Многое мы выражаем без слов или читаем между строк. Этому я научился, когда стал родителем-одиночкой. Я никогда не считал планирование и полноценно проведенное вместе время универсальным решением всех родительских проблем. Самые теплые воспоминания, связанные с воспитанием детей, – это те случайные моменты, когда мы просто были рядом. Помню, как мы остановились погулять в парке неподалеку от нашего дома в Норт-Стар. Я был за рулем своего открытого «Корвета», и Хантер, мой четырехлетний сын, ехал у меня на коленях. Прежде чем подхватить его и пойти к качелям, я сказал ему, как и сотни раз прежде, без особой причины: «Я люблю тебя, малыш».
Хантер посмотрел прямо на меня, поднял руки и широко развел их: «Я люблю тебя больше всего на свете, папа».
В тот момент мы были вместе, и это было выражением не только любви и уважения друг к другу. Дети подражают взрослым, которых они видят, и имитируют их поведение. Семейные ценности нужны им как воздух. Как любит говорить моя мама: «Дети обычно становятся такими, какими ты хочешь их видеть».
Еще одно яркое воспоминание связано у меня с Хантом. Это произошло примерно пару лет спустя. Однажды, когда мы гуляли, я спросил его: «Итак, Хантер, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?»
«Хочу быть важным». Я знал, о чем он говорит.
Когда осенью 1961 года началась моя учеба в Делавэрском университете и нужно было выбрать специализацию, я выбрал особенно интересовавшие меня предметы: политологию и историю. И я планировал продолжить учебу в школе права. Эта идея пришла мне в голову весной 1960 года в библиотеке Академии Арчмер. В тот год Джон Кеннеди был молодым сенатором от Массачусетса и собирался выдвигать свою кандидатуру на пост президента от Демократической партии. В случае успеха он стал бы первым президентом-католиком со времен Эла Смита, и хотя многие говорили, что американцы никогда не выберут католика, Кеннеди это не смущало. «Я отказываюсь верить, что в тот день, когда я принял крещение, я утратил право стать президентом», – публично заявил он в своем обращении незадолго до своей решительной победы в праймериз в Западной Вирджинии. Моя мать, ирландка по происхождению, была потрясена.
Вряд ли у Кеннеди и Байденов было много общего. Отец Кеннеди был одним из богатейших и известнейших людей в стране. Я видел фотографии. Я знал, что Хайаннис-порт не похож на Мейфилд. Сенатор Кеннеди симпатичен мне вне зависимости от своего богатства. Моя семья никогда не верила, что усердный труд ведет к обеспеченной жизни. Мы всегда скептично относились к старой кальвинистской идее, что благочестие вознаграждается земными благами.
Но очаровали меня не харизма и уверенность Кеннеди, и не его прекрасная жена и идеальные дети. Все это казалось естественным. И также не его молодость или энергия. И даже не новизна его идей. На самом деле в инаугурационной речи 1961 года меня поразила не столько эта новизна, сколько то, что его идеи были созвучны с уроками в школах Святого Павла, Святого Розария и Арчмере, и, в особенности, у меня дома. Кеннеди напомнил нам, что благие дела на земле следует творить потому, что это наш долг: «С чистой совестью, нашим единственным несомненным вознаграждением после окончательного суда истории над нашими поступками, – сказал он на закрытии церемонии в тот день, – пойдем вперед, направляя любимую страну, прося Его благословения и Его помощи, но зная, что здесь, на земле, дело Божие поистине должно быть нашим делом».
Его слова стали лишь открытым подтверждением того, что я узнавал по мере взросления: наивысшие наши ценности – равенство, справедливость, истинное правосудие – мы защищали ради себя, а не ради Бога. Я уверен, что для меня, как и для многих людей моего поколения, президент Кеннеди напомнил, что наш долг состоит в том, чтобы сделать мир лучше. И это было нечто, о чем я уже задумывался.
В старших классах, как и у всех подростков, у меня в голове крутились пара фантазий в стиле Уолтера Митти[7]. Одной из них была мечта стать профессиональным футболистом. Другая – заслужить общественное признание, вершить великие дела и войти в историю, сделав что-то хорошее. Нужно было еще постараться, чтобы понять, какая из них была более несуразной. Когда я перешел в старшую школу, я весил 140 фунтов[8], а политические связи моей семьи не распространялись даже на местный школьный совет.
Но эти отрезвляющие факты не охладили моего юношеского пыла. Во время самостоятельных занятий ближе к концу третьего года обучения в Арчмере я пошел в библиотеку, достал «Справочник Конгресса» и начал просматривать биографии. Я хотел знать, кем были эти мужчины и женщины, которые попали в Вашингтон. Как им это удалось? Мне бросилось в глаза то, что в большинстве своем это были выходцы из зажиточных семей с положением в обществе. Те же, кто проложил дорогу самостоятельно, в основном были юристами. Это и определило мой курс.
Вероятно, в первый год учебы в колледже я слишком увлекался футболом и знакомствами с девушками, которых вокруг было много. После суровых условий Арчмера в колледже было легче. В любом случае я не выделялся на фоне других. Когда появились мои оценки за первый семестр, отец и мать сказали, что я не буду участвовать весной в футбольных соревнованиях. Отец не хотел, чтобы я провалил учебу: «Помни, Джоуи, ты должен вести себя как студент. Никто не сможет отобрать у тебя твою степень». Однажды отец зашел в мою комнату в общежитии и увидел, что, надев бейсболку, я развалился на кровати. В комнате был беспорядок, и повсюду валялись украденные дорожные знаки. Ни одного открытого учебника видно не было. «Так вот, значит, – покачав головой, произнес он, – что такое “колледж”».