Ротного видел только издалека, когда он толкал речь про необходимость освобождения столицы от врага. Речь была незажигательной, какой-то шаблонной, картонной. Видно, и для самого ротного она была частью ритуала, обязательной, нудной частью программы. И это мне не понравилось.
Потом нас вели руинами, подземными переходами, по темноте. Сержант со своими конвоирами остались там, пойдут за следующей партией «мяса». Конечно, покормить нас «забыли».
Взбесил меня старшина штрафной роты, наглый жирный тип, не скрывавший презрения к нам, выдал мне винтовку с расщеплённым прикладом и выгнутым стволом.
– Ты что делаешь, старшина? Как я из неё стрелять буду?
Он заржал, довольный:
– Как трое предыдущих стрелков! Сдохли раньше, чем выстрелили!
Я ему влепил смачную оплеуху, аж кровавые сопли из носа полетели. Хотел добавить с ноги – не дали, оттащили. Пригрозили расстрелом.
– Я тебя запомнил! – закричал старшина.
– Запомни, тварь! Хорошенько запомни! А забудешь, я напомню!
Вот урод! Как я буду воевать? Штыка нет, ствол кривой, приклад разбит, всего десять патронов, не жрамши со вчерашнего утра, без сна всю ночь. Суки! Это не атака, это не в бой нас бросят, а на убой!
Сам себя мысленно схватил за химок, встряхнул. То же проделал с особо разоравшимися штрафниками. Они собрались вокруг, смотрят, ждут. Надо что-то сказать. А что? Как отец говорил: нечего сказать, говори правду.
– Я не понимаю, что происходит. Но утром пойдём в атаку. Победим – хорошо, нет – что ж теперь? Сделать этот бой я вам не смогу. Сегодня всем вам нужно сделать одно – выжить. Дожить до вечера. Помните: сдадитесь врагу – это смерть. Медленная и мучительная. От голода будете пухнуть долго. Побежите назад – положит вас заградотряд. Смерть глупая и бесполезная. Как бы страшно ни было – назад нельзя. А теперь мотайте на ус. Нам можно только вперёд. Но! Кто будет паровозом ломиться прямо, как по рельсам – сдохнет, не факт, что быстро и не мучительно, но гарантированно. Бежать нужно быстро, пригнувшись, не прямо вперёд, а по диагонали. Бежать не более пяти секунд. Когда бежишь, смотришь. Надо видеть и позиции врага, и землю под собой. Пока бежишь, высматриваешь укрытие. Пробежал пять секунд, упал, перекатился, минимум три раза, желательно в укрытие – кочка, камень, канава, тело твоего предшественника. Отдышался, вскочил и трассером бежишь следующие пять секунд. Будете так наступать – выживете.
Я понимал, что они и половины не запомнят. А оставшаяся половина вылетит из головы, выбитая страхом, как только встанут навстречу трассерам пулемётов. Рты поразевают в беззвучном крике ужаса, выпучат стеклянные глаза и на деревянных, парализованных судорогой ногах пойдут на огонь. Не побегут – пойдут.
Слова тут бесполезны. Это надо пережить, прочувствовать, перебороть. Именно поэтому командование ценит обстрелянных солдат.
Нас привели во двор, образованный разрушенными домами. Я пристроился к стене, попытался уснуть. Не хотел видеть трясущихся соратников. А поспать нужно. Так и уснул. Это хорошо. Единственный минус – замёрз. Проснулся очень тяжело, трясло, как перед первым боем. Впрочем, как и остальных. Стал прыгать, приседать, чтобы согреться.
– Эх, кофейку бы горяченького!
– Иваныч, ну ты и зверь, – простучал зубами Иван, – меня всего выворачивает, как подумаю про утро сегодняшнее. А ты – спокойно дрыхнешь.
– Не ссы в компот, Ваня, там повар ноги моет. Чему быть, того не миновать. Если мне сегодня суждено оставить этот, далеко не лучший из миров, то хоть я в самую глубокую нору забьюсь, а до утра не дотяну. Не пуля, так паралич разобьёт. А если один хрен мой крайний день, так хоть покуражусь напоследок. Чего бояться? Страх, Ваня, убивает душу. Он только мешает. Когда поборол страх, умрёшь один раз, не переборол – умираешь по несколько раз в день.
– Балабол, – пожал плечами Иван.
– Фаталист? – спросил меня Кот. Вот этому, казалось, всё по барабану. По хитрой кошачьей морде не поймёшь, что он испытывает. Это Ванино лицо как открытая книга. Кот всё время хитро прищурен, ехидно ухмыляется, отчего становится похожим не только на кота, но и на китайского болванчика.
– Не знаю, – ответил я ему.
– Сейчас выдвигаемся на рубеж атаки. По зелёной ракете дружно идём на штурм опорного пункта врага. Если навалимся все враз, одолеем! Кто откажется идти в атаку или побежит – расстрел на месте, – кричал невидимый мне отсюда ротный.
Хороший план. Главное, современный. Как раз в стиле Суворова и боёв с турками. Все враз и в штыки! Классика. Хотя, может, повезёт, и получится?
Выступили. Небольшими ручейками человеческий поток роты двинулся на северо-запад. Шли недолго. Скопились за остатками стен и горами битого кирпича. Это была передовая. Кое-где продолблены окопы. Я обошёл всех людей, напялил опять свою шапку-маску из светлой шерсти вместо ушанки, подобрался к обвалившейся стене, выглянул.
Впереди метров триста относительно открытого пространства, а за ним – квартал города. Видимо, немцы артиллерией раздолбили здесь, обеспечивая простреливаемость ничейной полосы. Хотя на нейтралке достаточно укрытий – горы битого кирпича в местах, где были дома, воронки метров по шесть в диаметре, огрызки деревьев, кое-где уцелевшие надолбы. Точно посредине стоял зелёный здоровый танк, башня со звездой повернута на корму, на нас. И всё это густо усыпано небольшими холмиками габаритов человеческого тела. Какие из них зеленели ватниками, какие серели шинелями нашими и немецкими, какие были накрыты саваном снега.
– Что там, Иваныч?
– Кладбище не захороненного пушечного мяса. – Я спустился, стал расстёгивать полушубок. – Слушайте меня и делайте так, как я сказал, если хотите жить. Нейтралка перед нами не бильярдный стол. Укрытий и ложбинок там море. Перекатами и перебежками от укрытия к укрытию вполне можно дойти до позиций врага. А там – «прикладом бей, штыком коли». Вполне реально. В полный рост не бегать. Открытое место пролетать безумным кроликом. И так же ямками и канавами укрываться. Пока танк не пройдём, стрелять бесполезно, только огонь на себя вызовете. Вот и вся хитрость. Ну, с Богом!
Я развязал свой мешок, достал оттуда костюм из белого парашютного шёлка, надел штаны, накидку, броник, уже обшитый снаружи лоскутами белого парашютного шёлка, полушубок и ушанку свернул и запихал в мешок, шёлковый чехол на каску сунул в карман – каски мне не выдали. Мешок завязал, толстой крепкой верёвкой обвязал, другой конец верёвки привязал сзади к поясу.
Бойцы вокруг с интересом наблюдали за моим перевоплощением.
– Мешок с собой возьмешь? – спросил Иван.
– Конечно. Сюда я уже не вернусь. У нас, дорогой ты мой казак, опора и надёжа державы, только одна дорога – на позиции врага. Назад мы не ходим.
– Осилим?
– У нас есть выбор?
– Не по-людски с нами поступают, – просипел простуженный голос справа, – как скот на убой гонят. Что, штрафники – значит, не люди?
– Там, ребята, впереди враг. У него пулемёты, миномёты. Но там впереди – столица! Мужики, это же Москва! Как вы не поймёте, немец в Москве! Нас привели сюда, дали оружие, показали врага. Как его убить – уже нам изворачиваться. А вы как думали, вам немцев голых и безоружных подведут? Нет, ребята. Так не бывает. Всегда так: он там, там пулемёты, пушки, танки, миномёты. А нам надо его одолеть. И не важно, штрафник ты, махра рядовая или мазута за скорлупой – всем идти через огонь. Всем и всегда – через огонь. По-другому не бывает.
Бойцы притихли. Я увидел ротного и политрука. Оба, с ППШ за плечами, шли, переговариваясь. Двое с большими термосами семенили следом. К ним потянулась очередь с кружками, котелками, крышками котелков. Спирт! Я пить не стал, свои сто грамм налил во фляжку, закрыл, повесил на пояс. А люди пили. И правильно – немного отпустит. Сворачиваемость крови не важна, когда от страха руки-ноги судорогой сводит.
Ротный заряжал ракетницу. Началось!
– И ещё, браты, если вдруг окажетесь на зелёной лужайке, не пугайтесь и идите на свет. Вы уже мертвы, вы уже в раю. Мы все уже давно мертвы, осталось только несколько фрицев загнать на пару метров под асфальт. Смертники, вернём долг Отечеству!
Я встал, поправил обмундирование, чтобы ничего не тёрло, не мешало. Рот внезапно пересох, сердце бешено колотилось в горле. Краем глаза я смотрел на ротного. Когда он поднял руку с ракетницей и начал разевать рот, я побежал вперёд, зажав свой мешок левой рукой.
Пусть думают, что я безумец. Или отчаянный храбрец. Мной же руководил точный расчёт. Пока немецкие пулемётчики меня, всего белого, заметят, пока наведут стволы, пока потупят, сколько я успею пробежать на пятой скорости в полный рост? А у немцев ещё есть такой подлый приём – они в первую волну наступающих не стреляют, заманивая. Долбят вторую волну, укладывают таким образом всех мордами в снег и добивают миномётами и на отходе. Воспользуемся их шаблонностью.
Над моей головой просвистели снаряды, разорвались на стороне немцев. Ого! У нас артподготовка даже есть! Правда, следующая партия снарядов не разорвалась. И две последующие. Только чад поднимался. Дымовые! Зер гуд!
Я уже начал задыхаться, когда вокруг меня засвистели пули. Стреляли сзади! Вот суки! Одна пуля ударила в броник. Кубарем ушёл влево, мешок из рук выпустил, дальше бежал уже заячьими петлями и перекатами. Мешок хвостом волочился сзади на верёвке.
Ожил танк. Из башни и из-под днища засверкали вспышки пулемётных очередей. Хорошо, не в меня. Вот почему башня была отвёрнута – там немцы засели. Ну, что ж, разумно. Мы тоже так делали.
Упав в очередной раз, перекатился в воронку, подобрал заиндевевшую каску. Сев на дно воронки, огляделся. Я пробежал метров сто, штрафники сильно отстали. Ломаной цепью баранов пёрли напролом. Лишь несколько человек, подобно мне, зайчатили. Пулемёты собирали свой кровавый урожай.
Быстро постучав каской о кирпич, выбил сор, напялил белый чехол, затянул, надел на голову поверх подшлемника, затянул под подбородком. Вышвырнул мешок, выкатился следом сам, вскочил, побежал, волоча винтовку за ремень по земле. Всё одно она балласт. Чемодан без ручки – и толку нет, и выбросить нельзя.
Я уже сравнялся с танком, пробежал две трети нейтралки, только танк был по правую руку. Мне казалось, что я уже полчаса бегу, но я знал, что это иллюзия. Лишь несколько минут. И тут ожили немецкие позиции. Загремели «сенокосилки» МГ-34, захлопали миномёты. И по мне тоже. Нырнул в небольшую воронку, вжался в самый низ. Пули рвали мёрзлую землю вокруг, пара близких разрывов швырнула на меня комья земли и битый кирпич.
Оглянулся. Рота залегла. А вот почему немец «заговорил» – первые метров восемьдесят рота наступала в низинке, видимая только из танка. Но тут у них уже всё давно пристреляно. Рота подавлена быстро и надёжно. Всё, наступления не будет. Цепь пыталась подняться пару раз, но люди тут же скашивались пулемётами, как косой. Прямо в цепи рвались мины. Хреново!
Танк был совсем рядом со мной. Я даже слышал крики на немецком сквозь грохот пулемётов. Странный танк. Здоровый! Длинный, трёхбашенный. Верхняя большая башня с короткой пушкой-окурком развернута назад и поливает огнём залёгшую роту. Две маленьких пулемётных башни могли стрелять только вперёд, поэтому молчали. Хорошо хоть из пушки не долбит. Под танком и перед ним, точнее, за его кормой, вырыты окопы, мелькают побеленные малярной кистью каски немцев. Откинулся верхний люк, высунулась голова в фуражке и женском пуховом платке. Он оглядел залёгшую роту, поднёс к лицу трубку и начал кричать туда. Корректировщик!
У меня скулы свело судорогой от злости. Старшина, … …. …! У меня такая позиция! Если бы была нормальная винтовка! Пистолетом тут не возьмёшь. Вернусь, порву! Из-за этого раздолбая сейчас народ из миномётов порвут!
Вокруг меня опять начали рассерженными шмелями пролетать пули, звонко вонзаясь в землю. Что это вдруг? Я же не светился. Кот! Ящерицей, из ямы в яму, от кочки к кучке, пробирался сюда. Бросал на меня быстрые взгляды. Явно ко мне собрался. Э-э, дорогой, тут мы вдвоём не уместимся!
Неподалёку была отличная позиция – огромная, глубокая воронка, почти накрытая корнями вывороченного старого толстого тополя. Как я её сразу не увидел? Я вышвырнул мешок повыше в сторону танка, сам метнулся к воронке, кубарем прокатившись по открытому месту, нырнул в корни. Через несколько секунд рядом на пузе съехал Кот.
– Ты что припёрся?
– Я думал, ты к немцам сбёг! – он задыхался, но глаза сияли. Сияние глаз кота – зрелище необычное.
– Кот, тебя мама в детстве на бетонный пол головой не роняла?
Он отрицательно покрутил головой, глубоко дыша, чуть перекатился глубже. Я подтянул за верёвку мешок. Обидно – мешок был несколько раз пробит пулями. Полушубок жалко.
– Постой-ка, а я-то всё думаю, приставят за мной надзирателя или нет? И кого? А вот и надзиратель!
Кот попытался откатиться, но я был быстрее. Ох, и ловкий парень! Из четырёх моих ударов только один прошёл, и то – вскользь. Я воспользовался своим преимуществом в весе и габаритах, зажал его, как медведь нашкодившего котёнка. Надломил, придушил, добивать не стал. Полузадушенный Кот смотрел на меня отчаянно-яростными глазами, но не мог ни пошевелиться, ни вздохнуть.
– Так это ты мне в спину стрелял, кошка драная! Что же вы дебилы такие! Не пойду я к немцу живым! Смотри!
Я отпустил его, поднял руку и показал потайной карман с Ф-1.
– Видишь, гранату эту не достать. Чеку сдёрнуть – немцам от меня только набор для холодца достанется. Не дамся я им живым, что вы не поймёте никак! Одна у меня Родина! Одна! И она не продаётся!
Кот, вцепившись в своё горло обеими руками, скрючившись, кашлял.
– Как вы достали, чекисты грёбаные! Чурбаны стоеросовые. Вроде нормальные мужики, но временами – кретины! Сиди здесь и носа не высовывай. Лёжку засветишь – мину за шиворот получишь.
Я забрал его винтовку, отряхнул, открыл затвор, дунул, протёр, дослал патрон. Чуть высунулся в нашу сторону, выбрал кочку шагах в тридцати, прицелился, выстрелил. Попал! Нормально.
– Сиди тише мыши! – ещё раз сказал я ему, выкатился из воронки на свою прежнюю позицию. Отсюда было хорошо всё видно. Распластанные по земле цепи роты, терзаемые миномётами и пулемётами, не подавали признаков жизни. Люк на башне тоже был закрыт. Каски немцев уже не мелькали вокруг танка, а уже уверенно торчали над щебнем. Зубоскалят. Унял сильное желание стрелять в эти скалящиеся морды. Надо ждать этого пидорга в платке и фуражке.
Поелозив, устроился поудобнее. Приготовился ждать.
– У-у-а-а-а! – прокатилось по полю боя. Охренеть! Они опять в атаку собрались!
А вот и немец. Выскочил из танка, как чёртик из табакерки. А я тебя уже жду! Пуля расколола трубку телефона, расплескала мозги, фуражка подлетела и упала за танк. Время для меня замерло. Четыре патрона в магазине. Меньше ста метров. Мосинка – очень точное оружие. Стендовая стрельба. Биатлон. Четыре патрона в магазине – четыре дырки в белённых известью касках. Всё! Перезарядить не успею. Бежать!
Когда я свалился на дно воронки под ствол тополя, Кот смотрел на меня огромными глазами.
– Что?
Он кивнул подбородком на меня. Я осмотрел себя – мама родная! На моей одежде места живого нет: масккостюм изорван, клочья ваты торчат из прорех, бронепластины чернеют через брезент, как ножом рассеченный. Сам не веря, ощупал себя. Только царапины. Выдохнул облегчённо.
– Тьфу на тебя, кошка драная, напугал. Иди, дежурь! Посматривай, но не высовывайся! Они нас попробуют минами накрыть, а потом группу выслать.
– Откуда ты знаешь?
– Я бы так сделал. Ты хвост далеко не высовывай – оторвёт.
И правда, вокруг завыло, стали рваться мины. Страшно, мля! Мина – подлая штука: падает отвесно, осколков даёт море! Одним утешал себя – пока по мне долбят, по ребятам не могут.
Налёт был не долгим, но яростным. Мы остались живы лишь благодаря тополю – под ним укрылись. Выглянули оба – лунный пейзаж вокруг. В воронке, откуда я стрелял по танку, не менее трёх новых кратеров. Кот толкнул меня, что-то сказал, но уши как ватой забиты. Посмотрел, куда он указывал. Тополь был изжёван капитально. Похоже, одна из мин рванула прямо над нашими головами.
А это что за явление Христа народу? По нейтралке брёл, спотыкаясь, набычившийся огромный красноармеец. Глаза его были зажмурены, кулаки сжаты, губы закушены. Оружия нет, а прёт упрямо, как бульдозер. Пули у его ног выбивали комки льда, поднимали фонтанчики снега, а он шёл и шёл.
Мы оба, и я, и Кот, в оцепенении смотрели на этого контуженого. Вокруг него проносились сотни пуль, тысячи осколков – а на нём ни царапины!
– Кот, достань его! Не надо на меня так смотреть, я тебе в спину не стрелял. Откупайся! Достань его! Вон в ту яму его вали!
Кот побледнел, зажмурился, задышал глубоко и часто, как перед прыжком в воду.
– Стоять! Я передумал! – я хлопнул его по плечу, осаживая его на дно воронки, а сам выкатился наверх, реактивной торпедой полетел на этого быка, приёмом из американского футбола снёс его с ног и вместе с ним оказался как раз в той самой яме.
Как ни удивительно, я опять был жив и относительно цел. Даже фляжка уцелела. Бык не подавал признаков жизни – сильно я его приложил. Разжал ему рот, влил туда спирта. Ребёнок! Теперь стало видно, что этот здоровяк совсем юн – бритва ещё ни разу не скоблила детский пушок под носом. Парень закашлялся, задыхаясь.
– Что?
– Мне нельзя! – прокашлял он.
– Что нельзя?
– Пить нельзя спиртного!
– Не пей! Тебя как звать?
– Прохор я. Бугаёв.
В натуре бык. Бугай.
– Ты куда шёл-то, Прохор?
– Туда. Сказали идти, я и шёл.
– А оружие твоё где?
– Мне нельзя.
– Чего нельзя?
– Оружие в руки брать. Бог запретил.
– А помирать не запретил?
Парень смотрел на меня глазами праведника, встретившего блудницу.
– Нет, Прохор, ты не бык. Ты – тюлень! Или олень! Придурок! Долбоёж! Кто тебя научил так Бога-то понимать? Секта самоубийцы пятого дня Иеговы?
Конечно, я не удостоился ответа.
– Ну, дошёл бы ты до немцев, что бы дальше делал? Убивать их стал бы?
Он отшатнулся, как от прокажённого. Мля, хоть плачь! Что за день-то такой! Долбоёж на долбоёже!
– Смотри, – я достал, показал ему свой крест. – Мне Бог сказал, что я должен бороться с демонами и бесами в тех окопах. И жизнь мою он уже не раз здесь удерживал, от неминуемой смерти спасал…
Парень усмехнулся.
– Да кто же тебе так набекрень мозги поставил? Толстовцы? Буддисты? Какие ушлёпки это замутили? Непротивление злу? Клуб предателей-самоубийц, гля!
Я схватил его за голову, заглянул прямо в глаза, легко соскочил в «ярость», попытался повлиять на его волю. Парень не сопротивлялся, я весь растворился в его глазах, он принял меня, его сознание, молодое, податливое, не отторгало моего агрессивного сознания.
– Ты веришь мне? – спросил я его нужным голосом.
– Да, – спокойно ответил он.
– Они враги. Ты веришь мне? Их надо убивать!
Он оттолкнул меня. Контакт оборвался. Не вышло. Слишком крепко в нём сидела эта установка. Не сломать. В принципе, сломать можно, но я сломаю и этого парня. Я овладел лишь азами этого умения, не справиться.
– Что же делать-то с тобой, телёнок? Ты откуда родом?
Он назвал. Поняв, что мне это ничего не сказало, добавил, что это в Сибири.
– А, мамин сибиряк. И годов тебе сколько?
– Восемнадцать.
– А если честно?
– Шестнадцать.
– А совсем честно, как перед исповедником?
– Пятнадцать будет в мае.
– Охренеть! Чем же тебя, телёнка, кормили, что ты так вымахал? Почему в армии оказался? Призыву не подлежишь, добровольцами с такими моральными установками не идут.
– Брата старшого призвали. А у него семеро по лавкам. Отец занемог, слёг, мать старая уже. Отец мне и сказал: «Иди, мри!» Я оружие брать отказывался. Меня расстреляли, я не умер. Сюда прислали.
Гля, хоть плачь! Как побеждать-то с таким народом? Жукова упрекать будут за большие потери, а они на войну идут не для победы, не защищать, а умирать! На пулемёты даже не с кулаками, а вообще ни с чем! Как? Что бы он там с немцами делал? В дёсны целовал?
– Что умеешь?
– Читать, писать, считать, трактор водить и чинить, моторы разные, за скотиной ухаживать, лечить.
– Как лечить?
– Вот так, – он положил мне руки не предплечье, где пуля оставила царапину и… заживил.
Вот тут я конкретно выпал в осадок. Рот разинул, как дурачок, и сел на задницу.
– Если я отниму хоть одну душу, Боженька заберёт мой дар.
Решение пришло мгновенно. Конечно, какое ещё может ещё решение – он же санинструктор! Зачем ему оружие? Мы все его беречь будем как зеницу ока.
– А как же тебя расстреляли? Ты себя излечил?
– Нет, матушка заговорила. Не возьмёт меня ни хладный металл, ни огненный.
– Поэтому по тебе не попадали?
Он пожал плечами. И как мне быть? Что это – магия? Промысел Божий? А моя «ярость»? Что это? Адреналиновый взрыв или дар? Со стороны тоже магией выглядит. И это внушение, которым я почти не владею, но оно же есть!
– Слушай, Прохор. Не надо тебе туда идти. Не нужны тебе немцы. Там, на поле, браты наши гибнут, кровью истекают. Раненым надо помочь, с поля боя вынести. Вот тебе что нужно делать, Прохор. Ты меня понимаешь?
– А ты и есть тот самый Медведь, о котором все говорят?
– Не верь никому, Прохор. Я Кузьмин Виктор Иванович. После боя я тебя найду. Иди, Божье дитя, иди. Отнимать жизнь и стоять насмерть – мой удел, не твой.
Он положил мне одну руку на лоб, другую на затылок, задумался-прислушался, кивнул, встал. А голова моя болеть перестала.
– Спасибо тебе, Прохор.
– Вам спасибо, Виктор Иваныч.
И он пошёл. Спокойно, как по парку, а не по перепаханной и пропитанной кровью нейтралке. Бессильные пули злобно проносились мимо него. Я ещё минуту сидел в прострации, пока взгляд мой не упал на клубок синих шлангов. Что за шланги? Откуда? Ё-ё-о! Это же кишки. Переход между чем-то возвышенным, чем веяло от Прохора, в самую помойку войны был так резок, что меня чуть не вырвало. Если бы не пустой со вчерашнего вечера желудок – вырвало бы.
Потом я увидел, что нижняя часть этого тела была вне воронки. И это тело было обуто в подкованные сапоги с короткими голенищами (ага! это немец!), а за голенищем торчала «колотушка». Граната! Тут же горы трупов! У всех же, до перехода в состояние льда, было оружие, боеприпасы, хавчик! Нет! Хавчик – нет! Тихо-тихо, упокойся, требуха! Не буду я у них еду искать. А вот оружие найти надо!
Пока доставал гранату и шарил по обледеневшим карманам, чуть не пристрелили. Зато нашёл зажигалку и портсигар. Понюхал сигареты – табаком пахнут, не трупом. С удовольствием покурил, лёжа на спине в яме. Пока курил, пулемётчик нашёл более интересные мишени, и я перебрался к Коту, под тополь.
Кот как завис, так и тормозил. То есть был в полной прострации. Глоток спирта и сигарета немного привели его в чувство.
– Ты чего такой потерянный, Кошара?
– Как вы это делаете?
– Что именно?
– Всё это… Вас должны были убить сто раз, а вы – вот…
Я пожал плечами, выглянул.
– Кот, ты смотри, по нашу душу охотники ползут. Вовремя я гранату нашёл.
– Может, мёртвыми притворимся?
– В ножи их хочешь взять? Это вряд ли. Они сначала гранату кидают, а потом спрашивают, есть ли кто живой.
Кот промолчал.
– Слышь, Кошкодральник, ты хорошо стреляешь?
– Угу.
– Не угу, а так точно. Отползаем туда. Я кидаю гранату, ты достреливаешь выживших. Потом ныряем опять под корень. Я думаю, мы их сильно разозлим. А когда они злятся, они мины раскидывают очень щедро. Я понятно объясняю?
– Так точно.
– Давай!
Граната легла точно меж двумя ползущими немцами. Один её схватил, хотел отбросить, но я-то кидал с задержкой. Граната взорвалась у него в руке. Тут же бухнул над ухом Кот. И ещё. Я уже змеёй полз в воронку, под корень. Следом вполз Кот. Оба постарались как можно компактнее разместить руки-ноги.
Продолбили нас в этот раз основательно. Долго, упорно и нудно. Страшно, аж кипяток подкатывал к выходу. Держал руками, чтобы не опозориться.
– Кот, погляди – я живой? – сказал я, когда взрываться перестало, но сам себя не слышал. Кот смотрел в одну точку мёртвыми глазами. Убило? Нет, живой, дышит. Контужен.
Всё, лимит везения на сегодня исчерпан, сидим, не отсвечиваем. Меня и самого контузило нехило. Спасибо тополю, опять спас нас. А ведь терпеть не мог этого дерева, тополя бесполезным считал.
Сколько времени мы так провалялись без движения, кто его знает? У Кота часов не было, у меня тоже. Мне на часы не везёт – больше одного боя не живут. Наружу не выглядывали, по интенсивности стрельбы не догадаешься – оглохли напрочь. Кстати, а как это они нас так лихо молотили менее чем в сотне метров от своих? Не боялись зацепить позиции у захваченного у нас танка?
Правду говорят, любопытство погубит. Последний этот вопрос мучил меня, мучил, да и вылез я оглядеться. А снаружи уже темно. Я подумал, что это у меня в глазах потемнело, а потом увидел всполох осветительной ракеты и бегущие от неё в безумии изломанные тени. Ночь! Уже ночь! Мы с Котом или спали, или в отключке провалялись. А Кот хоть живой? Почти. Дал ему волшебной мёртвой воды – спирта. Чуть оклемался. И как заорёт! Я навалился на него, рот ему закрыл, показал прижатый к губам палец. Контузило парня. Сурдопереводом, то есть жестами приказал ему сидеть здесь, сам пополз по лунному пейзажу в сторону танка. Мой вымазанный, изорванный маскхалат меня неплохо скрывал, тем более что шёл лёгкий снежок.
Ага, сволочи! Своих зацепили! Или это наши? Вокруг танка был такой же лунный вид. Немцев не видать. Есть! Верхний люк выгнут, закрыт не плотно, дым оттуда сочится, а сквозь смотровые щели свет изнутри пробивается. В танке, получается, немцы есть. А вокруг? А вокруг – тишина. Или это только для меня тишина? Нет, снег и щебень под моими руками скрипят, значит, я слышу!
Видимо, нас с Котом враг принял за прорыв, за передовой отряд, вот и промолотили так основательно, накрыв даже танк. Хотя что ему, толстокожему, мины сделают? Поцарапают? Гусянка у него и так по земле раскатана.
Падал снежок, морозило, немцы попрятались. Или нет? Говорят, у них с дисциплиной строго. Подобрал кусок стали – оперение мины, кинул в сторону танка. Железка негромко плюхнулась на землю. Часовой подал голос, что-то спросил. Правда дисциплина. Он сидел в окопе под танком, что-то скрипнуло, произошёл короткий диалог. Блин, надо учить немецкий.
Я откинулся на спину, открыл рот. Снежинки падали на лицо. Хорошо. Холода уже не чувствую. Наверное, это плохо. Что дальше делать? Назад, к своим отходить? А утром опять с самого начала сюда бежать? Уже не получится так ловко – сильно мне досталось сегодня. И танк этот, как волнорез, стоит посреди. Стальной дот, гля! Не видел я у штрафников ни пушек, ни пэтээров, даже гранат не дали. Погибнут все прямо на этом пятачке! Не за медный грошик.
Я аж сел. Блин! Я-то уже здесь! И похоже, враг обо мне пока не знает. А уж танки уничтожать – прямая моя профессия в этом мире. Граната! Нужна граната! Не с пистолетиком же штурмовать танк! Так, ту гранату я нашёл там. Оттуда и начнём поиск оружия. Я пополз, тыкаясь в каждый подходящий по габаритам бугорок.
– Стой! Кто идёт? – хриплый окрик подействовал на меня как ведро кипятка. Чуть не вскочил, вопя.
– А ты кто? – спросил я в ответ.
– Ща гранату кину!
– Я те кину! Что, не слышишь, свои? Кузьмин я.
– Иваныч! – хриплый голос явно обрадовался. – Прохор, я же говорил, живой он!
– Ваня? Прохор? Вы как тут?
Я скатился в ту самую воронку, где мы беседовали с Прохором. Парень мне и рассказал, как нашёл Ивана с перебитыми ногами, потащил его в тыл, а он упирался, ко мне, Кузьмину, рвался.
– Прохор, ты и так можешь? – удивлённо спросил я, при изменчивом свете ракеты разглядывая измочаленные на бёдрах штанины Ивана. Парень лишь кивнул. Он был в полуобморочном состоянии, клевал носом. Я его уложил на бок, Прохор сразу уснул.
– Иваныч, ты не представляешь, ходит этот детина по полю боя в полный рост, хватает раненых по двое-трое за раз и тащит в тыл. Ни одна пуля его не берёт. Я его умолял, как узнал, что он тебя видел. Я сразу за тобой бежал, отстал, потом мне пулемёт по ногам долбанул. Как ломом пробил. Кровищи! Перевязался, а она не перестаёт. Если бы не Прохор, помер бы давно. Ты бы знал, как я ему обязан! Как он меня залечил – просто чудо! Руки положил, горячо стало, как утюгом прижёг. Я сознание потерял, а как очнулся, глянул – только шрамы и остались. Прохор говорит, хорошо, что пули навылет прошли.
– Ваня, не тренди, башка и так болит. Где граната?
– Какая граната?
– Ты сказал, гранату кинешь.
– Так пугал я! Нет гранаты. И ружья нет. Нож только остался.
– Я слышал, ножевым боем владеешь?
– Дед научил. И другим ухваткам. Он пластуном был, пока ногу не отрезали.
– Судьба, видать, у вас такая, в ноги приходит. Гранаты нужны. Танк этот надо грохнуть, не даст он нам житья. Полезли искать.
– Где искать-то?
– Везде. Я вот тут – видишь ноги? – одну нашёл.
Иван отшатнулся резко от трупа. Он его, оказывается, за кочку принял, голову прикладывал. Растолкали Прохора, но ничего вразумительного добиться от него не смогли – только буробил что-то, не просыпаясь.
– А, нафиг, полезли!
Ползали очень долго, но самое обидное – безрезультатно. Нашли несколько десятков разнокалиберных патронов, два штыка от трёхлинеек, пару дырявых фляг.
Приползли к Коту. У него от ушей за шиворот пробежали две чёрные полоски. Слышал он плохо, приходилось громко шептать в самое ухо, даже сидя шатался, как пьяный. Говорить вообще не мог, мычал только. Да, контузия – это не бочонок мёда, штука плохая. Я махнул на него рукой и отправил к Прохору, но он вцепился в мой изодранный рукав, достал другой рукой нож, виртуозно стал крутить его, смотря на меня умоляющими глазами, как пёс, выпрашивающий шоколадку.
– А, полтора всё лучше, чем один, – махнул я рукой. Кот расцвёл, сграбастал ещё и штык. Иван тоже взял штык. Я им тихим шёпотом, а для Кота ещё и сурдопереводом жестами обрисовал план нападения на танк. Гранат нет – будем брать в ножи. Поставим танк на перо!