При секции женской гимнастики я прозанимался неполные два года. Потом тренер ушла в декрет, и секция распалась. А незадолго до этого Воробей переехал в Днепродзержинск. У него был очень худой и какой-то сгорбленный отец и крупная, богатырского телосложения мать. Мы считали, что Воробей пошел в отца. Родители разошлись, и Воробей уехал с матерью.
Прошло несколько лет. Я приехал на очередные каникулы к родителям и шел, прогуливаясь, по улице Ленина. Вдруг знакомый писклявый голос:
– Генка!
Я оглянулся. Позади стоял незнакомый здоровенный верзила.
– Что, не узнаешь? Это я, Воробей!
Это было похоже на чудо. В Днепродзержинске Воробей пошел работать на металлургический комбинат помощником кузнеца и, заодно, записался в секцию культуризма.
– Сейчас у меня бицепс пятьдесят сантиметров, – добавил он, совсем как прежний легкомысленный Воробей.
Оказалось, что он, все-таки, выдался в мать.
– Вот, приехал навестить моих старых обидчиков,– добавил он многозначительно.
Я не знаю, удалось ли Воробью поквитаться за прежние обиды.
О хулиганах, которые преследовали Воробья, а однажды досталось и мне, я расскажу особо. Это была неразлучная парочка. Старшим был крепкий, вечно хмурый парень по прозвищу, кажется, «Кныш». Ни имени, ни прозвища младшего я даже не запомнил, поэтому назову его «Аниська». Это был просто мерзкий мальчишка, тщедушный, с замашками садиста. Как-то раз мы с ребятами встретили его, выходящим из какого-то оврага в парке с исцарапанными руками. На вопрос кто его так, Аниська, гнусно улыбаясь, ответил, что он повесил кошку и добавил такие подробности, от которых нам стало не по себе.
Приблизительно в то время, когда мы встретились с Воробьем, я узнал кое-что и про Аниську.
Погожим летним днем на ступеньках ресторана «Ромашка» – нашей местной достопримечательности – стоял демобилизованный солдат. Должно быть, он был полон планов и радужных надежд. К нему подошел Аниська, поигрывая ножичком.
– Хочешь, я тебя зарежу? – спросил он с кривой ухмылкой.
– Хочу, – ответил солдат, уверенный, что это шутка.
Аниська ткнул ножом незнакомого ему парня в солнечное сплетение и ушел не оглядываясь. Спасти солдата не удалось.
Ляся
В начале учебного года в классе на задней парте среднего ряда появились две похожие друг на друга девочки с хвостиками. В одну из них я влюбился, но не сразу, а как-то постепенно. Помню, на уроке физкультуры мы играли в волейбол, разделившись на две смешанные команды – мальчики с девочками. Она была в другой команде и неплохо играла. А я играл так себе: то совсем никуда, то проходили неожиданно лихие удары. В ту игру мне удался сильный удар, мяч перелетел через сетку и попал ей в лицо.
Очки полетели в сторону, и я увидел ее лицо, такое беззащитное без привычных стеклышек, что мне стало ее ужасно жаль.
Вот тогда я и понял, что влюбился. Нельзя сказать, что она была красива: нос – пипочкой, светлые конопушки, и очки с позолотой. Звали ее Ляся Шишкина. Вернее, ее звали Лариса, но еще в детстве она стала называть себя Ляся. Такого имени я больше никогда не встречал.
Она была смешлива, но не по-глупому – училась она хорошо и закончила школу с золотой медалью – а от переполнявшей все ее еще девчоночье существо радости жизни и какого-то веселого задора. Ляся казалась мне очень естественной своей еще не сформировавшейся тоненькой фигуркой, легкой и подвижной рядом с некоторыми нашими одноклассницами, уже по-женски развитыми и от этого казавшимися мне тяжеловесными и неуклюжими.
По своему обыкновению, я робел перед ней, и ни за что бы не признался, что испытываю какие-то особые чувства, кроме дружеской симпатии. Так, раздираемый внутренними противоречиями, я прожил еще один год.
Когда мы получили квартиру на Спецстрое, я мог торжествовать вдвойне. Мало того, что здесь жили все мои теперешние приятели, но и совсем рядом находился ее дом. Я даже мог видеть ее окна, не выходя из своей квартиры, стоило только зайти в комнату сестры и отодвинуть занавеску. Но нет, этого мне было мало. И я устремлялся на улицу и в темноте маячил перед ее окном, дожидаясь, чтобы мелькнул в нем заветный силуэт.
У меня до сих пор сладко замирает сердце, когда я вспоминаю ее тоненькую фигурку за окном и серебристый блеск листьев пирамидальных тополей, и теплый ветер, и гудки далеких пароходов на штормящем море. Я уходил, когда гасло ее окно.
Потом еще бродил допоздна по затихшим улицам, забирался в парк и услышал первого в своей жизни соловья. Для того чтобы удостовериться, что это, действительно, был соловей, я еще засветло подкрался к поющей птичке почти вплотную и увидел ее, невзрачную, коричневатую сидевшую на ветке слегка сгорбившись, но издававшую удивительно громкие красивые трели.
И тогда я решился. Я пригласил Лясю на свидание. И мы вместе слушали, как поет соловей. И … ничего не произошло. Наверное, я был очень неуклюжий ухажер. Больше того, и свиданий больше у нас не получалось, и девушка, относившаяся ко мне если не с приязнью, то во всяком случае без предубеждения, начала вдруг сторониться меня.
Так продолжалось довольно долго. Мы окончили десятый класс и перешли в одиннадцатый. Мы бывали в общих компаниях и даже отправились однажды в двухдневный поход на моей лодке, но я постоянно чувствовал холодок в ее взгляде, и мне очень хотелось его растопить.
К тому времени мы уже довольно сильно изменились, даже чисто внешне, но мне по-прежнему хотелось добиться ее расположения.
И тогда я написал стишок, совсем не похожий на мои прежние опыты в этом жанре. Больше того, в отличие от безвестной судьбы своих прежних опусов, я показал его девушке.
И у меня получилось. Наладились с ней теплые, доверительные отношения, как ни с одной девушкой из моего бывшего класса.
В конце апреля 1967 года я первый раз летел на самолете. Наш Ту-104 легко взмыл в серое туманное небо. Когда он накренился, делая поворот, я увидел через крыло отсыревшую землю с грязными клочками снега по оврагам, темный лесок, и вот все уже исчезло в белых облаках тумана.
В киевском аэропорту «Борисполь», пахнувшем на меня мокрым от недавнего дождя теплом, я сел в маршрутный автобус и с удивлением наблюдал проносящиеся мимо совсем по-летнему зеленые рощи и высокую траву по обочинам.
В институтском общежитии я встретился с Лясей, оставил сумку и совсем не нужные теплые вещи, и мы отправились бродить по чудесным улочкам Киева.
Мы гуляли по Крещатику и любовались знаменитыми, начинающими расцветать каштанами. В сквере перед памятником Богдану Хмельницкому синели высаженные к предстоящим праздникам гиацинты, и их густой и пряный аромат буквально пропитывал воздух.
Мы не целовались и не держались за руки, но мы были близки тем далеким теплым вечером, как никогда больше. Но это была уже не та тоненькая девчушка-хохотушка, а взрослая девушка, скорее даже печальная, чем веселая.
А наутро мы сидели озябшие, в крылатом корабле, уносящем нас почти со скоростью самолета в наш городок, который мы покинули еще меньше года назад, и чем ближе мы к нему приближались, тем больше внутренне отдалялись друг от друга.
Майские праздники мы проводили в разных компаниях и уже больше не видели друг друга в те короткие каникулы.
Но уже в конце мая, на редкость жаркого мая нашей весны, я писал ей, с таким ощущением, как будто мы виделись только вчера:
Потом она приезжала ко мне в общежитие в Подмосковье на 7 Ноября, и мы гуляли вчетвером с ее подругой и Колей Семиным по праздничной Москве.
А однажды, встретившись на очередных каникулах в Светловодске, даже поцеловались, стоя у Обелиска – памятника, который закладывали еще во время нашей учебы в школе. Я чувствовал ее мягкие податливые губы и солоноватые беззвучные слезы, но мы понимали, что то волшебное и необъяснимое прошлое, которое было между нами, уже не вернуть.
«Петя Кантропов»
В конце зимы нам должны были выдавать приписные свидетельства, так что все ребята, не поступившие в институт сразу после окончания школы, наверняка подлежали призыву в армию.
Городской военком, чувствуя себя хозяином положения, объявил, что на комиссию следует явиться со стрижкой под «ноль» или с самыми короткими волосами. Что означало это «с самыми короткими» мы не знали, и поэтому решили действовать наверняка.
В соседнем одиннадцатом у здоровенного и дурашливого парня по прозвищу «Петя Кантропов» (от питекантропа) оказалась машинка для стрижки волос, и он, по цене, так сказать, чисто символической – бутылка вина «Лидия» за две стриженные наши с Колей Семиным головы – обещал нас обслужить в лучшем виде.
Для начала он продемонстрировал свою стриженую голову, затем мы выпили для храбрости и за удачу. Технология стрижки была простая: между головой допризывника и машинкой помещалась толстая деревянная расческа, в результате чего волосы состригались не наголо, а оставалась короткая, как бы двухнедельная щетина.
Первая очередь была моя.
В зеркало смотреться мне не давали, и о результатах экзекуции я некоторое время мог судить только по ругательствам Пети, вспоминавших всех моих предков, наградивших меня редкой формы четырехугольной головой и дикому хохоту Кольки.
Наконец, с меня сдернули простыню, я глянул в зеркало и обмер: на меня вытаращенными глазами смотрела голова дегенерата, явно переболевшего оспой, потому что волосы на ней росли клочками, чередующимися с позорными белесыми проплешинами.
Мы с большим трудом уговорили Колю не сбежать от ожидавшего его изувера. Возвращались домой, нахлобучив поглубже шапки, ставшие вдруг непомерно большими. С порога я снял шапку и, насладившись произведенным впечатлением, произнес заранее приготовленную фазу:
– Во всяком случае, я всегда могу пойти в парикмахерскую и постричься наголо.
С ножницами в руке мама потащила меня в ванную, но за один раз исправить все огрехи не удалось.
Еще с неделю с возгласом:
– Ой, не могу! – она отхватывала у меня какой-нибудь лишний клочок волос.
Зато в школе мы купались в волнах успеха.
Ведь по нашим головам издалека было видно, что идут взрослые люди.
Золотая медаль
Вначале апреля, вернувшись с очередной областной олимпиады из Кировограда, я погрузился в странный водоворот событий, ход которых все ускорялся и происходил как будто совершенно независимо от моей воли.
Складывалось впечатление, будто все, что не успело случиться за мою школьную жизнь, обязательно должно было успеть произойти именно сейчас, и поэтому все менялось с калейдоскопической быстротой.
А в мае мною овладело какое-то необычное отупение, и все вокруг сделалось глубоко безразличным. Я даже в школу перестал ходить. Это происходило со мной впервые в жизни. Встречаясь с кем-нибудь из приятелей на знакомой тропинке, идущей вдоль крутого склона над морем, я не сворачивал, как обычно, в школьную калитку, а, не доходя метров сто до забора, с приятелем, а чаще один, заваливался в заросли пряной травы и тупо смотрел в бездонно-синее небо.
Нет, я нисколечко не страдал, ничто меня не беспокоило. Но я почти физически чувствовал, как беспомощно слабеют и рвутся бесчисленные нити, связывающие меня с такой привычной школьной жизнью, и, вообще, со всей здешней жизнью.
Устав валяться, я садился и начинал смотреть на синюю гладь моря, ставшую такой привычной за школьные годы. Вот стремительно проносится крылатая «Ракета», а вот тянется на север вереница барж, ведомая деловито пыхтящим буксиром. На верхних палубах барж стоят сотни укрытых тканью корзин с урожаем южной клубники, аромат которой доплывает даже сюда. И над всей этой буколической идиллией плывет разухабистая мелодия из динамика на пристани:
– Ей, ей, ей, хали-гали!
Мои прогулы закончились вызовом отца к учителю химии. Это выглядело забавно в связи с тем, что, по крайней мере в плане учебы, мы почти поменялись ролями. И отец, и мама оканчивали одиннадцатый класс почти одновременно со мной, только в заочной школе, даже некоторые учителя были у нас общие. Я добросовестно старался помогать своим родителям, решал за них задачки и подсказывал на экзаменах.
Отец вернулся из моей школы весьма озадаченным:
– Понимаешь, химик сердит на тебя за то, что ты перестал ходить на его уроки. Грозит поставить тебе тройку в четверти, и тогда не видать тебе золотой медали!
Вот это был номер! До этого дня мне и в голову не приходило, что я могу окончить школу с золотой медалью. Уроков я больше не пропускал, и претензии ко мне отпали сами собой.
Выпускной
Наступило лето, а с ним и выпускные экзамены. Я продолжал учиться, так сказать, спустя рукава. Сделал элементарную ошибку в задачке по физике, в который уже раз забыв разделить на два полученный результат. В чем с улыбкой признался Антону Даниловичу, а тому, видимо, и в голову не пришло снизить мне оценку, потому что с ним я решал сотни гораздо более сложных задач.
Наконец, выпускные экзамены завершились, и стало известно, что в нашем классе четыре медалиста. Золотые медали получили Сергей, Ляся и я, а серебряную – Коля.
Наступил выпускной бал. На торжественном собрании директор школы вручал аттестаты. Я дождался своей очереди, взял аттестат и коробочку с медалью, и тут у меня дико заболел живот. Я никогда ни на что не жаловался, а тут – на тебе.
На самом деле живот у меня заболел, можно сказать, неспроста. За эти годы школа успела мне просто смертельно надоесть. Ни мои одноклассники, и ни любимые учителя, хоть их было не так уж и много. А сама атмосфера глубокой провинциальной «совковости». И мне просто невмоготу было в ней находиться.
Так наше тело оказывается иногда умнее нашего сознания.
Скрючившись, сидел я в углу своего уже бывшего класса и смотрел, как ребята разворачивают столы, столько лет служивших нам партами, для того, чтобы сослужить нам последнюю службу, превратившись в праздничный стол. Девушки накрыли этот стол белыми скатертями и начали расставлять тарелки с закусками и фужеры для шампанского. Боль в животе и не думала униматься, поэтому я незаметно вышел из класса и через силу поплелся домой. Был поздний вечер, и все мои уже спали. Стараясь не шуметь, я открыл дверь, прошел в свою комнату, разделся и лег в постель.
Удивительное дело, боль, не оставлявшая меня ни на минуту, тотчас прошла. Я еще успел подумать о странном характере этой боли и тут же уснул. Наутро я проснулся, как ни в чем не бывало, сбегал на зарядку и уселся за книги. После обеда отправился к приятелям узнать, как прошел выпускной. Никаких происшествий не было, хотя все гуляли до утра.