__________________________________________________________________-
Сегодня у меня особенный день. Меня выписывают из больницы. Лида заберёт меня, и у меня начнётся другая, новая жизнь. Она забирает меня к себе насовсем, мне радостно и тревожно. Радостно от того, что теперь у меня будет близкий и родной человек, а страшно, потому что я не знаю, что ждёт меня впереди…
Вот и последний осмотр. Главврач желает мне всего хорошего, а Аня и Вера ведут вниз на выписку. Медсёстры прощаются со мной и тоже желают крепкого здоровья, успехов в учёбе… За эти два месяца они стали мне почти родными, поэтому я не хочу портить им настроение и стараюсь выглядеть весёлой и счастливой.
Лида сажает меня в машину, и я набиваю себе ещё одну шишку. Я всегда ударяюсь обо что-то, как бы хорошо она за мной не смотрела. Врач даёт ей несколько последних инструкций, потом она пристёгивает мой ремень безопасности, и мы отъезжаем от больницы. Она молчит, и я молчу – трудно начать разговор, тем более, я не знаю, как мне теперь к ней обращаться. Тётя Лида? Но ведь она меня в дочки взяла… значит, мама?..
– А как мне теперь тебя называть? – наконец спрашиваю я её.
– Как тебе удобнее, – волнуясь, отвечает она, – хочешь мамой… а хочешь, по имени.
– Я по имени буду… а какая ты?
– Я небольшого роста, у меня светлые прямые волосы до плеч, карие глаза… – она описывает себя во всех подробностях, и скоро я начинаю её «видеть»… Может, она и хорошая, но совсем не похожа на молодую рыжеволосую мою маму, мамочку…
Её портрет висел у нас в комнате на самом видном месте, и я часто смотрела на него, стараясь запомнить и понять, какая была она.
Мы с папой часто говорили о ней, и, конечно же, я помнила её добрые руки, которые стирали мои платья, убирали мои игрушки, поправляли по ночам одеяло. Я помнила и её глаза. После её смерти, когда мне начинало казаться, что я забываю её образ, я залезала на стол, снимала фотографию и долго изучала её, целуя и гладя.
Она была учительницей начальных классов, её любили в школе и во дворе, и после её смерти вся их любовь перешла ко мне, я стала как будто бы продолжением её самой. У меня были такие же серые глаза, такой же маленький вздернутый носик, и копна огненно-рыжих волос тоже досталась мне от неё.
– Интересно, какая я сейчас? – Я начинаю трогать свои волосы, лоб, лицо, нащупываю редкие мелкие шрамы. Врачи обещают, что они пройдут, но скоро ли?
– Лида, а у меня лицо сильно изуродовано?
– Нет, что ты?! У тебя всё хорошо, ты очень красивая, – успокаивает Лида. – Я думаю, пройдет год-два, и даже шрамов не будет заметно…
– Лида, а я когда-нибудь буду видеть? – задаю я свой главный вопрос.
– Врач рассказал тебе всю твою историю? – спрашивает она.
– Рассказал, – грустно говорю я. – Если бы меня сразу прооперировали, возможно, зрение удалось бы сохранить, а теперь поможет только пересадка, а это дорого.
– Для меня эта сумма, конечно, неподъёмная, – честно признаётся Лида, – но мы будем искать другие пути. Я обзвоню детские фонды, попробуем попасть на какую-нибудь передачу. Люди отзовутся, и Бог нам поможет, я уверена!
Через час мы приезжаем на моё новое место жительства. В Лидину квартиру. Если бы я была обычной девочкой, я бы начала бегать и рассматривать всё вокруг, но теперь, сделав только три шага по стеночке, я бьюсь головой обо что-то и возвращаюсь на место.
– А сколько у тебя комнат? – кричу я в темноту.
– Две! – отзывается Лида. У неё там что-то скворчит на шковородке, и она не может сразу подойти.
Две комнаты! Именно такую квартиру мы хотели с папой. Мы мечтали, чтобы она была светлая, с большими окнами и просторным балконом. Хотели, чтобы у папы был свой кабинет, а у меня своя комната, и, может быть, даже собака… Папа накопил половину суммы. Он хотел в будущем взять кредит и купить для нас такую квартиру…
– Лида, а у нас сейчас какой месяц? – громко спрашиваю я.
– Апрель! – кричит мне с кухни Лида.
– Это надо же! Апрель… опять апрель… как быстро летит время!
…А он придет и приведет за собой весну,
И рассеет серых туч войска.
А когда мы все посмотрим в глаза его,
На нас из глаз его посмотрит тоска.
(Виктор Цой «Апрель»)
***
Время шло. Ситуация на западе ухудшалась, и это сказывалась на всех. Телевизор стали смотреть всё чаще, смеяться всё реже, посты на страницах в соцсетях становились все серьезнее. Больше следили за новостями, больше экономили деньги. Какая-то странная тревога повисла в воздухе, все ждали приближения грозы, но надеялись что обойдет она нас стороной, что не разгорится это ужасное пламя…
В тот день с уроков нас отпустили пораньше. Обычно мы возвращались домой часа полтора – вместе с Алиской медленно шли от школы до киоска, покупали что-нибудь вкусное, заходили во двор и подолгу сидели на лавочке. Но в этот день всё было не так. Я быстро забежала в раздевалку за курткой и, не подождав Алису, бросилась домой. Я пулей пронеслась мимо киоска, не поздоровалась со львами на входе, не присела на лавку, и, споткнувшись о ступеньку, влетела в подъезд. Обычно из школы я «приползала», но сегодня всё было по-другому. Сегодня я летела, перепрыгивая через одну и даже через две ступеньки.
– Папа, ВОЙНА НАЧАЛАСЬ! – прямо с порога закричала я, и мой школьный портфель с учебниками глухо упал на пол.
У отца был выходной. Он сидел за письменным столом и готовился к урокам, но, услышав мой крик, тут же оставил все свои дела и кинулся ко мне.
– В школе сказали, что война началась, папа! Они там подписали что-то, или не подписали! – Мне было страшно, мне хотелось прижаться к нему, почувствовать себя защищённой. Он, как мог, успокаивал меня: говорил, что всё образуется, что война долго не продлится, и до нас она не дойдет. А я вспоминала страшные картинки из фильмов про войну. Про то, как стреляли, как убивали, про своих героев, про чужой «хайль-гитлер»… Там НАШИХ убивали ЧУЖИЕ фашисты. А здесь, оказывается, война со СВОИМИ… Ужас.
– Гражданская война – самая страшная, – как будто услышал мои мысли папа, – хуже ничего и быть не может, когда свои своих…
– Папа, я боюсь умереть, боюсь войны, боюсь… – вцеплялась я в отца ещё сильнее, а он гладил меня по голове, прижимал к себе.
Пообедать вместе мы не успели. Отцу позвонили из школы – там собирали какое-то экстренное собрание, и он должен был присутствовать. Собирался папа странно. Он ходил по комнате, ерошил волосы, тревожно смотрел в окно.
– Лесь, а ты мою рубашку не видела?
– Так вот же она, около тебя на кресле, – я подала ему рубашку, он надел её и опять замер около окна. Рубашка была мятая, но он не обратил на это внимания. Сегодня мой всегда аккуратный и собранный отец был встревоженным и странным.
– Ухожу, – наконец сообщил он мне, подходя к двери, – а ты куда?
– На улицу. Не могу дома сидеть.
– Из двора ни на шаг, – велел он, уходя. А потом вернулся и опять крепко меня обнял:
– Ты бы поменьше сейчас по улице моталась. Чтоб я тебя не искал.
С каким-то страхом выходила я во двор; мне казалось, что здесь должна быть атмосфера надвигающейся беды, но… на лавочках, как обычно, сидели бабушки, мама Макара развешивала бельё, а сам Макар вместе с Денчиком мчались по двору на велосипедах.
– На лавку приходи в шесть! – крикнул Денчик, резко тормознув около меня, – и скажи всем кого увидишь – собрание будем делать!
***
– Ну и куда приперлись всей гурьбой? – встретила младших сыновей вопросом Дашка. – Опять с уроков сбежали? Вот мы вас тут не видали с вашим озорством!
– Да что ты, мамка, мы озоровать совсем не будем! Война же началась! –закричали наперебой мальчишки. – Мам, купи нам, пожалуйста, пистолеты, а то нас на войну не возьмут! Папка, а мы к Захарке на войну поедем?
– Того раза хватило! До сих пор хребет болит! – отозвался лежащий на матрасе отец.
Старший сын Бессоновых давно переехал в другой город. Там он устраивал митинги, жёг какие-то покрышки, и уговорил-таки отца приехать на «сытное» местечко. Первое время на «митингах» им и вправду было хорошо. Они сразу почувствовали себя здесь как дома. Разбили палатку, застолбили своё место у общего котла. Дети тоже быстро нашли чем заняться – бегали по площади, выкрикивали какие-то революционные лозунги, махали флажками. Так было первую неделю, а потом ситуация резко изменилась. Ночью появились бойцы спецназа, и жестко разогнали всех митингующих.
Получив дубинкой по хребту, отец Бессоновых призадумался, понял, что революционные идеи не для него, собрал всю свою семью и рванул на восток поискать своё счастье среди шахтёров и заводчан.
– А вообще мой Захарка молодец! – вспыхнула вдруг в сердце отца гордость за сына. – Он – идейник! Он ррреволюционер! За пррравду воюет! И если бы ты, Ванька, хоть немножко на него похожим стал, я бы тебя тоже уважать начал! А Захар поднимется, вот увидишь! О нём напишут! О нём заговорят! Да нашей фамилией ещё… улицу назовут…
– И памятник поставят… – пробурчал Ванька, схватил наушники и пулей вылетел за дверь. Отец как всегда превозносил Захара. А ведь Ванька из кожи вон лез, чтобы стать похожим на брата! Он так же дрался напропалую, спуску никому не давал, но отец как будто этого не замечал, и Захар оставался героем, а Ванька – горем семьи…
«На войну, что ли, удрать! Может, хоть так удастся доказать отцу, что я тоже чего-то стою! – Ванька строил всё новые и новые планы. – А что? Это идея! Убежать туда, в самую горячую точку, совершить какой-нибудь подвиг! Вот было бы классно – ведь потом его покажут по всем телеканалам и напечатают в газете вот такими буквами. «Ваня Бессонов – ГЕРОЙ СТРАНЫ». А ещё там будет его фото в красивой военной форме, и он швырнёт эту газету отцу на стол, и потом отец будет бежать за ним и просить о прощении, а он уйдёт такой красивый и гордый дальше воевать…
***
– Олеська! Олеська! А ты уезжать собираешься? – встретили меня вопросом. Все наши высыпали во двор и теперь обсуждали услышанную новость. Все, конечно, были напуганы. Некоторые уже начали паковать чемоданы. Приближающиеся страшные перемены не радовали никого, но для поднятия духа наш Макар заявил, что пусть уезжают все, кто боится, а он-то уж точно никуда не поедет, и готов с автоматом в руках защищать родной дом. Подобное начали выкрикивать и остальные мальчишки. Так, видимо, они пытались скрыть тайный страх…