ума по клоунам, фокусникам, канатоходцам, по всему в этом духе, а главное, по цирковым лошадям. Папа, конечно, против, но я бы хотела, больше, чем маляром, стать конюхом в цирке, ухаживать за лошадьми, вести с ними вместе скитальческую жизнь!..
И хоть я и переживала за папу, предательская мысль шевелилась во мне: «А правда! Какой доклад сможет быть соперником МАГУ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ?!»
– Так-так, – сказал папа, глядя на меня, будто бы прочёл мою мысль на расстоянии. – Хорошо! Это мы ещё посмотрим.
В окне над морем вспыхнули и скрестились лучи прожекторов, сияющие, как рапиры.
Вот как произошло, что мой папа погрузился в размышления. Он вообще-то молчаливый, а тут и вовсе прекратил говорить. Наутро малярам, своим друзьям-аджарцам, забыл ответить на приветствие.
Он стал рассеянным, нашёл на пляже рыбу и бросил в море, говорит: «Плыви!» А это был копчёный толстолобик.
И что он раньше делал с удовольствием – читал, намазывал бутерброды, лежал на солнце, поднимался в горы, – теперь производилось как-то механически. Брился ли он, кипятил ли на кухне чайник, слонялся в одиночестве или в компании со мной – везде и всюду мог вынуть из кармана клочок бумаги и что-то быстренько взять и записать.
За день до выступления я обнаружила папу в эвкалиптовой аллее. Был сильный туман. В море, чтоб не налететь друг на друга, гудели корабли. Сквозь это гуденье до меня доносилось: «…принципы историзма!..», «…промежуточные звенья!..», «логика развития!..», «социальный прогресс…»
Он репетировал речь, обращаясь к эвкалиптам.
В обед перед «вечером» папа съел банку горошка. Одну, чтобы не наедаться.
– Сытый оратор, – объяснил папа, – вял и невыразителен.
Потом он сказал:
– Надо накопить в себе резерв энергии.
И часок вздремнул. И мы с ним пошли.
Клуб был полон. Публика, шумно топоча босоножками, рассаживалась в красные клеёнчатые кресла. В толпе с отдыхающими «Прибоя» входили знакомые – хозяин дядя Георгий, врач, пляжные волейболисты, сапожник, булочник, продавец кукурузы, в парадной форме маляры, их жёны, сыновья…
Свет потух. Горел один фонарь у сцены. Вокруг него заметалось жуткое подсвеченное существо. Слева на сцене стоял рояль, справа – бок о бок – два огнетушителя, а перед занавесом за столом с графином сидел культорг. Клубный занавес и костюм культорга были сшиты из одного и того же коричневого плюша.
– Валерий Борисович Шишкин! – объявил культорг. – Доклад!
Папа вышел хмурый, окинул взглядом полутёмный зал и вдруг улыбнулся и говорит:
– А давайте включим свет?
Культорг неохотно исчез распорядиться, а папа тем временем убрал стол с графином. А стул культорга пододвинул к роялю.
Тот вернулся и так растерялся, сел, было, за рояль, все засмеялись, и он обиженно оставил сцену.
И вот, когда в зале зажгли все лампы и папа на сцене остался один, он начал свою речь с Парижской коммуны. Как стихи прочитал он (конечно, не по бумажке!) программу французских революционеров.
Голос папы то возвышался, то понижался. Несколько слов он произносил быстро, а когда подходил к самому важному – замедлял свою речь и сильно на это напирал.
– Париж был осаждён, – рассказывал папа. – Но обращения парижских коммунаров сбрасывались над Францией с воздушных шаров!..
Он говорил то приподнято, с вдохновением, то нормально, как со мной. Иногда посреди речи он вдруг останавливался. Но в эти внезапные остановки никто не кашлял, не шаркал ногами, не переговаривался с соседом. Все тихо сидели, как эвкалипты, и ждали, что будет дальше.
От Парижской коммуны папа перешёл к нашим дням.
Многие из отдыхающих брали доклад на карандаш. Какой-то художник углём в альбоме делал наброски папиного портрета.
Дядя Георгий в голос окликал знакомых и жестами показывал, что папа – его постоялец. Один человек спал. Но лицо его во сне было просветлённым.
Благодаря моему папе все чувствовали себя поумневшими, приобщёнными к глобальным проблемам! И когда зрители ещё хотели, чтобы речь продолжалась, папа её, как мне кажется, с блеском завершил.
Он был неотразим. Это видели все и понятия не имели, что папа в тот вечер не просто выступал. Он бросал вызов. Не культоргу! Не ялтинскому фокуснику! А вообще всяким «фокусам-покусам». И ещё, может быть, тому, что я, его единственная дочь, хоть и очень люблю его, как отца, – вовсю шагаю по стопам дяди Вани из Витебска.
Но не успел он – непобедимо – скрыться из виду, как по знаку вновь возникшего культорга в радиорубке запустили рок-н-ролл.
– «Ага!» «Ого!»… – зажигательно выкрикивали певцы из динамиков.
Произошла какая-то заминка.
По краю сцены, состроив угрожающую гримасу, дико жестикулируя, промчался культорг.
И наконец появился фокусник!
У него был чуб – напомаженный – махагонного цвета!.. Бордово-фиолетовый смокинг! Белая рубашка! Лазоревая «бабочка» и в тон «бабочке» – хризантема!
Он катил на колёсиках совершенно пустой стол на четырёх ножках, покрытый скатертью с короткой бахромой.
– Добрый вечер! – крикнул фокусник. – Будьте внимательны! Чем внимательней смотришь – тем меньше понимаешь!..
По мановению его руки скатерть на столе начала вздыматься, и фокусник из-под неё вытащил большой раскрытый зонт.
Зонт он сложил и закрутил в бумагу.
– Это я знаю! – шепнул наш хозяин дядя Георгий.
– Н-нужная вещь! – восклицал фокусник, чуточку заикаясь: – Д-дорогая!.. Но всё, что нам д-дорого!.. – он пританцовывал, поддёргивал рукава смокинга, дул на свой свёрток. – Можно – хоп! – он разорвал бумагу, – и п-потерять!..
Зонта в бумаге не было.
– Ты смотри, ловкач! – тихо шумели прибоевцы.
– …Откуда ТАМ взялся зонт?!
– Лучше скажите, куда он мог подеваться.
– Да этот зонтик, он у него в штанах, – терпеливо объяснял всем дядя Георгий. – Обыкновенные хитро пошитые трюковые брюки!
…Так было здорово, жалко, что папа не возвращался. А мы ему с дядей Георгием заняли место. Договорились ведь, что придёт…
– Ап! – жонглировал фокусник появившимися на его волшебном столе зажжённой сигарой, тросточкой и цилиндром. Один за другим они в воздухе испарялись.
Он всё терял, даже настоящую курицу! И всё исчезало в его руках! А под скатертью в который раз образовалось какое-то вздутие.
– Ф-фокус – хокус!!! – объявил иллюзионист и… сдёрнул покрывало.
На столе у фокусника в капроновом чулке стояла и с отрешённостью смотрела на зрителей… голова моего папы.
Я сразу его узнала, потому что, надев чулок, он стал вылитый дядя Ваня.
– Папа, – говорю я.
– Да, как ни странно! – говорит дядя Георгий.
Голова вращала глазами, подмаргивала и улыбалась.
– Ап! – сказал фокусник и накрыл её скатертью. – Сим-салабим абракадабра! – сказал он, и стол опустел. Я встала. Дядя Георгий схватил меня за куртку.
– Не бойся, – шепчет. – С ним ничего! Он, скрючившись, сидит под столом.
– Но под столом-то его нет! – говорю я.
А дядя Георгий:
– Там он, в мешке, прозрачный!..
– Мира и счастья вам, дорогие друзья! – сказал фокусник, подхватил свой стол и, изобразив звук уходящего поезда, уехал за кулисы.
Бешеные аплодисменты потрясли клуб санатория «Прибой». Но выходил ли на поклон фокусник – я не знаю. Клубным двором, вверх по лестнице без перил, длинным коридором мимо захлопнутых и распахнутых дверей, я бежала искать папу.
Конечно, я понимала, фокус есть фокус. Но как-то неприятно вертелось в уме это фокусниково: «…всё, что нам дорого!.. можно – хоп! – и потерять!» Нет, я понимаю, имелся в виду зонт. Сигара, курица!.. Не папа же в самом деле! И всё-таки сию минуту мне надо было увидеть его – ЦЕЛИКОМ!
Подбегаю к «артистической», а из-за двери:
– Кр-рах!
– Бац!
– Кр-рум! – какие-то страшные удары.
Мне стало совсем не по себе. Толкаю дверь и вижу: в тесной комнате, заставленной ширмами, ящиками, клетками с курицей и голубями, сидят и большими булыжниками колют и поедают грецкие орехи мой папа, фокусник и культорг.
– Я вам всю музыку испортил, – говорил папа. – Не выдержал. Исчез раньше времени!..
– Что вы, Валерий Борисович! – успокаивал папу фокусник, выбирая орешек из скорлупы. – Вы ассистировали, как зверь. С лёту, без репетиций! Вот бы мне с кем поработать на пару!..
– Обоих, обоих благодарю! – бормотал культорг. – Лекция! Иллюзион! Аншлаг! Бесподобно!.. – и приглашал папу с фокусником в ресторан.
А фокусник приглашал в гости в Ялту!..
А папа – к нам домой!..
А фокусник рассказывал, что когда он приехал первый раз в Москву, его поразило обилие ворон, и что не сосна, а ёлка на Новый год!..
Поздно вечером я и папа шли к себе по берегу на край города. Над горизонтом после заката осталась белая полоса, от этого он казался приподнятым, как настроение у нас с папой.
– Он говорит: «Валерий Борисович! Спасите! Мой ассистент уехал по ошибке в Батуми!» А я ему: «Вы соображаете? Я только что… серьёзную лекцию!..» Стали сажать туда культорга, а он, представляешь? Не помещается! Я говорю: «Давайте мне маску!» А он мне: «Где же я её возьму? Мой ассистент работал в натуре». И тут я вспомнил: дяди-Ванин чулок! Думаю – была не была, в чулке никто ничего не заподозрит!..
Папа рассказывал, улыбался, взмахивал руками и не замечал, что давно уже шлёпает в ботинках по морю.
И мне так приятно было шагать по его следам.
