Сборник лучших произведений конкурса «К западу от октября» - читать онлайн

Перед вами…

Перед вами сборник, составленный из произведений авторов, принявших участие в открытом бесплатном сетевом конкурсе рассказов «К западу от октября», названного в честь одноимённого сборника рассказов Рэя Брэдбери.

Этот конкурс был проведен в октябре 2016 года и посвящен памяти Эдгара Алана По, а также теме праздника Хелловин. Кроме рассказов, занявших на конкурсе высокие и высшие места, в него вошли некоторые другие рассказы авторов, принимавших участие в конкурсе.

Но вы найдете здесь не только рассказы, короткие и длинные, но также стихи и иллюстрации, выполненные четырьмя различными художниками.

Эта книга является результатом совместной работы нескольких десятков человек, и составлена из 31 рассказа, что соответствует числу дней в октябре. Так, если вы станете читать эту книгу, когда за окном полыхнет листвой очередная осень, у вас будет по одной удивительной истории на каждый день этого восхитительного пожара.

Включите настольную лампу, устройтесь в любимом кресле, накиньте на ноги плед и позовите кота – путешествие начинается…

Оно будет страшным.

Ночь без сияния Максим Кабир

Это видео Люда Белиникина показала коллегам три дня назад. Коротенький ролик с ю-туба, тридцать пять просмотров – явно не то, о чем мечтал загрузивший его пользователь. Разобрать что-то было непросто, середина марта, – а клип датирован прошлой субботой, – отметилась ураганами, ветер дул со стороны Белого моря, лютый, пробирающий до костей даже обвыкшихся северян. Картинку затушевала вьюга, к тому же у оператора тряслись руки – то ли от холода, то ли от предвкушения легкой интернет-славы. В общих чертах содержание ролика сводилось к тому, что по улице, кутаясь в метель, брела темная фигура, и Демид Клочков, зевнув, обозначил ее термином «какая-то хрень».

– Ничего не замечаете? – Люда прокрутила видео заново и на экране «Андроида» замельтешили снежинки.

– Ну, мужик в шубе, – сказал Клочков.

– Да ты к фону присмотрись! Вон труба, вон вывеска сбербанка. Это же напротив нашего магазина снято.

– Точно! – воодушевился Клочков. – Хоть чем-то прославимся. Даст Бог, табличку мемориальную повесят: «по этой улице весной две тысячи шестнадцатого ходил дядька в шубе».

Белиникина хихикнула и игриво шлепнула сотрудника по плечу. Один Ваня Григорьев не смеялся. Худой и бледный, он работал в магазине «Северянка» второй месяц, и прослыл пареньком замкнутым, от которого не добьешься лишнего слова. Зато справлялся отлично. При своей щуплости и низком росте давал фору мускулистому Клочкову. Ильин, хозяин «Северянки», нарадоваться не мог. Да и где вы еще отыщите грузчика-трезвенника?

Вернувшись в тот день домой, Ваня включил допотопный компьютер и позвал деда.

Старик долго глядел на монитор слезящимися глазами.

– Чучун это, – был его вердикт. – Абаасы кыыла. Разбуженный, злой. Где его сняли, Уйван?

– На Аляске, – сказал парень тихо.

Дед поковылял в спальню, по-якутски благодаря богов верхнего мира за то, что не пускают к жилищам людей существ из мрака. Через три дня ту же молитву читал Ваня, таская ящики со склада.

Щедрые проектировщики отвели под торговую зону первый этаж «хрущевки», и помещение магазина тянулось на десятки нефункциональных метров, повторяя в миниатюре историю всего городка. Отгремели фанфары, отжили свое энтузиасты-покорители русского севера. И добыча циркониевого сырья оказалась не таким уж перспективным занятием. В заполярном городке, рассчитанном на сто тысяч жителей, обитало тысяч двадцать. Молодежь уезжала, кто в Мурманск, кто на континент, и снег заносил пятиэтажки, как заносил ранее срубы вымерших хуторов.

Тайга нависала над оплотом цивилизации, по горизонту щетинились соснами грозные утесы. Они вздымались силуэтами мамонтов, окружали городок. К ледяным далям, к вечной мерзлоте ползли облака. Здесь, среди редких фонарей, среди пятиэтажек с пятью-шестью горящими по вечерам окнами, люди смотрели ток-шоу, общались в социальных сетях, старались не отставать от большой земли. А совсем близко шуршал кронами вековой лес, кричало и охало в валежинах, и тени плавно скользили меж лиственниц; под их лапами пружинился губчатый мох, проваливался снег, испещренный глухариной клинописью, хрустела хвоя. Порой они вылезали из дебрей, неправильные тени.

И тогда кто-нибудь пропадал. Или находили, например, фуру с распахнутыми дверцами кабины, водителя находили чуть позже. В омуте под руинами мельницы. Мельничное колесо и плотина покрылись илом, и дальнобойщик, как мумия, тиной обвернут, и еловая шишка в горле. Зачем-то понадобилось ему, дальнобойщику, покинуть машину, топать по рыжим от стоячей воды бочагам к бору, к мельнице, наверное, голубики отведать хотел. Голубика в этих краях вкуснейшая.

– А кто, – спрашивал дед Ваню, – в болотцах и озерах живет?

– Аглулики, – отвечал, как на экзамене, представляя осклизлых рыболюдей. – И сюлюкюны.

Дед хвалил, довольный. А мать слишком уважала старика, чтобы перечить, что, мол, тринадцать лет мальчишке, взрослый для сказок, и двадцать первый век на дворе. Оно-то двадцать первый, но вот тюкнешь по сосенке топором, а из нее сочится красная медовая живица, кровь иччи, что в стволе жил.

– Иччи хорошие, – рассуждал школьник Ваня. Друзья резались на «Икс-боксах» в «Pro Evolution Soccer» и «Prototype». Он предпочитал лес, компанию всезнающего деда. Пьянящий запах грибов, прелых листьев, гниющих деревьев, аромат осеннего увядания.

– А кто плохие? – щурился старик.

– Призраки-абасы, – мальчик загибал пальцы, – и юеры, якутские упыри. Ангъяки, злые души младенцев, и оборотни ийраты. Они в полярную лису превращаются и в оленей-карибов. И чучуна, конечно.

Если обнаруживали примятые соцветия козлобородника, Ваня говорил, что это Инупа-сукугьюк прошла. А если дохлый олень на таежной гари попадался с перевязанными тальником копытами, что Мээлкээн охотился.

Мама опасалась, что после дедовых баек мальчика будут мучать кошмары, но спал он спокойно, лишь однажды демоны потревожили сон: Махаха, самый страшный из них, гнался по лесу за Ваней, безумно хохоча и чиркая железными когтями. Звук был такой, словно точат лезвие о лезвие. Во сне Ваня спрятался под облепихой и наблюдал, как Махаха рыскает по поляне, с синей кожей и выпученными бельмами, и высекаемые когтями искры – чирк-чирк-чирк – таят в темноте.

Когда Ваня заканчивал седьмой класс, у его матери диагностировали рак мозга. Не спасли ни врачи, ни заклинания-аглысы. Она наглоталась таблеток накануне химиотерапии. Ваня не плакал на похоронах, а погодя спросил у деда, не возвратится ли мать в обличии деретника, кровожадного зомби?

– А мы ритуал проведем – не возвратится.

Славно сработал дедовский ритуал.

– Эй, Иван! – окликнул парня начальник Ильин, грузный мужчина с проседью в бороде. – Поди-ка сюда.

Флуоресцентные лампы лили экономный свет на полупустые прилавки. Люда расставляла товар так, чтобы занять хотя бы половину полок. Покупатели не толпились в просторном зале, постоянным клиентом было эхо, гулко отражающееся от дальних, скрытых тьмой, углов. В квартирах над магазином жило с полдюжины семей, и те посещали современный супермаркет по соседству. Впрочем, единодушно доверяли «Северянке», приобретая мясо. Магазин снабжали охотники, и оленина была высшего сорта.

– Шабашим, – сказал Ильин, доставая из пакета фрукты и контейнеры с салатами. Люда ассистировала ему.

– А что за повод? – потер руки Демид Клочков, мясник.

– День рождения у меня вчера был.

– О, отец, ну, за такое и выпить не грех! Ванька, да брось ты ящики свои.

От алкоголя Ваня отказался. Соврал, что антибиотики принимает. Чокались без него: мужчины – алюминиевыми походными рюмками, Люда – пластиковым стаканчиком с вином. Ваня ел мандарин, очищал сосредоточенно и медленно прожевывал дольки.

Сдержанно улыбался анекдотам, исподтишка поглядывал на Люду. Она была слегка полноватой, но симпатичной: с пышными формами и смоляными, до локтей, косами. Пару раз она снилась Ване, голая, лежащая на палой, в шафрановых разводах, листве. Голодная, сладкая, как перезревшая брусника. Проснувшись, он застирывал плавки в ванной.

Первая бутылка прикончена. Клочков отлучился домой, сказать жене, что припозднится. Мобильная связь сбоила. Обычное дело в их глуши.

– Простите, – встал из-за стола Ваня, – я собак покормлю.

Услышал в дверях вопрос Люды:

– А он кто? Казах?

– Якут, – сказал Ильин. – У него дед, говорят, шаманом на родине был.

Над гольцами, над тундрой, над урочищами и ручьями плывет глаз. Имя ему Иститок, размером он со спутник, ресницы пятиметровые. Иститок все видит: каждую былинку, каждую ягоду и каждый грех людской. Строго наказывает нарушителей. Ийратов насылает и кого похуже. Ванин дед узрел Иститок, отбывая срок в лагерях. Потому зрение у него особое, и у Вани по наследству тоже.

На улице безлюдно. Единственный автомобиль – припаркованный «мерседес» Ильина. В домах спят давно или умерли. За придорожным буераком пустырь, неоновые вывески «Сбербанк» и «Танцевальная школа». В белесое ночное небо дымит труба районной котельной. Свет колченогого фонаря будто затвердел, кристаллизировался игрушкой с острыми гранями, пучком оранжевой проволоки.

Ваня вдохнул колючий воздух. Поддел ботинком собачью миску. Мясо в ней заиндевело, припорошенное снегом. Парень нахмурился, озирая пустырь.

– Найда! Отшельник! – посвистел, но дворняги не отозвались привычным радостным тявканьем. Он перевел взгляд на холмы вдали, черные пики сосен, впившиеся в небосвод. Контуры тайги с ее причудливыми тенями.

– Не помешаю? – спросила Люда, появляясь на пороге. Щелкнула колесиком зажигалки. Огонек озарил ее хорошенькое личико в пещере капюшона. – Как думаешь, сегодня будет северное сияние?

– Вряд ли, – ответил он и засунул руки глубже в карманы.

– Раньше во время сияния по городу парочки гуляли, – произнесла она мечтательно. – Только по ним буду скучать, когда уеду.

– Уедешь?

– Ну, рано или поздно. – Люда затянулась сигаретой. – А у тебя девушка есть? – сменила она внезапно тему.

Ваня качнул головой.

– Странно. Ты нормальный парень, серьезный. Такие женщинам нравятся.

«Правда?» – едва не вырвалось у него.

По пустырю, со стороны высохшего ручья, торопился Демид. Он махал шапкой и что-то кричал.

– Чего это с ним? – Люда затушила окурок об ободок урны. Недоброе предчувствие захлестнуло Ваню, хотя мясник и улыбался во все зубы, и вроде посмеивался на ходу.

– Кличьте Ильина! – сказал он, привалившись к фонарю.

– Что случилось? – спросила Люда.

– Фух! – Клочков сплюнул в сугроб. – Мужик этот… ну, с ролика. Волосатый. Он у гаражей. Да не стойте вы, как истуканы. Идем снимать его, говорю.

Мясник шагал впереди. За ним – заинтригованные Ильин с Белиникиной. Люда несла подмышкой початую бутылку вина. Замыкал шествие Ваня. Точно друзья, спешащие полюбоваться фейерверком.

«Это не он, – размышлял Ваня, – не чучун. Неделю ему в городе не прожить, пусть и в таком. Засекли бы…»

«Засекли же, – сказал внутренний голос, – и на мобильник сняли, и тридцать пять человек просмотрело. Людям начхать, люди слепые».

– А почему охотники его не встречали? – интересовался мальчик у деда. – Он же из плоти и крови.

– Ты про чучуна? Почему же, встречали. Кто до нас жил. Как города строить стали, они в нижний мир подались. Они могут между мирами шастать. А к нам приходят женщин наших похищать. Самок-то у них нет.

Тропинка сбегала в овраг. На склонах располагались гаражи, дорожки петляли к руслу высохшего ручья. Здесь царило запустение. Гаражный кооператив обратился в свалку, кирпичные коробки облепил спрессованный серый снег, из которого проклевывалась арматура. Тоскливо ржавел увязший в сугробе фургон, порождение ереванского завода.

– Блин, Демид, я замерзла! – пожаловалась Люда.

– Ага, – поддакнул Ильин. – Побаловались и хватит. Водка стынет.

– Ван момэнт! – Клочков ловко запрыгнул на крышу приземистого гаража. – Ну где ж ты, гад? – И цыкнул через мгновение: – Сюда, ребя!

Беззлобно ругаясь, Ильин вскарабкался к мяснику по снежному пандусу. Вскоре все четверо очутились на крыше.

Хилые хозяйственные постройки засоряли белое поле окраины. Оно упиралось в костлявый подлесок, в заграждение кустарника, за которым колыхался на ветру березняк, а выше, по холмам, вздыбились темные сосны.

– Красиво, – сказала Люда.

– Тише, – прошипел Клочков. – Вон там.

– Что за черт? – ахнул Ильин.

Оно сидело на корточках у гаража, спиной к людям. Даже сгорбившись, оно впечатляло габаритами, шириной плеч. Густая шерсть была по-медвежьи бурой, но это определенно был не медведь. Тело сужалось к ягодицам, спутанные космы ниспадали до лопаток.

– Обезьяна? – спросила Люда, когда шок миновал.

– Да какая обезьяна, – поморщился Демид. – Снежный человек. Долбаный бигфут.

Пискнула, включаясь, видеокамера на телефоне Клочкова, объектив зафиксировал недвижимую фигуру. Существо сливалось с грязным снегом, с кирпичными стенами. Ворота гаража справа от него были взломаны, угол отогнут.

«Его гнездо», – промелькнуло в голове Вани. Он шепнул Люде:

– Надо уходить.

Она не слушала. Таращилась зачарованно на коричневую спину, кучерявый мех.

– Оно вообще живое? – усомнился Ильин.

– Дай-ка. – Не сводя с существа камеры, Клочков отнял у Люды бутылку. Хлебнул из горлышка и, прежде чем коллеги опомнились, метнул бутылку вниз. Снаряд ударил о землю рядом с косматым, вино окропило шерсть длинной пошевелившейся лапы.

Оно обернулось. За паклей волос сверкнул красный глаз.

– Ух! – выдохнул Клочков, пригибаясь. Остальные, как по команде, упали на колени, затаились.

Клочков захихикал беззвучно.

– Может, действительно пойдем? – с тревогой предложил Ильин.

– Ага, но сперва рожу его сниму.

Демид начал подниматься, коллеги вытягивали шеи над краем крыши. Сердце Вани колотилось бешено, кожа под зимней одеждой взмокла. Он шарил взглядом, ища силуэт чучуна в конце дорожки…

Существо стояло под ними, невероятно уродливое и огромное. Крошечные глазки сверлили людей.

– Господи, – промолвил Ильин.

Чудовище распахнуло пасть и в ее алой воронке блеснули клыки. Грудной рык повис в морозном воздухе. Люди отпрянули, а потом побежали.

Замедлили шаг у «Северянки».

– Черт тебя возьми, Демид! – простонал запыхавшийся Ильин.

– Придурок! – добавила Люда.

– Снял! Снял обезьяну! – приговаривал Клочков.

– Откройте магазин! – крикнул Ваня начальнику.

– Да не преследует он нас, – массируя грудь, сказал Ильин и швырнул молодому грузчику ключи.

Тот завозился с замком, попеременно оглядываясь.

– Готовьтесь давать интервью «Первому каналу», – сказал торжествующий Клочков.

Кровь похолодела в жилах Вани. Чудовище мчалось по пустырю, почти касаясь снега передними лапами. Волосы развивались вокруг бурой оскаленной морды.

– Быстрее! – умоляла Люда.

Периферическим зрением Ваня заметил, что Ильин семенит к припаркованному у фонаря «мерседесу».

– В машину! – орал предприниматель.

Засов клацнул, отпираясь. Ваня ввалился в магазин и помог Люде. Существо добралось до вывески «Сбербанка». Миг, и оно будет на проезжей части.

Клочков растерянно озирался то на автомобиль, то на магазин. Предпочел второй вариант. Пулей влетел в помещение, и Ваня захлопнул дверь. Одновременно взревел автомобильный двигатель, колеса шаркнули по асфальту, извещая, что и начальник вышел из передряги невредимым.

Ваня уперся в подоконник и смотрел на улицу. Пространство перед магазином было пустым, словно волосатый урод им померещился. Групповая галлюцинация, не больше. Мирно клубился дым над трубой, светились неоном вывески.

– Я чуть не обделался, – сообщил Клочков и рассмеялся.

– Ты чего ржешь? – взвилась Люда. – У него же зубы, как сабли!

– Да ладно, – фыркнул Клочков, – мы бы отметелили тупую макаку втроем. Верно я говорю, Ванно?

Ваня проигнорировал вопрос. Прильнул к стеклу, бормоча:

– Где же он?

– Ну и что теперь? – спросила Люда, пряча бесполезный телефон.

– Ни одной черточки.

– Классика, – осклабился Клочков, направляясь к столу. Он плеснул себе водки в рюмку и вооружился бутербродом. – Эй, Антибиотик, ты не передумал по поводу беленькой?

– Козел, – ответила за Ваню девушка.

– Да чего вы, ей-богу. Ильин на полпути к полицейскому участку. И соседи наверняка видели что-то и позвонили…

– Куда? – не унималась Люда.

– А куда звонят, если медведь в город забредет или рысь? Есть службы…

– Это не рысь была и не медведь! А мутант какой-то… Сне… – Люда взвизгнула и прижала ладони к щекам.

– Мать твою, – сказал Клочков.

Существо смотрело на них снаружи. Его огромная голова занимала треть зарешеченного окна.

Дед рассказывал Ване про такрикасиутов – людей из параллельного мира. Сами по себе они не представляют угрозы, но услышать их означало бы, что ты вплотную подошел к черте, что стенки реальности истончились и ты покидаешь известные тебе пределы. Ване, замершему в метре от чучуна, казалось, что предупреждающий гомон такрикасиутов взорвет ушные перепонки.

Великан зарычал, трогая прутья решетки. Покатый лоб, приплюснутый нос, массивная челюсть. Он походил на первобытного человека из учебников, которому нерадивый школьник пририсовал ужасающие клыки и заштриховал морду коричневым фломастером.

Шерсть на торсе существа слиплась, красный сироп стекал по подбородку. Пасма болтались дредами.

«Ты же понимаешь, что дедушкиных монстров не бывает взаправду?» – спросила как-то мать.

– Чучун, – произнес Ваня, отступая в зал.

– Знакомый? – осведомился Клочков.

«Их еще мюленами зовут, – говорил дед, – или „абаасы кыыла“, зверями абасов. А тунгусы – хучанами. Юкагиры зовут „шегужуй шоромэ“, убегающими людьми. А русские старожилы – худыми чукчами».

– Чучун, – повторил Ваня. – Так якуты называют йети.

Йети и чучун – смешные, дурацкие клички, никак не подходили хищной твари, что застила собой окно.

– В старомодном ветхом чучуне, – сказал Клочков и залпом осушил рюмку.

Люда заныла.

– Почему оно на меня пялится?

Глубоко посаженные глазки вперились в девушку поверх Вани. Алчные, налитые кровью. Толстые губы искривились, вытянулись трубочкой. Затрепетали ноздри.

Люда переместилась к прилавкам. Глазки проводили ее.

– А ты ему понравилась, – сказал Клочков, обновляя рюмку. – Красавица и чудовище.

– Очень забавно, – огрызнулась девушка.

Великан перешел к дверям «Северянки». Поглядел сквозь стеклопакет. На оконце в пластиковом полотне не было решеток, но для существа оно было маленьким.

– Заберет тебя, Людочка, в тайгу, – глумился Клочков. – Или в гараж. Или откуда оно там выползло.

– Из нижнего мира, – сказал Ваня, и под потолком мигнули лампы.

Люда поежилась.

– В легендах говорится, что они блуждают между мирами.

– Миры, Людочка. Ты же хотела из нашей глухомани смотаться.

Высоко в горах, в ледяной пещере обитает Улу Тойон, бог смерти. Черным туманом спускается он в долины, чтобы разрушать леса, истреблять деревни. Ураганы – это Улу Тойон. Болезнь скота – это Улу Тойон. Одержимые демонами медведи – его рук дело.

Будь проклят древний бог, с чьего позволения разгуливают по пограничью гиганты-чучуны.

Ваня проскочил мимо Клочкова в холод складского помещения. Боковая дверь выходила на тупиковый переулок среди домов. Фактически, он зигзагом вел в пасть чудовища. Покачивались мерзлые оленьи туши на крюках, их тени плясали по кафелю. Шуршал полиэтилен. Парень ощупал лежащие на полках инструменты. Электрический нож, незаменимый при распиливании замороженного мяса. Топорики, молоток.

– Эй, Иван! Чучундра слиняла!

Ваня разодрал карман куртки так, чтобы носить электрический нож. Зачехленное лезвие высовывалось из дыры. Отобрал два тесака покрупнее.

В зале Клочков уминал салат и тихонько посмеивался. Угрюмая, напуганная Люда курила, примостившись в уголке.

– Вот, – Ваня положил тесаки на столик.

Клочков презрительно ухмыльнулся.

– Кем ты себя возомнил, Чаком Норрисом? Да этот здоровяк нам рыпнуться не даст.

Люда вздрогнула.

– Но ты же сказал…

– Что я сказал?! – гаркнул мясник. – Сиди молча и жди спасателей. Или…

Клочков уставился на дверь. Лицо его побелело. Люда заверещала. Пальцы Вани оплели рукоять тесака.

Из оконца на них смотрел Ильин. Не весь Ильин, только его голова. Оторванная, буквально выкорчеванная. Чучун держал голову за волосы. Из ошметков шеи свиным хвостиком торчал позвоночник.

Клочкова стошнило прямо на стол.

Существо, скалясь, ткнуло в оконце страшной ношей. Нос мертвого Ильина хрустнул. От второго удара лопнули его губы и резцы заскрипели о стекло. Третий удар разукрасил стеклопакет трещинами.

– Назад! – скомандовал Ваня. Он сгреб Люду в охапку. Существо уронило голову бедного Ильина, и когтями выковыривало стекло. Рвало дверное полотно, как картон.

Не разбирая дороги, люди кинулись на склад. Пока Ваня закрывал складскую дверь, Люда вопила на мясника:

– Чтоб ты сдох! Это ты виноват! Это из-за тебя!

– Не сейчас, – остановил ее Ваня. – Демид!

Клочков будто остолбенел. Ваня потормошил его. Изо рта Клочкова со свистом вышел воздух. Он заморгал изумленно.

– Да, да, я здесь…

– Выбегаем в боковую дверь. Ильин далеко не уехал. Машина где-то возле магазина. Люда?

– Я готова, – сказала девушка, вытирая слезы.

Они выскочили из «Северянки», по тесной улочке к полоске ночного неба. Люда споткнулась, ойкнув, упала на четвереньки. Ваня подхватил ее. Она всхлипнула благодарно. Клочков махал им, стоя в конце проулка.

«Надо же, – успел подумать Ваня. – Не ушел без нас».

Великан вырос за спиной мясника, будто сформировался из мрака. Темечко человека едва доходило до его ребер. Могучие лапы взмыли и опустились на ничего не подозревающего Клочкова. Смяли, ломая кости, круша грудную клетку, запечатывая предсмертный вопль. Кровь обагрила снег.

Ваня втащил девушку обратно на склад. Чудище уже громыхало по переулку. Тесак звякнул о плитку. Ключи, где ключи?

– К черту! – Ваня толкнул Люду к холодильным установкам.

– Залезай!

Девушка покорно втиснулась между стеной и холодильником. Он нырнул следом, и секунды спустя вонь из пасти чучуна опалила их. Боком, царапая плоть железными деталями, они попятились вглубь. В щели маячила свирепая морда существа. Чуя самку, оно рычало нетерпеливо. Когда мохнатая лапа просунулась за холодильники, Люда зарыдала.

– Слушай внимательно, – сказал Ваня.

Она повернула к нему заплаканное лицо. Косы растрепались, щеки выпачканы. Объемный бюст нелепо расплющился о конденсатор.

– Вылезай с другой стороны и беги на улицу.

– А ты?

– Я тебя догоню.

Молясь богам верхнего мира, Ваня схватил обеими руками протянутую лапу чудовища.

– Давай! – закричал он.

Существо заревело, когти располосовали куртку парня. Но он держал тварь изо всех сил, используя холодильник как опору. Он бы самого Улу Тойона держал, Уйван-богатырь.

Глаз Иститок парит над тайгой. Он не видит за Ваней Григорьевым грехов.

Чучун тряс человека, левой лапой отпихивая холодильник. Тяжеленая установка рухнула, освобождая путь. Ваня разжал пальцы, не раздумывая, шмыгнул под локоть великана. Разница в росте отсрочила гибель. Снова переулок, смоляные косы Люды впереди, улица. Автомобиль Ильина ближе, чем он предполагал. Врылся капотом в сугроб, и снег вокруг протаял от горячей крови.

– На помощь! – заорала Люда. – Пожар!

В двух окнах зажегся свет.

Ваня поймал запястье сотрудницы. Двадцать метров до «мерседеса», десять метров.

Рык возвестил о появлении чучуна.

Водительские дверцы валялись рядом с обезглавленным телом Ильина. Беглецы юркнули на мокрые липкие сидения.

Внуку Ильина недавно исполнился год. Клочков женился летом.

– Пристегнись! – велел Ваня, заводя мотор, косясь в зеркало.

Существо настигало.

Авто тронулось, и Ваня издал ликующий крик.

– Получилось!

Крыша «мерседеса» прогнулась от веса твари, машина вильнула. Ваня припал к рулю. Ветер вторгался в салон через отсутствующую дверь, туда же вторглась лапа чучуна. Одной рукой Ваня пристегнул ремень.

Люда запричитала отчаянно.

Автомобиль кружил, оглашал улицу призывными сигналами, оседлавшее его чудовище терзало сталь, скрежетало клыками, тянулось к глоткам, к запаху самки.

Пропасть качнулась в лобовом стекле, Ваня отпустил руль и обнял Люду. Зажмурился.

«Мерседес» прошил дорожное ограждение и ухнул в пятиметровую глубину за ним. Грохот, плеск… тишина.

– Люда, Людочка!

Девушка разлепила искусанные губы:

– Где он? Мертв?

Существо скулило из мглы.

– Почти, – сказал Ваня, отщелкивая ремень, вызволяя Люду.

Машина угодила в мелкий быстрый ручеек на дне ущелья. Бугристые склоны поросли соснами, чьи корни частично торчали наружу, как одеревеневшие спруты. По ущелью струился сизый туман.

Чучун отползал от ручья, цепляясь лапами за мох. Его задние конечности были перебиты.

Ваня достал из кармана электрический нож, снял чехол. Надавил на кнопку и нож зажужжал приятно. Парень вспомнил вдруг, как лунной ночью они с дедом эксгумировали могилу матери, как он ножовкой отпиливал мамину голову, чтобы мамочка не стала деретником. Как закопали ее, перевернутую на живот, с головой, уложенной меж колен.

Он наступил ботинком на поясницу чучуна. Существо не сопротивлялось. Застыло смиренно. Ваня наклонился и вонзил нож в затылок чудовища. Зазубренное лезвие намотало на себя грязные патлы и легко прошло в мозг. Существо дернулось и обмякло. Туман саваном окутал труп.

Ваня сел на прогнивший сосновый ствол около Люды. Лента дорожной ограды свисала в ущелье, но саму дорогу он не видел, как и трубу котельной.

– Скоро приедет полиция, – сказал он.

Люда погладила его по плечу.

– Спасибо.

Ваня кивнул. Он думал о том, почему он не видит трубу котельной, куда делась труба?

Туман окуривал искореженный «мерседес», плыл над журчащей водой, над каменистой почвой. Чирк-чирк-чирк, – раздалось из тайги, словно там точили ножи.

Ваня сильнее стиснул Людину ладонь.

Похороны старых вещей Александр Матюхин

– Пап, пап, смотри! – Юлька взволнованно тычет пальцем куда-то вглубь вагона. – Ты видел это? Там дядя сидел, такой, в шляпе и очках! В самом деле! Настоящий! А потом – бац! – и пропал куда-то!

Ей пять лет и она очень любит «перевозбуждаться». Этот термин Ася вычитала на каком-то женском форуме и взяла в оборот. Это решало многие проблемы с ребенком.

Юлька дерется в садике? Перевозбуждается.

Юлька закатывает истерику, когда не хочет есть кашу? Точно. Перевозбудилась.

Не хочет идти к врачу и плачет? Отличный, стало быть, диагноз. Подходит.

Я отношусь к этому проще. Юлька всего лишь маленькая девочка у которой слишком много фантазий в голове. Иногда они вырываются наружу и бывают… скажем, слегка шумными.

– Какой дядя? – спрашиваю, отрываясь от газеты.

– Вон там! Вон там! – Щеки ее краснеют от волнения. Юлька отчаянно хочет, чтобы ей поверили. – Он недавно зашел! А теперь пропал! Представляешь?

Я смотрю, куда указывает Юлька. В вагоне электрички немноголюдно. Середина недели, обед, кто в такое время вообще выезжает за город? Два человека спят. Несколько старушек сгрудились ближе к дверям. Кто-то читает книгу.

– Не понимаю, – говорю.

Юлька, не в силах объяснить, хватает меня за руку и тащит по проходу.

– Смотри! Смотри! Я же говорила! – Она захлебывается воздухом от радости и кашляет.

На лавочке лежат очки и шляпа. Старые такие очки, в толстой оправе. А у шляпы потрепанные края.

Пытаюсь вспомнить, ходила ли Юлька по вагону с начала поездки. Вроде бы нет. Сидела рядышком, сначала играла во что-то в телефоне, потом листала книжку, затем доставала из розового своего рюкзачка то детскую косметичку, то зеркальце, то резинки для волос (как истинная маленькая женщина к пяти годам успела замусорить рюкзачок огромным количеством разнообразного хлама).

– Ты как это увидела?

– Тут дядя сидел! – настаивает Юлька. – Потом мы в тоннель заехали, и он пропал. Я прямо на него смотрела, и все прекрасно видела!

Фантазерка со стажем. Вечно находит какие-то старые и никому не нужные вещи и тащит их в дом. Недавно приволокла грязную расческу с тремя уцелевшими зубчиками. Хвалилась, что наткнулась на нее совершенно случайно и тут же выдумала историю о какой-то потерявшейся девочке, призрак которой блуждает в подвалах недостроенной многоэтажки через два квартала от нашего дома. Асю от таких историй натурально передергивает. Пару раз она пыталась запретить дочери тащить в квартиру разную гадость, но в итоге Юлька тихонько прятала вещи под кроватью, никому ничего не говоря. Мы решили, лучше уж какие-нибудь старые кроссовки и помятые листья из блокнота с рисунками лежат у нее в коробке находок (у школьного стола), чем по разным углам.

Хорошо хоть вещи пропадают из дома так же быстро, как и исчезают. Юлька не сильно заботится о сохранности коллекции.

Между тем Юлька берет очки, вертит их с любопытством.

– Можно, я их себе заберу?

– Зачем?

– Вдруг этот дядя правда исчез? – Она уже сомневается в своих словах. Потом добавляет. – Вдруг он умер, когда стало темно? Темнота его съела! Тогда его вещи надо похоронить!

Я вздрагиваю от неожиданных слов. Неосознанно, на рефлексах, треплю Юльку по золотистым кудрям.

– Ну что ты такое говоришь, глупая. Несерьезно как-то.

– Я похоронила дедушкин пиджак и галстуки, – добавляет Юлька серьезным тоном. – И тогда он перестал мне сниться.

Как считает Ася, одной из причин появившихся «перевозбуждений» стала смерть дедушки год назад. Юлька видела, как он умер. Дедушка повел Юльку к холодильнику, чтобы достать мороженное, и у него остановилось сердце. Падая, дедушка задел головой край стола. Когда мы услышали Юлькины крики и вбежали на кухню, то увидели следующую картину: в темноте кухни горит яркий квадрат света от холодильника, а в этом свете особенно четко видно перекошенное от испуга лицо дочери. Дедушка же, весь в крови, лежал у ее ног.

Я помню, как Ася подхватила Юльку на руки. Свободной рукой захлопнула дверцу морозилки. Это была короткая секунда черноты. Потом я включил свет.

– Он мне долго снился, – говорит Юлька, выдергивая из воспоминаний. – Пришлось взять его вещи и похоронить их. Так положено!

Меня удивляет серьезность ее тона. Удивляет и обескураживает.

– Если хочешь, – говорю, – возьми очки со шляпой, и пойдем уже сядем. Надеюсь, какой-нибудь старикашка не вернется за ними.

– Ты мне не веришь, а так и есть. На похоронах могут находиться только дети. Если взрослого пригласят, то он больше никогда оттуда не вернется. Уйдет вместе с мертвым. Взрослый слишком тяжелый. Груз жизни не даст ему выкарабкаться. А детям можно. Мы легкие и светлые. Как светлячки. Освещаем путь мертвым.

– Пора переставать смотреть телевизор, – бормочу. Хотя, наверное, дело не только в телевизоре. Сейчас на детей отовсюду выливается столько информации, что они просто не успевают ее переварить. Вот и выдумывают всякое.

Электричка начинает притормаживать на какой-то очередной безымянной станции. За окном мелькают покрытые зеленой мякотью деревья.

Юлька подхватывает вещи и бежит к нашему месту. Запихивает в рюкзачок сначала очки, потом шляпу. Улыбается, довольная.

Я говорю:

– Ты мне никогда не рассказывала про похороны… вещей.

– Ты же не спрашивал. Мама тоже не спрашивала.

– Тебе снился дедушка?

– Очень часто. Мне снилось, что он ищет свой пиджак и какой-нибудь галстук. Будто не успел одеться перед тем, как…

Снова сбивчивый детский голосок звучит чересчур серьезно. Мне кажется, что где-то внутри Юльки скапливается то самое «перевозбуждение», которое потом с шумом вырвется наружу.

– И поэтому ты решила закопать его вещи. Чтобы дедушка их как бы нашел, да?

– Похоронить, пап, – морщит носик Юлька. – Я выкопала могилку у нас на даче, положила туда пиджак и галстуки – пять штук, на выбор, – потом прочитала молитву, как тот дядя на похоронах, бросила ком земли и только потом прикрыла землей.

Она именно так и говорит: «прикрыла землей».

Электричка останавливается. Я вижу пустынную бетонную платформу, тянущуюся в бесконечность, среди обступившего леса. Слышно, как открываются двери.

– Сама догадалась или кто рассказал?

– В голову пришло. Он не мог ничего найти, потому что темно. А я освещала, понимаешь? Его путь. – Юлька пожимает плечами и вдруг теряет к разговору интерес. – Я не помню точно. Потом он больше не снился.

В вагон никто не заходит.

«Осторожно, двери закрываются»

Электричка трясется дальше.

Я мну в руках газету, но понимаю, что не могу прочесть ни слова. Стоит один раз оказаться с ребенком без Аси, и сразу узнаешь много нового.

На секунду – или чуть больше – вагон погружается в темноту. Проехали какой-то тоннель.

– Вот, папа, вот! – кричит Юлька и подпрыгивает с места. – Ну как же ты не видишь?

Признаться честно, я увидел. Спящий через два ряда на двух сиденьях человек пропал. Именно в тот момент, когда стало темно. Упал или еще что…

Вскакиваю, подбегаю. На сиденье пачка сигарет и зажигалка. Больше ничего. Хватаю пачку. Внутри три сигареты, крошки табака. Оглядываюсь. В вагоне нас сейчас семь человек. Три бабушки, еще один спящий, мы с Юлькой и девушка лет двадцати.

– Чертовщина какая.

Юлька чуть ли не подпрыгивает от возбуждения. Хватает зажигалку, крутит-вертит.

– Пап, я же говорила! Я же говорила!

Ей легко, она ребенок. А я ловлю себя на мысли, что уже ищу рациональное объяснение. Что-нибудь про оптические обманы, розыгрыши, усталость. Во взрослой жизни чудес нет, но всему приходится искать оправдание. Лежал ли там вообще это человек полчаса назад? Откуда он взялся?

Подхожу к бабушкам.

– Вы там спящего не видели? – спрашиваю. А сам мну сигаретную пачку вспотевшими пальцами.

– Да они всегда тут спят, – отвечает одна. – Углядишь за ними, как же.

Снова мелькает темнота. Проехали под мостом. Что-то задребезжало и гулко лязгнуло. Электричка начала притормаживать.

Юлька берет меня за руку, бормочет:

– Пап, я зажигалку возьму, ладно?

Сдалась ей эта зажигалка…

Очень хочется выйти. В вагоне душно. Мысли делаются рассеянными. Перебираю в уме тысячи причин, по которым мог бы отказаться от поездки. Хотя, на самом деле, ни одна бы из них не сработала. Сегодня у меня выходной. Я сижу дома с дочкой. Так почему бы не смотаться за город к бабке, которая (единственная, блин, на всем свете) отлично вправляет шейные позвонки. Ася позвонила с работы, попросила отвезти ребенка, раз подвернулся удачный день. Разве я мог отказаться?

Электричка останавливается.

Прищурившись от яркого солнца, разглядываю название станции на табличке у платформы. Размышляю над тем, что если выйти сейчас, то можно добраться до бабкиного поселка на маршрутке минут за пятнадцать, а не трястись еще полчаса среди леса.

Со скрипом раскрываются двери. Я почему-то жду, что в вагон зайдет человек, который тут раньше спал, и начнет искать сигареты и зажигалку. Может быть, у него даже будет оправдание произошедшему. Вполне себе рациональное. Взрослое.

Но никто не заходит.

Юлька тянет меня за руку. Мы возвращаемся на свое место. Юлька запихивает в рюкзачок зажигалку и звонко хрустит застегиваемой молнией.

– И ее тоже похоронишь? – спрашиваю.

– Обязательно. Я не хочу, чтобы ко мне кто-нибудь приходил во сне. А если этого дядю сожрала темнота? Всякое бывает.

Голосок ее тонет в протяжном скрежете. Электричка дергается – я едва успеваю подхватить дочку – проезжает пару метров и застывает. Двери все еще открыты. В вагон врывается поток судорожного воздуха с запахами влаги и перегноя.

Ну, что еще?

– Кажись, опять поломатые вагоны пустили, – громко говорит одна из бабок. – С прошлой осени так! Двери где-то заклинило. Теперь стоять часа два будем.

– Отлично! – Настроение портится стремительно. Набираю Асю, чтобы высказать ей все, что думаю о поездке, выходном и о бабке с ее шейными позвонками.

Ася не берет трубку. Ее работа не шибко-то позволяет разговаривать по телефону, когда вздумается. Ничего. Перезвонит. Набираю пару сообщений в мессенджере, отправляю и после этого успокаиваюсь.

Юлька смотрит на меня, приоткрыв рот. Рюкзачок закинула за спину и стоит в проходе. Натянула кепку, козырьком почти на глаза.

– Идем?

– Куда это ты собралась?

– Я не хочу сидеть здесь два часа. Это же ужас какой-то! Давай лучше погуляем, пап, а? Давай погуляем?

Меня дважды уговаривать не надо. Подхватываю сумку, беру Юлькину ладошку в свою ладонь. Выходим из вагона. По платформе беспорядочно рассыпались люди из электрички. Из обрывков фраз понимаю, что действительно стоять придется долго. Кто-то уже спускается с платформы, к тропинке. Где-то неподалеку, судя по доносящимся звукам машин, есть трасса.

Юлька подпрыгивает на одной ноге, потом на другой. Начинает напевать песенку. Ей нравится гулять.

Спустившись с платформы, углубляемся в лес. Вдоль тропинки стоят урны и фонарные столбы. Деревья шелестят на ветру. Проверяю телефон. Ася еще не ответила.

– Папа! Папочка! – вопит Юлька радостно. – Смотри скорее! Белка! Какая красивая!

Она сбегает с тропинки вглубь леса.

– Стой, дурашка! – Иду следом. – Сдалась тебе эта белка.

Юлькин рюкзачок мелькает в траве. Она кричит:

– Пап, ну как ты не понимаешь! Это же настоящая белка! Такая классная! Надо ее сфотографировать!

Это из разряда «перевозбуждений». Юлька забывает обо всем, несется куда-то, сломя голову, и не может остановиться. Надо бы поймать ее и вернуть на тропинку. Последние полгода она раз десять куда-то убегала. Смотришь – стоит на детской площадке, а стоит отвести взгляд, и уже убежала в подворотню, словно увидала там старого друга или позвал кто…

– Иди ко мне! – кричит Юлька откуда-то. – Ну, же, белочка! Я же тебя даже не вижу уже!

Ныряю под разлапистую еловую ветку, прохожу мимо ряда берез. Стараюсь не отрывать взгляда от Юлькиного рюкзачка. Кажется, стало темнее… и холоднее, что ли.

– Юль, давай остановимся, а?

Она будто не слышит. Тараторит:

– Белка! Белочка! Ты где? Иди ко мне! Я тебе орешков дам. У меня есть такие, грецкие, в сахаре!

Под ногами звонко хрустит, и сквозь подошву ботинка болезненно впивается что-то острое.

– Чтоб тебя! – Едва не падаю. Опираюсь рукой о ствол дерева. Поднимаю ногу, нащупываю застрявшую в ботинке то ли иглу, то ли большую занозу. Вытаскиваю. Точно. Игла от шприца. Даже здесь, у черта на куличиках. Загадили страну, наркоманье. Теперь хрен знает, что там на кончике иглы творилось… Проверяю телефон. Ловлю себя на мысли, что проверка сообщений помогает справиться с вновь нахлынувшим гневом. Ася все равно ничего еще не прочитала.

Понимаю, что вокруг тишина.

То есть настоящая тишина.

Я не слышу гула машин. Не слышу звуков ветра в листве. И, – самое главное, – я не слышу голос Юльки.

Холодок пробегает по затылку.

– Юль? – Оглядываюсь, но вижу лишь деревья, кустарники, сверкнувшую на солнце паутину. – Юль, ты где? Серьезно!

Застываю, не дыша, прислушиваюсь. В уши будто наложили ваты. Делаю несколько шагов в том направлении, где в последний раз видел Юльку. Пытаюсь рассмотреть следы в густой траве. Хоть что-нибудь.

И тут начинает казаться, что я услышал ее голосок.

Или не ее?

Кто-то что-то говорит. За деревьями. Скрытый в листве и колючих ветках кустарника.

Торопливо иду – нет – бегу навстречу голосу! Раздвигаю руками ветки и выскакиваю на поляну.

Странная это поляна. Газон словно специально уложили. Он ровный и ярко – ядовито – зеленый. Как на футбольном поле. В три ряда высятся холмики, укрытые давно увядшими цветами. Могилы? Двенадцать крохотных могил!

Замечаю Юльку. Она стоит у свежей ямки метрах в десяти от меня. Рядом с ней еще две девочки, возрастом примерно такие же. Одеты во все черное. Третья девочка чуть поодаль, задумчиво ковыряет носком туфли комья вырытой земли. В руках у нее букет цветов.

– Что происходит?

Они будто не замечают меня. Смотрят в яму.

Делаю шаг в их сторону и в этот момент какая-то невидимая сила крепко берет меня за плечи и дергает назад. Воздух с шумом вырывается из горла, легкие болезненно сжимаются, а в глазах темнеет. Падаю, ломая ветки кустарника, роняю сумку. Что-то остро впивается под ребра. На глазах непроизвольно проступают слезы.

– Что, блин… – с хрипом, тяжело вдыхаю. Поднимаюсь на колени, упершись руками в сырую холодную землю. От летнего жара не осталось и следа.

Юлька поворачивается ко мне, прижимает вытянутый указательный палец к губам.

– Вообще-то взрослым сюда нельзя, – говорит она негромко. – Это же только для детей, пап! Тут только дети! Я же говорила. Тебя пока никто не приглашал! Ты слишком тяжелый. ЖИЗНЬ слишком тяжелая и темная.

– Какие, к черту?..

В мою сторону поворачиваются остальные дети, и тут я понимаю, что вряд ли этим девочкам по пять или шесть лет. Сто шесть. Двести. Миллион. Вот сколько. В их черных без единого намека на белизну глазах застыло время. На их лицах отразилась вечность. Я не знаю, почему вижу это. Становится страшно.

Пытаюсь встать, но неведомая сила давит к земле. Колени впиваются в траву. Пальцы на руках немеют от напряжения. Тяжело дышать.

– Она дело говорит, – произносит одна из девочек. – Взрослым здесь не место. У нас, знаете ли, похороны.

– Похороны? Что?..

– Могилы. Вы не видите, что ли? Это участок кладбища старых вещей. Юля принесла нам. Она умница.

Юлька роняет рюкзачок на землю у темного квадрата вырытой ямы. Расстегивает молнию – вжжжик! – вытаскивает сначала очки со шляпой, потом зажигалку.

– Они не будут мне сниться? – спрашивает с легким волнением.

– Дорогая моя, – отвечает девочка с цветами (что-то желтое, похожее на гвоздики), – тебе еще много кто приснится. Ты замечательный светлячок. У тебя же много вещей дома, не так ли? Которые ты находила в черных переулках. Тени отдавали тебе то, что им не нужно. Чернота всегда оставляет мостик между миром живых и мертвых.

– Я… – голос дочери дрожит. – Я не очень хочу собирать эти вещи.

– Прости, дорогая. У тебя нет выбора.

Девочка с глазами вечной черноты склоняется к Юлькиному уху и что-то торопливо ей шепчет. Я тихо вою от бессилия и злобы. Рвусь вперед. Мне не дают. С каждый рывком что-то колет в сердце, сдавливает мышцы, пригибает к земле. Боль раскатывается по руке, запоздало слышу глухой хруст и понимаю, что от напряжения сломал палец. Вывернул его к чертовой матери! Кожа рвется, обнажая осколок кости. Но нет сил даже кричать. Просто заваливаюсь на бок, выворачиваю шею, чтобы не отрывать взгляда от Юльки… и вижу то, от чего хочется вопить: Юлькины глаза наполняются чернотой. Словно кто-то заливал в них густой черный сок.

Юлька бросает очки в свежую могилу. Туда же летит шляпа.

– Мой дедушка тоже там? – спрашивает.

Девочки синхронно кивают, а затем каждая из них начинает зачерпывать ладонями комья земли и швырять их в могилу. Я слышу звук, будто земля ударяется о дерево. О крышку гроба. Юлька не шевелится. Глаза ее полны чернотой.

На поляне больше нет свежих могил. Только старые, заросшие травой холмы с увядшими цветами.

Я снова тщетно пытаюсь подняться. Невидимая сила придавливает меня к земле. Кричу – но разве это крик? Сиплый хрип вырывается сквозь пересохшие губы… Что-то хрустит внутри головы. Перед глазами темнеет. Это не чернота. Кажется, я просто теряю сознание.

Прихожу в себя от того, что в кармане настойчиво вибрирует телефон.

Открываю глаза. Лежу в лесу, лицом в грязи. Постепенно приходит боль. Растекается по телу короткими яростными толчками.

Пытаюсь сесть. Телефон замолкает, чтобы через секунду начать вибрировать снова.

Я уже не на поляне. Кругом деревья. Сквозь листву светит солнце. Вижу невдалеке фонарный столб. Слышу звуки машин. Метров, может, двадцать до трассы.

Рядом стоит Юлька. Натянула кепку на уши. Закинула за спину рюкзачок. Глаза нормальные, не черные. Улыбается.

– Папа, папочка, ты ТАК СМЕШНО упал! – звонко говорит она. – Я даже почти испугалась, но они мне потом сказали, что все в порядке!

– Они? – Голова кружится, еле сдерживаю приступы рвоты. – Кто это был? Что произошло?

– Папа, ну как ты не понимаешь! Они же хоронят старые вещи! Выводят мертвых людей из темноты!

Снова вибрирует телефон. Нащупываю, достаю. Ася. Беру трубку.

– Витя, ты где? – кричит Ася взволнованно. – Юля с тобой? У нее телефон выключен! Никому дозвониться не могу уже час! Вы куда поехали-то? Ты написал что-то непонятное! Какая электричка? Почему испорченный выходной?

– К бабке твоей поехали, – отвечаю. – Ты же сама с утра звонила, сказала, что надо Юльке на массаж. Шею… подправить.

Юлька улыбается. Не нравится мне эта ее улыбка. Ася взволнованно бормочет в трубку:

– Какой массаж? Я не звонила! У нее по субботам массаж. Тем более, зачем тащить Юльку в середине недели? Ты проверь входящие, чепуха какая-то… Вы вообще где сейчас?

Юлька продолжает улыбаться. Отключаю соединение. Проверяю входящие. Снова смотрю на Юльку. Она подходит ближе, протягивает ладошку. Спрашивает:

– Пап, мы же приедем сюда завтра, да? Нам очень надо! У меня столько теперь дел.

Смотрю в ее глаза, пытаюсь найти в них черноту. Хотя бы каплю. Точечку. Снова вибрирует телефон, но я не обращаю внимания. Беру Юлькину ладошку, сжимаю в своей ладони.

– Ты уверена, что хочешь сюда вернуться? – голос дрожит.

– Непременно.

Ужасно болит сломанный палец. Как напоминание. Мне кажется, что где-то неподалеку, укрывшись среди деревьев, стоят девочки с цветами и наблюдают за нами.

В душе нарастает страх. Я вижу, что во второй руке у Юльки зажата зажигалка. Хлопаю себя по карманам брюк и выуживаю мятую сигаретную пачку.

– То, что надо, – говорит Юлька. – Видишь, ты не забыл! Теперь тебя официально пригласили. На похороны.

Ползущие из мрака Дориана

В далекую холодную осень тысяча девятьсот шестьдесят третьего года снег выпал первого ноября. Ранняя зима смешала выбеленные поля с облаками, покрыла замерзшую разрытую землю. В тот год ни один из жителей маленького села Пензенской области не расчищал дорожку к своему двору и не затапливал печей. Деревня, ожидающая расселения, опустела за пару недель. В холодных домах торчали доски вывороченных погребов, а под снегом скрылись глубокие земляные норы.

С безумной осени, поглотившей целое поселение, прошло пятьдесят лет.

Огни в окнах соседских домов почти не освещали дорогу. Спрятанные в облетевших садах, они находились слишком далеко. От реки к своему дому можно было пройти только мимо поля. С левой стороны дорога гирляндой огибала ряд затихших к вечеру домов, а справа чернела пугающая бескрайность.

– Просто не смотри в ту сторону. Я так и делаю.

– Тогда давай поменяемся местами! Я не хочу идти возле поля!

«Я тоже!» – подумал мальчик и уступил дорогу сестре. Немного помешкав, он взял ее ладонь в шерстяной, покрытой катышками перчатке, и прибавил шаг.

Почти каждый день после школьных занятий брат и сестра, названные одним именем и разделенные тремя годами разницы, ходили гулять к реке. Сначала они шли вдоль поля, которое при дневном свете выглядело так же обыденно, как школьная доска, покрытая меловой пылью, затем спускались по берегу к летнему шалашу. Младшая девочка под руководством брата приносила к выбранному месту длинные упругие стебли тростника. Мальчик со знанием дела связывал и укладывал их на небольшой каркас – по высоте вмещавший только сестру, но по ширине достаточно просторный, чтобы вместе укрываться от знойных полдней жаркого лета. На выметенном самодельным веником земляном полу раскладывались настольные игры, шашки, а иногда палочкой намечалось поле для крестиков и ноликов.

С теплого начала сентября, когда солнце еще веяло августовским жаром, прошло много дней, и каждый из них становился все темнее и холоднее. Подушки от старого дивана, которые Валерка смог незаметно вытащить из кладовки, уже не спасали от холода, что окутал землю. Сидеть все чаще приходилось на корточках, а в последнее время и вовсе стало невозможно находиться в шалаше без движения. Осень забрала этот маленький летний дом, накидала туда сырых листьев и разбросала ветром верхние стебельки.

В конце октября вечер можно было перепутать с ночью, поэтому прогулки, к которым дети привыкли с беззаботного лета, сократились до пары часов. С наказом возвращаться до наступления темноты, они выходили из дома и шли в место, которого боялись без дневного света.

В один из особенно холодных дней Лера, пропустившая школу по щедрому маминому разрешению, с трудом дождалась возвращения брата и во время обеда постоянно озиралась на окно. Боялась дождя, потому что сегодня они собирались играть в Хэллоуин. Страшный и веселый праздник, подсмотренный в таких же страшных и веселых фильмах.

Брат вернулся немного раньше положенного времени. Родители не заметили подвоха. После обеда Валерка сходил с отцом на огород и выбрал небольшую тыкву. Под маминым руководством семена аккуратно вынули и отправили на просушку. На этом участие в подготовке к празднику закончилось – не нужно было готовить большую сумку с конфетами или собирать детей гулять по соседским домам. Все эти тонкости далеких традиций были маме незнакомы. День Всех Святых непривычно резал ухо, как название очередной забавы в разговорах детей.

Пустая оранжевая голова осталась дожидаться на столе, когда ей прорежут глаза и широкую улыбку. Лера несколько раз подходила и заглядывала внутрь тыквы, больше похожей на котелок, пока брат перерисовывал трафарет. Девочка представляла, как они понесут пахнущий пряной мякотью фонарь через поле, и большие горящие глаза осветят непроглядную темноту. И то, что шуршит и возится в колосьях не по-мышиному, не сможет шуршать и возиться – тыква не позволит. Дети слышали эти звуки не каждый раз, а только когда не успевали вернуться при свете. В сгущающихся сумерках что-то оживало в озимом поле, а, может, они просто не обращали внимания на это при свете дня.

– Что там за животное? – спрашивала Лера, прислушиваясь к полю и ей не нравилось, что брат не мог ответить. Он отшучивался, позволял поменяться местами и ускорял шаг.

Когда тыква была готова, мальчик сгреб со стола треугольники суженых глаз и зубастую щетку рта. Тыквенная рожица получилась злее, чем он планировал.

– Только не подожгите там ничего. – Отец тоже подошел к столу, всматриваясь в оскаленного пришельца.

– Па, там река! Тем более мне уже одиннадцать. – Валерка достал из ящика стола несколько приземистых свечек.

– Когда мне было одиннадцать, я хотел сделать факел и нечаянно поджег камыш за нашим домом. Горело потом пониже спины так, как не горел бы ни один факел! Я спалил отцовскую лодку. А ведь находился у реки.

– Ну, я же не хочу сделать факел – только фонарь. Лерка, собирайся, – скомандовал мальчик сестре и отправился надевать теплый, только что выстиранный после лапты на школьном дворе, свитер.

Полвека назад октябрь выдался таким же холодным. Сандалии, которые Вилена успела накинуть, скользили по вспотевшим ступням, затрудняя движение. Сзади слышалось дыхание брата, ему пришлось убегать под тяжестью самодельного рюкзака с остатками продуктов. Костя так же, как и она, спотыкался на каждом шагу в тыквенных побегах и громко дышал. Вилена не оборачивалась – впереди было поле, и сбавить шаг они смогут, как только пересекут его. По проселочной дороге они выйдут на трассу и дождутся автобуса. Девушка рассчитала, что головок сыра в рюкзаке хватит и на питание, и на благодарность водителю, который заберет их из этого гибнущего места. Главное – выйти на трассу до наступления темноты.

Неделю назад сумерки провожали отца с работы и заставляли Вилену зажигать прикрытую белым плафоном лампочку над кухонным столом. А вчера темнота, судя по отрывному календарю, пришла на двадцать четыре минуты раньше, и то, что пришло с ней, продолжило опустошать поселок. Этим последним утром под бодрый аккомпанемент фортепиано такой же бодрый Гордеев командовал гимнастикой. На третьем упражнении, когда требовалось наклонять туловище, крышка погребки на кухне треснула. В расколотом дереве показалась тонкая лысая лапка. Радио, которое забыли выключить со вчерашнего вечера (именно тогда ужас добрался до них) продолжало отсчитывать наклоны. Вилене казалось, что оно считает вползавших в дом тварей. Отец долбил по ним солью, и каждый выстрел сопровождался страшным визгом, будто подыхающее существо проклинало село.

Так оно и было.

В день, когда все началось, Авдотья – одна из старожил поселка, зашла с жестяной кастрюлькой в курятник и рассыпала чистое желтое пшено на заваленный куриным пометом пол. Мертвые птицы были разбросаны по углам темного помещения. Посреди курятника находилось что-то, напоминающее средних размеров собаку. Оно лежало брюхом вниз, иногда подрагивая, как во сне, и, когда о земляной пол стукнула лысая лапа с тонкими когтистыми пальцами, Авдотья с размаху ударила пришельца по черной припыленной спине оторванным штакетником. Существо тутже вскочило и через секунду возвышалось на отвратительно длинных лапах, напоминающих худые человеческие конечности. Оно покачивалось и медленно поворачивалось к источнику беспокойства. На перепуганную старуху уставились два узких глаза на угловатой, будто рубленой морде. Когда существо разинуло круглый рот во всю ширину, издавая пронзительный визг, показались два ряда длинных игольчатых зубов. Не соображая от ужаса, Авдотья ткнула палкой в самую глотку гостя – тот, продолжая визжать, безвольно обмяк на подгибающихся лапах и завалился на бок. Старуха выскочила из курятника и, закрыв дверцу на крючок, поспешила за помощью. Когда она вернулась вместе с мужем и сыном, клетка была пуста: под той самой стенкой с прогалиной от штакетника вздыбленная вывороченная земля спрятала беглеца, уничтожившего несушек. Испачканные собственными потрохами, прогрызенные насквозь, они стали первым предзнаменованием грядущего бедствия. Спустя пару дней, за которые Авдотья безуспешно пыталась убедить односельчан в нападении «анчутки», полегли коровы. Во всех стойлах коровника остались только объеденные скелеты.

Процветающее село охватила паника, и апогеем стало вторжение кровожадных тварей в дома. Так началось массовое истребление жителей, неспособных справиться с ночными нашествиями людоедов.

Вилена вместе с братом собирала по кухне мертвые оскаленные тушки. Каждая была размером с дворовую собаку. Рассвело. До следующей схватки оставалось приблизительно восемь часов. Полдюжины побитых тварей отправились в мешки. Отец крепко перевязал их, забросил на спину и ушел сжигать на пустырь. Они видели его в последний раз – одна из тварей оказалась живой. Об этом рассказал Костя, вернувшийся с пустыря, куда ходил за отцом. Потеряв в ожидании несколько лишних часов, брат с сестрой начали готовиться к побегу.

Валерка уже бежал по покатому склону к реке, пока сестра, неуютно переминаясь с ноги на ногу, пыталась не вспоминать о выпитом перед самым уходом стакане сока. Девочка стояла на тропинке, позади нее осталось поле, а еще дальше синел крышей их новенький домик, выстроенный всего два года назад на такой же новенькой аккуратной улочке, венчавшей окраину их маленького городка. Идти до него далеко, но расстегивать курточку, чтобы снять комбинезон, казалось настолько неприятным и холодным занятием, что девочка решила побежать за братом и отвлечься.

Солнце так и не выглянуло, в воздухе повис сухой трескучий холод, который не смог бы принести дождя. Река серела от осеннего неба, в песке, когда-то горячем и мягком, стояли лужи, забросанные почерневшими от сырости опавшими листьями. Все здесь стало чужим и недружелюбным, будто они пришли в другое место.

– Тыкву поставим… сюда! – Мальчик положил хмурую оранжевую голову на поваленное дерево и погремел в кармане куртки спичками. Только сейчас он понял, что совершенно не представляет, как нужно играть. Младшая сестра стояла в стороне и, судя по виду, хотела в туалет, поэтому вряд ли могла предложить что-то дельное. Конечно, можно усесться на то же дерево и вспомнить или придумать на ходу пару страшных историй, но не пройдет и десяти минут, как холод прогонит их с места, заставляя искать что-то новое.

Празднование было под угрозой срыва, когда мальчику вдруг пришла в голову потрясающая идея: что если поставить тыкву чуть ниже – условия для брата и сестры должны быть равными – и кидать в верхнее отверстие камушки, пока один из них не упадет ровно на фитилек и не затушит свечку. Конечно, это немного противоречило тому неясному ощущению праздника, которое дети лелеяли в себе последние пару недель, но это не даст им замерзнуть и на деле может оказаться довольно азартной игрой.

Узнав о затее, Лерка тут же согласилась, не сколько из энтузиазма к выдумке брата, сколько из желания поскорее наиграться и отправиться домой.

Пока дети собирали подходящие камушки, начало темнеть. Небо, оставаясь таким же серым, потеряло какую-то внутреннюю заоблачную подсветку. Так что вспыхнувшие глаза и рот тыквы возымели больший эффект на фоне поблекнувшего пространства. Две маленькие упрятанные от холода с ног до головы фигурки замерли, глядя на получившийся фонарь. Склон берега, мелкая речушка, которую можно было перейти, даже не замочив колен, полуразрушенный ветрами летний шалаш – все обрело совершенно другой вид. Все будто закружилось вокруг ухмыляющегося пришельца из чужих традиций и разбавило застоявшуюся серость теплым оранжевым мерцанием.

Первым очнулся Валерка – сестра услышала звонкий «тук» прилетевшего в тыкву камушка, и, мотнув головой, тоже прицелилась.

Игра действительно оказалась забавной – прошло немало времени, а ни один снаряд так и не заставил тыкву закрыть глаза и спрятать оскал. Девочка ни разу не стукнула маленьким, нагретым в кармане камушком по оранжевой голове, а неприятное покалывание внизу живота все чаще отвлекало ее от увлекательной игры.

Уступив брату несколько ходов, Лерка направилась в сторону ближайших невысоких зарослей, которые казались густыми и непролазными в накрывающих берег сумерках.

«Пора уже домой идти», – думала она, прыгая с ноги на ногу и дергая заевшую у самого горла молнию. Когда замок неожиданно поддался, замерзшие без перчаток красноватые пальчики отстегнули лямки комбинезона, и девочка потянула вниз теплые байковые штаны. В этот момент неожиданно раздался счастливый выкрик брата. Лера вздрогнула, инстинктивно дернув пояс на место, но когда поняла в чем дело, спокойно присела на корточки. От промерзшей земли тут же поднялся парок. Откуда-то доносились мерные тукающие удары по вновь зажженной тыкве, внизу тихонько шуршала листва. Нарастающая возня сзади не сразу насторожила отвлеченную девочку. Чье-то присутствие в этом звуке вырисовывалось постепенно, все четче выделяясь из окружающих объяснимых звуков. Девочка вскочила на ноги и обернулась – кусты едва заметно шевелились.

Последний день октября выдался пасмурным. Тучи нависали над опустевшими домами тайными убежищами существ, время которых наступало ночью. Село, выстроенное в самом устье неглубокой, но широкой реки, теперь кормило тучи мух. Находясь среди этого гниющего на воздухе кладбища, двое подростков не могли поверить, что, в случае удачного побега, останутся единственными выжившими. Соседний, более крупный совхоз, находится за четырнадцать километров; если им повезет – они перехватят идущий в него из города автобус. Если нет… Вилена держала в руках надкусанную ночным гостем головку желтоватого домашнего сыра – из пяти такой была только одна – другие остались нетронутыми. В этот момент до девушки дошла простая и страшная истина: почему она так уверена, что в соседнем селе тварей нет?

На кухне, рядом с вывороченной в щепку крышкой погребки, заканчивались последние приготовления. Костя сложил в мешок с крепко пришитыми веревками все, что смогла собрать сестра. У стола, на котором лежали найденные в тайнике патроны с порохом, стояло снятое с мертвого отца ружье. Он был метким стрелком и мог разнести брюхо твари и солью. Костя же не был уверен ни в своих способностях к стрельбе, ни в том, что они смогут сбежать – небо за окном становилось темнее, а шуршание под полом все отчетливее. Вилена стояла у окна и пыталась сложить в уме хотя бы одно прошение к силам, запрещенным кем-то еще выше.

Через несколько минут они уже бежали по тыквенному огороду: за ним начиналось поле. Вилена спотыкалась в рваненьких домашних сандалиях, в которых по субботам ходила по теплым доскам в бане. Теперь, загребая между пальцами ледяных ног такую же ледяную, сырую от нарастающего дождя, землю, девушка петляла между спелых солнцеподобных тыкв. Костя бежал позади. Он тяжело дышал из-за рюкзака и ружья, перекинутого через плечо. Им не дали приготовиться к побегу – два черных людоеда с визгом и грохотом выползли из погребки. И если ад существует, Вилена была уверена – он под их домом.

Село, решившее справиться собственными силами, и погибшее под гнетом этой несгибаемой образцовости, оставалось все дальше.

«Автобус проезжает примерно в четыре. – Мысли Вилены путались и никак не давали полной картины происходящего. – Или в три? В три! В три!»

Гниющее от сырости небо накрывало бегущих по полю подростков мраком, в котором копошилась визжащая черная масса настигающей погони. Костя услышал ее первым и, обернувшись, споткнулся о тыкву.

Неловким торопливым шагом Лерка вышла из кустиков и направилась к брату. Тот стоял около поваленного дерева и поджигал потухший фитиль. Похоже, это занятие совсем ему не надоедало. Свечка загорелась тревожно и ярко в незаметно наступающем вечере.

– Пойдем домой! Мама ругаться будет. Она же сказала, что до темноты вернуться надо! – Неожиданно для себя девочка сказала это, чуть не плача, будто уговаривала брата уже долго, а он не соглашался.

Мальчик тоже расслышал странную интонацию и обернулся на сестру. Будто очнувшись, он увидел, что действительно заметно повечерело, а, когда они дойдут до дома, стемнеет совсем.

– Пойдем. – Он бросил в песок только что набранные камушки и отряхнул руки. – Тем более, по «Фоксу» вечером «Ходячие» – если не сделаю уроки, мама не разрешит смотреть.

Они поднялись по склону и двинулись в сторону дома. Валерка нес перед собой горящую тыкву. Лера не стала говорить ему, что в кустах кто-то шевелился – брат и так считал ее трусихой, поэтому разрешал меняться местами, когда они проходили мимо поля.

…к которому они постепенно приближались.

Взгляд и улыбка тыквы подрагивали на взволнованном от поднявшегося ветра озимом поле. Валерка зачарованно смотрел, как фонарь освещает ранее пугающую темноту и, наконец, ощущение праздника приятно изменило настроение. Так вот он какой, Хэллоуин, – день, когда можно увидеть и победить свои страхи! Когда даже самая непроглядная темнота расступается перед теплым мерцанием, льющимся из глаз и рта тыквенной головы. И не такая уж и злая она у них получилась, раз помогает стать смелее.

– Лееерка, – восхищенно выдохнул мальчик, ощущая волнующую власть над местом, которого они когда-то боялись. Девочка за спиной ответила всхлипом и через секунду мертвой хваткой вцепилась в его локоть. От неожиданности Валерка чуть не выронил волшебный преображающий фонарь:

– Чего с тобой такое? Пошли, только не реви! – Мальчик перехватил тыкву одной рукой и повернулся к сестре. В подступившей ближе темноте ее глаза мерцали от слез, как будто девочка подсвечивалась изнутри каким-то только ей ведомым чувством. Она скривила рот, пытаясь сделать глубокий вдох и, продолжая смотреть на поле, подняла дрожащую правую руку, левой она все еще сжимала локоть брата. Тот обернулся: только что пройденное место двигалось за ними двумя неясными тенями.

– Пойдем отсюда, – скомандовал брат и сделал шаг вперед, ожидая, что девочка потянется за ним, но Лера отпустила его локоть и осталась на месте.

– Им же больно, – тихонько протянула сестра. В паре метров среди оживших от ветра колосьев замерли двое. Они стояли, не двигаясь, четко напротив мальчик – мальчика, девочка – девочки. Как страшное отражение в пещере ужасов, куда они ходили с сестрой на его прошлый день рождения. Валерка чувствовал, как взгляд намертво приклеился к треугольнику света, льющемуся из тыквы, а ноги приросли к земле. Никогда в жизни он не видел ничего настолько пугающе-безобразного, как почерневшая кожа стоящих перед ним. Эти дети были чуть постарше и до того легко одеты, что мысль о праздничных костюмах даже не пришла ему в голову. Что уж там, он совсем забыл о празднике, который они ждали с сестрой чуть ли не с начала осени! Страшно-веселый Хэллоуин, разгоняющий любые страхи.

Завыл ветер. Его порыв откинул назад слипшиеся, перепачканные землей светлые волосы. Обнажилась шея с глубокой рваной раной, от которой бежали засохшие почерневшие подтеки. Молчаливая гостья с поля сделала шаг вперед и ступила на тропинку в рваной, облепленной грязью сандалии:

– Нам нужен автобус…

– Мамаааа! – надорвался высокий голосок за спиной и Валерка, недышавший все это время, наконец, очнулся. Бросив тыкву, он крепко схватил сестру под локоть.

– Бежим, бежим, бежим! – Испуганную девочку пришлось хорошенько встряхнуть, прежде чем она смогла двинуться с места.

С каждым шагом оцепенение ужаса растворялось в тяжелом от бега дыхании. Слева, где-то на периферии зрения, мелькали окна погруженных в последний октябрьский вечер домов.

Все дальше оставалась потухшая, брошенная на тропинке тыква. И никто не видел, как она зашевелилась и приподнялась на разгребаемой длинными когтистыми лапками земле.

День всех пустых Дмитрий Тихонов

Джек-фонарь София Протосовицкая

Наверное, вы не поверите в реальность этой истории, но мое дело за малым – передать ее вам, а дальше решайте сами. Сейчас я не в самой лучшей форме. Сбился со счета дней рождений, да давно уже их и не отмечал, но так было не всегда. Сейчас удивляюсь, как с таким стремлененим к приключениям мне удалось дожить до старости. О, сколько лет прошло, а я помню тот лес! Это приключилось со мной на тридцать третьем году жизни, тогда я был рисковым парнем: пьянки в трактирах меня мало интересовали, оседлый образ жизни добропорядочного семьянина тоже был не по мне. А отличался я страстью к путешествиям. Особенно мне нравились пешие походы. Казалось бы, очень умиротворяющее хобби: единение с природой и прочие прелести, но только опытные путники знают, что лес таит в себе много опасностей. К слову, я не был заинтересован в обычных прогулках, душа стремилась к опасности, таинственности. Мое хобби включало в себя посещение совсем необычных мест, во всяком случае, так их окрестили. Я побывал во многих из них: Черная Круча, Ведьмовская Топь, Тихая Роща, Древний Лес, Колдовской Пустырь; многие другие места были отмечены в моем журнале путешественника, а затем перекочевали на страницы книг. К сожалению, истории об этих краях оказались гораздо интереснее темнее и таинственнее, нежели реальность, но мне есть о чем вам поведать.

Дурная слава ходила о том месте, куда я держал дорогу. Многие путники так и не вернулись оттуда – некоторые увязли в местных болотах, а других сожрало дикое зверье. Я же считал себя матерым в ориентировании и верил в то, что навыки выживания в дикой природе не подведут меня. Местечко, куда я направлялся, в народе называлось Бесов Мешок. На карте место отмечено не было, но жители близлежащего поселения прекрасно знали, где оно находится. Всякий описывал его по-разному: кто-то говаривал, что это громадный овраг посреди леса, другой же утверждал, что это лишь топь. Только одна деталь во всех рассказах была одинакова – место проклято. Но сколько таких сказок я уже слышал! Ночь перед выходом я провел в хижине одной древней бабули, за скромные деньги хозяйка дома любезно предоставила мне койку и еду. За чашкой ароматного травяного чая она рассказала мне о пожаре, что произошел в лесу, когда она была совсем девчонкой. По словам бабушки, пожар произошел в осеннюю ночь на кануне Дня Всех Святых (бабуля называла его Днем Мертвых) и унес жизни многих мужчин: егерей, охотников и остальных, кто пытался справиться с бедствием. После пожара местность стала мертвой: на несколько километров вокруг – ни деревца, ни травинки.

– Помню, как сейчас: выбежала на крыльцо, а наверху такое зарево! Словно преисподняя разверзлась. – Вспоминала женщина.

– А с чего пожар-то взялся? Молния?

– Ах, сынок, если бы это была молния… Погода в тот день стояла ясная, все звездочки пересчитать можно было, ни облака!

Я поблагодарил женщину за кров и угощения и с мыслями о таинственном пожаре отправился в койку. Наутро все тревожные думы как рукой сняло. Я был в приятном предвкушении, но, честно признаться, не надеялся увидеть что-то необычное. Бабуля завернула мне в дорогу лепешек, и я отправился в путь.

– Сынок, сегодня же годовщина, с дня-то того! Шел бы ты завтра, тревожно мне что-то! – прокричала мне вслед бабуля.

– Бабуль, не волнуйтесь! Я не суеверный, вот увидите, зайду на чаек на обратном пути!

– Дай-то Бог, дай-то Бог…

У входа в лес, на тропинке, меня ждал местный егерь, с которым у нас был уговор, что он проводит меня до Бесовской Тропы и даст подробные указания о дальнейшем пути. Мне пришлось расстаться с немалой суммой денег, так как ни один егерь не соглашался и смотреть в сторону Бесовского Мешка. К полудню мы были на месте. Я отдал лесничему, что полагалось, а он, в свою очередь, сказал мне следующее:

– До Бесовского Мешка отсюда три часа на запад, но тебе придется сделать крюк, там топь непроглядная, не пройдешь. Иди на север, по кроличьей тропе, деревья здесь помечены, сам каждую зарубку ставил. Когда тропка оборвется, бери на запад и прямо, если повезет, к вечеру доберешься. Компас есть?

– Разумеется! Я без него из дому ни ногой. Спасибо вам, что согласились по…

– Парень, ты на вид-то вроде ничего, зачем тебе туда, а? Может воротишься пока не поздно? Что там в этом гнилье делать-то?

– Пока не поздно?

– Знаешь, я помню последнего, который нос туда сунул. Говорят, одни угольки от него остались! Туда даже самые опытные старожилы не суются.

– Покуда же вам знать, что угольки, раз не суются?

– Как знаешь! Мое дело предупредить, я свой уговор выполнил, так что бывай!

На этом и распрощались. Нельзя сказать, что меня не посещали сомнения, но опасность предстоящего приключения лишь подстегивала, я загорелся идеей и хотел вернуться во что бы то ни стало и доказать местным, что легенды – лишь предрассудки и простые суеверия.

Тропа была узкой, местами тернистой и болотистой. Я отломил ветку покрепче и прощупывал ею путь. Примерно в четыре часа дня тропа резко оборвалась. Я сел под деревом на мягкий мох, перекусил, взглянул на стрелку компаса и отправился дальше в глубь леса. Должен заметить, сумерки в лесу наступают раньше: мощные кроны деревьев едва пропускали и без того тусклый свет. В планах было устроить ночлег на месте, а с рассветом воротиться обратно. Я прибавил шагу, и вдруг нога провалилась! Готов поклясться, что перед тем, как я сделал шаг, палка уперлась в твердую почву! Меня стремительно начало затягивать, я тщетно пытался нащупать землю, вокруг была только топь. Пришлось скинуть рюкзак со спальником и остальными вещами: очень скоро он стал бы смертельной ношей. Кое-как изловчившись, я нащупал палкой твердую землю, воткнул палку в почву и подтянулся. Я потратил много сил для того, чтобы выбраться, но рюкзак спасти не удалось. Из провизии у меня осталась лишь пара бабулиных лепешек в кармане, да пара глотков воды во фляге. Все остальные запасы воды, еды, сменной одежды и пуховый спальник стремительно поглотило болото.

До сих пор не понимаю, откуда взялось это болото! Точно помню, что земля была твердой, но в один миг она как будто размякла под ногами! Что же, делать нечего, я продолжил путь, будучи уже совсем в скверном настроении. Состояние мое с каждым шагом ухудшалось. Представьте себе, каково это, идти с мокрыми по колено ногами в позднюю осень по темнеющему с каждой минутой лесу! О, горе мне! Но я все брел и брел на запад, не желал так просто сдаваться, это не в моих правилах, и не такое видали! Когда ноги начали жутко болеть и кровоточить, я уже решил было устроиться на ночлег, потянулся к карману, чтобы достать кремень, но вдалеке увидел крошечный огонек. Слава богу! Должно быть, хижина егерей! Вместо того, чтобы разжечь костер и дать истерзанным ступням отдых, я лишь прибавил шаг, напрочь забыв о недавнем невезении. По мере приближения к свету, огонек становился ярче, но тьма окутывала все непроглядней, я уже с трудом различал силуэты деревьев и двигался исключительно наощупь.

Лишь когда свет оказался совсем близко, я осознал, что под ногами больше не хлюпает, что ступни больше не проваливаются в податливый мох, а руки не касаются морщинистых стволов. Я полностью был во мраке, как вспомню, до сих пор мурашки по коже. Посмотрев на небо, я не увидел ни одной звезды, деревьев по близости не было, только тьма. Я понял, что оказался на месте. Сложно передать те ощущения. Скажу лишь, что если бы я был лишен зрения и всяких чувств и вдруг оказался там снова, я бы несомненно узнал это место. Пройдя с вытянутыми руками еще несколько шагов по направлению к свету, я нащупал дверную ручку. Да, это хижина! Мне хотелось скорее попасть внутрь, отогреться и дать отдых ногам. Ах, если бы я знал, что меня там ждет!

Дверь со скрипом открылась. Я зашел внутрь. Было очень темно, но мне удалось рассмотреть подобие очага, в котором догорали последние угольки. Когда глаза окончательно свыклись с мраком, я увидел у очага скрюченную фигуру в темном плаще, из-под которого торчала узловатая худая рука, шевелящая угли прутом.

– Извините, что без стука, я попал в передрягу, мне необходим ночлег… – начал я быстро тараторить.

– Давно здесь не было гостей, давно… уже почти потух… темно… – раздался тихий шипящий голос из-под капюшона.

– Извините, я просто хотел…

– Почти потух… почти потух… – повторил старик.

– Вам, наверное, нужны дрова? Я бы с радостью, да только здесь вокруг ни одного деревца, а снаружи – хоть глаз выколи!

– Почти потух… почти потух…

– Извините, у вас не найдется фонаря? Я пойду, поищу растопку.

– Фонаря? Я фонарь, да я фонарь, меня так зовут… Джек, Джек – фонарь… хе-хе-хе… Джек, Джек, Джек-фонарь… почти потух…

В этот момент ужас накрыл меня волной, я всмотрелся в очаг и разглядел среди углей мелкие крысиные или беличьи черепушки.

– Давно не было гостей… я Джек, Джек… я Джек… почти потух…

Фигура старика повернулась в мою сторону, затем он снял капюшон, и на меня уставилось живое пугало! Это было репоголовое нечто с пустыми глазницами, внутри которых горел огонь.

– Джек, почти потух, Джек, Джек… – шипело чудище криво вырезанным на «лице» ртом. – Почти потух…

Не помня себя, я бросился со всех ног обратно к двери, открыл, побежал во тьму так быстро, как только мог, не разбирая дороги. Я бежал, а из глаз лились слезы, похоже, я плакал в первый раз в жизни. Я больше не чувствовал боли в ногах, только бешеный страх, я совсем не хотел становиться растопкой для безумного Джека. В глазах моих потемнело, и я провалился в небытие.

Очнулся я на знакомой койке, напротив сидела дряхлая старушонка и улыбалась.

– Ну что, вернулся, сынок? Чаю?

Ночное племя Константин Головатый

– Проклятье! – Охваченный гневом, разочарованием и обидой, Джеймс в который раз сплюнул на землю.

Перед ним колыхалось пшеничное поле. Ветер трепал колосья. По полю пробегали волна за волной, и каждая из них исчезала где-то у линии горизонта, там, где желтое золото сливалось с синей безоблачной бездной.

Одинокая фигурка фермера застыла на краю поля. Сжав кулаки, Джеймс смотрел туда, где на земле валялись колосья, испорченные острыми зубками полевых грызунов.

– Проклятые мыши, – повторил мужчина.

Столько сил и долларов вложил он в это поле – не передать словами! – а тут такая напасть. Существование всей семьи Колтонов (Джеймса, Лизы и трех их малышей) зависит от урожая. От того, сколько зерна удастся собрать и продать. В стране Великая Депрессия, и каждый выживает, как умеет. Время пылающих апельсинов и закопанных свиней.

– Ну, не бери в голову, – успокаивала Лиза, когда он пришел на обед, – лучше поешь.

Но Джеймс к еде не притронулся. Неприхотливые кушанья дымились на столе, а он, мрачный, сверлил взглядом пол.

– Я знаю, ты что-нибудь да придумаешь, дорогой, – ласково сказала она и положила руки ему на плечи.

Кухня тонула в солнечном свете, лившемся в окна. Из детской донеслось жалобное хныканье, и мать поспешила на зов. В уютной, но тесной комнатке стояли в ряд маленькие колыбельки. Из одной выглядывала светлая головка, из другой темная. Двое детей задорно сверкали глазками и косились на плаксивого братца. Микки сучил руками и ногами, заливаясь криком. Самому старшему из детей исполнилось всего два годика.

На следующий день Джеймс привез из города отраву для грызунов и опрыскал все поле. Работу закончил поздним вечером, а утром следующего дня вновь стоял, стиснув зубы. Проплешин в поле стало вдвое больше.

Снова и снова фермер опрыскивал поле, рассыпал отраву – все было тщетно.

Спал Джеймс урывками. В самый глухой час ночи он мог подняться с постели, выйти на улицу. Долго бродил вокруг дома и вслушивался в шелест поля.

– Я чувствую вину… я виноват, Лиза! – Сцепив худые руки, мужчина сидел на пороге дома.

Лиза сидела рядом. В ночном небе над ними мерцали звезды.

– Все наши сбережения мы вложили в эту ферму. Все до последнего гроша! И столько труда. Мы вправе рассчитывать на выручку, на вознаграждение. А тут такое… Мы понесем одни лишь убытки…

– Ну что ты, милый. Причем здесь ты? В этом нет твоей вины. Ты и так пропадаешь в поле весь день…

– Это моя обязанность. Я должен позаботиться. Решить эту проблему… а я не могу…

– Добрые и трудолюбивые люди нигде не пропадут. Их оберегает Бог. Так говорил мой отец, – сказала Лиза. – Бог позаботится о наших бедах. А я позабочусь о тебе.

Она поцеловала Джеймса.

Это была первая за долгое время ночь, когда он ни о чем не беспокоился. Жаркие объятия Лизы прогнали тревогу прочь.

В лавке на Флит-стрит Джеймс купил канистру с надписью «White Poison» и собрался уезжать, как вдруг его окликнули. Фредди Гросс, обладатель унылой физиономии и сросшихся бровей, единственный приятель в здешних местах, предложил заскочить в бар.

– Нет… извини. Много работы. – Джеймс живо представил ночь ожидания и разочарование утром и махнул рукой. – Впрочем, если только каплю-другую.

За четвертой порцией виски Фредди, прищурившись, сказал:

– Знаю, что тебе поможет.

Джеймс вопросительно посмотрел на собеседника.

– Точнее не что, а кто…

Старая дорога отходила от шоссе, и, петляя, уводила в темный, с виду непроходимый лес.

Старый пикап трясся, подскакивая на ухабах. Последние алкогольные пары из Джеймса давно выветрились. Решительно настроенный, он вглядывался в лесную чащу. В голове вертелись слова Фредди:

«Ты у нас недавно, парень. Ведь ты, кажется, из Айовы к нам подался? Многое не знаешь, почти ни с кем не знаком… Старуха гречанка. Вот кто тебе нужен! Живет в лесу. Поможет только она… Знаешь, эти эмигранты – итальяшки и прочие – не все они воруют и убивают. Бывает и от них польза».

На вопрос, как старуха поможет с вредителями, Фредди, вскинув сросшиеся брови, усмехнулся: «У нее свои методы».

Его слова почему-то обнадежили. Джеймс прыгнул в машину и выехал по указанному адресу.

– Заходи.

Несмотря на пылающий очаг, в хижине было темновато. Старуха сидела боком к двери и ее профиль – острые скулы, впалая щека, длинный нос, бородавка на подбородке, – наводил на мысли о чем-то древнем и таинственном.

Она уже знала, зачем он явился.

– У тебя ведь есть пугало? Обычное огородное пугало? – Старуха уставилась на фермера белесыми глазами. – Здесь то же самое. Чучела, только маленького размера. Джеймс, расставь их в разных местах поля.

Она бросила ему мешок.

– Сколько я вам должен?

– Мне ничего не должен… Помнишь дуновения в ночи, когда что-то мелькает рядом с лицом? Чувствовал внезапно смрадный запах? Вонь. Словно что-то протухло. Будто ветер принес запах дохлятины.

Он кивнул, смутно понимая, о чем говорит старуха.

– Это не ветер, Джеймс. Это дыхание. Вокруг нас полно невидимых существ, ночью их особенно много. Свита Гекаты. Бесплотные, они мечтают о плоти. Своей, и… – Старуха захихикала. – Чужой. Эти маленькие пугала – их плоть, а чужая – твои грызуны.

Фермер кивнул.

– Они вселятся в чучела. – Теперь речь ее звучала торжественно. – Мормоликаи, Эмпуса, Горго, все гекатово племя! Их около двухсот. Они рвутся сюда. Слетят в чучела, как ангелы слетают в детский сон. – Она снова захихикала.

– Что делать потом? – спросил он.

– Когда работа будет закончена, они покинут тебя. И не пугайся, коли найдешь что. Их около двухсот.

Стоило Джеймсу уйти, старуха, забормотав по-гречески, бросила в очаг травы и сушеных лягушек.

Приехав на ферму, Джеймс вытащил из мешка пугала. Размером они едва доходили до колена, их было шесть штук. Связанные из сучьев, наряженные в лохмотья и шляпы, они смотрели пуговичными глазами и казались безобидными.

Почувствовав взгляд, фермер оглянулся. Думал, что из дома вышла Лиза, но за спиной никого не оказалось. Привязав чучела к скрещенным веткам, он расставил их в разных местах поля и ушел ужинать.

Ночью Джеймс вышел на проверку.

Отовсюду доносились писк и крики боли. В пшенице шла резня. Джеймс улыбнулся и звонко хлопнул в ладоши. Вернувшись домой, он долго смотрел на спящих Лизу и детей.

Утром поваленных колосьев было меньше обычного.

Но к удовлетворению и радости от удачи примешивалось чувство омерзения. На некоторых колосьях висели тонкие кишки, то и дело под ногой хлюпали лужицы крови. Сами грызуны, выпотрошенные, оказались на крестах и выполняли, таким образом, роль чучел – отпугивали собратьев. Количество защитников увеличилось.

«Их около двухсот. Не пугайся если что найдешь», – вспомнил Джеймс слова ведьмы.

Через день вместо шести чучел он насчитал тридцать одно. Через два – пятьдесят три. К концу недели Джеймс дошел до шестидесяти девяти и сбился со счета.

Несмотря на то, что чучела стояли неподвижно, в них ощущалась жизнь. Отблески потустороннего мира мелькали в черных мышиных глазах-бусинах. То и дело Джеймс ловил на себе их злобные взгляды.

Озабоченный, он вернулся домой.

– Все будет хорошо, – твердил он себе. – Поле-то спасено!

– Как дела? – спросила Лиза.

– Отлично, отлично, – пробормотал Джеймс. Он не стал говорить, что его только что стошнило, стоило увидеть их старого кота, недавно умершего и похороненного за домом. Разложившийся кошачий труп теперь охранял поле в виде чучела.

Джеймс не спал уже двое суток. Белее снега, лежал он в постели, простынь пропиталась потом. Фермер чувствовал: там, за стенами, в кромешной темноте обитает и двигается нечто, призванное из мрака. Странная мертвая жизнь расцветала ночью. Шепот ее, смешавшись с ветром, летал над фермерской землей, пологом висел над домом.

Мужчина вздрогнул. Ему послышались шаги. Кто-то крался по коридору. Тишина. Взрывом раздался топоток – незваные гости решили не осторожничать.

Вне себя от страха, Джеймс накинул одежду и побежал в поле.

Было черным черно, и путь освещало пламя спичек, которыми он то и дело чиркал.

Очередная вспышка вырвала из тьмы низенькую фигуру.

На краю поля стояло новое чучело. Кукла Алиса из детской комнаты перекочевала сюда. Ночное племя сорвало с ее фарфорового тела одежду – она была обнажена. Веки с длинными ресницами поднялись, игрушечные глаза томно взглянули на фермера.

Когда догоревшая спичка обожгла руку, Джеймс вскрикнул.

Завтра же уберу всю эту падаль, пообещал он себе. Хватит.

Дома мужчина в одежде рухнул на кровать и забылся глубоким сном. Проспал он до ночи следующего дня. Мог бы проспать дольше, но визг и плач Лизы вырвали из забытья. В следующую секунду Джеймс был на ногах и бежал в детскую – крик раздавался оттуда.

– Дети! Дети пропали! – рыдала Лиза. – Где они, Джеймс?! Что с ними?

– На улицу, живо! – И они выскочили наружу, под луну.

Последние три пугала стояли рядом с голой куклой. Мертвые дети с улыбками до ушей. Микки и его братья висели на шестах, покрытые ранами и кровью.

Задрожала земля, над полем прокатился протяжный вой. Гекатово племя было в полном составе и собиралось в путь.

Сама богиня соткалась из мрака. Ее очертания непрестанно менялись, линии силуэта изгибались, сплетаясь и образуя новые узоры. Луна была всего лишь украшением на ее груди и светилась мертвенным светом.

Сраженные величием увиденного Джеймс с Лизой замерли.

С поля вспорхнула туча пугал. Источая вонь, смеясь, распластав по ветру собственные внутренности, мыши и прочие мертвые роились вокруг богини. Трое детей висели в воздухе рядом с левым плечом Гекаты и хихикали.

Окруженная свитой, богиня полетела на север, в грозовую даль.

Краем глаза фермер увидел, как Лиза падает в обморок.

В посмертии Н. Гамильнот

Капли красного вина блестят на ее губах в неровном свете тусклого фонаря, который то гаснет, то вспыхивает по прихоти безжалостного времени. Время не имеет ни начала, ни конца; оно шагает по миру одиноким схимником, наряды которого давно сгнили и повисли бархатной слизью и – о, горе тому! – кто познал быстротечность угасающей жизни. Так жаждущий глотает из инкрустированного бокала, не зная, что на дне растворен яд. Тщетность человеческого существования – главный рефрен судьбы; безжалостная сила его вводит в уныние даже самых стойких из нас, медленно, капля за каплей, отбирая надежду, веру, счастье, свободу и умение радоваться мелочам. Впрочем, ничто из этого уже не имеет власти над моими помыслами и сердечными метаниями. Я нахожусь в состоянии великой истины, но дух мой, как и прежде, не знает покоя.

Ограда, к которой я прислонился спиной, холодная и мокрая от недавно прошедшего дождя. В руках моих бутылка из-под коньяка, на донышке которой еще плещется благословенная жидкость. Я жду: тихий, как ушедший под землю родник.

…мелодия разливается по равнодушной эпохе, дробится, наполняется воздухом, дышит умирающей лошадью, становится невыносимым зовом ошибок, маской шута на лице времени. Вечность, разве я этого просил?! Мелодию, убивающую при бемоль?..

Бабочки кружатся в вихре, но бабочки – лишь мысли в моей голове. Плащ под горло не греет. Какая ирония! Нет нужды излагать, что уже ничто не способно согреть мое бедное тело, а покой кажется мне слаще, чем поцелуи возлюбленной. Я утратил все! все! Проклятие довлеет надо мной в эту скорбную, особенную ночь. Но ведь я сам согласился на это – так кошка соглашается пожрать собственное потомство, не желая, чтобы оно досталось в пищу стервятникам.

– Ты ненастоящий, – говорит моя спутница с глупым и таким неуместным смешком. – Но красиво. За Хэллоуин?

Бутылка и пластиковый стакан встречаются. Я делаю глоток: неутомимый жар, как впредь, алым цветком вырастает в желудке. Слишком темно, чтобы она увидела, что жидкости в бутылке не убавилось ни на йоту. Да и если бы увидела, что с того? Разве похожа она на тех ангелов, чья скромность была их защитой и добродетелью? Я предостерегал, осуждая порочность, но двери зала открылись: гостья в маске цвета южной ночи поклонилась пресыщенным господам и начала свой убийственный, ослепительный танец. Маска Черного Сладострастия, «abyssus abyssum invocat»!

Кладбище тянется на многие мили округ, грань между жизнью и смертью здесь тонка для всякого, кто обладает чувствительным и нежным сердцем. Непривычность этого царства усопших вызывает в душе ненужные воспоминания, и рот мой кривится от судорог. О, насколько слеп я был в человеческом существовании! Когда из-под моего пера выходили слова о Петербурге, туманном и холодном видении чужой страны, предполагал ли я, что однажды окажусь на месте упокоения русских? Твое воображение безжалостно, Госпожа Смерть.

Королева Усопших, чей сын Лавкрафт, смотрит на меня с загадочной полуулыбкой на сахарных устах. Ее образ проступает сквозь каждый крест, сквозь каждый памятник… Лунные лучи ощупывают могилы, так дети тянутся маленькими ладошками к материнской груди, но ландыши, растущие на могилах, печальные незабудки, клонящиеся ивы, – лишь подол платья королевы, а не молочное тело, отливающее серебром. Правительница Мертвых близка здесь как никогда. Но прикоснуться к ней, находясь в мире живых, невозможно. Я не понимал этого в те годы, когда был жив, однако сейчас никто не назначает границ моему разуму и воображению.

Человечество пестует плоды разума и наслаждается ими, разум – любимое дитя жизни. А воображение подобно лунным лучам, которые настойчиво ищут непознанное знание и иногда – лишь иногда! – высвечивают из ниоткуда страну сидов и фей. Где магия подобна раскаленному горну, а в воздухе жгутом завивается время.

Пьющая вино начинает смеяться, и эхо ее голоса дробится, разбиваясь о ледяной мрамор памятников. Серьги-крестики звенят в ушах чарующими колокольчиками, все в Татьяне дисгармонирует с местом, где мы находимся. Язычок – темный в неверном свете фонаря – слизывает бардовые капли, напоминающие кровь.

– А ведь я люблю тебя, – признается она, вдоволь насмеявшись. – Ну, не тебя… а того, другого, чей образ ты представляешь. Забавно, да? Кладбище. Ночь. Хэллоуин. А ты как будто настоящий. О-хре-неть!

Я в который раз удивляюсь, что понимаю ее речь. Она говорит быстро и рубленые фразы, которые в моем веке использовать было плохим тоном, для нее также естественны, как плавники для рыбы. Я же мучаюсь, не понимая, почему детский лепет стал единственным верным учением и способом поддержания бесед? Конечно, нет никаких причин для обвинений, но если бы мы знали… Вероятно, история всегда будет упираться в это «если бы» скованная, словно река нависающими берегами, словно горло возлюбленной – безжалостной чахоткой.

…Мелодия поет все яростней, ткань мироздания двоится и троится в моих глазах. Все должно быть подчинено порядку, о, Дискордия! Я понимаю это лучше, чем кто бы то ни было, ведь порядок – это приятный глазу корсет, который надевает на себя человечество в извечном страхе совершить ошибку…

Голос Татьяны пронзает тишину извечной горечи могил, она опьянела и, подобно провинциальной актрисе, готова импровизировать:

– О, сломан кубок золотой! душа ушла навек!

Скорби о той, чей дух святой – среди Стигийских рек.

Гюи де Вир! Где весь твой мир? Склони свой темный взор!

Там гроб стоит, в гробу лежит твоя любовь, Линор!

Наши взгляды встречаются, но знание о прошлом невыносимо и я поспешно отворачиваюсь. Она не видит: по щекам моим текут призрачные слезы, как дар безвозвратно ушедшим мгновениям. Я скорблю о себе и о ней, о мире, наслаждающимся маской порочности, о том, что утрачено безвозвратно – печальные мыслители, наверное, еще существуют в темных недрах библиотек, но, Дискордия, как их мало! Век поэтов канул в небытие, захлестнутый волнами времени.

Ветер шумит в осенней листве, тихой поступью колеблет иссохшую траву могил, где-то вдали резко и горько кричит птица, одинокая, как старинное предание. Могу ли я чем-нибудь ей помочь? Нет. Также, как ничем не могу помочь Татьяне – я не желаю, не желаю, чтобы она…

– Lord help my poor soul!

Ладонь тянется к ладони, глаза пьянеющей на могилах вспыхивают страхом и изумлением.

– Что..? Что ты сказа…

Моя призрачная ладонь проходит насквозь – не соприкасаясь с ее бледной, подобной лилиям, кожей. И она это видит, начиная осознавать весь ужас своего положения.

Прости, моя бедная девочка. Твое время пришло.

…Мелодия нарастает и прорастает барабанной дробью. Кто одинок, тот одинок навеки. Среди умерших мертвых нет, среди умерших мертвых нет… мироздание открывается, втягивает в себя последнее дыхание – и успокаивается, как море после отлива…

Наступает утро. Бледные лучи освещают зеленоватый мох оград, высвечивают застывшие последним предостережением даты, наделяя их болезненной улыбкой.

Кленовый лист, желтый по краям и алый в центре, касается неподвижного лица.

Девушка, одетая в костюм вампирши, лежит холодно и умиротворенно. Ее навек открытые глаза пронзают серость туч взглядом, который ЗНАЕТ.

Губы, приоткрытые в последнем усилии, напоминают о недолговечности человеческого существования.

Кулон золотой цепочкой обвивает шею. Портрет Эдгара По, американского писателя, умершего в девятнадцатом веке, еще сохраняет тепло медленно остывающего тела. Глаза писателя полны скорби; словно бы сама вечность смотрит на нас из бездонных глубин человеческого духа: мятежного и непокорного.

…а где-то в другом мире одухотворенный и быстрый, как мечта, писатель выводит горящие строки на ослепительно-белой бумаге:

«The Read Death had long devastated the country. No pestilence had ever been so fatal, or so hideous. Blood was its Avatar and its seal – the redness and the horror of blood…»

В глазах вечности бусинки-смешинки разбиваются друг о друга, рождая вероятности.

Потому что смерти нет.

Совсем.

Майский король Иван Полковников

Я шёл по мокрой после недавнего весеннего дождя траве. Смеркалось. Я не знал, насколько далеко ушёл от знакомой деревни, да меня это не очень-то и волновало. Мои босые ноги давно продрогли, но упрямо несли меня вперёд. Давно протоптанные кем-то тропинки – не для меня, так что я брёл по диким полянам, только начинающими обрастать зеленью и благоухать майскими первоцветами. Я пересекал невесело журчащие в сгущающихся сумерках ручьи, о которых не знал никто, кроме разве что парочки диких животных, случайно заблудших сюда, преодолевал крутые и не очень холмы, которыми изобиловала местность, несколько раз пригубил чистейшую родниковую воду из источников, до которых, я надеюсь, люди не доберутся никогда, ибо если это случится, мир лишится нескольких капель из скудеющих остатков волшебства, коего в былые времена было, пожалуй, даже чересчур много, а ныне почти не осталось совсем. Коронида, последняя оставшаяся в живых нимфа, которой и принадлежали здешние священные источники, как-то сказала мне, что чувствует, как мир стареет, и умирают пронизывающие его магические связи, благодаря которым и существует привычный всем порядок вещей.

Волшебство, та движущая сила, которая заставляет цветок тянуться вверх, к Солнцу, та энергия, которая вливается в хищного зверя и заставляет его охотиться, а преследуемого – убегать во весь дух, тот чудесный нектар, что даёт мужскому семени способность зачинать новую жизнь, а женскому началу плодородие, та тяга к жизни, что именуется инстинктами самосохранения и размножения, тот могучий двигатель, что заставляет Землю крутится вокруг великого ослепительного солнца и вокруг своей оси заодно, исчезает, беспощадно вытесняемое человеком. В гордыне своей люди отделили себя от прочего животного мира. Перестали доверяться инстинктам. Придумали социальные нормы, призванные подавлять в себе Жизнь. Их новые религии – религии мертвецов. Скованные ложным чувством вины за несовершённые грехи, стыдящееся самих себя в своей природной истинности и естестве, зажатые в узкие рамки обыденности своего серого существования, но надеющиеся заполучить радость и покой после смерти – они не видят Жизнь даже когда она бьётся в их собственных сердцах, заставляя кровь закипать, а дыхание учащаться. В смерти можно найди лишь конец цикла, движимого вперёд волшебством, не более. Но цикл всегда повторяется вновь. Так земля перестаёт приносить плоды на зиму, а с наступлением весны опять начинает плодородить, так засыхают осенью деревья, а затем вновь одеваются в буйную зелень. Но чтобы совсем не существовать недостаточно умереть. Чтобы не существовать, нужно не существовать никогда. Ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Не рождаться и не умирать. Иными словами, не существовать – лишиться волшебства.

Уничтожив волшебство под корень, люди, как и весь мир, перестанут существовать, а не просто умрут. Жизнь и смерть лишь разные стороны одной и той же медали, находящейся в вечном движении. Уйдёт волшебство – и медаль перестанет крутиться, и всё, что было на ней, на обеих её сторонах, рухнет в бездну Небытия, в которой нет времени и пространства, а затем и сама монета сорвётся в эту бездонную пропасть, и вся Вселенная не просто прекратит своё существование, но даже его не начнёт.

Людей нужно остановить. Ночь Белтейн. Семь тысяч пятьсот тридцатый год от Рождения Вселенной. Праздник Огня. Праздник конца зимы и начала лета. Как говорит Коронида, самое подходящее время для завершения жизненного цикла человечества. У неё довольно своеобразное чувство юмора.

Корониду выбрали Майской королевой, меня – Майским королём. «Какая парочка! – сказал тогда Мэл, один из мудрейших друидов нашего круга и по совместительству Хранитель Лабиринта, ибо был он одним из немногих оставшихся на свете минотавров, – Циничная нимфа с садистскими наклонностями и лесной божок, выдающий себя за человека вот уже как триста лет, и даже не удосужившийся хоть раз сменить обличье. Вот уж поистине странные настали времена…». Он как всегда прав. Времена настали такие странные, что более медлить никак нельзя. Мы последние представители своих племён. Последние существа, имеющие связь с волшебством. Последние защитники Вселенной от людского племени, которое, само о том не подозревая, своими принципами устройства общества грозит полным искоренением волшебства из мира, а с ним – и исчезновением в Небытие самого мира в целом.

Я иду по мокрой после недавнего весеннего дождя траве. Смеркается. Для человечества это последний шанс насладиться красотой весенних сумерек. Я не знаю, насколько далеко ушёл от знакомой деревни, да меня это не очень-то и волнует. Через несколько часов от неё всё равно не останется ничего, что можно было бы опознать. Как и от всех прочих людских деревень, сёл, городов и мегаполисов. Майский король лично проследит за этим.

Размышления вывели меня на знакомую тропинку, и вскоре я оказался перед Праздничным Древом. Оно ещё не было украшено, но всё равно производило неизгладимое впечатление, ибо то был могучий дуб, затмевавший всю поляну своей необъятной кроной, а макушка его была настолько высока, что не хватало даже моих орлиных глаз, чтобы разглядеть её в темнеющем беззвёздном небе. В полночь чрез него заговорит сама Гера, наша истинная богиня и покровительница. Она наделит нас утерянной волшебной силой, даст необходимые указания, и мы с благовенной радостью ринемся их исполнять, сея смерть, хаос и ужас по всему миру людскому.

Это уже скоро начнётся. Кто-то из людей назовёт это Апокалипсис. Его дух витает в свежем весеннем воздухе, такой же лёгкий и свободный, как сама Жизнь. Конец жизненного цикла человечества станет началом Новой эры, эры невиданных доселе существ.

Сперва будет ритуальное жертвоприношение, возложенное мудрецами из Круга на меня. Готов ли я пролить кровь невинного человека? Ответ в голове сложился сам собою, непреклонный в своей пламенной решительности, неумолимый, беспощадный, холодный – но вместе с тем обжигающий свирепым огнём. Резкий, рубящий звук его пронзил золотым остриём все прочие мои мысли точно лезвие гильотины, и впился в мозг, заставляя безмолвно вскрикнуть.

Да!

Да. Во имя спасения Вселенной. И моя цель уж точно оправдает средство, тем более, что других средств просто нет.

Между тем, поляна постепенно заполнялась самыми разными фигурами. Оторвавшись наконец от размышлений, я оглядел собравшихся. Маленькая, хрупкая и тщедушная Коронида, чей облик так контрастировал с взрывным и высокомерным характером, молча наблюдала за остальными присутствующими, держась чуть в стороне ото всех. Её длинные светлые волосы свободно ниспадали на иссохшую обнажённую грудь, обычно чуть зеленоватый оттенок кожи приобрёл сейчас резкие изумрудные нотки, придавая ей хищный чешуйчатый рельеф, а в огромных небесно-голубых глазах, я уверен, плясали сейчас опасные огоньки грядущего неумолимого пожара. Символическая корона, выполненная из амалигна, чудесного «сплава» металла и дерева, секрет которого людям так и не открылся, венчала её маленькую головку, придавая и без того правильному, по-человечески аристократичному лицу, особое властное выражение. Точно такая же корона красовалась сейчас и на моей голове.

Мэл особенно выделялся на фоне других друидов – огромный, мохнатый, он не нуждался в одежде в принципе. Бычья голова его была отмечена печатью мудрости, недоступной человеческой природе, а тело, казалось, было сшито из железных мускулов и стальных жил. Он сидел на большом, под стать ему, валуне на самом краю поляны, скрестив ноги, и постукивал копытом в такт своим мыслям, ритмично движущимся в его голове под аккомпанемент неизменной старинной мелодии, которую минотавр всегда чуть слышно напевал, пребывая в задумчивости. Однако на этот раз мелодия звучала громче, я различал её диссонансный, не привычный уху, но странным образом ласкающий слух мотив издали, стоя в самом центре огромной поляны. Другие друиды уже заняли предназначенные им места, образуя тем самым тайную замысловатую фигуру, своего рода защитную пентаграмму, и причудливо задвигали руками, вычерчивая в воздухе витиеватые священные символы, исполняя старинный обряд групповой медитации. Они должны настроить свои ауры на нужный лад, похоронным звоном колокола знаменующий Начало Конца, Армагеддон, Апокалипсис, Конец Света или как вам угодно.

Уже совсем скоро.

Жертвоприношение. Это слово всё звучало в моей почти что человечьей голове, раскатистым громогласным эхом отдаваясь в груди, и, не смотря на все попытки противостоять этому, настойчиво вызывало в памяти долгие годы, если не счастливо, то уж точно мирно и благополучно проведённые вместе с обычными людьми. Честно говоря, некоторые из них мне даже нравились. Взять хоть старика Хэлдона, пивовара, а вместе с тем забияку и грубияна – но всё же славного парня. В сравнении со мной он действительно был совсем юным парнишкой (да и вёл он себя, надо сказать, соответствующе), хотя ему уже давно перевалило за пятьдесят. Весельчак, охотник до всяческих приключений, заядлый выпивоха и травокур, он являл собой почти полную противоположенность мне, однако мы быстро нашли общий язык. Он любил рассказывать всяческие небылицы, которые сам прямо на ходу и придумывал, да и был охоч послушать подобные байки от других. Чем нелепее и несуразнее была очередная услышанная им история, тем громогласнее был басистый смех этого двухметрового, похожего на медведя, человека, тем ярче пылали сполохи по-детски игривого пламени серых глаз, тем сильнее сотрясалась в приступе веселья его пышная, раскрашенная в цвета радуги борода, обычно убранная в одну большую косу, создавая причудливую мешанину красок. Он был единственным человеком, которому я мог свободно излить свою душу и поведать о нелёгкой жизни мелкого лесного божка. Разумеется, он считал все мои истории выдумками, но очень качественными, любопытными и безусловно стоящими его внимания. «Охо-хо, нееет, однажды я точно собрамся и продам душу дьяволу за твою напрочь повёрнутую фантазию», – повторял он мне по выходным за кружкой сваренного им самим пива в таверне, выбрав редкий перерыв между приступами неистового смеха. Мне тоже нравилось слушать его весёлые бредни. Они отвлекали от тяжкого груза воспоминаний и мрачных размышлений о действительности, отгоняли мою вечную непрошенную спутницу-хандру и почему-то благоприятно сказывались на божественной ауре.

А ещё старина Хэлдон отдал за меня жизнь.

В ранние годы я немало колесил по свету, и не очень-то, должен признаться, заботился о своей тайне. Небольшие, но всё же приметные козлиные рожки привлекли к себе внимание группы фанатиков из одной религиозной организации. У них появились определённого рода вопросы, о чём мне любезно сообщила бедняжка-ласточка, чьё гнездо над домом, где собирались эти полоумные фанатики, было немилосердно разорено ими накануне. Да, будучи каким-никаким, но всё же богом, у меня имеется парочка волшебных трюков, и разговоры со зверьём для меня – обычное дело. Правда, далеко не со всеми удаётся наладить конструктивный диалог, но в нашем Круге я единственный, кто владеет этим талантом, а о других Кругах (если они вообще существуют) нам ничего не известно.

Я бежал из города той же ночью. Никакой погони не было, и я благополучно забыл о сумасшедших фанатиках и о том жутком страхе перед ними, что прочитал в глазах бедной ласточки. Не вспоминал об этом долгие (по человеческим меркам) восемь лет. А потом они меня всё-таки нашли.

Бешеная, жуткая, неистовая ненависть в сумасшедшем взгляде единственного кроваво-красного глаза их вожака, размахивающего огромным топором прямо у меня перед лицом, и без конца выкрикивающим, брызгая во все стороны отвратительно тошнотворной, явно свидетельствующей о какой-то ужасной болезни, слюной, фразы «сатана!», «убить диавола!» и «смерть адским подонкам!», походила на огромный паровоз, вознамерившийся разнести планету ко всем чертям, а пассажиров своих доставить прямиком на тринадцатый круг Ада, пробурив его в безумном экстазе разрушения прямо посреди Преисподней, на глазах у ошалевших, оробевших и не смеющих даже шевельнуться чертей, бесов и демонов. Соратники одноглазого скрутили меня и что есть мочи держали во время длинной бессвязной тирады своего безумца-вожака, и даже своей волшебной аурой я не мог избавиться от их цепких рук. Наконец одноглазый отбросил топор в сторону, наклонился к стоящему на земле ящичку и открыл крышку. Ярость тут же уступила место на его лице какому-то вкрадчивому выражению, плохо вязавшегося со всё ещё стекающей по подбородку пеной. Нехорошо ухмыльнувшись, явно предвкушая предстоящее веселье, он вытащил из ящичка ножовку.

Не буду подробно описывать, какие мучения испытывает тот, кому отпиливают его любимые рога, знак божественности и хранилище волшебной силы, ибо не думаю, что кто-то испытает это на собственной шкуре. Достаточно сказать, что после этой болезненной процедуры меня отпустили, пообещав вернуться и докончить дело в случае чего. В случае чего именно, я, признаться, тогда не понял, как и того, зачем им вообще понадобилось выслеживать меня добрых восемь лет, если их целью была даже не моя смерть, а всего лишь моральная кастрация, если позволите так выразиться. Однако через пару лет мне повстречалась одна ласточка, оказавшаяся внучкой моей старой знакомой, и вот она-то и поведала мне немного об их вере, пролив свет на некоторые вопросы. По легенде, описанной в их священной книге, пришествие человека с рогами является знамением скорого Апокалипсиса, но его можно предотвратить, избавившись или от демонических рогов, или от их носителя. Однако в первом случае возможен рецидив прорастания демонических признаков у того же субъекта, а второй возможен только при наличии у убийцы лишь одного глаза, да и к тому же влечёт за собой риск передачи «чёртовой болезни», как её окрестили сами фанатики. Вера их показалась мне крайне сумбурной, если не идиотской, но и ведь в других религиях есть к чему придраться, не так ли? В итоге, эти люди всего лишь хотели предотвратить Апокалипсис, просто ошибались насчёт того, с какой стороны он придёт.

Ещё семьдесят с лишним лет спустя, мои рожки начали снова отрастать. Я никак не мог нарадоваться, ведь это обещало многократно увеличить мои волшебные способности, восстановить нормальную ауру, да и чувствовал я себя теперь намного бодрее и энергичнее. К тому времени я уже давненько обосновался в той самой деревеньке, где и жил Хэлдон, на людях занимался садоводством, а когда никто не видел – шёл на собрания Круга. Собственно, выбор места жительства был связан именно с тем, что в округе этой деревеньки жили последние оставшиеся на свете друиды, что ведут свой род не от людского племени. И вот однажды ночью, я возвращался домой с очередного собрания Круга, но вдруг меня насторожил странный шелест кустов чуть поодаль от дороги. Это весьма меня заинтересовало, ибо было во мне смутное предчувствие, что это не просто дикое животное или ветер, а какое-то новое волшебное существо, о котором мы ранее не знали и которое надо отвести в Круг, познакомить с остальными и вообще, приветствовать, как полагается. Сойдя с тропинки, я осторожно двинулся к источнику загадочного шума, но тут из-за поворота донеслось знакомое, громкое, абсолютно немелодичное басовое пение, в котором безошибочно угадывался старина Хэлдон. «Проклятье, Хэлдон, только не сейчас! Ты же испугаешь его!» – мысленно выругался я. Обернувшись к хмельному исполину, чтобы подать знак тишины рукой, я на миг отвлёкся от тёмных, таящих в себе неведомое существо, кустов…

Когда я очнулся, одноглазый фанатик, весь перепачканный кровью, как раз перерезал бедняге Хэлдону глотку. Вокруг валялись шесть трупов закутанных с ног до головы в плотные чёрные плащи людей с эмблемой секты, безвкусного изображения перечёркнутых рогов. Гигант Хэлдон, отбиваясь от превосходящих его числом безумцев одной лишь отломанной от забора неподалёку доской с гвоздями, должно быть, наносил сокрушительные удары своим импровизированным оружием, защищая меня, рогатого «демона», как наверняка выкрикивали сектанты, не смотря на то, что он, Хэлдон, теперь тоже видел мои рога и знал (ибо секта разраслась и опутала своими мерзкими скизкими щупальцами умы большинства людей), что я не обычный человек, а вероятно являюсь «нечистым», и смерть моя должна послужить во благо миру, отменяя Конец Света. Но он ринулся мне на выручку, поскольку считал меня своим другом, не думая о себе, как герой, как самоотречённый безумец, как истинно правильный человек. И поплатился за это жизнью. А ведь у него только родился долгожданный сын! Как ему теперь расти без отца? Собрав в кулак всю свою ярость и боль потери, я что есть сил напряг свою ауру и поглотил одноглазого, наслаждаясь трестом и хрустом его костей, перемалывающихся в пыль, мстя и за самого себя, и за Хэлдона, и за его маленького сына.

Помотав рогатой головой, увенчанной короной, стряхивая воспоминания о давно минувших днях, я направился к Мэлу за ритуальным ножом для жертвоприношения. Минотавр встретил меня хитро прищуренным взглядом.

– Жертвоприношение начнётся через десять минут. Ты готов? – спрашивает он, протягивая мне причудливо зазубренный нож, и продолжая сверлить меня проникающим в самую душу взглядом мудрых, и вместе с тем плутоватых бычьих глаз, словно бы зная что-то недоступное всем прочим существам на Земле, и при этом ужасно забавное. Впрочем, не удивлюсь, что так оно и было.

– Готов, – говорю я, с почтением принимая реликвию, и мой голос даже не дрогнул, хотя на секунду во мне всё же проскочило сомнение. Мэл это заметил:

– Присоединился бы ты к остальным друидам. Групповая медитация настроит тебя на нужную волну.

– Это хорошая идея, но я не уверен, что десяти минут мне хватит.

– Попробуй.

Я пожал плечами и, коротко кивнув, подошёл к назначенному мне месту. От него исходила чистая, свежая энергия, хорошо гармонировавшая с моей аурой, так что я сразу понял, что именно Мэл разрабатывал план нашего построения, учитывая персональные особенности каждого. В медитацию я впал куда быстрее, чем у меня это получалось ранее, и следующие десять минут длились для меня куда дольше вечности, или не длились вообще, смотря как посмотреть. В том мире времени не существует вовсе. Когда я наконец вышел из транса, мне открылось имя жертвы.

Нет.

Этого не может быть!

Только не он!

Стефан, сын Хэлдона.

Оглянувшись, я увидел, как Мэл и Коронида ведут мальчика лет десяти к жертвенному алтарю.

Я выронил нож.

Полночь. Поляна посреди дремучего леса. Огромное дерево в центре. Чуть поодаль – жертвенник. К нему привязан сероглазый испуганный мальчишка лет десяти, не больше. Над ним склонился человек в длинном зелёном плаще. В трясущейся руке человек сжимает нож с причудливо изогнутым лезвием в засечках. Костяшки его пальцев побелели, он крепко держит оружие, словно от этого зависит его жизнь, а не жизнь мальчишки. Человек цепляется за рукоять, как утопающий за протянутый кем-то шест, в тщетной попытке выбраться на берег, тщетной, ибо сил сопротивляться уже не осталось. Резкий порыв ветра срывает капюшон с головы палача и открывает взору давно не стриженую голову, увенчанную короной. И… рога. Это не человек. Так кто же это?

«Нет, я не могу нарушить волю своей богини, Геры. Не могу её ослушаться. Если она выбрала именно Стефана, значит, так тому и быть».

Существо с рогами заносит руку с ритуальным ножом над мальчишкой. В глазах маленькой жертвы стекленеет выражение ужаса и неотвратимости. Ветер, дыхание Смерти, всё усиливается.

«Хэлдон пожертвовал собой ради меня. А я так его благодарю? Если подумать, наш Круг по сути та же секта. Чем же мы так отличаемся от фанатиков-людей? Да, мы обладаем знанием, недоступным простым людям, но… Ту же Геру никто не видел уже тысячи лет. Где она? Что с ней? Действительно ли придёт она помогать нам с Апокалипсисом, или смерть мальчишки от моего ножа будет напрасной? Конечно, он всё равно скоро умер бы, как и все прочие люди, но… я не могу его убить. Просто не могу. Или…».

Рогатый резким движением опускает нож на жертвенный алтарь. В этот же миг неутихающий ветер приносит с собой ледяной залп града, мелкого и колкого.

Путы, связывающие мальчишку, свободными лоскутами падают на землю.

– Беги, Стефан! Беги!

Очередная дробь града застывает на полпути до земли. Заметно холодает. Время остановилось.

Для всех, кроме меня, Мэла и Корониды.

– Что ты делаешь?! Зачем освободил мальчишку и позволяешь ему сбежать?! – тонким противным голоском визжит Коронида. Её глаза сейчас, кажется, просто взорвутся изнутри от бешенства. – И кто посмел остановить время?!

– Я, – просто сказал Мэл, растягивая обычно блуждавшую на морде улыбку до самых своих бычьих ушей.

Коронида смотрит на него во все глаза, в которых ясно читается немой вопрос «зачем, чёрт подери, ты это сделал?!».

– Наш майский король наконец-то начал что-то понимать, – тут он заговорчески мне подмигнул, – а вот ты, дриада, слишком поглащена своей ненавистью к людям, чтобы это осознать. Пусть мальчишка бежит, он будет жить долго и счастливо.

– Что?! А как же конец света, который мы тут организуем?!

– А это зависит от нашего короля. Ваше Величество, – минотавр отдал мне шутливый поклон, – вы готовы принести настоящую жертву?

И тут я всё понял. Мир перевернулся. То, во что я верил всё свою долгую жизнь – неправда. Круг, Гера, волшебство – это не имеет никакого настоящего смысла. Есть только самопожертвование, любовь и доброта. Это действительно важные вещи. И мир не умрёт. По крайней мере, уж точно не сегодня. Я не позволю.

Я ложусь на жертвенный алтарь. Поднимаю нож. «Так значит, всё это время правы были эти чокнутые фанатики… Ох уж мне этот безумный, безумный, безумный мир…»

Весёло насвистывая свою мелодию, Мэл подходит ко мне. Так кто же он на самом деле такой? Открылась ли ему истина в чудесном Лабиринте? Или же он и вовсе какое-то древнее могущественное божество, а не минотавр?

Я не знаю.

– Может, всё-таки просто рога спилишь? – бодрым звонким голосом спрашивает Мэл.

Я задумчиво смотрю на нож.

Нет, тут нужно что-то другое.

Например, пила.

Да, жертвенная пила, замётано.

Я смотрю на Мэла и улыбаюсь.

Возвращение Андрей Скорпио

За окном хрипло каркали тучные вороны, ежась от утреннего холода. Наступила пора, когда доброе теплое лето сменилось осенней поступью, а в воздухе ощущалось легкое дыхание зимы. Листья устилали собой землю, образуя желто-красные дорожки, а те полу-зеленые собратья, что еще держались на деревьях, сиротливо дрожали на ветру, цепляясь за тонкие ветки.

Прекрасное и грустное время. В такую пору часто ощущаешь незыблемость уходящего и наступление необратимого процесса увядания души и тела. То же чувствовал и я, наблюдая в мутное стекло за переваливающейся с лапы на лапу птицей. Ее перебитое крыло волочилось, словно плащ. Вороны на деревьях сочувственно прокричали что-то на своем удивительном языке. Птица тоскливо посмотрела на них, затем на небо, и уныло побрела прочь, не имея возможности вернуться туда, где обретала счастье, кружась в водовороте воздушных потоков. Я понимал ее и отчасти жалел, поскольку также, как и она, навек потерял свое счастье много лет назад.

Я всегда дивился природе воспоминаний. Воспоминания походили на раскаленные гвозди, что год за годом остывали, проникая в самую суть, чтобы остаться там навсегда. Казалось, что память стерлась, и годы сравняли с землей то место, где когда-то красовалось дерево с цветущими цветами радости. Но неловкое касание вновь рождало картинки, возвращая в то время, когда жизнь была такой же яркой и прекрасной, как радуга на голубом небе. И от этих воспоминаний становилось еще больнее. Я осознавал, что те мгновения не повторятся никогда, и пытался заглушить рвущиеся наружу слезы очередным напитком. Обычно это удавалось, но не в этот день: Самайн, Хэллоуин, Первый День Зимы. Много лет назад, в такой же осенний день, я потерял ту, ради кого, как мне казалось, появился на этот свет.

О, какая это была любовь! При всей банальности слова, поистине оно открывалось лишь тем, кто познал его суть по-настоящему. И я познал. Проведя почти двадцать лет в туманной серости будней, когда дни протекали за днями, а толпы людей без лиц проплывали мимо, я увидел богиню, и свет озарил нас. Слов не хватит описать ее внешность и чудный характер. Достаточно того, что души встрепенулись и полетели навстречу друг другу, а бесконечная музыка звучала в такт нашим сердцам. Ни ее, ни моя родословная уже не играли никакой роли. Обольстительная принцесса, нежная, словно нераспустившийся цветок розы, пленительная, как аромат амброзии. Муза, что принесла мне недолгое счастье.

Помню наши прогулки по набережной, когда мы были не в силах посмотреть друг другу в глаза. Но не от трепета перед первой встречей, а от еле сдерживаемого желания слиться в вечном поцелуе. Все мгновения до и после проносились мимо, все жеманные обеды, где приходилось кивать и улыбаться, все встречи бесконечных тетушек и дядюшек, смотрины невест… Каждый раз труднее сдержать порыв все бросить и уединиться с той, кто озарял мою душу. О, Боги, за что вы поставили нас по разные стороны баррикад? За что сделали меня хозяином громкого титула, а ее дочерью рыбака? Ужасно, что приходилось встречаться на окраине городка, дабы какой-нибудь прохвост в услужении моей семьи не доложил о нас; ужасно скрывать то, что не может быть скрыто!

О, воспоминания, вы снова бередите про́клятую душу. Душу, что живет в уединении в одном желании – забыться и исчезнуть. Но приходит новый день, и память возвращается.

Я не мог более сдерживаться и яростно вскочил. Мой крик отразился от стен ветхого особняка, где когда-то принимали самых именитых гостей. Теперь тут гуляли разруха да мелкие насекомые. Птицы испуганно закаркали, отвечая на мой яростный зов. Но в этот раз я чувствовал не поддержку, а страх и одиночество. Я потянулся к бутылке и стал жадно пить. Не помогло. Разум оставался чист, а воспоминания становились все ярче и ярче.

Лес, речка, лужайка. Наша последняя встреча: ее улыбка и очи, от которых я не отрывал взгляда. Мы почти не притронулись к еде, созерцая друг друга. Все прошлое – физическое и материальное – ушло, уступив место эйфории от ее присутствия. Да, я хотел обладать возлюбленной, но в ином смысле. Я хотел ее душу, хотел раствориться в ней и вечно летать в небесах неземного блаженства.

Вновь эти воспоминания… Я не мог их больше терпеть! Душа тянула меня прочь из этого затхлого, пропахшего прошлым, помещения.

На улице – вечное утро. Ветер растрепал волосы, заставив содрогнуться и запахнуть пальто. Соседи-вороны радостно приветствовали меня громкими криками. Нечасто я нарушал их уединение, а когда это происходило, мы подолгу вели беседы, пока нас не разлучала ночь. Сейчас я хотел скрыться ото всего, что было вокруг, но больше всего от старых воспоминаний.

Боже, как же давно это было? Прогулки в лесу, тихие беседы и незримое, едва ощутимое прикосновение наших пальцев. Наши планы на будущее: суждено ли им было сбыться? Конечно, нет. Никто и никогда не обвенчал бы нас! Тогда мы пошли на хитрость и попросили благословение у природы, деревьев и земли. И они ответили нам шелестом листьев, яркими теплыми лучами солнца и щебетанием птиц. Свернутые кружочки коры стали нашими кольцами, вода из ручья – свадебным вином, а три лилии – букетом невесты.

Я ускорил шаг, продираясь сквозь колючки кустарников, что задевали за ноги, царапали руки и тянули к горлу свои искореженные пальцы. Ветер усилился, став холоднее, и ворот пальто уже не спасал. Начал накрапывать мелкий дождь. Небо рыдало, как рыдала моя душа. Она стремилась вперед, туда, где жило мое счастье.

Разрыв. То ощущение невозможно забыть, как и невозможно ни с чем сравнить. Наши души разорвали друг от друга в день праздника урожая. Тогда я ее потерял. Потерял навсегда… Моя семья прознала о нас… Предательство, продажное предательство за обещание чего-то большего! Денег, власти, знаний… уже неважно. Предательство не имеет оправданий и высшей цели. Мои друзья хотели для меня добра, так они говорили. Но их ядовитые слова не трогали меня, вызывая отвращение и ненависть. Да как они посмели предать мое доверие? Мою тайну?

Я почти бежал. Лес становился темнее, дождь усилился, почти скрыв от меня узкую тропинку. Но я знал, где надо повернуть, а где – притормозить, чтобы не споткнуться о корень.

Брат обманом затащил меня на охоту, но в качестве объекта выступила не лиса, лось или дикий кабан. О, нет. Моя муза, моя невеста… она была зверем, убегавшим от своры собак, а мой брат смеялся и целился в нее из ружья. Позади я видел свою семью и слышал их одобрительные крики.

– Стреляй же! – произнес брат. – Иначе ты покроешь позором нас и себя.

– Нет, прошу, – молил я, – мы убежим, скроемся, и вы никогда нас не увидите!

– Ты хочешь лишиться всего ради той, кто стоит дешевле, чем свинья?

– О, ты не прав, она стоит тысячи звезд! И даже этого окажется мало. Впрочем, неважно, если тебе нужен ответ – вот он: я готов лишиться всего ради минуты с нею.

– Я не могу допустить, чтобы честь нашего рода запятнал позор, – покачал головой брат. – Стреляй! Или ее загрызут собаки. Если любишь, подари ей быструю смерть.

Я почти не чувствовал своего дыхания, борясь с непогодой. Деревья заполоняли все пространство, корни вырывались из земли, заграждая путь, а дождь и ветер сбивали с ног. Но я шел, упорно шел туда, куда тянула меня душа. О, где же ты, моя любовь? Прошу, откликнись поскорее, позволь опять соединиться с тобой, чтобы вечно парить в небесах. Опушка леса, наконец-то. Я с трудом преодолел последние шаги и без сил прислонился к дереву. Дальше начиналась деревня, которая разрослась со времени моего последнего посещения. Вот оно, место охоты, и та черта, что разделила нас навеки.

Я клялся ей, что мы вечно будем вместе, что ничто и никогда не сможет разлучить нас. Но всегда есть грань, черта, преступив которую, пути назад нет. Имя той границы – Смерть. Я больше не мог сдерживаться и опустился на землю, чувствуя, как слезы текут по промокшему от дождя лицу. Ночь, перешедшая в утро. Ночь с тридцать первого на первое. Ночь нашего расставания. Теперь, так далеко от дома, я помнил все. Утреннюю охоту, брата и мой выбор.

– Стреляй же! – кричал он. – Или это сделаю я.

– Сперва отзови собак, – попросил я.

Он посмотрел с сомнением, но выполнил просьбу. Моя невеста стояла слишком далеко, чтобы я успел помочь, но не слишком далеко, чтобы избежать пули.

Я поднял ружье и прицелился. Она покорно смотрела на меня и не шевелилась, понимая свою участь и неизбежность моего выбора. Но я не мог смотреть в ее глаза и крикнул:

– Беги! Молю, беги… беги, и не оглядывайся!

Она в последний раз одарила меня взглядом и развернулась.

Слезы застилали взор, но я сделал выбор. Так и только так я мог спасти мою семью от позора, усмирить их гнев. Им нет дела до тебя или меня, честь – вот то, ради чего они живут. И они получат свою честь!

– Прости, – прошептал я.

Дождь поутих и вскоре закончился. Я с трудом поднялся, опираясь на ствол дерева. Наступало новое утро, и солнце то тут, то там уже прорывало осенние облака. Нужно возвращаться, но я не мог пропустить то, ради чего так стремился сюда. И вот на дорожке, ведущей от деревни, появилась одинокая фигура. Она опиралась на согнутую палку, а в свободной руке держала три лилии.

Старушка остановилась возле окраины леса, в двух десятках метров от меня. С тяжким вздохом она опустилась на колени и возложила цветы на едва заметный поросший сорняками холмик. А затем тихонько заплакала, прикоснувшись лбом к могильному камню.

Прошло столько лет, а ты все еще оплакиваешь мою смерть. Моя невеста, моя муза, моя любовь… Я спас тебя, убив себя. А семья? Им было все равно. Они ушли, оставив мое тело посреди леса. А ты? Ты вернулась с отцом, чтобы помочь мне обрести последний покой. Ты плакала, обнимая могилу, но, милая моя, я ни о чем не жалею. Снова и снова я бы пожертвовал собой ради тебя, ведь жизнь – ничто. Я жил, ради одного мига с тобой.

Я больше не мог ждать. День стремительно вступал в свои права, и единственная ночь, когда стирались границы между миром живых и миром мертвых, уже закончилась.

– Я люблю тебя, – прошептала она.

– Я тоже тебя люблю, – беззвучно ответил я.

Прощай, моя невеста. Мы снова встретимся в моих и твоих снах, а спустя год я вновь навещу тебя в последний, пятидесятый раз…

Черный пес Мария Саймон

Город просыпался медленно. Сначала по проспекту поползли огни автомобильных фар. Потом в сером утреннем свете забегали по тротуарам пешеходы. Чуть позже погасли фонари. Вера смотрела в окно.

Муж вышел из ванной. Наскоро съел завтрак. Чмокнул на прощание.

– Как ты? Почему не спишь?

– Все хорошо. Иди. Уже недолго.

– Что – недолго?

– Все хорошо. Удачи тебе.

Он взял со стола приготовленные ею в три часа ночи бутерброды и ушел. Ключ громко повернулся в замке железной двери. Все стихло.

Вера плотнее завернулась в одеяло и снова посмотрела в окно. Напротив, внизу, стоял ярко-желтый клен. Он был такой солнечный, будто собирался не сбрасывать листву, а зацветал.

Вера вспомнила, как ровно год назад, ночью, она ходила по бесконечным больничным коридорам. Тусклый свет ночного освещения желтыми квадратами падал из огромных окон сквозь темноту на землю и делал опавшую листву не такой мертвой. У нее будто появлялся второй шанс. В одном квадрате света было дерево. Ярко-желтый клен был не такого цвета, как умирающая вокруг природа. Он будто светился изнутри и говорил всему миру: «если уж умирать, то красиво.»

Вера ходила медленно. Останавливалась перед каждым окном. Смотрела. Снова шла. Пару раз она чуть не попалась санитаркам, куда-то бегущим с ведрами и тряпками. Но успевала вовремя отойти в тень. Заспанные женщины не замечали ее. Каждый раз, дойдя до тупика, Вера разворачивалась и шла обратно. Но в одном месте она стояла дольше всего.

Двустворчатая центральная дверь разделяла этаж на две половины. Вера останавливалась в отделении патологии беременности и долго смотрела сквозь мутное стекло в послеродовое отделение. Каждые три часа в коридоре раздавался лязг и грохот. На большой плоской тележке везли младенцев. Они лежали, замотанные в белые пеленки по восемь в ряду и кричали. Детей раздавали мамам. Коридор затихал. Вера смотрела на идущих на той стороне женщин. Одна держалась за стену и морщилась от боли при каждом шаге. Другая заботливо одергивала от воспаленной груди грубую больничную сорочку. Вера не завидовала. Ей было интересно. И больно. А еще она испытывала стыд. Не такой, от которого можно спрятаться за враньем или подозрительно убедительными аргументами. А тот, который испытываешь только перед собой. Или перед мертвыми.

Она никогда не хотела детей. Точнее, просто не думала об этом. Ее жизнь была достаточно насыщенной и без катания коляски по парку. Она сильно удивилась, увидев на тесте две полосы. Первое УЗИ показало пульсирующую точку. На черно-белом мониторе Вера даже не сразу ее разглядела, но врач почему-то ждал от нее умиления: