Счастье ремесла (сборник) - читать онлайн

Плотники о плаху притупили топоры.

Им не вешать, им не плакать – сколотили наскоро.

Сшибли кружки с горьким пивом горожане, школяры.

Толки шли в трактире «Перстень короля Гренадского».

Краснорожие солдаты обнимались с девками,

Хохотали над ужимками бродяги-горбуна,

Городские стражи строже потрясали древками,

Чаще чокались, желая мяса и вина.

Облака и башни были выпуклы и грубы.

Будет чем повеселиться палачу и виселице!

Геральдические львы над воротами дули в трубы.

«Три часа осталось жить – экая бессмыслица!»

Он был смел или беспечен: «И в аду не только черти!

На земле пожили – что же! – попадем на небеса!

Уходи, монах, пожалуйста, не говори о смерти,

Если – экая бессмыслица! – осталось три часа!»

Плотники о плаху притупили топоры.

На ярмарочной площади крикнули глашатаи.

Потянулися солдаты, горожане, школяры,

Женщины, подростки и торговцы бородатые.

Дернули колокола. Приказали расступиться.

Голова тяжелая висела, как свинчатка.

Шел палач, закрытый маской, – чтоб не устыдиться,

Чтобы не испачкаться – в кожаных перчатках.

Посмотрите, молодцы! Поглядите, голубицы!

(Коло-тили, коло-тили в телеса колоколов.)

Душегуб голубоглазый, безбородый – и убийца,

Убегавший из-под стражи, сторожей переколов.

Он был смел или беспечен. Поглядел лишь на небо.

И не слышал, что монах ему твердил об ерунде.

«До свиданья, други!

Может быть, и встретимся когда-нибудь:

Будем жариться у черта на одной сковороде!»

Глухой хрипун, седой молчальник

Из-за коряг следил луну.

Вокруг стоял сухой кустарник,

Жевали совы белену.

И странны, как рога оленьи,

Валялись корни в отдаленье.

На холод озерных зеркал

Туман влачил свои полотна.

Здесь мир первичный возникал

Из глины и куги болотной.

…И, звезд питаясь млечным соком,

Сидел он, молчалив, как окунь.

Как дым, кипели комары

В котле огромной лихорадки.

За косогоры падали миры.

И все здесь было в беспорядке.

Я подошел к огню костра.

– А сколько будет до кордона? —

Глаза лениво и бездонно

Глядели из болотных трав.

Он был божественный язычник

Из глины, выжженной в огне.

Он на коров прикрикнул зычно,

И эхо пело в стороне…

Я подражал «Цыганам» Пушкина

До третьих петухов.

Потом достигла речь кукушкина

Светлевших перьев облаков.

Коровы сбились в теплый ком,

Следя, как звезды потухали.

Шурша шершавым языком,

Они, как матери, вздыхали…

Я спал на вокзале.

Тяжелый мамонт,

Последний,

шел по болотам Сибири.

И камень стоял. И реки упрямо

В звонкие

берега

били.

А шкуры одежд обвисали.

В налушнах

Стрелы торчали. И было слышно:

Мамонт идет по тропам непослушным,

Последний мамонт идет к водопою.

Так отступают эпохи.

Косые,

Налитые кровью и страхом глаза.

Под закосневшим снегом России

Оставив армию,

уходит на Запад.

Но челюсть разорвана криком охоты.

Кинулось племя. В руках волосатых

Свистнули луки, как птицы…

И кто-то

Уже умирал

на топях проклятых.

И вдруг закричал

последний мамонт,

Завыл,

одинокий на всей земле.

Последним криком своим и самым

Угрюмым и долгим

кричал зверь.

Так звал паровоз в ледниковой ночи,

Под топот колес,

неуемно,

грозно…

Мы спали тогда на вокзале тифозном

И там же кончались

при свете свечи.

Когда, туман превозмогая,

Пахнут набухшие ветра,

Земля откроется – нагая,

Слегка бесстыдная с утра.

И город веток и скворешен,

Влюбленный в мокрый окоем,

Вот так же редок и безгрешен

И так же мыслью напоен.

Когда под сферами пустыми

Бог твердь и землю создавал,

Всему давая цвет и имя, —

Свое поставить забывал.

Весь перепачканный и черный

Он шел, со лба откинув прядь,

К земле, еще не нареченной, —

Игру материи смирять.

И насладясь архитектурой,

Неизменяемой уже,

Усталый, под бараньей шкурой

Заснул, как пахарь на меже.

К вечеру лошади на ходулях

Шляются. Сосны дымят медью.

В травах лиловых кузнечик колдует.

И мир поворачивается медленно,

Как деревянное колесо.

Перемежаются длинные спицы.

Вдруг прилетают тяжелые птицы

И улетают за горизонт.

Его безобразная дума сосет,

Что голос был отдан на крик

прокламаций,

Все прочно —

и нечему больше ломаться,

Короче,

что сломано все!

Он мог бы солгать.

Но конец.

Но каюк.

Стихи – только правда, без всякой

поправки.

Он чувствовал несправедливость

отставки,

Что временщики

генералам дают.

Он сердце свое приноравливал к датам,

Не зная сомнений,

не чуя вины.

Он делал себя Неизвестным Солдатом,

Но с правом на памятник после войны.

Он мир этот нянчил.

Он создан был пасть,

Как мост в половодье. Ему было мало

Назначенной меры. И строчки ломала

Стихами замерзшая страсть.

А выстрела ждали. Казалось – судьба.

Но время сметало решетки запретов,

И Сталин уж не улыбался с портретов,

А верил в суровость,

как верят в себя.

Мы трудно учились такому пристрастью,

Что душу сожми,

и увидишь – права!

Поэзия – тот недостаток пространства,

Где только на честность даются права.

Опять Гефест свой круглый щит кует.

Морочат нас текучие измены.

Но мерные мужи уже не ждут Елены,

И время Андромахи настает.

Не женское искомое тепло,

Не ласточками сложенные руки!

Когда на наковальни тяжело

Кладут мечи и близятся разлуки —

Елена – вздор! Ахейцы спят в гробах.

И лишь одно останется от праха,

Как с Гектором прощалась Андромаха

И горечь просыхала на губах.

Отмерено добро и зло

Весами куполов неровных,

О византийское чело,

Полуулыбка губ бескровных!

Не доводом и не мечом

Царьград был выкован и слеплен.

Наивный варвар был прельщен

Его коварным благолепьем.

Не раз искусный богомаз,

Творя на кипарисных досках,

Его от разрушенья спас

Изображеньем ликов плоских.

И где пределы торжеству,

Когда – добытую жар-птицу —

Везли заморскую царицу

В первопрестольную Москву.

Как шлемы были купола.

Они раскачивались в звоне.

Она на сердце берегла,

Как белых ласточек, ладони.

И был уже неоспорим

Закон меча в делах условных…

Полуулыбкой губ бескровных

Она встречала Третий Рим.

А у женщин глаза, как ручьи

запрокинуты в небо…

Они лежат, как забытые вещи

На полях,

полных зеленого хлеба

И убитых женщин.

За тучами летучими,

За горами горбатыми

Плачет Богородица

Над русскими солдатами.

Плачет-заливается за тучкою серой:

«Не служат мне солдаты правдой и верой».

Скажет она слово —

лист золотится;

слезу уронит —

звезда закатится.

Чует осень долгую перелетная птица.

Стояли два солдата на посту придорожном,

ветром покрыты, дождем огорожены.

Ни сухарика в сумке, ни махорки в кисете —

голодно солдатам, холодно им на свете.

Взяла их Богородица за белые —

нет! —

за черные руки;

в рай повела, чтоб не ведали муки.

Привела их к раю, дверь отворила,

хлеба отрезала, щей наварила;

мол, – ешьте, православные, кушайте досы́та,

хватит в раю

живности и жита.

Хватит вам, солдатам, на земле тужити,

не любо ль вам, солдатам, мне послужити.

Съели солдаты хлеба по три пайки.

Жарко стало – скинули «куфайки».

Закурили по толстой.

Огляделись в раю.

Стоит белая хата на самом краю.

И святые угодники меж облаками

пашут райскую ниву быками,

сушат на яблонях звездные сети…

Подумал первый солдат

и ответил:

«Век бы пробыть, Мати, с тобою,

но дума одна не дает покою, —

ну как, Богородица,

пречистая голубица,

бабе одной с пятерыми пробиться! —

Избу подправить, заработать хлеба…

Отпусти ты меня, Пречистая, с неба».

И ответил другой солдат —

Тишка:

«Нам ружьишки – братишки,

Сабли востры – родные сестры.

И не надо, Богородица, не надо мне раю,

когда за родину на Руси помираю».

Не сказала ни слова, пригорюнилась

Пречистая.

И опять дорога.

Опять поле чистое.

Идут солдаты страной непогожею.

И лежит вокруг осень

мокрой рогожею.

Прости мне горькую досаду

И недоверье к чудесам.

За неименьем адресатов

Я изредка тебе писал.

И знал, что широко отверсты

Глаза бессонные твои,

Что разгадала ты притворство

Несуществующей любви.

Но как бы мог в рассветный иней

Идти по наледи шальной,

Когда бы книжной героиней

Ты не таскалася за мной.

И что ни виделось, ни мнилось

Моей кочующей судьбе,

Ты принимала все, как милость,

Не помышляя о себе.

Стоят у околицы женщины

И смотрят в осеннюю стынь.

Из Киевщины в Смоленщину,

Из Гомелыцины на Волынь

Мятутся солдатские тысячи.

Любовь и для них отыщется,

Но горькая, как полынь…

В наградах и ранах —

Штык да сума —

В шинелишке драной

Он входит в дома.

И славная баба

Безоговорочно

Признает хозяином

Запах махорочный.

– Быть может, и мой так по свету

скитается! —

Подумает бедная и запечалится.

…Озябшие птицы кричат на ветле,

Туманы заколобродили.

И мнится солдату: он снова в тепле,

Он – дома, он снова на родине.

Он снова в уютном и теплом

Дому,

где живет постоянство…

А там,

за темными стеклами, —

Неприбранное пространство.

А там,

за темными стеклами, —

Россия

с войною,

с бедою;

И трупы с слепыми глазами,

Залитыми водою;

И мельницы,

как пугала,

Закутанные в рогожи,

И где-то родимый угол,

И дом почти такой же.

И там – почти такой же —

Солдат,

усталый и черный,

Лежит с твоею бабой,

Податливой и покорной…

Я душу с тоски разую.

Закрою покрепче двери,

Чтоб мучить тебя, чужую,

За то, что своей не верю,

За то, что сто лет не бачил,

Какая ты нынче стала,

За то, что холод собачий

И дождь, и вороньи стаи,

И псы цепные брешут,

В ночи чужого чуя,

И реже все,

и реже

Над нами сны кочуют!..

И нет, не бредить снами,

Покуда беды дуют

И вся Россия с нами

Во весь простор бедует!

Как смеют женщину ругать

За то, что грязного солдата

Она к себе пустила в хату,

Дала попить, дала пожрать,

Его согрела и умыла,

И спать с собою положила

Его на мужнину кровать?

Не потому, что ты хорош,

А потому, что сир и жалок,

Она отдаст последний грош

И свой последний полушалок

За синеватый самогон,

Чтоб ты не в такт тоске-баяну

Стонать полы заставил спьяну,

Стуча зубастым сапогом.

О, ей не нужен твой обман,

Когда ты лжешь, напившись вдосыть:

Любви не ждет, писать не просит.

Уже звучат слова команд,

И ветер издали доносит

Лихую песню сквозь туман.

А после, на ночном привале,

Тоску сердечную скрывая,

Бахвалясь перед дураком,

Кисет с дареным табаком

Достанешь ты из шинелюхи

И, рыжеватый ус крутя,

Промолвишь, будто бы шутя:

– Да что там бабы…

Бабы – шлюхи!..

Прости, солдат, мой грубый стих.

Он мне напомнил те минуты,

Когда супротив нас двоих

Ломились немцы на редуты.

И пулемета злая дрожь

Тогда спасала нас от страха,

И ты, на бинт порвав рубаху,

Был не по-здешнему хорош.

И если нас с тобой, солдат,

Потомки будут видеть чище —

Неверность женщине простят,

Но за неблагодарность взыщут.

В колокола не зво́нят на Руси,

И нужно ли звонить в колокола.

Беззвучный Бог живет на небеси,

Ему нужна безмолвная хвала.

А нам понятней варварский Перун,

Чем этот, желторукий и текучий.

Но иногда, бывает, ввечеру,

Мы молимся ему… на всякий случай…

Я вновь покинул Третий Рим,

Где ложь рядилась в ризы дружбы,

Где грубый театральный грим

Скрывать нет поводов и нужды.

А я готов был метров со ста

Лететь, как мошка на огонь,

Как только Каменного моста

Почуял плиты под ногой.

Здесь так живут, презрев терновники

Железных войн и революций —

Уже мужья, уже чиновники,

Уже льстецы и честолюбцы.

А те друзья мои далече,

Узнали тяжесть злой стези,

На крепкие прямые плечи

Судьбу России погрузив.

Прощай, мой Рим! Гудок кричит,

Вправляя даль в железную оправу.

А мы еще придем, чтоб получить

Положенное нам по праву!

Восемь дней возила иудеев

Немчура в песчаные карьеры.

Восемь дней, как в ночь Варфоломея,

Землю рыли и дома горели.

«Слушай, Бог!» – кричали их раввины.

«Слушай, Бог!» – рыдали их вдовицы.

И Господь услышал неповинных —

Спас одно дитя от рук убийцы.

Девочка, растрепанный галчонок,

Бурей исковерканная птаха.

И глаза – не как у всех девчонок —

Полусумасшедшие от страха.

Я обнял несчастного ребенка,

Сел на покосившемся крыльце с ней,

Расчесал ей волосы гребенкой,

Волосы из «Песни Песней».

Девочка! И я ношу и грею

Под личиной грубой и несхожей

Сердце Божьей милостью евреев,

Милости не заслуживших Божьей.

Паек уменьшен был на треть,

Но только начался обстрел,

Я весь запас двухдневный съел,

Чтоб натощак не умереть.

Потом был снова путь без карт,

Без компаса, по облакам.

И таял снег. И шли сквозь март

Остатки нашего полка.

А голод пух в мозгу. Кричал

В кишках.

Тащили пушки на руках.

Был март. И снег чернел, тончал,

Сырел, как сыпь. И трупом пах.

Промерзший, черствый труп хирел

В снегу, оттаяв. И в бреду

Я у него нашел еду:

Пяток заволглых сухарей.

И, приотстав, как пес в углу,

Закрывшись рукавом, сопя,

Оглядываясь, торопясь,

Я ел.

И снова шли сквозь мглу

Остатки нашего полка.

И пушки вязли в колеях. Был март.

И снег хирел и чах,

И на оттаявших ветвях

Сырели облака.

В тот тесный час перед сраженьем

Простуженные голоса

Угрюмым сходством выраженья

Страшны, как мертвые глаза.

И время не переиначишь.

И утешение одно:

Что ты узнаешь и заплачешь,

И что тебе не все равно.

Тарахтят паровозы на потных колесах,

Под поршнями пары затискав.

В деревянном вагоне простоволосая

Муза входит в сны пехотинцев.

И когда посинеет и падает замертво

День за стрелки в пустые карьеры,

Эшелоны выстукивают гекзаметры

И в шинели укутываются Гомеры.