ВТОРЫМ ИМЕНЕМ моей матери было Бешенство. Мы жили вместе, когда я начал слышать.
Я долго просил ее, чтобы она отвела меня к врачу. Она сама засунула мне пальцы в уши. Сказала, что все в порядке и надо быть мужчиной. Маленький мужчина – все равно мужчина. А потом выкрутила мне ухо.
– А врач всадит тебе туда иглу, – услышал я. – Вот тогда будет по-настоящему больно.
Говорят, что правду и удачу можно найти лишь в больших городах, но я очень долго не представлял себе жизни кроме как в Рыкусмыку. А вот мама хотела бы уехать. В Легнице меня пугали длинные ряды огромных каменных зданий. Приезжая туда, я высматривал тех гигантов, что живут внутри них. Вроцлав – где мы бывали редко – состоял для меня из зоопарка, иногда – парка аттракционов, мороженого близ Центрального рынка и кинотеатра со старыми рисованными диснеевскими мультиками. После сеанса я садился в автобус и был рад, что возвращаюсь домой. Именно поэтому я никуда не ездил и на каникулы. Рыкусмыку давал мне все, что было нужно.
Кроме тишины.
На Замковой площади, за автобусной остановкой, находился рыночек, где каждый день продавалось что-то новое. В понедельник – цветы, во вторник – животные, в среду – одежда, в четверг – автомобили, и так до воскресенья, когда торговали контрабандой – цветные зажигалки из Германии, русские электронные игры с волком или подводной лодкой, одежда для рабочих и футболки с Сандрой[1]. Больше всего на свете я мечтал, чтобы у меня был маленький калькулятор, такой округлый и красно-белый, как футбольный мяч. Мама даже дала мне на него деньги, которые я немедленно спустил в автоматах. Калькулятор я нарисовал себе сам, в тетради по математике.
Рынок тогда был очень потрепанным, а хуже всего выглядело здание городской рады, выстроенное после войны. Казалось, что оно разваливается от жалости к судьбе этих каменных зданий, избитых, будто те хулиганы, что с утра до ночи гуляли в «Ратуше». Высоко над лысеющими крышами торчала Стшегомская башня, близ которой стоял наш дом. Мимо бежала Старомейская улица с парикмахерской и магазином игрушек, в ее торце стоял закрытый кинотеатр и дом культуры, где работала мама. Если идти прямо, то скоро можно было выйти из Рыкусмыку на поля, и тогда передо мной открылась бы шапка леса, скрывающая затопленный карьер. Направо гравийная дорога с тополями по обеим сторонам вела в кузнечные мастерские, а поворот в другую сторону приводил в парк с прудом, полным уток с радужными головками. Была там и небольшая игровая площадка – качели из бревен и шин на цепях. Чуть дальше бежала речка, а перед ней, на небольшом холме, стоял скелет бетонного дота, приглашающий поиграть в войну. На другой стороне речушки разрастались новые кварталы. Люди, что там жили, казались столь же чужими, как какие-нибудь варвары, что украшают татуированные лица костями врагов.
Будто бы именно там однажды изнасиловали какую-то женщину, приезжую. Никто не знал, зачем она приехала – сняла комнату на частной квартире и целыми днями крутилась вокруг замка. И кто-то напал на нее, сразу за рекой. Она заявила в полицию, но тут же забрала заявление, утверждая, что все произошло по ее согласию. А потом уехала. Я был совсем маленьким, когда случайно услышал эту историю, а взрослые отказались объяснить мне то, чего я тогда не понимал.
С другой стороны городка располагался еще один парк, побольше размером и менее ухоженный. Там стоял Собор Мира, гордость Рыкусмыку, построенный без единого гвоздя после Тридцатилетней войны, символ примирения между католиками и протестантами. Можно было зайти в соседний дом и попросить пастора, и тот открывал собор и запускал запись, рассказывающую об истории этого места, Бога и Рыкусмыку. Местом игр нам служил разрушенный дом, в котором до войны находилась кофейня. А за забором и улицей были уже только пути железной дороги да артель инвалидов «Инпродус». Я представлял себе, что там производят людей без рук и ног, а потом рассылают их поездами туда, где они нужны.
А еще у нас был замок. Замок был самым главным. Располагался он между рынком и Замковой площадью, на выветренном холме; замок цвета песка, так что он ассоциировался с одним из Пястов, который наверняка когда-то в нем жил. Построил его князь Радослав из Чехии. Посещали замок короли, посещала Марысенька[2]. В девятнадцатом веке замок стал тюрьмой, а через сотню лет – лагерем принудительного труда, что некоторые из нас еще помнят лично. Может быть, именно из-за этой памяти и замуровали все входы в него да позабивали окна на нижних этажах. И все же я сам видел свет на его башне.
А ночью из чрева замка доносились крики, смех – и звуки иного рода, которых я по малолетству не мог понять.
Мать была очень красива. Однажды я взглянул на себя в зеркало нагишом. У меня был впалый живот с неглубоким пупком и маленькие глазки, разделенные длинным носом. Я пошел к маме и спросил, отчего она мне не сказала, что она не моя мать. У красивой женщины не может быть такого уродливого потомства, хотел я добавить, но получил затрещину.
Наши первые игры были связаны с замком. Трудно сказать, сколько нам было лет – может, восемь, может, даже меньше. Взрослые говорили, что там опасно и что можно свалиться, я слышал о лабиринте без выхода и мальчике, который попал туда когда-то и блуждает там до сих пор, хотя давно уже и вырос. Но мы, понятно, знали лучше.
Кажется, это Тромбек нашел вход – дерево и сук, ведущий к самому окну на втором этаже. Мы ходили туда все впятером не реже раза в месяц. Летом даже чаще. Я соскальзывал с ветки прямо в холод, на мусор и стекло. Уходящий вниз коридор не пропускал света вообще. Мы опирались на каменный парапет. Каждый пытался шутить, чтобы добавить смелости себе и другим. Испытание всегда выглядело одинаково и кончалось всегда одинаково. Кто дальше всех войдет в темноту? Дойдет ли кто-нибудь до конца этого коридора? Сикорка утверждал, что там внизу есть подземное озеро, но не мог объяснить, откуда он это взял.
Зажигалку я держал через тряпку или перчатку, чтоб не обжечь ладони. Шел близ стены. Оглядывался назад, на уменьшающийся светлый прямоугольник, на четыре озабоченные тени. Я считал, и они тоже считали. Считали шаги. Ногу я ставил осторожно, разбрасывая обломки носком ботинка. Становилось все темнее и холоднее. Приходили мысли о мальчике, что живет в подземельях, об озере, полном чудовищ, о бандитах, что устроили там свой схрон. Окно становилось все меньше, я шел все медленней и в какой-то момент поворачивался и бежал со всех ног назад с громким криком. И стыдно не было, потому что все так делали. Если я проходил больше шагов, чем кто-то смог пройти до меня, то DJ Кривда выцарапывал рекорд на стене. Если нет, то не выцарапывал.
А потом мы шли на опустевший уже рынок и усаживались на длинных столах. Рассказывали друг другу, что мы еще совершим, как будет здорово, когда наконец доберемся до низа, пересказывали друг другу разные истории, связанные с замком. Что-то живет, что-то ждет. Замок был нашей первой игрой. Оказался и последней.
Мы занимали квартиру на Средней, недалеко от маленького рынка. Вход был со двора, где расправлял свои ржавые плечи турник, на котором выбивали ковры. В окнах, под которыми лежали горы щебня, висели выцветшие занавески.
У меня был свой угол, но настоящим источником радости была комната мамы. Она запретила мне туда входить, но с раннего детства я целыми днями оставался один и мог делать все, что захочу. Я прыгал по огромной кровати и листал женские журналы. Мне казалось, мамин туалетный столик растет сам по себе, вроде собора, что достраивается веками. Тогда я не использовал бы такого сравнения, конечно. У меня было иное сравнение, связанное с зеркалом, что стояло запыленным, кроме центральной части, в которую смотрелась мама. Я представлял себе, что смотрю на мир через окно, усыпанное черным снегом.
А рядом лежали сокровища: чашка, полная клипс, брошек в виде насекомых, кусочков черепашьего панциря на шнурке. Я наносил на лицо боевую раскраску мамиными тенями и карандашами. Обвешивался бусами. Склеенные липкой лентой тюбики помады изображали патронташ. Я нацеливался феном в зеркало и говорил: «Сдохни».
Бомбочки, как ничто иное, подходили Сикорке. Не помню, были мы знакомы с ним раньше или в первый раз увиделись на свалке. Помню, что он копался в каждой мусорке, не пропускал ни одной. Часто обшаривал двор нашего сельпо, «Сполэм», на Школьной улице. Ранец его вечно был полон пустых аэрозольных баллонов. Сикорка заявлял, что на свалках всякое может случиться, а запас карман не тянет.
Как-то раз мы пошли на свалку, а он уже был там, король цветных дюн. Поджег гору мусора и стоял, руки в брюки, будто глядел на пылающий город, только что им завоеванный. С серьезным лицом. Мы подошли, и Тромбек спросил у Сикорки, что тот, собственно, делает. Сикорка посоветовал спокойно подождать, ну мы и стояли, смотрели на огонь. Мусор горит не так, как что-то другое, – огонь задыхается, не достигает полной силы, лишь изредка высовывает синий язык над закопченными краями.
И действительно, взрывов стоило подождать. Аэрозоли взрывались одна за другой, разбрасывая мусор, а лицо Сикорки светилось восхищением. Обычно-то он редко улыбался. Мы сразу же разбежались в поисках новых баллонов. Сикорка был прав, найти их было непросто. Я нырял за ними в мусор. Хотел принести больше остальных. Никто не хотел, чтобы этот вечер кончился, и все поздравляли Сикорку с блестящей идеей. Мы долго разводили огонь, потом напряженно ждали грохота и необычайного вида горящей бумаги, медленно опускающейся с темнеющего неба.
И мы начали туда возвращаться, к отчаянию Сикорки, который уже тогда ценил одиночество. Раскладывали бомбочки хитрыми способами, старательно разводили огонь так, чтобы последовательность взрывов была максимально зрелищной. Несколько раз мы теряли контроль. Огонь становился метровой стеной, видной издалека. Однажды я понял, что огонь везде вокруг нас. Мы бросились наутек, а вокруг нас стреляли бомбочки, как будто мы прорывались через минное поле.
У нас был самый настоящий враг. Пан Герман искал на свалке выброшенные сокровища, потом грузил их на тележку и тянул в свою хату за городом. Он выследил нас и начал преследовать. Залегал в засаде и выскакивал из укрытия. Рассчитывал застать нас врасплох, но его присутствие выдавала тележка, стоящая за сеткой. Мы со смехом разбегались, каждый в свою сторону, а пан Герман только дергался, будто пес на короткой цепи.
Через год-другой мать все же отвела меня в районную поликлинику на Монюшко.
Она крепко держала меня за руку и все время повторяла, что никто мне больно не сделает, а если и сделает, то я сам этого хотел. Переживала о чем-то своем и отстраненно тянула меня через весь Рыкусмыку.
Поликлиника размещалась в длинном одноэтажном здании, запах внутри подавлял. Мы уселись в зеленоватом коридоре. С плакатов на стенах на меня смотрел грустный карапуз под угрозой рахита; его старший товарищ пил молоко и отправлялся в детский сад, а Тромбек, ждущий с отцом своей очереди, был удивительной смесью их обоих. Он сидел напротив меня, придавленный красной рукой папы, и болтал ногами. Потом исчез в кабинете – к сожалению, слишком ненадолго. Подошла моя очередь.
Я очень боялся, что врач вставит мне в ухо иглу. Но этого не случилось. Он лишь поковырял ваткой, посветил внутрь, вынул черный аппаратик и с минуту что-то делал с ним близ моего уха.
– Слух обычный, – сказал он. – Я давно не видел настолько чистых ушей. Если вы хотите моего честного мнения, то я бы советовал пойти к другому врачу, – добавил он, со значением постукивая себя по лысине.
На кладбище, под вечер, мы играли в прятки. Дети из других городков наверняка не смогли бы этого понять. Но мы боялись коридора в замке, и на могилы нам страха не осталось.
Кладбище закрывали в восемь вечера. Вскоре после этого мы перебирались через стену. Мы тянули спички, и тот, кто вытягивал короткую – странно, но чаще всего это оказывался Блекота, – становился лицом к двери часовенки, а четверо остальных неслись к заранее присмотренным местам. Я забирался на клены и каштаны так высоко, как только мог, а потом так крепко прижимался к ветви животом, как будто хотел стать ее частью.
Вдобавок DJ Кривда научил меня, как вламываться в большие склепы. В этих случаях я закрывал за собой решетчатые двери и съеживался в уголке, прикрывая рот рукой. Или бежал как можно дальше, чтобы спрятаться за какой-то непримечательной декоративной стенкой. Наступала тишина. Мы искали, нас искали.
Мне так никогда и не хватило смелости спрятаться в могиле. Это сделал Тромбек, причем, к несчастью, именно когда я водил. Я стащил DJ Кривду с крыши часовенки, обнаружил в огромном дупле Блекоту и треснул по уху Сикорку, что задремал за каменным ангелом. И только Тромбека я никак не мог найти. Я двинулся наверх, к концу аллейки, где росла высокая трава и покрывались трещинами заброшенные могилы. Шел я на нервах, потому что мне уже все надоело и хотелось домой. И вдруг в мою сторону двинулся кусок надгробной плиты. Я орал до тех пор, пока не увидел, как из ямы сверкают веселые глаза Тромбека. Он прекратил смеяться только тогда, когда я ему врезал, и мы покатились, сцепившись, назад, в сторону часовни.
И еще раз мы стали свидетелями чего-то необычного. Услышали такие стоны, которые могут издавать только души в аду. Из-за потрескавшегося надгробия взметнулась черная шевелюра. Мужчина заметил нас и сбежал, подтягивая джинсы. На могиле лежала девушка в спущенных до колен брюках и измятой блузке. Плакала; но когда мы спросили, не помочь ли ей, нашла свою обувь в траве и тоже сбежала.
Я любил разглядывать снимки и придумывать истории умерших. Те, чьи могилы стережет крест, соображал я, попали на небо. А те, у кого памятники пусты, – в аду. А еще я вычитал год рождения из года смерти. И таким образом заметил, как много молодых женщин умерло в Рыкусмыку.
Словно проклятья, изрыгаемые человеком с перерезанным горлом. Словно звук лица, разбиваемого о стену. Вой избитого пса. Стон вьючного животного, которое вот-вот рухнет наземь. Вот что-то наподобие этого.
Я сперва думал, что это мертвые зовут меня, но мама сказала, что мертвых нет. Бешеный голос, сперва еле слышный, усиливался год от года. Раз это не мертвые, подумал я, значит, меня зовут живые, которым это нужно. Я обошел кирпичный дом на Средней – серое здание с отваливающимися водосточными трубами – и пробрался на чердак. Я бродил среди перевернутых кресел в неработающей части детского сада. Все впустую. Каждый звук усиливается, когда приближаешься к его источнику, – здесь не так. Везде было одинаково страшно и тихо/громко.
Я взял с собой хлеб и сотенную бумажку с портретом Варынского[3] и сбежал. И остановился только в полях по дороге в Мыслибуж. Звук был чистым и громче, чем раньше. Я прижал ладони к ушам. Ударил себя камнем по голове. Я мог поклясться, что за мной стоит орущая толпа, хотя там не было никого. «Где вы находитесь? Зачем вы это делаете?» – спрашивал я. Сейчас-то мне известно, что мир никогда не отвечает. У него свои песни. Одну мне довелось услышать.
Словно стук тел, падающих в мокрую яму. Словно танк, едущий по костям. Вой матери, чьих детей распотрошили живьем. Вот что-то наподобие этого.
Велосипеды означали свободу. Мать позволяла мне ездить только по парку, но никогда не интересовалась, куда я исчезаю на целые часы. Так что мы встречались в парке, под скелетом дота, и отправлялись в дальние экспедиции. У всех были «Вихри-3», только у меня был кремовый трехскоростной «Юбиляр», ибо только я слышал то, что слышал.
Летом мы ездили на затопленный карьер, несли велосипеды по узкой тропинке на известняковых скалах, высоко над твердым зеркалом воды. Купались голыми. Потом я злился на солнце, потому что хотел поскорей обсохнуть. У DJ Кривды в камышах была спрятана удочка, но он никогда ничего так и не поймал. Может, потому, что ловил только на хлеб?
Мы уезжали все дальше и дальше, руководствуясь дорожными знаками – столько-то до ближайшего населенного пункта. Мыслибуж, Болькув, Валбжих. Машины на полной скорости пролетали мимо нас, злобно гудя. Мы срезали дорогу через лес и поддерживали друг друга, когда дорога становилась слишком тяжелой или когда мы теряли направление. Однажды мы добрались до самой Легницы, и каждый заказал по порции мороженого со взбитыми сливками. Блекота оставил деньги дома; мы заплатили за него. Ели медленно, пьяные от победы и тайны. Никто не знал, где мы и что делаем. Эти минуты были только нашими.
На волне этой победы мы решили взять Вроцлав. Ну, не так уж он и далеко? Мы выехали сразу после завтрака, и все шло хорошо, пока мы не добрались до старой, немецкой еще, автострады, где на серых плитах подпрыгивала машина за машиной. Оставалось только грустно смотреть, как на дальний берег, оказавшийся слишком далеким. Тромбек сказал, что ничего страшного, он все равно когда-нибудь уедет. Во Вроцлав и еще дальше. Объедет весь мир, чтобы только не возвращаться в Рыкусмыку.
Мы догадывались, в чем тут дело. Домой возвращались в молчании.
У матери было много мужчин. Надолго не задержался ни один. Некоторые ошибочно ее оценивали. Считали, что одинокая женщина с ребенком нуждается в новой семье. Но мама желала жить в большом городе, мечтала о кафе и отелях; она задыхалась в Рыкусмыку. Сидела в «Ратуше», ловя взглядом некоторых приезжих. Раз в неделю она ехала в Легницу и не возвращалась оттуда на ночь. Но мужчины сбегали, в испуге от ее ярости и сладости, что сливались в единую подземную реку.
Она могла быть милой и доброй целыми неделями. А потом взрывалась гневом по ничтожному поводу. Как-то раз, когда я капризничал за столом, запихала в себя мой обед, свой обед и все, что нашла в холодильнике. Это случилось мгновенно. По ее подбородку стекал суп. И она сказала, что не голодна – просто несчастна.
Помню матовое стекло двери в ее комнату, озаряемое изнутри свечами. Она расставляла их на полу. Как-то раз один из ее любовников голым телом плюхнулся в огонь. Помню, лил ему на задницу холодную воду.
Когда мне было десять лет, появился полонус, эмигрант-американец. Он родился в Валбжихе, рос в Рыкусмыку, счастливая судьба забросила его за океан и вручила пачку зелени. Курсировал между Польшей и Нью-Йорком, познакомился с матерью, и они влюбились друг в друга насмерть. Она стала еще красивее. Зажигала свечи и ждала гостя. Записалась на курсы вождения и обещала, что покажет мне Америку. В рекламных целях рассказывала, что у меня будет, когда мы там поселимся. Пистолеты в кожаной кобуре. Космические корабли из «Звездных войн». Трансформеры. Компьютер «Коммодор» и кассеты с играми. Даже у DJ Кривды не было таких, хотя его отец постоянно ездил в Германию.
Как-то вечером мама зажгла свечи, но полонус не пришел. Я услышал звук пробки, вылетающей из бутылки. Заглянул в ее комнату. Мать лежала на полу. Из расстегнутой блузки торчал краешек соска. Она пела:
Уничтожим всех людей, всех людей, всех людей,
Пусть придется потрудиться, уничтожим всех людей.
Спровоцируем Создателя, Создателя, Создателя,
Пусть устроит страх и трепет, спровоцируем его!
Мои уши почти одновременно обрели слух. Скрежет, раньше бывший дальним зовом, зазвучал явственней. Я даже различал отдельные голоса. На крышах лежал снег.
У меня было много сокровищ. Часы, найденные на свалке, камень со следом раковины, похожим на бородатое лицо, шарики для подшипников, что выносили из кузнечных мастерских. Самым ценным из всех был гвоздь из Собора Мира. Собор, возведенный без единого гвоздя, все же нуждался в стали, чтоб простоять века. Тромбек украл у отца молоток, отвертку и долото. Мы пошли в парк. Было утро субботы.
Мы выбрали стену с обратной стороны от дома пастора. Там никто никогда не ходил. Мы тщательно проверили – в досягаемости руки не было ни единого гвоздя. DJ Кривда сказал, что в этом ничего странного, потому что в эту игру играли еще наши прадеды. Гвозди мы найдем выше. Так он сказал и, словно обезьяна, начал карабкаться по толстым бревнам. Залез метра на три. Мы бросили ему долото, потом молоток. Он спрыгнул, держа в зубах здоровенный ржавый гвоздь, потом дал нам всем его подержать. После него влезли Сикорка и остальные. Блекота приклеился к стене собора, словно неудачливый паук, у которого оторвали четыре ноги. Поддевал металл долотом, делая из молотка рычаг, упало долото, упал молоток, упал и Блекота. Но свой гвоздь он получил.
Пришла моя очередь. Я не смотрел вниз. Начал ковыряться близ ржавой шляпки. Понемногу вырывал металл у дерева и знал, что это буквально вопрос минут. Но тут DJ Кривда зашипел, что мне нужно торопиться, ибо пастор идет в нашу сторону. Друзья нервно поглядывали в сторону кустов. Я дернул еще несколько раз и спрыгнул без гвоздя.
Мы сбежали все, но стыд преследовал только меня.
Той ночью я не мог уснуть. Взял хлебный нож и тихо смылся из дома. Мама спала пьяная, а парк вспухал звуками ночи. Ожили духи. В кустах таились тени, скрещивая когти на худых коленях. Собор Мира тогда еще не был подсвечен. Я взобрался на ощупь и нашел свой гвоздь. Дерево долго не хотело отдавать его мне, и я выщербил нож. И наконец он был у меня в руках – теплый, как клык громадного зверя, которого я убил своими руками.
Возвращаясь домой, я избегал аллей. В кустах наткнулся на бандита, шестнадцатилетнего Вильчура, увлеченного расстегиванием лифчика у какой-то пьяной девушки. Он заметил меня, крикнул, потянулся за камнем, но пока бросил – я уже был далеко.
Классе в восьмом я спросил про отца. Скорей всего, спрашивал и раньше, но не помню. Раз в месяц приходили переводы на почтовых бланках, заполненные квадратным почерком. Мать всегда хватала их первой, чтобы я не подсмотрел адрес и фамилию. В Рыкусмыку все знали всех.
– Было дело, давно уже, – ответила она мне как мужчине. – Мимолетное приключение, наверняка страшное, а может, и забавное. Но удачное, потому что ты плод этого приключения. Я рада, что ты есть на свете, и рада, что мы остались вдвоем.
Я не дал ей уйти от ответа и повторил свой вопрос. Она выдохнула сигаретный дым мне в лицо.
– Выйди из дома, – услышал я. – Посмотри на стену, на потек мочи на стене, на человека у этой стены. Это и будет твой отец. Не ищи.
Отец DJ Кривды ездил в Германию и привозил сыну пластинки. В те времена пластинка с Запада была чем-то необычайным. У нас были свои ситец и бусы, как у индейцев.
DJ Кривда жил в двухкомнатной совсем рядом со мной. Он не любил этот город и часто обещал, что как только поступит в вуз, сразу переедет к какой-то тетке в Краков. Его трудно было понять. Мать не хотела, чтобы я вешал плакаты, даже у себя, а он мог. Был у него один с мускулистым варваром, ведущим победный бой на горе скелетов. И другой, где священника в кандалах преследовал рогатый гигант. Когда мы приходили в гости, всегда горела лишь одна небольшая лампа, а на окне стоял единственный цветок. Мы усаживались на пол. DJ Кривда включал проигрыватель. Мы сосредоточенно слушали; обложка диска гуляла по рукам, разжигая воображение. Одетые в черное музыканты напоминали богов подземелий. Трупы и замки, люди и чудовища – все это было как ворота в иной, лучший мир.
Грохот музыки захватывал нас всех, даже Сикорку, который сидел чуть поодаль и кивал головой, словно бился о невидимую стену и ему это очень нравилось. Рев вокалистов тянул нас в глубь самих себя и куда-то еще, гитары безумствовали, как огонь в деревянной церкви, гул ударных заставлял оцепенеть одни части тела и ожить другие. Мы все верили в то, что в этой музыке скрывается нечто большее, чем просто сердце и звук. Металл был больше, чем Рыкусмыку, а может, даже и чем Легница.
Потом каждый вынимал чистую кассету, купленную в пятницу на Замковой площади. DJ Кривда изображал, что злится. Говорил, что это его затруднит, что ему придется слушать одно и то же еще четыре раза. Но в конце концов он соглашался. Мы начинали разговор о том, кто что в последнее время слушал, какая пластинка лучше, а какая хуже, кто из вокалистов лучше всего орет. Сикорка все время напоминал, что надо говорить не «песни», а «произведения».
Дома я садился за стол, включал плеер, рисовал сперва эмблему, а потом обложку группы, в которой я когда-нибудь буду выступать. Сочинял список произведений и подписывал название фирмы, крупнейшей из тех, которые я знал. Абсолютно уверен, что все, кроме Сикорки, делали то же самое.
Как-то раз я увидел маму в состоянии пьяней обычного. Вечер был теплым, и мы задержались на свалке, глядя, как голубоватый огонек ползет под горами мусора к хитро уложенным бомбочкам. Я возвращался, пахнущий серой и счастьем; дверь оказалась закрытой, и пришлось подождать. Я слегка разозлился. Не знал, что делать. Мама ввалилась во двор с туфлей в руке.
Грозила небу кулаком и упала на капот автомобиля. Я завел ее домой. Со стыдом думал, что все соседи подглядывают за нами в замочные скважины. На кухне мама вынула бутылку и наполнила две рюмки. Мы уселись друг напротив друга. Я не знал, что должен сделать, но чувствовал, что если напьюсь, то потом пожалею. Мама протрезвеет и будет обижаться, что я не удержал ее. Так что я просто молчал, ожидая дальнейшего.
– Есть проклятое место. Настолько плохое, что даже Бог туда не заглядывает, – сказала она. – Там темно, грустно и плохо. Только люди об этом не знают. Думают, найдут что-то, какое-то солнышко. Хрен там, сыночек любимый. Один хотел бы женщин. Другой денег. Третий еще что-то, и каждый – прыг через рога, а рога острые, и даже если получится, догонят, достанут. Всегда будешь чувствовать их позади себя. Прикажут тебе вернуться. О да, каждый возвращается. За добавкой или за смертью.
Мои мысли кружили совсем в другом измерении. Я спросил, зачем она мне это говорит.
– Ты мой сын. Мир для тебя – слишком мало. Ты будешь ходить. Но туда не иди. Не ищи. И моли Бога, чтобы самому остаться не найденным. – Она понизила голос: – Он тебя хочет.
Я уложил ее спать и вернулся на кухню, где стояла бутылка водки и полные рюмки. Повертел свою в руках и вылил содержимое. Лег сам, но заснуть не мог. Тогда я вернулся обратно и вылил всю бутылку. Думал о том, что услышал, а мама пела во сне.
Я решил поискать отца. Поскольку мама всю жизнь работала в доме культуры, начал именно оттуда. Я ходил на рисование и танцы, приглядываясь к преподавателям. Кто из них? Наблюдал я и за техническим работником, паном Габлочяжем, пытаясь найти свои черты в его добром бездумном лице.
Я проник в отдел кадров и провел полдня среди картотек. Проверял, кто и когда устраивался на работу и когда увольнялся. Выписал себе пару фамилий. Покопался, оба не подошли. Зато наткнулся на несколько фотографий моей мамы, сделанных давным-давно за кулисами концертов, выставок и театральных представлений. Всегда с улыбкой, с сигаретой в мундштуке и остатками вина на дне бокала. Она напоминала мне капитана Корабля Дураков, что как раз собирается на покорение Островов Счастья. Не доплыла. Другие и вовсе утонули.
Дом культуры не принес ответа. Я перенес внимание на милиционера Кроньчака, у которого, по слухам, женщин было больше, чем у любого другого в Рыкусмыку. Каждое воскресенье он прогуливался в костюме с новой любовью под боком, а в будни влеплял конские штрафы всем, кому не везло в любви. Я крутился вблизи отделения. Выискивал взглядом его «полонез», пока Кроньчак не сообразил, в чем дело. Остановил меня и поинтересовался, не хочу ли я, случаем, хорошенько по шее? От испуга я выпалил правду. Он нахмурился, сказал, что это чушь, наорал на меня и прогнал. И я поверил ему, потому что он весь посерел и затрясся, а в его глазах повисли две тяжелые слезы. Милиционер Кроньчак не был моим отцом. И по какой-то причине очень об этом жалел.
Безумная Текла тоже искала своего папу, и я решил, что она могла бы помочь. Кто тебя делал, жилистая девочка, скажи мне. А когда скажешь, добавь, прошу, отчего у него не получилось. Текла была старше на десять лет и бесцельно таскалась по всему городку. Усаживалась на невысокой стенке близ замка, разговаривала сама с собой, а ее пальцы, все в дешевых колечках, вели друг с другом сложные состязания. Когда она была младше, каталась по земле. Говорили, что на спине у нее остались шрамы от битого стекла. Но лицо ее было симпатичным, веснушчатым.
Я нашел ее во дворе на Костельной, где она собирала ловушку для куницы. Сказала, что зверек приходит ночью и душит цыплят и что с этим надо что-то делать. Ловушка состояла из ремня, завязанного петлей, кирпича в качестве противовеса и приманки в виде кусочка сыра. Я объяснил, что меня мучает. В смехе Безумной Теклы прозвучало участие и доброта. Она предложила мне спрятаться вместе с ней и ждать. А ну как в ловушку вместо куницы попадется мой отец? Я не успел принять решение – во дворе нарисовалась мать Теклы, богачка Владислава, и забрала дочку домой.
После этой встречи я понял, что никогда не узнаю отца. Но еще немного пошатался по городу. Заходил в «Ратушу» или в бар на Монастырской, где по вечерам подрабатывал молодой бандит Вильчур. Так долго вглядывался в лица мужчин, что меня прогоняли. Тогда я садился на остановке, словно рассчитывая на то, что папа однажды вернется.
Что случилось бы, если б я его нашел? Ничего особенного. Как-то так я себе это представлял: подхожу к человеку и попросту спрашиваю: «Это ты мой папа?» И он даже не успевает ответить, как я вижу ответ в его испуганных глазах. И тогда я говорю, что пусть не беспокоится, я сейчас уйду и никогда больше не вернусь. Скажи мне только одно, папочка. Почему я слышу то, что слышу? Почему оно так страшно скрежещет и даже сон не дает мне отдыха? А когда ответишь, то хотелось бы еще услышать, как с этим справиться. Дай мне лекарство. И если ты это сделаешь, то никогда больше меня не увидишь.
Но я никому этого так и не сказал. Я все же был не дурак и начал подозревать, что мой отец живет где-то далеко, а в Рыкусмыку появился лишь случайно.
В лицее была такая Ника. Волочилась за парнями и, насколько я знаю, считала себя некрасивой. Любила мешковатые брюки и фланелевые рубашки. В ухе носила металлическое колечко. Я не мог отвести взгляда от пенящегося пузырька слюны, что пульсировал у края ее губ. Мы все пробовали мутить с ней, и больше всех Блекота, который прямо влюбился. Но ее интересовали те, кто был к ней равнодушен.
Ну и я подкатывал понемногу, без особенных надежд. Пару раз засунул ей руку под рубашку. Наврал ей про девушек, с которыми спал раньше, но она посоветовала врать поменьше, потому что впечатления это не производит.
– Ты слишком милый и чересчур стараешься, – сказала она. – Если хочешь, покажу тебе пару вещей, в будущем пригодятся.
Тело было ее, место обеспечивал я. Убедился, что мать зависла в театре, и мы пошли на Среднюю. Мы разделись. Я искал влажное место выше, чем было нужно.
– Не здесь, дурачок. – Она рассмеялась. – Не нервничай ты так. Может быть, сначала как-то по-другому? Чтоб ты расслабился?
Я отказался. Хотел уже, чтоб это все быстрее закончилось. Боялся, что не смогу или что у меня лопнет уздечка и зальет кровью все у нее внутри. Но Ника очень помогла мне. Я очутился в ней, она положила мне руку на шею. Я двигался медленно, чтобы не разочаровать ее. Так вот ради чего все в жизни, подумал я – и тут у меня взорвалась голова.
Стон убиваемых. Вой человека, проклинающего смерть. Я услышал это. Ослеп. Сталь распорола мне пах. Наверное, я кричал. Не помню.
Я очнулся на полу у стены. Скрежет стал громче. Ника тряслась на другой стороне комнаты. Я простонал «помоги», но она подхватила одежду и одним прыжком оказалась у дверей. Я слышал, как она с криком упала на лестнице. Должен был ей помочь. Но не мог. Ничего не мог на тот момент. И мне было абсолютно все равно.
Блекота никогда не приглашал нас к себе, зато много рассказывал о коллекции хоррора на кассетах и об американском видеомагнитофоне. Часто занимал у нас по мелочи и забывал отдать, что раздражало, ибо никто из нас в золоте не купался. В конце концов мы узнали правду.
Блекота жил с родителями на двадцати квадратах, туалет был в коридоре, а собственную комнату ему заменяла кровать, отделенная перегородкой от остальной части. Плюс еще полочка с книгами да стол, за которым он делал уроки. Мать была уборщицей в кузнечных мастерских, отец появлялся и исчезал. Блекота очень устыдился и сообщил нам, что втихаря учится водить машину и у него отлично получается. И что вскоре уедет отсюда. И все бы было ладно, если б не Сикорка, который – злясь на вранье – начал его подкалывать. Пусть, мол, покажет нам, как это он якобы водит, а еще лучше – пусть куда-нибудь нас свозит. Все подключились к этим уговорам. Блекота встал и сказал, что раз так, то делать нечего и он приглашает в «трабант»[4].
Думаю, что каждый, кроме Сикорки, хотел остановить Блекоту. «Трабант» стоял запаркованным в тени каштана на Школьной. Мешки с одеждой, набросанные на заднем сиденье, мы с трудом убрали в багажник. Блекота подвинул водительское сиденье себе по росту, повернул ключ зажигания, и автомобиль поехал по Рыкусмыку, ведомый, казалось, уверенной рукой. Я был рад, что сижу в середине и никто не может меня увидеть. Предложил Блекоте, чтоб тот кратчайшим путем выехал за город. Он так и сделал. Черница уже спала. За деревней асфальтовая дорога разветвлялась на Валбжих и в сторону леса. Блекота выбрал второе направление. Его распирала гордость. Он опустил стекло и выставил локоть в окно.
Дорога взбиралась на покрытый лесом холм, ночные бабочки танцевали в свете фар. Мы остановились на вершине, встали, опершись на «трабант», и разглядывали тихий Рыкусмыку внизу. Автобус въезжал на площадь, отделение милиции щурило свои неоновые глаза, окна постепенно гасли. Тромбек крикнул, что в замке на нижнем этаже горит свет, – это было невозможно, поскольку окна там были давным-давно забиты. Но он был прав. Блестело так, словно кто-то развел огонь в подземельях. Мы долго стояли так, завороженные, потом Блекота объявил, что пора домой.
Мы уселись в машину. Блекота попробовал развернуться. Неизвестно, то ли он слишком сильно нажал на газ, то ли не справился с управлением. «Трабант» слетел в кювет, и остановило его только дерево. Взвизгнул трескающийся дюропласт. Панель управления свалилась на колени Блекоте и Тромбеку, погас свет, и настала тишина.
Мы вышли из машины. Задние колеса автомобиля сонно крутились над асфальтом. Блекот попытался открыть капот, но ни у кого не оказалось фонаря или спичек, чтобы оценить масштаб катастрофы. Он весь трясся и повторял, что теперь ему можно домой уже не возвращаться и лучше б ему было умереть. Мы начали утешать его и безрезультатно пытаться вытянуть машину обратно на дорогу. Блекот уселся, обхватив руками голову.
DJ Кривда присел напротив него и объяснил, что нужно сделать. Оставим машину и вернемся в Рыкусмыку через лес, напролом, чтобы никто нас не увидел – и как можно быстрее. Ключи вернутся на свое место, и мы обо всем забудем. Кто-то украл машину, кто-то когда-то ее найдет. Так он сказал и помог Блекоте встать.
Дорога круто спускалась вниз. Мы шли цепочкой. Ветви хлестали по нашим лицам, а месяц светил ясно, серебря шероховатые стволы и предательские обрывы, разверзающиеся под нашими ногами. В воздух взмывали ночные птицы. Какое-то крупное животное выскочило из кустов в паре метров от меня и метнулось куда-то вслепую, теряя по дороге сон. Мы быстро потеряли Рыкусмыку из виду. Я пытался прикинуть, сколько километров мы проехали на «трабанте». Боялся, что не успеем вернуться до утра.
Лес кончился, мы перебежали поля и углубились в рощу на другой стороне. Местность пошла равнинная. Блекота трясся и плакал. Никто не знал, сколько времени, и при виде мигающего из-за деревьев огонька все пустились бежать. Одноэтажную хатку окружал щербатый забор. Во дворе нас встретил собачий лай – с цепи рвался здоровенный пес. В дверях дома показался пан Герман, пьяный в лоскуты и с ружьем. Он сразу же заметил нас. Спросил, что мы тут делаем, и заявил, что сейчас всех поубивает. Крабьим шагом подошел к конуре. Перебросил ружье в левую руку, а правой схватил цепь. Крикнул:
– Взять их, Гучо!
Мы бросились бежать, слыша за собой лай и ругань. Герман тонко прочувствовал момент и спустил пса, когда мы уже подбегали к забору. Бешеная пасть искала проход между штакетинами. Помню долгий бег и фары на дороге. Блекота упал на колени, и не было сил, чтоб его поднять.
Автомобиль переключил фары на ближний свет и остановился. Внутри сидел молодой бандит Вильчур. Спросил, что мы тут делаем, но не дождался ответа. Мы глядели на него стойко, и даже Блекота вытер слезы. Молодой бандит Вильчур покивал тогда и сказал, что раз так, то тайна должна связывать людей, а не разделять, и чтоб мы садились. Без единого слова довез нас до Рыкусмыку, высадил близ рынка и, помахав грязной рукой, побрел к «Ратуше».
Блекота отнес ключи на место, и все на этом закончилось. Его отец бесился, но так никогда и не узнал правды. Гораздо позже я узнал, что милиция задержала молодого бандита Вильчура и долго его допрашивала по вопросу «трабанта». Он не сказал ни слова.
С отцом я познакомился, когда он подал на меня в суд. Посчитал, что раз уж я совершеннолетний, то на алиментах можно сэкономить.
Мама взяла это на себя. Вскоре появилась с бумагами от адвоката, я подписал и даже не знаю, когда состоялось слушание. Потом суд рассмотрел наш иск и алименты повысили. Мама ликовала, я тонул в невеселых мыслях. Отец, раньше всего лишь тень, спрятанная за капелькой спермы, превратился в человека и адрес. Жил на Стальной, дом семь, квартира сорок.
Я пошел туда только после выпускных экзаменов. Едва сдал на аттестат, но сдал, и мне казалось, что отец это оценит. У дома стояли три одинаковые голубые «Шкоды» с номерами, отличающимися только на одну цифру. Я чувствовал, что это его машины. Он открыл мне дверь в майке-алкоголичке и брюках от костюма. Сразу же понял, кто я. Пригласил внутрь.
У него были усы, землистого цвета физиономия и траурная кайма под ногтями.
Я представлял его совсем иначе.
– Извини за эту ерунду с судом. – Ему явно было тяжело вести этот разговор. – Мы кое-какие дела не закрыли с твоей мамой. Она страшные деньги с меня содрала. Тебе вообще хоть что-то дала?
Я ответил, что справляемся как-то. Он задавал идиотские вопросы – есть ли у меня девушка, как дела в школе, что я собираюсь делать в жизни. Когда он услышал, что планирую учиться дальше, глаза его сузились в щелки.
– Я хотел пойти работать, но раз уж есть аттестат, то, может быть, в студенты? – Я подал ему аттестат. Он надел очки. Читал медленно. Встал, вынул бумажник из искусственной кожи, подал мне несколько банкнот, а потом руку. На прощание.
– Лучше тебе сюда не приходить, – сказал он. – Нужны будут деньги, звони. У каждого из нас своя жизнь, и пусть оно так и будет. Прости, но, наверное, так будет лучше.
Я спускался по ступеням, словно медленно погружаясь в пропасть. Темнота поглотила меня. Пришел в себя я лишь на автобусной остановке, судорожно сжимая пальцами оторванное зеркальце от «Шкоды».
Я пытался отойти от встречи с отцом, а Тромбек зашел в подземелья замка дальше, чем кто-либо до него. Сук трещал под моей тяжестью, зато прохлада внутри была очень приятной. Тени коридора складывались в усатое лицо моего папы. Деньги горели в кармане.
Тромбек пошел первым и, как оказалось, последним. Линейка цифр, выцарапанных на стене, кончалась числом сорок восемь. Мы начали считать. Тромбек превратился лишь в тусклый свет зажигалки. Мы дошли до сорока, и стало понятно, что происходит нечто невероятное. На пятидесяти шагах мы начали аплодировать, а еще через десять шагов у нас перехватило дыхание. Мы были уже в том возрасте, когда неприлично бояться подземелий и темноты, и все же у каждого душа ушла в пятки.
На шестьдесят седьмом шагу Тромбек испустил сдавленный крик. Зажигалка погасла. Мы звали его, спрашивали, все ли в порядке. Из глубины повеяло холодным воздухом, и в освещенную окном зону шагнул Тромбек. Он был весь мокрый и прижимал к груди какой-то небольшой предмет. Не проронил ни слова, пока мы не покинули территорию замка. Лишь тогда он тяжело уселся на стол в самой темной части торговой площади, попросил пить и показал, что нашел в коридоре.
Это был кусок рога какого-то большого зверя, неровно отломанный, длиной с указательный палец. И очень старый. И со следами крови.
В тот день я перестал верить в случайности. Мы нашли рог. Я познакомился с отцом и нашел маму – уже холодную. Она уронила голову на свою косметику перед зеркалом. Рядом стояла едва початая бутылка «Люкса». Врач сказал, что она умерла трезвой, а причиной смерти указал аневризму. Я в это не верю, потому что аневризма лопается, когда ей заблагорассудится, и ничего не ждет, как ждала мама, когда я стану взрослым и смогу справляться дальше без нее.